Сказ о грибнице природы царицы и былом летописце

1
Катилось солнце по небосводу, будто играя, от себя убегая, бесчисленный раз всплывая, да прячась за света краем, ничего другого мы не знаем. И настала очередь в землях густых лесов, болот вязких наступить своему лету-цвету, да не напрасно. Дожди шли часто, от того гляди и грибы поотрастили шляпы свои, прячась по кустам в тени дерев, упрямо позы приняв, для них жить, значит появиться замерев. Повелось выходит так, что всякий грибок не простак – а хитрец, или подлец, или путнику знак, о том и сказ.   
Нехоженой тропой, что в жизни, что в яви мирской, довелось идти старику чрез лес дремучий, древний, верста за верстой. Долго шел старик и занемог совсем, сил нет, слез нет, телом занемел, на сырой земле оставлял точно зайца след, ведь мал на вес стал, как и его земной обед. Завела нелегкая, так еще разбойники-волки, то было, руками мокрыми отняли вещи путника; иное добро растерял, что давали из припасов попутчики, купчие, так и выходило - гиблое странствие старца, невезучего, в один конец, опаснее только со смертью под венец. И куда полез? Только был у странника и иной обет.
Вела тропа, гнали думы, веля не видеть толком идти куда. Однако, замер старик, скорчившись стоя в чаще густой, посреди полянки ровнехонькой, скошенной давно-ли-недавно косой, и от того ль, что тишина царила окрест, или от стука в сердцах, но молчал потаенно лес и ветер колыбель мирозданья сего не качал. Да и плюнул старик, услыхав, как кукушка куковать начала. Видать мир ожил поспеша, будто тьму в подполье ослепляла свеча. Шагнул путник шаг, со спокойною душенькой, да провалился под землю на том самом месте тут же он. Упал путник в яму глубоку и стужену, видать умышленно кем-то копану, но не весть когда и как, неведомо, для охоты ли на дичь лесную крупную, али может быть люда незваного, в помощь лесу безоружному. Не о том только думал в капкан тот пойманный, не почуяв изъяна-обмана сокрытого, ни сердцем, ни взглядом из седин пристальным. Только вопль боли доносился из той ямы неистовый. 
2
Лежит пожилой странник на дне ямины и поет на свой лад песню во все горло, поминая песни из памяти мамины, что пела их так же громко:
- «Эх, да в нашем лесу, так привольно жить, норы рыты, волки сыты, только палец покажи, так морды сердиты.. Ох, да в нашем лесу, все же сладостно жить, дупла медны, пчелы златы, мед рукою черпани – так жала лохматы… зато в нашем лесу, так и радостно жить, совы серы, ночью смелы, гукнет - дупу покажи, все штаны усеры!»
Но вот ветер загудел над головой, сотряс ветви и так тоскливо старцу стало, будто тот целый век выл. От того запел он заново, уже без слова бранного, как если б вспоминал о чем, явно и негаданно:
-«Ой да смерть пришла деревянная, убивать меня, окаянного!
Ой ступай ты смерть, скажи каменной, чтобы та пришла, тож я маленький!
А как та придет, пусть не пялится, я по ветру пеплом, да растеряюся…
а как вспомнят детки, про свои глаза, ими с того света буду глазеть я».

Заколотил дятел по коре, где-то вдалеке. В близи надломились кусты от тяжелой поступи. В живот страхом доносились шорохи старцу со дна ямищи, точно, как кто сверху откупорил ее для них и кинул россыпью. И запел дед тихонько в пол силы оставшейся, про обиды со своей теперешней вершины, упавши вниз:
- «Исходил сотни верст я на зоре,
Вспахал сотни троп я на обед,
Сосчитал и бездны звезд я по ночи,
Помолчу уж бездной слов я на печи…»   

Склонил пленник голову во тьму и нашел причины быть там, где он был. То-то махом свело думы все ко сну, но тот тут же криком принялся себя будить. Ибо понимал, что может умереть. Ибо умирал и не понимал того. 
3
-И чего же ты ругался на весь лес? Слышишь ли меня, седой дурак? Молвил, откуда не возьмись, неизвестный глас. Удалой такой, из под земли сырой, иль сторон, позади, из потемки лесной, но человеческий главно, али все одно, будто и не живой.
Испугался старый, припав ухом к земле слушать. А голос тихонько продолжает, не здоровые ужасы. Сам с собой рассуждает, у самого себя вопрошает, будто давно наблюдает, будто чего замышляет.
-Чего лежит, ждет кого ль? Ишь, какой он - жало подняв до небес, целует в пуп лес! Даже я б так не смог! Может вылезти на свет лучезарный, не оставлять его помирать там в земле? Может чем и помог бы окаянному, только мне по раннему лету - лень…
Удивился старик и давай говорить, да глаголить пустому про напасть свою.
-Да, все верно сынок, повалился старик, судьба встать хоть велит, но все тело болит. Края ямы то прямехоньки, велики широтой, вопреки, на два роста мои в высоту, хоть ложись и помри, прямо тут. И не выбраться наверх мне никак, силы кинули в дороге дурака! –внемлет голосу пустого старик, вперши в землю два кулака.
-А ты кем сам будешь, мил человек? Голод небось разум подбил на побег, говорить со мною поспешил, кого нет? – продолжает вопрошать старикан, павши в пыль седою бородой, чем похож он стал на христиан, жертвуя своею головой.
Отвечает помолчав минутку, пустота, да отвечает взаправду, а не в шутку:
-Ежели высвободишь меня из толщ небытия, под дланью природы, за замком безразумия, где грибные гроты, да всего живого соты, всех начал семена, всех концов коренья, вот лишь тогда обретешь себе всеясветные стремена. Поживешь годов года, вкусишь и соли пуд и меда ведра, стало быть и мир и себя познаешь, ведь пойдешь вольною, докуда пожелаешь. На ту дорогу, до запредельного порога и сил наберешься, телом окрепнешь, духом наростешь, зашив брешь, а там и хоть на сорок сороков режь - будешь свеж. То не просто станет воля темени, того гляди, свобода времени. Женишься, детей вырастишь, корнями прорастешь вглубь и ветвями в края. В поля, куда глаза не углядят, посеешь полбы на все лбы, овса, да ржи, только урожай и вяжи. А на что сиднем в яме сидеть? Тогда лучше не жить…  вспомни-ка в памяти, для чего оно все? Растормоши…
Голос затих и ежели ворчал чего, то уже было не разобрать его.
Задумался старик о том подземным гласом сказанном, меньше со смехом в душе, больше со страхом на сердце. Куда ему старику жениться, чем владеть еще старцу? Да и кем поведано, чтоб дало нечто таких сил неведомых? Нечего вверять надежд понапрасну. Потом поразмыслил минуту, дед, чего не успел за век свой тесный, чего желал как будто, но не хватило слов нужных в песне. Шли часы, трескались в уме каменья, падали замки и горы, будто из под всего, на чем стояли воспоминания, крали основания воры. Реки омывали одежд лен, в руках русых, румяных дев. Слышен звонкий порывистый шум воды, поверх их стародавний напев. Потом скрежет металла, звон цепей и кнута, за спиной треск пожарищ и плач. Женский вой - горн войны, и смертей белый лик, бездыханных раздавленных тел палач. Смрад, седой дым и смола, пузырящийся в огне мех коня. Потерь седая прядь, на золотом виске опять и дорог бескрайних петля. Разозлился старик от тоски забытой, от тоски соленой, от тоски по дому и плюнул на то самое место, откуда голос раздавался безызвестный. Хотя откуда  – то тоже неизвестно. Тут и в сон глубокий потянуло. Лег кряхтя старик на пяточке было, согнувшись как в сундучке, калачиком, и уснул тут же сном беспробудным, как когда то в люльке, будучи еще мальчиком. Проснувшись, спустя время долгое, от капель дождя холодного, заполнившего низины глинистые, что местами с краев осыпались. Забился старик под углы ямы-ямины, к самому краешку к грязному, темному и дрожит всем телом израненным не поднимая век на карканье воронов. Все промокло до нитки вретище, став для моли и блох пристанищем.    
4
Шло время, иссяк дождь, что для леса был, как воды глоток, а для пленника ловушки земляной и хлыстом и пряником в одной длани Богов. Напился воды старик, та которая с корней струилась ему в рот грязным ручейком. И тут видит краем глаза, старец, будто на месте том, где накануне тот плюнул с горяча и откуда голос причудливый раздавался, блестит теперь на солнце шляпка грибная, какого-то причудливого повстанца. Округлая в шарик и сплющенная по бокам, вся синюшная и маленькая. Пригляделся старец, замерев, а после благим смехом раздался.
Под основание длиннехонькой белой ножки гриба, в два шара, какой бы ни была чья то мера, что есть будто мошна здоровая росла и всяк раз на то гриб выходил точно хером! Ну, думает старик, что же это за чудо мне тут лес раздал? Что же это за дело выросло? Сколько же я спал, или не спал, пока такие козни нечистая вынесла.
Гудел живот странника, прошли времена, когда брезговал тот мухой, пауком, или червем каким, всех гадов поедал он теперь не боясь, пережевывая их вместе с горькими кореньями, да занесенными ветром листьями, а вот к неведомой поганке интерес старался не проявлять, ибо боялся старец, что запросто убьет его неведомый гриб.
Покидали силы старца, день за днем. Забыл давно тот, куда дорогу держал в прошлом. Забыл имя свое и чего еще тошно, даже имя отца с матерью, даже молока вкус и запах скатерти. Запах хлеба и соломы после дождика, взгляд деда и остроту ножика. Знал лишь, что нечистая завела его тропа в эту чащу лесную. Сны стали сниться пленнику, как приходит к нему девушка в венке из листьев к краю ямы и кормит его всем чем пожелает тот, а зовется она ему грибницей и всякий раз смеется над ним заливистым девичьим смехом молодым. Приговаривает во сне грибница, что дарит ему своего великана веселиться, так почему же его дескать видеть он не желает, не уж то потому ли, что подарить взамен старику нечего совсем, грибницу сие утомляет. Все тревожно, жарко и холодно, как первые грозы весны – кошмарные темные сны.
Рассудили седины так, что смерть поджидает давно на краю ямы, что станет ему могилой навечно, а значит можно и хрено-гриб откушать, хуже уже не грянет, пусть тот и принесла нечистая.
Отломил старец гриб по самую его мошну, да и проглотил, целиком, сырой, не оставив крошки ни одной. Лег калачиком и стал дожидать палачика. Плохо становилось старику, так плохо не было ни разу досель, будто небо упало ледяными тучами на голову, как кисель, а солнце тут же раскаленным углем катилось по груди, выжигало глаза, горело на языке и катилось внутри. Скорчился от боли еле живой старик, стиснул зубы, как это может конь, как вдруг понял, что зубы свои уже не нужны, и сосчитал их все выплюнув на ладонь. Долго еще жар не сходил, терпел в муках старик боль, замечая, как лишился тот и волос последних своих, когда седые космы раскидались по дну ямины, а голова его чиста, как у младенца маминого. Долго еще небо с овчинку казалось мученику, но вдруг тот оклемался, открыл уставшие очи и вразумил кучу всего. Что и зубы на месте, как в молодости крепки и волосы на голове растут пуще прежнего, густые прядки, а сил по рукам и ногам столько безмерных, свеженьких, сколько отродясь не чувствовал прежде он. Вырвал волосок с головы, а тот уже не седой, а золотой, молодой. Стало быть, старик - уже не старик. Встал молодец во весь рост в яме, а та ему по плечи оказалась, как вышивка в раме! Тут же подпрыгнул путник и наконец, высвободился из ловушки, а как вылез, решил узнать, кто ж ее вырыл здесь, ведь это далеко, не игрушки. 
5
Нашел заново рожденный молодец выход из леса, следом к дороге тропорец, бежав из чащи и не в полную прыть собачью, а в пол ноги всего, на сердце отлегло. Далече путь держа ровный и попутчиков повстречал невольно. Порядочных детей деревенских, двоих всего, что собирали ягоды умельски. Поел лесных ягод с дюжину пригоршней, из корзинок, странник, да и узнал у детей, что они рассказали ему, не держа тайны. Неподалеку околица видится, край их деревеньки родной, где старики детвору дожидаются порой. А вот сторона леса та, откуда путник шел, славиться стала славой дурной, мол пропадает люд и дело тут не с судьбой одной.
Пораздумывал путник чудом спасшийся и окрепший, что выяснит, кто стоит за ямой, чуть его не погребетши, но обязательно сперва поемши. Пошел путник в гости к семье детей деревенских, узнать, что да как творится в лесу и еще чего поесть бы.
Приняли добродушно гостя редкого, отец с женой и бабка с дедкою. Обложили путника вниманием, не выпуская из виду, ни на минутку его, одарив пропитанием, увидев, как оголодал он. А пока ел сытно и жажду утолял старец молодой, рассказывали ему про житье свое, где имело место зло.   
Поведали отец и мать, как страшно им нынче за детей, а приходится переживать, ибо попропали в лесу с лета прошлого столько люда доброго, хорошего. Дети ушли родителей состарили, родители пропали, детей сиротами оставили, а где то и хаты пусты по деревне, целыми семьями исчезли. А по ту сторону леса, стоит избушка охотничья давно, с тяжелой дверью дубовой, с увядшим яблоневым садом, с узором на ставнях картинным старым, но что сокрыто за фасадом? Верь-не верь, но за той избой, ходит молва, разбойники засиживаются теперь, да всякий обходит сие место, провожая боязливым взглядом после интереса. Даже деток, что по привычке ходили по лесу по промыслу, получили выговор настоящий, за выход за низкорослую полосу. Услыхал путник, про беду деревенских и пожелал узнать, что же там, за куплет песни заставляет ждать. 
6
Отправился молодец к избушке на леса опушку, узнать так оно все или нет, как ему говорят. Может грабители, а может слухи сказителей, да глаза страха, что заставят врать и не влезет на правду в итоге рубаха. 
Не долго искал избу старец, нашли молодые глаза и дорогу правильную, в два счета и вот уже зимовка стоит с заколоченными ставнями и из трубы печной дымит.
Заходит молодец к охотникам в избу, а там тьма темная, ставни то закрытые, не видать никого и только пять теней, гостя к себе зовут:
-Ну же, входи-ка, молодой, садись за стол скорей. 
С виду и не скажешь, то ли все в тени, то ли в саже, а тем паче разбойнички или ловцы дикой дичи, все одно, в лесу отыщут пищи. Видно, покамест, кто, чем горазд, ждут пока шестой из них явится домой. А покуда ждут, один братец мух считает, другой ножом прут пилит, скучает, третий с четвертым хлеб пекут и уже делят, жуют, а пятый за столом сидя в потьме нервно, раздувает лучинку гневно и зовет молодца присесть, а не стоять у крыльца, не видно до сей поры ни чьего лица. Сел за стол гость молодой и спрашивает голосом удало, сам не узнавая свой:
-Что же вы нынче успели поймать, охотнички? Али собрать каких, грибов, трав, да ягоды? Когда пойдете на охоту, пригожуся вам? Хоть на медведя пойду с рогатиной и насажу его! Знаю тут попался мне один грибок срамотник, ох и научился я с него, да всей грибной грамоте!..
Отвечает ему пятый, раздувая искру от лучины и уходя на попятную с довольно весомою причиной:
-Нам чужие не к месту, мы свое добро делим поровну, каждому от насеста выпадает, да не по зернышку. А насестов много по лесу мы с братьями сварганили и в каждом заводится по своему обитателю. Мы охотимся давно не только на зверя дикого, мы и к человечьему мясу да попривыкнули. Ты смотрю крупный и молодой птенчик. Стало быть к обеду пришел к нам в печку!
Заискрило пламенем горнило, вмиг всю избушку осветило. Увидал лица пятерых добрый молодец и признал птенчик в людоедах тех самых разбойников, что его ранее на дороге ограбили, когда еще стариком он спокойно себе путешествовал. Не признали его в старом нового. Видит стремя и одежды свои молодец, видит коня своего у хаты разбойников. Понимает молодец, как повезло ему, а как не свезло паскудам разбойникам, найдя он вещи свои так скоро нужные, а они, не равен час - смерть свою, суженую. Разбил путник всех врагов головы, как жуков подавил руками богатырскими, да спросил у каждого отдельного вовремя, помнила ли та разбойничья душенька, да о старике давеча, с кого сняты были, вещи его многим памятны, что в другой жизни ему были дарены. Каждый припомнил тут же и старика сребровласого, и вещи его премногим памятные, и про то, как старик на вопрос их, отвечал всепремудро и от того скромно, коротко:
 - «Путь держу я братцы в день завтрашний, чтоб успеть доделать вчерашнее и поспеть к утру в день последующий, где начать, что накануне вынашивал». Так и бросили старца после этих слов, на дороге умирать одного, понимая, что спасти его нет никого, а поедать с его костей, так и нет ничего.
Поломал добрый молодец всех душегубов проклятых. Заточил топор об их черепа, чарки сделавши. Нарубил их от лба до пят, будто дров наколол с ребят. Затопил баньку и вспоминал лежа, какой же путь держал он, когда был еще совсем стареньким!? И куда двинется став помоложе?!.. Куда вела его тропа-судьба и с каким помыслом? И зачем один он скитается в горести!?.. 
7
А тем самым временем, исхудал прислужник разбойников. Угодив в чью-то, братьев ямину, чудом выбравшись вскоре спустя три дня, не нанизавшись на вострые колья в ней, что заставили б жертву умереть быстрей, но одичалый все ж повредил голову. И еле выбравшийся, как окрепнув, из ямины, пробирался он в логово хижины, где заждались все на него обижены. Братья, что теперь - дым черный из печной трубы.    
И вот приходит шестой душегуб из леса. Отворяет дверь он избицы. А тут ему, и кровь будто из носу, промеж глаз перегнули лозу. Вся хата червленым вином умыта, по лавкам калюжами кровь улита. И только печь одна долго топится, пироги да в ней горят и портятся. Подбегает шестой взять их, а из них торчат кулаки братьев.
Заходит в хату разбойничью молодец, с чистой совестью, с чистым помыслом.
Заприметив лежачего на полу, оплакивавшего свою горе-беду. Говорит ему молодец таковы слова:
-Ты присаживайся, с пути, устал небось?.. Вот отведай яств, что тебе свои оставили, ведь готовили, разогревали, от себя считай, душу оторвали, когда меня случайно да встретили. Только я с дороги не голоден, сталося, тебе все считай одному досталося.
Тут вскочил скорбящий на ноги, убежать удумал куда глаза глядят, только сшиб того лавкой молодец, горсть гвоздей железных найдя под ней, толщиною с палец каждый был. Вбил гвозди по ногам и рукам беглеца, что с того пот по лицу ручьем стал течь, а волосы дыбом встали, да пригвоздил силач к полу наглеца, каждый удар примеряя, чтоб душегуб осознал, за что страдал, а тот ему на это плача отвечал:
-Заклинаю, не убивай, богатырь! Слаб я духом, гнусь по ветру, как степной ковыль. Каюсь, с братьями мы не просто охотились, да на люд наивный ловушки наставили. Зазывали в лес девиц с их детишками, зазывали хлопчиков, пастушков с овцами, чтобы те в нем игрались, питались и прятались, ну а после терялись и жалобно плакались. Каждый с братьев по уму себе яму выкапывал, прикрывал ее листьями, ветками старыми, чтоб авось поросяточки растеряются, так там же сразу добычей личной и появляются. Вот и я по глупости в одну попался сам, походу когда то была моя, лучше б сгинул там, лучше та судьба, чтоб не видели меня сейчас здесь твои глаза! Чтоб не видеть члены братьев в тесте, чтоб не вытаскивать гвоздей из чресел. Видать суждено мне вину смывать до скончания дней. А смывать все с рук, так и не отмыть, а начать с нутра, так и не достать, лучше всем скажу, как жесток ты был и как надо с людоедами впредь поступать!.. Оставь же меня в живых, богатырь.
На что отвечает осквернителю живых, путник уставший, обедом хозяев хаты, чуть не ставший:    
-Что теперь ты лежишь здесь и каешься? Или на жалость надавить пытаешься? Я не стану слушать твои напевы, лучше отвечай мне правду первый! Помнишь ли, как месяц назад твои братья останавливали старика и забрать у него вознамерились, все что было, а как ограбили, так оставили, бросив умирать, так как в правиле не было есть стариков костлявеньких?
-Так оно все и было, молодец, только я один был тогда голоден, но все слышали, что старик сказал, как вела судьба его искупать свой грех. А я души ел, кровь и тело ел, но как слыша про грех и скитание, так сказал братьям знать то его испытание, и не стоит им умножать свои грехи. А раз братья были все сытые, все наевшись детишками малыми, то послушали тогда они мои слова. Я давно на корм стал зверей лишь есть, ибо понял я вскоре, как глупеют мужи, кто питается только плотью людей, не убивай же меня, зело больна голова, будь к калеке добрей, пожалей.
Услыхал про то добрый молодец, посмеялся над словами разбойника.
-Как же ты проклятый, людоед болван, смеешь говорить, будто и сам не глуп, будто ты совсем здесь непричастен был и не ел никогда добрых путников, что в твоих краях заплутать, как я, могли, а вы о брюхе своем лишь думали?! И плоть человечью ты ел и кровь людскую ты пил, а что быть может ценнее жизни?..
Вдруг задумался странник, как же ему наказать наглеца, как же ему проучить его племя, чтоб со всей земли и на все времена эту гниль низложения выкорчевать.
Молвил молодец наказ свой в ответ, как грома раскат, как новый завет, на всю избу кровавую, куда не проникал белый свет:
-Отныне, будешь ты заперт в доме, где живет и жила только боль, чтобы стать ее родней.
Услыхал людоед слова невозмутимые странника, к лицу близко челом склонившегося, да и укусил его, как змея в шею зубами вцепившися. Полилась кровь ручьем из раны странника и попадали капли на тело разбойника. Отпрянув в сторону странник немедля, сел за стол сжав рукой горло в терпении. Прошли мгновенья, не замечал странник скрежет зубов разбойничьих, да проклятий в его сторону колящих, убрал руку с раны, а там и не следа уже от изъяна.
Потерял тем временем сознанье разбойник шестой, распятый в луже крови на полу звездой.
Вышел странник из избы кровавой, да пошел куда глаза глядят устало. Чувствует, как с каждым шагом сил набирается, с каждой поступью ум-разум меняется. И настолько крепко стоит на земной тверди, сколь не боится он земной смерти, что понимает, где-то недавно приоткрыл дверки - стал он с тех самых пор безсмертен.
8
Все в этом сказе быль али небыль, ведь негде из мест тех не был сам ты, главное только, что путнику смелому, стоило заглянуть в подпол той злополучной избы.
Прошел час, али два, с того, как ушел странник странствовать, сойдя с порога избы проклятой, а из подпола избушки, из под костей и потрохов человечьих, вылез мальчик полоненный злодеями давече. Пойман мальчик людоедами был ямой ловцовой и запрятан вместе темном, холодном, под домом. Знал мальчик, ждала его участь, быть в пироге съеденным, если бы не явился вовремя странник в час обеденный.
Прибежал мальчик спасшийся, невесть когда потерявшийся, весь исхудавший и изувеченный, выпачканный в земле и кровью меченный, но живой и в деревню придя, первым делом поведал, все что слыхал и видал.
Не поверив рассказу отрока, долго еще не ходили жители деревни к избушке проклятой. Но люди больше не пропадали в чаще, а значит, рано или поздно, страх начинали утрачивать. Собрались хлеборобы и плотники, как-то братией и пошли в чащу к избушке, все разузнать о ней повнимательней. Узнал о походе мальчик спасенный, повзрослевший с тех пор и сил наполненный, так и не отговаривал люд от затеянного, а вызвался с ними вместе идти, уверенно.
Как только отворил народ дверь избы со скрипом, смрада не почуял никто убитых. Только во тьму заходить не желая, сбили топорами ставни заколоченные с окон плотники и зашли мужи в дом освещенный, а прежде невидящий лика солнечного.
Подошел мальчик освобожденный, к телу прибитого к полу людоеда, а то осталось нетленно, будто вчера бежал отрок из подпола. Открыли рядом погреба плотники, куда стекала кровь убитого разбойника, а там кости замученных, съеденных, потеренных, не обретших даже гробов, лежат на ковре из срамных, белых пахучих грибов.    
9
Шли времена, в которых менялись на Руси Боги и календари, а с ними вытаптывались пороги, за ними дороги в пыли, накладывался на стародавний след, в язык, устои и веру, шагал новый обутый век, но и на нем не останавливалось время.
Деревня, где жил мальчик спасенный странником разрослась, о ней слышали весть. Вырубив дикий лес, пройдя домами и улицами до избы кровавой, некогда ставшей церковью, ведь люд местный здесь много нового в жизнь вобрал, стал Бог единым для них, теперешних христиан этаких. На мощи святого нетленные все приходили кланяться, причащаться хлебом и вином, плотью и кровью спасителя местных жителей,  расспрашивая историю, про седовласого молодца и помолодевшего старца, некогда приходившего и нашедшего приют, святого скитальца, умершего праведником при церкви на крови и обретшего в раю счастье, после мученической смерти.
А где-то в далеком храме каменном, в келье, где небо в окошке с овчинку, а свет от лучинки, срисовывал монах в папиры бумажные гвозди ржавые, которыми прибит был странник, некий святой мученик из крестьян-христиан ранних . А в соседней келье, писал строки летописи временной, что поменяют еще не раз свой лад иной от лет и зимы и людской вины, монах с русым теменем, не поддающийся морщинам и времени, коего отцы прозвали нестареющим и богоугодным, то бишь Нестаром Преподобным.    

ВЕРСИЯ 1.0 (ОТ 31.12.2016 ГОДА)