Мамай

              1.
Он жадно грыз горячий бок бараний,
с коротких пальцев слизывая жир.
А перед ним – на поле грозной брани –
шумел иной необозримый пир.

Там копошились люди, словно черви.
И всеохватно виделось с холма,
как два огромных яростных кочевья
сошлись друг с другом, вмиг сойдя с ума.

Ревели трубы. Били тулумбасы.
Гремела сталь, ломаясь и тупясь.
Но всё стоял под освящённым Спасом
шатёр, где должен быть московский князь.

Мамай откинул кость. Взглянул сурово
на сотню верных кашиков.
-Велю доставить мне Димитрия живого!
Я сам ему хребет переломлю!..

И снова обратился к полю боя,
уже почти Бату, почти Чингиз.      
И персиянка, крашеная хною,
ему с поклоном поднесла кумыс.

Он пил и пил густое это зелье.
И сразу после каждого глотка  
слетала с плеч и падала на землю
( на выбор!) чья-то русская башка.

Их много было здесь – «исчадий ада» -
израненных,  избитых , взятых  в плен.
Но ни один не попросил пощады,
и ни один не преклонил колен.
Изреженный свой строй тесней сжимая,
они стояли плотно, как дубы,
и, кажется, смеялись над Мамаем.

И вздрогнул он. И прохрипел:
-Ру-у-уби-и-и!..
       
И покатились удалые главы
(навек для них отпели соловьи).       
И захлебнулись солнечные травы
в багрово пламенеющей крови.

И мутно плыл над Полем Куликовым
от испарений розовый туман.
А воины Орды живой подковой
сжимали с флангов московитский стан.

И взвыл Великий Темник:
-Вот где правда!
Могуч Аллах, что чудеса творит!
Направо – Дон, а за спиной – Непрядва,-
куда теперь Димитрий побежит?
Я выжгу Русь! Её истопчут кони!
В большой ясак пойдёт живой товар!..

Он засмеялся и сложил ладони:
- Аллах акбар!

И все за ним: -… акба-а-ар!..
И нежно закричала персиянка,
прекрасная хмельная полонянка:

- О Улус Джучи, никогда, никогда
не померкнет бессмертная слава твоя!
О Улус Джучи – Золотая Орда,
не иссякнет вовеки сила твоя!
И при свете дня, и в глухой ночи
полумесяц твой будет сиять, как сапфир.        
О Улус Джучи, о Улус Джучи,
суждено тебе покорить весь мир!..

И вот, когда уже был близок срок,
когда склонилась Русь, изнемогая,
вдруг вырвался откуда-то Боброк,
ряды Орды сметая и ломая .

Шла конница Москвы, как ураган.
Свистели сабли в истовом замахе.
И дрогнули кочевники:- Ама-а-ан!..
И врассыпную побежали в страхе.

Мурзы визжали. Хлёсткие бичи
на спину отступавших опускались.
Но всё упорней русские мечи
сквозь редкие заслоны прорубались.

Вся ненависть за тяжесть долгих лет,
что Русь копила в горе и позоре,
темно и гневно вырвалась на свет
и разлилась стихийная, как море.

Настал час ликования Москвы.
Дрожи теперь, насильник и яремник!
И понял, что не сносит головы
джерхана Бедирбека бывший темник.

Ужель его судьба предрешена?
Он бросился к коню.
За ним гурьбою
в намёт, в галоп, теряя стремена,
нукеры покатились с поля боя.

Он прискакал в Орду.
Он звал идти
эмиров и нойонов в бой с урусом.
Но те ему сказали:
-Уходи! Ты не батыр!
Ты оказался трусом!..

2.

…Затихает Кафа. Стихает шум.
Море лунным огнём расплавлено.
Лишь седой татарин, зловещ, угрюм,
над пучиной сидит затравленно.

Не понять во тьме, кто он: раб иль князь?
Кто родня ему – чайки? Вороны?
Он бормочет что-то, ярясь, грозясь,
и плюётся зло во все стороны.

«…Ох, тяжёл мой груз, ой, жесток мой путь.
Сто дорог лежат  – по  какой пойду?
О,тоска души, как ты давишь грудь,
как предчувствует сердце вновь беду!
В этой лживой Кафе, где всякий сброд
разномастен, как и во всей Орде,
кто в меня поверит и кто поймёт?
Кто помочь захочет моей нужде?
Я кричу, но тщетен мой слабый глас.
Я зову их к солнцу, ведь я – Мамай!
Но последний нищий и тот сейчас
мне в лицо хохочет: «Проваливай!..»
Утолить бы местью печаль мою,
под судьбой врагов подвести итог…
«Эй, небесный царь, я тебя хулю!
Не помог ты мне, значит, ты не Бог!..»

Минареты тянутся в небеса.
Над мечетями звёзды светятся.
И глядит старик дико, как гюрза,
на священный серп полумесяца.

Чтоб шагнуть ему в море с тёмных скал?
Успокоился бы вмиг, утешенный.
Но он всё шипит. И так лют оскал
его пасти, кривой и бешеной…

     3.

…Однажды утром, у забора где-то
среди крапивных зарослей, в пыли,
нашли мальчишки труп полураздетый
и стражников тотчас же привели.

Те прибыли, перевернули тело,
увидели в груди торчащий нож,
и заключили:- Воровское дело!
Убит давно… Как видимо, грабёж…

А кто убитый – выяснять не стали.
Возможно ль в Кафе каждого узнать?
Двух спившихся могильщиков позвали
и мертвеца велели закопать.

Но кто его проводит на кладбище,
кто, наконец, омоет, отпоёт,
за упокой души одарит нищих,
гробовщикам по чарочке нальёт?

Увы, увы! Ни близких , ни далёких…
Никто не скажет павшему: «Прости!..»
Свалить его бы в яму у дороги,
так нет же, дальше надобно везти,
могилу рыть и,обернув рогожей,
зарыть среди такого же дерьма…
Бродяга, пёс, а всё-таки негоже
здесь оставлять.
И так вокруг чума!..
               
И старую кобылу понукая,
что за ноги влекла беднягу в рай,
могильщики нещадно матюкались,
не ведая, что так смердит Мамай.