Полный корпус стихотворений 2016 года

* * *
Хорошо лежать у неба
под пробитой головой,
чья прозрачна полусфера –
электрической дугой

хорошо, не умирая,
воздух ложкою скрести,
в смерть персты свои влагая,
воды сквозь неё мести,

хорошо в обнимку плакать
вслед за смертию своей –
и на цыпочках из рая
выдувать шары светлей,

затихать всей тьмы темнее –
с непришитой головой –
воробьиной печкой полным,
с ангельской, как речь, иглой.
(16/01/2016)

ПТАШКА

И радость ласточки,  и рукава садов,
и слово, что уловлено в садок,
и жженья пятнышко на языке чернильном,
в котором жизнь покажется недлинной,
но спутанной, где нас воды глоток
предожидает, ко всему готов,
среди предметов, что поют из линий,

где каменеет бледный Господин
от нас содеянных из радости и льдин,
и сброшенных, как мясо, сожалений –
всё это атом, что обнимет нас,
и понесёт в полёте, через мрак
в каком-нибудь созревшем мандарине,

с женой моей, прозрачными детьми,
которым мы всё зренье возвратим
жестокое, двойное, кем поднимем
свинцовых ласточек мы в разрывной полёт,
где птаха с неба отрывает ход –
срываясь в воздух, что собою пилит,

где в кольцевых, как выдохи, стволах
произнести не успевает «ах»,
но падает почти что без усилий,
кем радостно падение садов –
когда дыханье наше нас не ждёт,
в своём мерцая атоме мгновенном.
(01/2016)

* * *
Наскальный человек, живущий внутрь –
не соблюдая временную жуть,
напяливает камень на пальто,
улиткою, по имени никто,

он совершает одиссею, путь –
попробуй за него, как тьма, скользнуть
и отразишься в вечности его,
которая, как изморозь, в стекло

сложилась вслед за пропуском твоим
где дворники мигают с лобовым
горячим задыханием ворон,
что в трещинах тройных несут урон –

когда-нибудь и я внутрь оживу
тревогу принимая, как жену,
пергамент, иероглиф и Урал –
ни для чего, который здесь соврал.

где камень, разрываясь, как орех
запоминает птичий тонкий смех –
и крутится внутри его спираль,
как человек, который долго спал
(18/01/2016)

СТЕКЛОТАРА

Сергею Ивкину

Густы бутылки нашего дыханья,
которые – средь осени звеня –
теряют все права на пораженье  –
в её плавильне точного вина

«Вина их высока – и это право
хранить они устали» – говоря
так – дворники и грузчики устало
садятся справа, плакая в меня.

Я не горжусь своим прекрасным правом
взять на себя за речь свою вину
прямую, как портвейн и – грузчик Ваня
меня глотнёт и в тьму, и в глубину.

С густой бутыли станет он прозрачным
и полетит, как шарик надувной,
туда где вся вина меня лишь значит
и ничего не значит предо мной.


А на причале вглядываясь в наши,
холодные, как кашель, голоса
сгущаются улыбки или чаши,
в левиафана животах галдя.
(18/01/2016)

* * *
С лицом холодным между крыл
и лошадиным ликом
не спрашивай - зачем я был
в твоей земле и дикой
зачем я жаждал речи, и
на рыбе бессловесной
своё дыханье рисовал,
как память о чудесной
твоей невидимой воде,
что между нами всходит,
как раненый слюдой олень,
как на заре уродец,
без серебра и без цены
зачем почти что даром
собою лошадь я поил
с которой рядом падал,
зачем, как бабочки, пруды
дыханья спрятав кокон,
как ангелы вокруг прямы
и крестятся из окон?
(19/01/2016)

* * *
Где липы комната пуста
пока под нею Бог горит,
и – дерево свои уста,
его коснувшись, опалит,

где утка размыкает дождь,
сшивая за собой места,
где выпал вверх ногами свет
снег сосчитав в себе до ста –

там темнота моя стоит,
как дева [стыд] свои соски
разтеребив до молока
парного из моей тоски,

где листья, словно мертвецы
горят, как лампочки легки,
и хворостом стрекоз шуршат,
кровавя чёрные виски –

там ящерка, прижав к себе
свою мясную наготу,
бликует, как сгоревший лес,
и дует в чёрную трубу,

и выдувает липы в парк,
и птиц, которые густы,
летят, сгорая до угля
и камня, не в себе чисты.
(20/01/2016)

* * *
Здесь свет всё заслоняет – даже свет,
который я вписал неосторожно
в круг снега, в стыд свой, в то, чего здесь нет
а если есть – наверняка подложно.

Наверняка причины нет такой,
чтоб длить моё ему принадлежанье
и потому я в нём стою босой,
наколотый на иглы из молчанья.

Из треска додревесного его
я, вынутый рукою деревянной,
теперь лишь света стою одного
и свету заслонённому неравен.
(01/2016)

* * *
Сад возьмёт твой след
и пойдёт, как кошка, сквозь тень –

человечек, что спит в середине,
поёт целый день.

День лежит в середине его
и прекрасен внутри,

как ключи, что из скважин
звенят, словно кошки когтьми,

и царапками сны
в животах надувных их скрипят,

где следы, как птенцы,
то умрут, то сады воскресят.
(21/01/2016)

* * *
Бессмертник – ксерокопий наблюдатель,
отцвёл и ты, как конская коса
воды, что спит внутри у готовален,
когда внутри её течёт оса,

и чертит волдыри и полукруги
в немыслимом, как смерть, поводыре,
и лошади похожие на дуги
кусают отражения в дыре

твоей, бессмертник, но скорее данник
последних отражений – слепота
бумагу обнимает и светает,
как циркуль неба изнутри ведра.
(21/01/16)

* * *
Метель, почти синица, чепуха –
пурга словесная на столике портвейна
плывёт по небу плотному песка,
чья приоткрыта ангелам всем дверца.

Плывут по небу ангелы мои,
чья плоть небрежна, непреодолима,
чей куст всегда пылает изнутри –
пока здесь плоть на хлеб с вином делима,

и смотрят вслед за музыкой моей
той, что плывёт по небу всякой плоти
по воздуху, зажатому рукой,
и с ключиком глагола в повороте.
(22/01/2016)

ВОРОНКА

Постепенные как рыбы
ходят, плачут между нас
снега вьющиеся глыбы,
как воронка или лаз,

но едва начнётся ветер
из пернатой тишины –
рыбы высохнут, как дети,
на песке своём черны.

И, когда в прозрачной сети,
ты здесь плачешь за меня,
распрямляя камни – светит
чёрно-белая земля,

где рукой своею рыбной
разломивши черноту,
рыбная душа, просветы
вертит взглядом, как черту.
(20-23/01/2016)

* * *
Немолодая пара тишины,
которой даже ангелы слышны,
переступает человечий слух
и невозможно более вздохнуть,

чем тройка, что по дому на санях
себя продлит в приподнятых снегах,
в морозе, в шапке волчьей, в рукаве
у лошадей неназванных кровей,

у твёрдой, молодой ещё, воды,
где бабочкой просверлены ходы
записаны как будто человек
побуквенно минует выдох, век

своих не размыкая, слепоту
жуя, как смех или мороз, во рту.
(24/01/2016)

* * *
Удивительна ненависть и фонограммы
света, в котором нам шлёт телеграммы
каменный пёс, что из кадра ушёл –
в смысле музыку отсюда увёл.

дом ли скрипит, ощущая прорехи
эти подземные и извлекая
воды свои многоплодные – эти
воспоминания почвы и рая,

где непонятная стая твердеет
окоченев под просмотренным снегом,
после бежит через пропуски неба
или [точнее] становится гневом,

но удивлённым, как только собаки
это умеют, открывшие двери
для мертвецов, что за бок их хватают,
воспоминая отсутствие веры.

Скрипнет оконце чужой фонограммы –
некто его утирает от влаги
с той стороны, где потьма не бездонна,
но терпеливо растёт в красном маке.
(25/01/2015)

* * *
Жук дождя меня во ртах
своих держит, как сапожник,
из травы связав верстак,
где живой, неосторожный

жук себя со мной проносит
в грозди тающей земли –
от игрушек человечьих
сохрани меня, спаси.
(01/2016)

* * *
Округлый голос голубей
как парус катится сквозь мячик
январский, никому-ничей,
свои края сказав иначе,

чем я его произнесу
холодной мельницей из пота,
в которой птахи на лету
звенят сквозь дерево потопа,

где отражается десант
из веток нищих и прозрачных,
что плавятся в узлах воды,
как бубенцы её двузначны.
(26/01/2016)

* * *
О, бедная моя природа,
ты в слове плачешь надо мной –
пологая вода, погода,
деревья, тёмный перегной,

два-три прохожих, чьи не-лица
сметёт метель под полый снег,
грачи, снегирь или синица
delete чей растирает смех.

Жена и дым, два-три подростка
собака, что запишет двор,
и ангела просвет-заточка,
что колят левое ребро,

и спиртовые неба гвозди,
забитые в мои ключи –
не говори со мной, стрекозья,
теперь – по множеству причин.
(27/01/2016)
 
* * *
Невинность предпоследней нас покинет
в слезе что, оплатила весь проезд,
сбегая из трамвая человечка,
не чая боле перемены мест,

обозначает мягкий и округлый
беременный, как маменькин, живот
у Бога, что за нас умрёт упруго,
и, что возможно, нас не обождёт.

Опять, опять метла из побережья
темна и высока, а внутрь светла,
опять невинность ей кидает слёзы
которые из птиц сих испекла,

в ком мы, определив себя и место,
шуршим своей бесполой чернотой,
которое веретено и тесно,
а если и выходит, то слезой.
(28/01/2016)

* * *
Утро фосфор ангельский порежет
на деревьев мякоть и сквозняк,
вложит насекомые колени
в воздух их мерцающих заплат.

Отрывное зрение пространства,
повзрослев, уходит в водоём,
захлебнувшись зреньем, как пожаром,
утерявшим, словно чаек, дом.

Ты считаешь клевер, оступившись,
в паутины распускаясь весь,
чтобы свет на пауке увидеть,
на котором вырастил дверь в лес.

И когда по оттепели тонкой,
ты себя вслепую проведёшь –
холод из сустава камня вынув –
глаз его надорванный зашьёшь.
(29/01/2016)

* * *
Рассыпешься, словно был снег,
обочинный след переполнив
из всех своих белых прорех,
где стыд твой разрежен и горний.

И вякнет монетка свой звук
неслышимый и неподвижный,
упав с тёплых век у старух
к похлёбке у ног чечевичных.

Но, если колеблется смерть,
здесь рядом с тобой оказавшись
то стоишь её ты, как лист
деревьев своих, вдоль пропавших,

когда рассыпается свет
и трогает свой позвоночник
как [в комнате детской] ночник
свой выдох, что падает в дочек.
(30/01/2016)

* * *
Что за сила покинет зерно
сделав петли у стебля черней
в затворённое дно удлинится,
[из следов и корней

свяжет птицу и тень шерстяные,
и список имён,
вложит в глиняный рот
а затем, как ожог, разобьёт]?

Что за выдох здесь был
и на вырост зачем тебе дан –
как порушенный август и хвостик
синичий? И в токе семян

выбран ты, и зашит в своём теле,
как в шубы январь,
выдыхая лицо, как ожог,
что течёт за зерном в киноварь?
(31/01/2016)

* * *
Иная очередность поворотов,
животных, световых шумов-ежей,

что обгоняют души и пилотов –
огней своих монашеских нежней.

Ты поднимаешь, что проговорила,
что уронила в темени бултых –

вода расходится среди немногих женщин
и трещин, растворившихся на них.

Ты понимаешь, ты не говорила,
и ты не существуешь здесь ещё -

возможно, что тебя сейчас забыло
здесь время – то, которое ничьё.

а хлеб преломлен неба низкой призмой,
когда ты начинаешь мною жить

и сыплешься вокруг меня так дивно,
что вечность забываю как не быть.
(01/02/2016)

* * *
Скрученною ласточкою стужи
[пожалеть бы, зрячего, меня!]
рядом с теплотрассой проезжают
три похожих на стекло коня,

ямы двухсторонние обходят
и, пугаясь цыканья копыт,
ломким льдом сшивают обе доли,
как французы лёгкими иприт.

Постепенный шум, в них начинаясь,
срежет речь их, деревянный мост,
как весло из вида упуская
в ласточке восшедшей на мороз.
(02/2016)

* * *
Ты проводишь крота детских губ из земли
до открывшейся в тёмное небо воды –

никого не случается в комнате той,
что с тобой породнилась своей темнотой.

Никого не включаешь, словно ангела свет
белый выключил так – будто ангелов нет,

и сочится пернатая кровь из воды,
поделивши её на гусей и следы.
(02/2016)

* * *
Тепло, как флюс, торчит из февраля –
ещё одной зимы оборванная ветка

летит – не долетит – но взяв стрижа
как компаньона, станет здесь пометкой

и полем, и Батыем для зимы,
которая печёт в груди чечётку –

пока мы ей, как веточки, видны
когда заходим в кадр [не свой] нечёткий.
(02/02/2016)

* * *
Весло на пряжу распуская
ненапряжённо и светло
метёлкою вода взлетает,
высчитывая дна число,

и, выдохнув наружу берег,
как заговор для жабр своих,
внутри её вдвоём смеются
несотворённые мальки.

Плывёт, пузырясь в отраженье
повязок кровяных, душа,
царапая под горлом жженье,
прочтённой галькою шурша –

и, на иные встав просторы,
сужаясь в щепоть облаков,
метла лакает новый воздух,
свернувший времени кулёк.
(03/02/2016)

* * *
Барьер из дерева и сна.
Я верю, что, сойдя с ума,
в них звука сыплется желток
и пузырится, как ожог.

Ожегшись длинною пургой –
земля растёт вокруг трубой
по центру шёпота, стыда
в кровь перекрашенных. Легка

их поступь, их зазор, просвет,
напоминающий, как смерть
летит вокруг как будто жизнь
с ней приключилась и не вниз,

не вверх толкуя свой полёт,
раскрывший клюв, где снег идёт,
где идиот живёт в саду,
её прижавший к животу

в котёнке, в ледяной воде
в диагонали и дожде,
пересекающем барьер,
как слепоту, которых две.
(04/02/2016)

* * *
Велосипед дождя катается по крышам,
чьи ангелы из спиц нарушены и слышат –
на цыпочках молитв приподняты своими
промокшими людьми, как мякиши живыми.

И ты идёшь во двор с прозрачными ногами –
искать велосипед, шуршащий между нами,
что слышит, как растут антоновка и камни:
как брат или сестра – касаясь животами.
(08/02/2016)

* * *
Что со мной остаётся –
то не имеет причины,
вытащит из меня
ножичек перочинный

неумолимое детство
малое там, где шарик
гелиевой рукой
нас в кислород строгает

в Каменске или где-то –
и, утерявши нитки,
шарик по мгле летит
такой же, как лошадь зыбкий.
(07/02/2016)

* * *
По контуру совы
Есть роща, а в ней львы –
В них счастье тоже есть,
Но им его не съесть.

* * *
Где ночь лежала у виска –
зову холодного отца
звездой, молекулой - имён
не выбирая там, как тёрн.

Скрипят здесь атомы, Аид
теряя то меня, то вид,
то хлев нагретый молоком
стекающим, где смерть окном,

как ворон [космос, а не глас]
косится в жизни новый глаз,
встаёт невнятно у виска
канюча люльку у отца.
(13/02/2016)

* * *
Созреет ранет и разбрызжет птицу по ветру,
и вновь соберёт из коллекции местных зерцал –
и лампочку в ней повернёт – и темень в пейзажах разметит,
в дыхания нить часовую обрушив овал

её бесполезного тела – чью пряжу из звука
ранет белый вяжет, как мать свой бугристый живот –
пока свет скрипит в нём повозкою длинной, и чутко
ладони иной стороны в пересвет фотографий кладёт.

где спицы ранета порхают снаружи и в стуже
и птицы всё брызжут, как лодки, в топорной реке –
в кувшинах древесных себя собирают и – глубже
своих отражений – нырнув в задыхания чёрной руке.
(14/02/2016)

ГОСУДАРЬ

Пишу, пишу депеши государю
в ладонях у размолотой воды
где – словом лёгким намертво придавлен –
как Лазарь собираю в смерть дары,

и – не дойдя в свету до половины
своей вины – смотрю на письмена,
которые мне почтальон доставил
на псах своих, чья буквица видна

на теменной у паровых сугробов,
у шашек дымных птиц или потом –
предожидая встречу, как обломок
его империи, что плещется за тьмой.
(15/02/2016)

* * *
Выдох наизусть печёт
стрекозы [немой] полёт
вертикальный (в смысле – полый) –
или всё наоборот:

из полёта, словно выдох,
вынимаешь стрекозу
и в зрачок её вставляешь,
и сужаешь, как слезу.
(02/2016)
 
* * *
Испаряются птицы, слетая на свет
круговой, как берёза стоящая в боге –
что, вполне вероятно, получили ответ,
чтоб оставить его на холодном пороге –

и, распавшийся пот раскрутив на груди
рахитичной своей, потому что пернатой,
их фотоны и волны летят впереди
их теней, через снег обернувшись – как атом,

когда падают птицы в своей полутьме
(подзаборной, фонарной) из ада и рая –
и, столкнувшись, разносят хлопки по стране
на окраинах слов и их скрипа сгорая.

Ты возьмёшь себе выдох промокший до слёз
древесины разбухшей от синичьего сока
и окажется мир незнакомым, как плоть,
из которой плывёшь, как большая сорока.
(16/02/2016)

ОСТРОВ

Андрею Таврову

Обмелели холмы или мельницы их
свет занёс по окружность зрачков лошадиных –
и лежит в земном мясе, один на троих
холм врастающий в небо на пчёлах недлинных,
и свободно вращаются в нём жернова,
холм крошится в муку, что поднимется к верху
и мерцает, как речи живой голова,
и кроится тоской лошадиной по бегу,

он плывёт, как плоды в животах у реки,
что откроются медленней женщин, не сразу,
потому что глубины его высоки,
да и он уподоблен туннелю и лазу
в этих водах, чьи слайды ложатся к земле
и снимают, как Бога, свои опечатки
что оставлены ими на всяком угле
заштрихованным светом – человечьим и шатким.

Вот и трое растут плоскодонкой-звездой,
именуя своё за трещоткою птичьей,
что уносит не холм коготками в гнездо –
только лошадь и звук от неё неотличный,
а звезда в тёплой птице механизмом шуршит –
то клокочет, то квохчет, то камнем бежит,
кровь тачает, лежит, выцветая
в молоке, что вершится, как амен.

Холм скворчит на ложбине случайной её –
и целует её жеребёнка, как Бог
в лоб и в темень, в прозрачные лица,
что текут изо лба кобылицы.
(17/02/16)

КЛЮЧ

Заводи разговоры со мною, как ключ
ощущая дыхания пот, перекличку
с крайним ангелом, что был засеян тобой
в моей плоти песчаной, в эту кислую дичку.

Поверни этот ключ, эту тень на стене,
что скорее болезнь или дверь в переходе,
или свет на запутанной, как бороде,
насекомейшей речи, что в кожаном ходит

этом самом мешке, что несу на себе,
в месте вязком, как речка из мокрого детства,
когда девочка рядом на глине стоит –
и торопится воздух пред нею раздеться.

Заскрипит во мне ключ и вскипят зеркала
и пейзаж разобьется и лица осветят
та, которая здесь мне уже не жена
и дитё – который вода и ответы.
(18/02/2016)


* * *
Как недостроенная церковь – дом в снег войдёт,
сметая свет шмелиных лиц в слепой полёт,

края свои или углы внутри неся,
в огнях тройных ломая то, чего нельзя

произнести и пронести, в скорлупке свой
звучит - как будто из полен сложён – прибой

и в окнах тех, где агнец помнит о тебе
среди колец от наших лиц, шмелям теплей,

когда летит вокруг церквами снегопад
и разоряет, как голубка, ничейный ад.
(19/02/2016)

* * *
Воздух сгущается в птицы воронку,
где, покидая смерть и сады,
многоугольный губастый свет вяжет
тощей зимы разрывные снопы

в белые пятна, всплывая отцами
что оплатили слепой листопад,
режущий смерть их надвое серпами.
Милуя малых, щенков и котят –

воздух свергается в пристань и лодки
в плод из слюды бормотания в них
полых стрижей в досоветской пилотке,
в плот, прорастающий бабочки чих,

что в тростнике – от мороза нечётком –
незавершённый даггеротип,
словно душа, покидает иголку,
водоворот двухсторонний разбив.
(21-22/02/2016)

* * *
В мороза колокол ударив,
из всех особенных примет
языка дерево стоит
и щурится на хладный свет.

Свет щурится, вглядевшись ниже,
чем дерево его звучит,
и пёс кору из света лижет
чтоб свет собою напоить.

Вода резная, как наличник,
стоит вдоль пёсьего окна –
то вздрогнет сквозняком, то вынет
свой лай из птичьего огня,

из винтового, как порезы
на мгле из наших голосов,
которых в вязанках немного,
что светом прибраны в улов,

чьё дерево растёт и множит
колокола воды, чей звук
несёт упругий, невесомый –
как мячик – ангел или стук

умножен ксероксом мороза,
что в свет вторгается с ольхи,
подростком встав на перекрёсток,
где псы и люди высоки.
(02/2016)

* * *
Так выпадают сгустки темноты
на дно царапин белых побережий,
которые мне сохраняешь ты,
как новую последнюю одежду.

Я – черно-белой фотокарточки своей
галчонок, выкормыш у смазанного тела,
которое достанется земле,
которая врастает в меня слева –

пока что снег летит сквозь самолёт,
в подземный мир распавшийся на зёрна –
и небо окормляет и клюёт
мои царапины мерцающего дёрна.
(23/02/2016)

* * *

Елене Зейферт

Где древа дирижабль преодолеет смерть
и почву, как прилог, и белое молчанье,
чьи соты и поклёп перегибают сеть
воды, из рыжих ос ворующей дыханье,

у дерева внутри, там, где зиянье птиц
спиральный лабиринт распустит в листопада
ракушку, что бежит в глаголице корней,
как побережье и/или причина сада.

Неосторожный сад в её волне растёт
и омуты, как нить, в свои вдевает жабры,
где кровь, как сом, в сетчатке у ангела плывёт
и ищет, словно звука, обёрнутой им жажды.
(24/02/2016)

* * *
Опередит окрестности зрачок,
размоченный свой ветер через порох
февральский вынося туда, где ворог
взрывается, как ворон-дурачок.

По глине виноградари идут –
молчат они, стучат медуз подковы,
глазея в високосной мглы редут,
в который вбиты – хоть и не готовы.

Насмешливый снегирь определит –
в нас выдохнув – окрестности, означив
порезы снега, что внутри летит
своих потёмок, где хлопушки плачут.
(28/02/2016)

* * *
В уловке соляной из нашего остатка,
где пустота горит просвечивать звезду –
мы ощутим: не смерть рождается – отвага
идти на темноту,

что уточкой поёт, сужается до звука,
где ночь ещё скворчит, как Волга или март,
или сирень растёт, одолевая мрака
воронку, слово, фарт.

Что скажешь ты прорабу, входя в его чертоги,
сочась внутри у света разорванной водой,
которая свершает и сносит соли пропись
усохшею рукой?
(28-29/02/2016)

* * *
Вниз головой растут деревья
неотличимые в деталях,
в порыве или двух от ветра
где холода себя зеркалят –

в стволы их прорастает почва,
как влага, листья, мгла и стая –
корою птиц, стрекоз
улова сустав увечный разгибая

по человечьи так, как голос
себя разматывает в эхе,
в окрестность синюю, как полоз
саней в экранном чёрном снеге,

где баржи ос [пока что мёртвых]
скрипят в окраинах недлинных,
клубком зияющим мерцая
внутри у белых комьев глины,

где сны выходят, как деревья,
в ушанке грачьей, на охоту –
палят душой подземной в небо,
врастая в звуки, как в пехоту.
(07/03/2016)

* * *
Закрывая очи осам,
ржавым лампочкам весны,
плавит цапля сгустки сосен
яблоком сквозным, глазным

кожуру смолы снимает
и в колодец их гулит –
как дуга не умирает –
в электричестве сквозит

птиц плетение смешное
в белом хворосте небес,
видит зёрна паутины
зреют в ледяной росе,

Это ангелы – смыкаясь –
запирают в глаз пейзаж,
и их тёплые ключицы
в вёдрах осами дрожат.
(08/03/2016)

* * *
Не знак, не Бог и не причина –
вставал с утра и видел: камень
был вплавлен в небо белой призмой,
плывут в спасение кругами

деревья, впадшие в окружность,
как в ересь, в юность или в брёвна –
и Плотник их берёт снаружи
и тын выстраивает ровный,

где снег бредёт, так будто время
расставленное между нами,
как будто сбрасываешь бремя
проросшее сквозь смерть словами,

проросшее и страх, и храмы,
и клубни ангелов на пашне,
где облака велосипедов
сверкают водяной поклажей,

где в свиток развернулся камень,
как знак и Бог или причина,
вставая утром слишком ранним,
пролившись улием пчелиным.
(09/03/2016)

* * *
Где мнимый соловей летел,
как дымный мим среди петель
дверных и точных мертвецов,
всходящих из его вдовцов,

на ловчий и прибрежный свет,
что в зренье муравья продет
и вписан в божий этот март
в собранье тёмное петард,

что разгибают кислород
на дерево и рыбу, мёд
замедленный внутри у них
ключами медными бренчит

и выпускает птицу вверх
из соловьиных дыр, прорех
глазных, и плачет на весу
в силках, похожих на росу.
(14/03/16)


* * *
За воздухом стеклянным лошадь спит
кузнечиком, прижав к себе звезду,
которая в руках её звенит,
напоминая воды и дуду,

которые вдохнут её сюда
вдоль диафрагмы и лучей округлых,
ладонью слюдяной разжав углы
кузнечика, похожего на губы

и море в этой лошади ревёт,
и небо обрывает лепестками,
похожими на шкуру от неё,
чей лабиринт расходится, как камень.
(15/03/2016)


* * *
Руины неба = свет и язвы
закручены по часовой
в язык прекрасно-безобразный,
лежащий раем под горой,

и скачет в косточке птенцовой,
надмирный выдох сохранив
в пчелином гуде, кровоточа,
их шар из белой глубины,
как рой, наитие и Отче
законченной (почти) зимы…

и в букву зренье удлиняя,
пружину снега сократив,
земля дрожит, опознавая
тепло, колени и мотив

в обломке мартовском, что в темень
стучится медным своим лбом,
прощая имени скольженье,
где дышит муравьиным львом.
(18/03/2016)

ЛОПАТЫ и ЛЬВЫ

Крупнозернист пейзаж и беспокоен,
и протекает из подвод на март,
крупою медной тёплых колоколен
и – беден звук скребущих тьму лопат:

как речь моя, стоящая в пустотах,
горит в телеге, в лошади, в ночи
где соловей кровав, как цвирк неточный,
и в полый лес из мертвецов горчит,

когда я выхожу на бездорожье
и в каждом оке у меня два льва,
и выдоха четыре невозможных
живут сквозь камень на пробеле рта.
(20/03/2016)

* * *
Человек, в луне качаясь,
сквозь китайский смотрит свет –
три портянки с ним осталось
из прозрачных снегирей,
и клюют до рёбер женщин
неопознанных его –

он идёт по переулку,
где кроваво и светло
ясени врастают в марты
и катают шар ночной,
и играют шумно в нарды
под единственной ногой.

Голова луны, катаясь
в павшей птице, на ходу
отрывается от пашни
карусели белой страшной
человека, вслед за клювом
светом впаянным в слюду.
(23/03/2016)

* * *
Дом окружён водой земли,
повсюду мертвецы слышны –
невидимы, глубоки,
как валуны и сроки.

Идёт со мною чернозём,
как с воздухом со всех сторон
поднявшийся гудящий свет,
пересекая взгляд и снег.

Пусти меня, верни меня
осоке, русским сапогам,
гулящим под водой живым,
в которых ангелы черны.
(29/03/2016)

* * *
Дом окружён водой земли,
повсюду мертвецы слышны –
невидимы, глубоки,
как валуны и сроки.

Идёт со мною чернозём
за воздухом со всех сторон
в поднявшийся гудящий свет,
пересекая взгляд и снег.

Пусти меня, верни меня
осоке, русским сапогам,
гулящим под водой живым,
в которых ангелы черны.
(29/03/2016)

СУЩЕСТВИТЕЛЬНОЕ

Колоски, в снег [сплетаются] в шар
белый, утренний [марта], морозный
учащённые, как чёрный пар,
что порезом ложится продольным,
чёрно-белым на горло синиц –
в эти синие [наши] всмотрись
голосов перекошенных лица –
там, где скрип надрезает зрачки –
как больницы сухая страница:
без лица, без любви или крови
как лягушка, что в шарике ртути,
колесом голосит из травы
и лишь после клонится на убыль.
(30/03/16)

* * *

Даниле Давыдову

В ледяной и восковой Москве,
чьих мозаик срублен виноград,
каждый выбирает по себе –
потому что в чём-то виноват.

Лётчик проплывает словно жнец
над снопами ватными твоих
станций, подземелий и т.д.
вырывая медный твой язык

Покраснеет воздух золотой –
сладкой стружкою синиц немых, горя
жирной и промасленной лозой
горя, счастья, стрекозы труда,

чей рубанок ходит взад-вперёд.
Самолёт мерцает словно вход
в твой прекрасный жестяной Аид,
чижиком – под штопором – свистит,

где по пеплу каменный пилот,
приоткрыв несоразмерный рот,
словно гость, проходит сквозь твоих –
свет сосущих - мертвецов живых.
(30.03 – 02.04.2016)

* * *
О, ветки тяжёлые птицы,
полётов парные стволы,
апреля и сумрака спицы,
в которых блуждают волы,

двойные тоски разжимая
полёта своей часовой
почти невозможности рая
и речи почти не больной,

не больной, когда – расцарапав
лицо белых тощих ветвей –
стволов распускается пряжа,
взлетая из клети корней!

Как эта пархатая стража
несётся по нити тугой –
без времени больше и страха –
себя вынимая дугой!
(03/04/2016)


* * *
Человек [цепь и пёс вещества,
воздух смёрзшейся смерти] едва
распечатал в дыхание плоть,
как пейзаж обращается в лёд.

В призме – полой, голодной – его –
человека подземный глоток –
развернёт рыжий свёрток зрачка
и слетают, как плод с  дурачка

эта шкура, железо и смерть,
и куда теперь ехать – наверх? –
если выдох пейзажи скоблит –
и чего ещё нам говорить [?]

в слепоте, на свету, на свету –
через свет – тот, что камень во рту,
тот, что бабочки взорванный грот
разгибает, как скрепку, в полёт.
(05/04/2016)


* * *
Это что? - вагон десятый –
мёд из пепла и воды,
и жужжит в нём – виноватый
гуттаперчивый один,

чьё лицо из всплеска света
удлиняется в меня
близоруко и, наощупь
время птичкою отняв,

смерть мою он, как прощенье,
между крыльями несёт
шмель, змеящийся как воздух
меж телесных чорных сот.
(8/04/2016 – 10/04/2016)

СТАНСЫ

Речь не условна и крива,
как коромысло и дуга,

её несущая внутри,
разбитая на лёд и льды,

когда здесь дождь идёт – вода
накручена на провода,

себя поёт и дребезжит
в жестянке птичьей, что лежит

на донышке густом, земном
и слышит речи животом

и, оступаясь в глубину,
колодца свиток развернув,

на птицу смотрит белый рот
через пылающий осот –

сгущается до темноты
и из нутра звезды шуршит,

и крутится как колесо –
чуть горьковатою росой.
(04/2016)

ФОРТОЧКА

И исподволь, из пара, из подземной
норы апрельской, что внутри воды
плывёт к воде землёю неизвестной,
расщерив золотые свои рты

в жуках, в птенцах из нефти или торфа,
которые полоскою густой
лежат межой за небом неответным
и белой поцарапанной губой,

которая свой сад им произносит
в солёные, как форточки стрижей,
снопы из света, что руками косит
собрание из нескольких детей.
(11/04/2016)

* * *
Сиротствует ли тело
иль смерть удалена,
изъята из предела,
побуквенно сдана

в багаж, в пейзаж, в природу,
в трамваи, что на бок
её слетались, плача,
в грачах минуя срок,

воронку покидая
в их малых небесах,
где ожиданье рая
длинней, чем полый страх,

где ангел твой закручен
в июля механизм,
как эллипс в голый воздух
из взгляда и ресниц,

и где жужжит в притоках,
бессмертная душа
и трогает урода,
которым хороша.
(13/04/16)

АНЕСТЕЗИЯ

Забудем предсказательниц своих,
чьи коготки, как снег анестезии,
царапают то шею, то лицо
и, как под линзою – то кажутся большими,
то выгнутыми, словно длинный звук
из-под земли вытягивая слух,
на всех своих окраинах фальшивит.

Ты помнишь [но не помнишь всё равно],
как посох, опиравшийся на тени,
двоился и – с тобой попарно шёл,
сквозь пар крошась на чёрно-белый иней,
в деревни вырастая за тобой,
в которые растаяли деревья
и костровой мгновенный мотылёк,
извлекший из ландшафта только зренье,

где эпилептик птичий приподняв
округу, воздух, камни, руки, лица,
поток из их движенья извлекал
и запятыми начинал искриться
в отсутствующем выдохе забыт,
как устрица большая и больница

и запах, запах цвёл нашатыря –
похожие мы в тёмный свет входили
царапая то шеи, то себя –
как двери в дом, где мы себя забыли.
(14/04/2016)

СМОТРИТЕЛЬ

В начале оленя, как омут, стоит
смотритель путей и горит изнутри –

как ящерка в камне, как осень в шмеле,
как волчий язык и ожог в Шамиле.

В начале у ямы – терновник и хруст,
и шарик воздушный хлопком своим густ,

и тычется в тело воды густера,
и ива стучится [пора – не пора?],

и хнычет в ней детка, как омут, олень –
и лопасти мрака сияют сквозь тлен,

колени тоннелей подводных его
и лопасти света, который свело,

как ноги оленя, что ямой дрожит
в спиралях воды – сквозь раздвоенный шрифт.
(18/04/2016)

* * *
Кадры беспорядочны. Идёшь,
как струя через ребро и нож
разбираешь выдох на детали,
чтобы здесь тебя не узнавали
в слове ключевом [который Лот].

Или им вернёшь отображенье
и укуса яблочного жженье –
пятнышко из света и дерьма,
где ключи бренчат, как Брахмапутра
или столб, в котором спит жена.

Но выходишь – становясь деталью
зёрнышком и пикселем в глазу
и струя тебя перебивает
и визжит, что камень на фрезу.

Парк сгущается – как будто в темень Парки
завязали свой алкоголизм –
мёд и спирт, как след небесной сварки,
из зрачков расплавленных бежит,

и земля, в которой спишь и слышишь –
принимает в яблоню тебя –
всё, родная, в рёбра мои дышишь,
сквозь вокзал полуночный – черна.
(15-17/04/2016)

КРОЛИК

Невидимый и шумный листопад
вдоль вертолётов клёна в сто голов
летящий через прятки и распад 
в знак умножения, уложенный в тавро,

где кролик кувыркнётся через сад,
приветствуя пыльцу, а не цветы,
нору во мне раздвинув, как лицо,
чтобы глазеть, кто в той норе летит,

чьи лопасти, под воздухом звеня,
становятся смородиной в воде
и водят, как слепые, и стучат –
продольно сквозняку или дыре

впадая в детство, наготу и взгляд,
которые – сквозь кашель – унесёт
на щель похожий, голый листопад
сквозь кролика, похожего на вход.
(21/04/2016)

* * *
Сбор майский нарциссов, трамваев и птиц –
стрекоз [деревянных, как утро]
солдаты, идущие в небе, без лиц,
в дожде, что вокруг парашютом
ложится и ест ледяных червяков,
чьи тени прозрачнее яблонь,
стоящих в окружности, без берегов,
похожих на темень и якорь,
похожих на этот протянутый стол,
в котором, как дым, оживает
разбухший от влаги, как смерть, мотылёк
и – словно паром – догорает.
(10/05/2016)

ПОДКИДЫШ

Ты дом покинешь – развернётся он
на стаи и сады, где из ворон
был выбран или собран, как пятно
цветное и, где в скудное зерно
постукивает свет и, близоруко
ощупывая сердца погремуху,
горит, на нефть похожий, чернозём,
где речь моя глухонема, слепа
и только ночь моргает, как звезда,
и источается до линии – предела,
где лай лягушек вырастает в белый,
развёрнутый, как майский свёрток, мёд.
(11/05/16)

КРЫЖОВНИК

Хруст воздуха, дающий имена
своим пещерам, ящерам, домам,
не достигающий из пены и воды
своих шагов, что ангелам страшны.

Коснись меня, мерцая – словно хруст
сглотнул тебя здесь, светом наизусть
исчерпывая ямы и людей
водой, преувеличенной на дне,

чей шмель из хромосом, как май, двойных,
в пролёт пророс, пружинами скрипит,
из смерти сада, в рыжий глинозём,
въезжая кварцем через белый склон,

через крыжовник, тёмную петлю,
которого я, если повторю,
то стану частью хруста и стеблей,
пейзажа, горя и других корней.
(15/05/2016)

* * *
[цитата луга] бабочка летит,
петли воздушной роет лабиринт,
которым так природа хороша,
что дышит, как повозка, не спеша.
Мы возле этой бабочки стоим,
что в бронзе света чашею летит:
вот разобьётся в стебли или дождь –
и мокрый сад уже не соберёшь.
(12/05/2016)

* * *
Где ангел суетится над тобой
и штопает глухие небеса
такою непромысленной тоской,
в которую окуклилась роса,

что женщина, царапаясь, щекой
коснётся жабр холодного дождя,
горящего под медною косой,
чьи боги, как кузнечики, галдят –

позволил умереть и я себе
и запятнать дыханием соседа,
повесив время с небом на гвозде,
чтоб плавилась моя над ним победа,

чтоб дверь гудела, так как будто я
в качелях медных над землей катаюсь,
и ангел, закрывая небеса,
звенит в ключах, как дверцы, открываясь,

и я в его царапины иду,
в заштопанное ангелами время
и всё давлю, как бабочек, росу,
в которую моя врастает вена.
(27/05/2016)

* * *
Вода на пёстрых цапках птиц
вверх смотрит, камушком блестит

и невесомую несёт
речь, темноту набравши в рот.

Собравши холм, как вдох густа –
уткнулась в небо густера –

про ангелов своих молчит,
свет медный в плавниках включив.

Нажмёшь на выключатель и –
воды холодные мозги

здесь сконструируют тебя,
как иву, птицу теребя.
(16/05/2016)

* * *
Вращая колесо легко,
по часовой и против,
поломан мальчик и идёт,
где небо звук полощет.

И нагревая дом, как пир
июньский, до июля
за ним вода мир соберёт
из бабочек и шпулек,

что вызревают изнутри
песочницы, где кубик
воды, как ключ, в руках кипит
и жизнь из смерти рубит,

и Всё вращает колесо,
а колесо вращает
меня с мальчишкой часовым
и в щебет округляет.
(01/06/2016)

ЗЕРНО

В силке тёмном птицы
зверушки детей

блуждают средь пауз
прозрачных смертей,

в коробках трофейных,
как жизнь, заводных,

со свистом стрекозьим
к ней свет приводнив.

И плачет причал в ней,
и люлька скрипит,

как ключик от леса,
чьё тело гудит,

как ларчик стрекозий
в прозрачной воде,

чей август плывёт
в световой западне.
(30-31/05/2016)

* * *
Уголь, убыток, приманка, смола,
стая из шапок в пожизненном доме,
чья вырастает до рая нора
в стружке железной – всем ангелам вровень.

Я здесь стою, говорю от себя
то, что по краю мосфильмовской плёнки
не уловил стрекозиный мой взгляд –
только до грая и пчел тонких скомкал.

Вот лошадиная стая в воде
тает и машет в густых водомерках
мордой стоглазой, единой на всех,
вот рассыпается смертности дверка,

что безымянна [поскольку земля
рядом растёт лебедой и сосною],
вот забывают [поскольку друзья],
вот и паром, что свинцовою дробью

в небо несом, как слепой дирижабль,
скоро взорвётся и все мои души
станут углём и приманкой, смола
всё сохранит здесь, поскольку разрушит

спины и линзы, и то, что мы в свет
смертью своей навсегда обращаем –
камень растёт и прекрасно, как люк,
в небо обратное дому сияет.
(02/06/2016)

* * *
Ты уехал за города снежный сугроб –
птица клюнула воздух в зашторенный лоб
 
и, как двойня, теперь здесь лежишь на траве,
говоря всё просторней – словно хлопает дверь

между прошлым и пришлым, и подмётным, как стыд,
над тобою, как звёздный, летает тьмы шрифт –

то ли хнычешь, а то ли змеиный язык
кроит выдох её среди ножниц своих…

ни предмета, ни тела из народных примет,
и стоишь среди Бога, которого нет.
(06/2016)

* * *
Наощупь тьмы лицо распознавая –
я говорил: вот вереск, вот камыш,

вот эти пальцы длинные трамвая,
вот то, что вероятно ты смолчишь,

а здесь орда галдит легко и сухо,
утраивая душам переход,

вот голос тот, который только сука
дворовая по свету разнесёт –

и слепота её, как палестина
для светляков, которые летят,

латая холм и облако, и длинно
лакают зреньем византийский ряд
(06/2016) 

* * *
Дождь, шуршащий в птице, как Китай
то чихнёт, то спрячется в сарай –

смотрит в тонкое окошко старика,
чья немеет левая рука.

Свет переплывает его плоть
и в ладонь прозрачную берёт,

перепробивая его твердь
сумрачную, как автобилет.

Растворив калитку, место, склон
он стоит теперь со всех сторон –

дождь кипит, смыкается в лицо,
занимая место не своё.

И собака бога своего
ловит в луже, скрученной в щеглов.

Вот их развернулся полый жгут
в место, возвращённое, как путь.
(06-07/06/2016)

* * *

Руслану Комадею
 
У каждого – свой ангел, а чужой
неузнаваем и стоит в разломе
меж воздухом с его пустой рукой
и матроснёй, прикинувшейся роем,

зверинцем или веткой, что сейчас
располосуют скинутые тени
их ножниц, обернувшихся в часы
из воробьёв растянутых по звеньям.

О, как звенят мой ангел и чужой,
как ноги их длинны, что тополями стали,
и пух лежит у каждого внутри
в футлярах нашего и их неузнаванья,

как плотен ряд их, полон и жесток
настолько что и нежности есть место
для лодки что качнётся на восток
Ахиллом, набирающим нам сердце
(08/06/2016)

* * *
Снится водомерке: сосны
из воды вокруг торчат –

вероятно, это осень,
а возможно Петроград,

а возможно это вышел
Гумилевский черный дух –

разливает водку с Богом
и лепечет свет. На двух

пахнет хвойной и морозной
подсоленною водой –

никого не будет дома,
под ракушкой смоляной

снится водомерке это,
и архангел входит в дом –

удлиняет брюшко света,
обмороком и узлом.
(05/06/2016)

* * *
Мы продолжаемся в тенях,
где циркулируем, как кровь
в прожилках света на камнях,
положенных в земли улов.

И хлорофилл, что спит в сетях
соцветий и других причин,
скрипит в потемок животах
опознавая птиц и клин,

что в трещины домов, как пульс
не торопясь, сквозь нас течёт
и слышишь – перья их шуршат
и размыкают тела плод.
(17/05/2016)

* * *
Превращение музыки в шар,
ленты в ласточку, чья темнота
вдруг свободу в дождинке нашла
и теперь уже вовсе не та

в ней свистит леденящая дробь
на манер воскового кино,
где складируют нас в круг вещей
а затем закрывают окно.

Называют не те имена
именуют на чуждый манер
наши души и наши тела,
что торчат, как бессмертье в окне,

что торчат на знакомый мотив,
как сверчки, и галдят на луну
и отрыв своё небо спешат
снова спрятать его в глубину.

Вот и стой, и смотри из окна,
как тебя пьёт изогнутый шар,
называет число аутист –
а потом лишь музыка слышна.
(13/06/2016)

* * *
Где на фоне горящего мёда
догорают жуки и шмели –

завивалась петля, как дорога,
и на ней разрывные следы

округлялись летящими, лужи
обретали азийский разрез,

лопотали всё хуже и хуже,
речи сушку оставив нам здесь,

как молчанья обломок, в подводе
освещённый сгоревшей рукой,

где в пейзаже любом, как протока
и порезанный в воздух, Ходок.
(15/06/2016)

* * *
Птичка – жало ветра, скорпион,
черепицы падающий склон.

Обернёшься – смерти нет уже
ни в каком виновном падеже,

а земля прозрачная как сыч
видит, что меж жвал густых паришь,

что парная почва сквозь тебя
светится – в чём, кажется, права.
(11/05/2016)

* * *
Я остаюсь, когда меня здесь нет –
из нескольких особенных примет
ты выберешь черёмуху однажды,
которая не утоляет страшных,
но удаляет от земли меня,
в ветвях своих невидимых звеня.

Ещё ты вычерпнешь из времени ладонь,
которая оставлена в окон
даггеротипах, в рамках опылённых,
с той стороны, которая без слов
здесь существует, ждёт когда Покров
придёт, как жнец пейзажей удалённых.

Ты голем птицы выймешь из плечей
моих нести в собрание грачей
в саду, который существует дальше,
чем я бы мог взглянуть, где в каждой пашне
коллекция из ангелов, врачей,
а значит им здесь более нет жажды.
(06/2016)

* * *
На плечах у человека
глохнет пёсья голова
с керосинною молитвой –
в шитой комнате права,

где любимое детище
медной тишиной скрипит –
словно ходит свет по снегу,
умножаясь на следы.

В провинившуюся лампу
впаян белый лепесток
выдоха – последний лоскут
и разрыва мотылёк…

серафимы швы на птицу
хирургически кладут,
и собачьи неба лица,
в человеческом спирту

улыбаются, как дети,
ножницами сны стригут –
то щенячьи, то овечьи –
собеседников их тут.
(20/06/2016)

СКВОЗНЯК

Внизу поток бежит, а наверху
его сухая тень сопровождает
беспамятства стрекоз и стрекозу
ещё одну, что темноту сужает
своей слюной в осоку и камыш,
в сквозняк, что между ними исчезает.

Я вышел из потока, а другой
остался там – под толщей водяною
он обернулся и забыл, что мною
был заперт в слова мокрый лазарет,
и продолжает плыть за стрекозою
и ищет призму за которой свет.
(22/06/2016)

* * *
Что мыслит тело бедное моё,
когда я покидаю и – его
лежу вокруг задаром, задарма  –
как будто дерево оно, а я [душа]

сопротивляюсь здесь лететь на свет,
смотрю, как тело испугалось умереть,
скрипит, как дверь и дышит, и живёт
и, как наседка в комнату [зовёт]

в качающийся мост пернатой стужи,
которая крошится – в каждой луже
стоящий ангел смотрит на меня,
и крыльев запятая не видна.

Постой со мной, мой нищий тишиною
мешок и содержатель, над душою,
которая не сад, но - дождь за садом,
зверёк в руках [что есть зверька утрата].

Куда нам плыть, покинув этот чёлн? –
давай с тобой мы будем слушать пчёл
застывших словно небо на пороге…
(23/06/2016)

* * *
Плетёный из воды и света,
и запаха глухонемых –
он ослеплён, как будто слева
неповторимый Бог стоит,

и там поёт щеглом – и этим
он комментирует себя:
чуть отшатнётся и прольётся,
на нас похожая, вода.

Он погрузится в её выдох,
где лошадь наводняет тьмы,
и грузом, как прореха, тонет,
оставив скважины изгиб

в плетённом из воды и света –
под веткой – собранный им – текст
переменяет полый воздух
в округлый, словно небо, крест.
(27/06/2016)

* * *
Вороны голограмма смотрит вниз,
где собирается мозаика из лиц
её одноголосых и двухтактных
среди сухой и лиственной реки,
в которой дудки или дураки
утоплены и, словно смыслы, шатки.

воронья голограмма за спиной
неаккуратной чувствует китайский
мой лепет, что под нею полосой
ложится бессловесной, то есть сжатой
в молчанье речью – паузой скользит
и падает слезой меж нас стоящей…

о, голограмма белого моста,
где гол и я, и свет, и нитка между нами,
и эта скрепка ворона, свистка
из дудки горла, из своей программы
выходишь ты и – видишь, как течёт
река сухая в нас наперечёт.
(28/06/2016)

* * *
Деревья встанут ледником
дремучим, как больница,
в которой бывший лесником
успеет тьме присниться

через трубу, летя на свет,
как ангел мотыльковый,
туда, где места больше нет
или звенят подковы

стыда, деревьев и врачей,
ключей продолговатых
и долговременных грачей,
похожих на палаты,

где даже если мы умрём –
испуг не испытаем,
поскольку вместе с ледником
вослед больницам таем.
(30/06/16)

* * *
Велосипед взлетает чернозёма
и – спицами, распухшими, как грязь,
в грачах проросших в небо из порога,
не уставая гул колодцев прясть,

где пузырями лопаются крыши
дождя, который не расслышать весь
и бабочки ожог скрипит в калитке
у зрения, сгущаясь на росе
(05/2016)

* * *
Победа в немощи моей,
в воде, что отшлифует зёрна

другой воды, иной страны –
и выймет веточкой из дёрна

меня ещё, но не меня
нести она по свету будет,

как лодочку и рощу, там
где на холмах рыбак нас удит.
(1/07/2016)

* * *
Птица мокрая и темень
у земли во лбу лежат
и двоятся, словно время,
ждут, когда их испарят.

И прохожие слепые
под пархатым сквозняком
расступаются, как тени,
и становятся окном.

Воробьями отлетают ****и
в каменный свой сад –
ну, а Бог сквозь них в нас смотрит –
ждёт, когда вернут назад.
(2/07/2016)

* * *
Кто поёт настолько тихо?
Сверишь правды и – пройдёшь,
эхо нежно (в смысле: длинно),
как гирлянду потрясёшь.

Понимаешь? Белы пятна.
Прилетевший идиот-
ангел тянет нас обратно,
за повозкой света, от.
(05/07/2016)

* * *
Из четырёх сезонов пятый присмотри,
которому прикручен изнутри,
приверчен намертво – бессмертьем говоря,
как языком, который тоже яд.

Еврейчик малый в русской глубине,
шестёрке стрекозы не о тебе
шептаться тенью, памятью полёта –
но вынимаешь тело из пилота
и остаётся потная земля,
тряпьё словес, протёртая погода,
где за тобой немая густера

взирает на лице до небосвода,
где смерть и жизнь, как займы, шелестят.
(06/07/2016)

* * *
Шипение земли в узлах июля,
свисток бессмертный, ангельская пропись,

жилище света, пляшущего в угле,
как времени мерцающая полость –

твой кукушонок, Господи лежащий
вокруг воды и сущей, и дрожащей,

летит и погружает в тьмы приметы
кузнечиков, как рождество горячих.
(10/07/2016)

* * *
То мерзлая земля в ответ,
то Бог, который дробный свет,

летят меня наискосок
на тела призрачный манок.

Не удержу я скоро их
и – поделённый на двоих –

войду в обратный снегопад,
где ждут меня или простят.
(12/07/2016)
 
* * *
Никакие приходим сюда
через судный свой кашель,
через пряники света –
не смертные или не ваши
держим посох из воздуха,
в щели предметы собравший,
как голодные тьмы колоски
из извилистой пашни

Ничего не бывает
помимо испуга вначале,
и нельзя испугать голубей
что в мундирах задиристых ходят,
роют норы полёта,
точнее – как нить расплетают
провожавшего ангела - здесь
до кругов в небосводе.
(13/07/2016)

* * *
Невыносимое молчание твоё
приносишь мне – а приносимо всё
горящее, горчащее и стужа
синицей отразившаяся в луже
в которую ступаю высоко.

И синяя дорога пролегла,
как кольца ледяные, у виска …
ни места, ни дороги – и двоенье
твоё на каждом кадре, как река.
(14/07/2016)

* * *
Звени сейчас – пока в ночи светло –
овал перелицовывая в ло – ложится свет,
помноженный на хруст
листвы зеркальной – дальше не вздохнуть.

Звени сейчас – покуда далеко
растут снега, которые здесь о
тебе придумал ангел и пропал,
твой звон собрав в светящийся овал,

вот в это ледяное решето,
которое меж выдохом легло
и вдохом, чьё мерцание понять
родился ты, чтоб длинно умирать

на мониторе, склеенном из тьмы.
Кто кнопки жмёт? кому же мы видны
в двойной печати  белых хромосом
дождей, плывущих кругом, словно сом

тебя спасает с проливной земли
и, расчесав до крови плавники,
хрустит овалом скрытое лицо,
а после остаётся лишь светло.
(18/07/2016)

* * *
Когда трава здесь выпрямляет свет
и йод внутри его поёт – в ответ
бесстыдный ангел, приоткрыв глаза
растёт, как виноградная лоза.

что скажешь, приходящий за виной?
какою оловянною виной
ты был рождён а испрямился в свет? –
и йод поёт, и ты ему в ответ
(19/07/2016)


 
* * *
Нет, не смотри, но умирай со мной,
всю тьму собрав из синих рёбер леса,
где стрекоза развёрнута спиной
в его слюну, поддетую на лесу.

Как шевелит она своей губой,
взойдя на тьму и хвою торопливой,
своей красивой каменной тоской,
чтобы скатиться в свет наполовину!

И сколько смерть её не посети –
всегда останется в ней стыд её бессмертья –
нет, не смотри, но умирай (прочти: лети
за края рай, за смыслов своих ветви).
(08/08/16)

* * *
Пчёл перемалывая в свет их –
тиха в произнесённом ночь –
укус на кожу свою ставит
там народившаяся дочь.

Вспугнуть её уже не может
ни мать, ни бульк сквозной воды,
ни тот, который нас здесь крошит
как эти галочьи следы.

И стекленеет в каждом жесте
своём река, не исказив
черты блаженства или вести
что мы отсюда ей видны,

что пчёлы падая оттуда
приносят полые слова,
что умиранье наше – чудный
улов в ладонях рыбака.
(09/08/2016)

* * *
Как проявление дождя
на кадре времени легко
нас поменяет, не любя,
на поражение своё

сменивши угол и угли,
пернатый камень и круги,
которые по кадру вниз
лежат в обличии тоски

про это небо, где лежат,
о звуке, что сквозь них проник –
где камыши сквозь них шуршат,
как человеческий язык,

про эту память, что они
теряют с кадрами дождя
взлетая с голубем в огни
и тёрны, как вода дрожа.
(11/08/2016)

* * *
Закончилась эра портвейна и спирта
и весело спят в сокрушённом аду
два голубя, в света одетые свитер,
в немыслимом этом, но зримом саду –

в них зреющий свет, как найдёныш, разомкнут
и голос, как шум, обретает черты
то веток, то листьев, как воздух раздутых,
то мельниц, густых как июль, мошкары

и там, где созвездье оставит зиянье,
в наложенных швах только бабочки свист,
пустоты словес и кликух называнье –
почти вещество чёрно-белых больниц…

…закончатся эры, эпохи, дыханье
нас здесь совершит безымянных уже,
и хлопнет калитка, как адово зданье,
шутиха у воздуха в голой руке.
(15/08/2016)

ВОДА

Зверь идёт по следу, ты
слышишь, как лишаясь кожи,
вырезан из пустоты [словно дверь]
он. И не может

эта ночь себя пройти,
кутаясь в свою изнанку,
в скрип цикад, где мы легки
и напоминаем ранку,

где омыта смерть, как зверь,
и умыта, словно ночью
дождь здесь бегал от детей
в хрусте воздуха непрочном.
(16/08/2016)

* * *
Животное из Рождества выходит неживотным:
несёт в себе свои крыла, как берег, осторожно,

несёт в себе своё лицо, дыхание парное –
с ним в паре тайный мир идёт, поскольку всё иное

оставлено за рождеством там за зеркальным снегом
в чьём круге всадники сидят – теперь уже без дела

в чьём круге вепрь воды косит, как жажда, мёртвым глазом
или холодные косцы повторены три раза.

Как голодает небо здесь и светится всё дольше,
как свиток развернув январь, где не умру я больше,

где я, окно в себе разбив, не буду вновь осужден
и неживотное глядит в меня из тонкой лужи.
(17/08/2016)

* * *
Как Данте облако заглянет в человека
колодец и такую тишину,
которая продлится дольше века –
пока оно всё смотрит в глубину.

Пытается достичь, но не постигнет
укрытые тележку в нём и дом,
и ножик, что он утром тёмным вынет,
чтобы порезы света есть вдвоём –

покуда облако в него всё смотрит-смотрит,
плетёт ему порезы и черты,
его колодец, воды и тележку,
которая синицей в нём скрипит.

И красные, как голуби, пророки
ложатся в облако и видят в часовых
кругах бревна ещё не весь колодец, но эхо
и окружность тишины.
(18/08/2016)

* * *
Дым на ходулях синих ходит
стрижёт беспамятства пруты,
и стадом следом за ним бродят
похожие на круг пруды:

налево – цапли, справа – морги,
внутри – укус и разговор
и хлебные, как слово, корки
и ангелы, как перебор.
(22/08/2016)

* * *
Объёмом станешь или лист
закроешь, светом умножаясь,
переливай себя из тьмы –
так ожидают урожая,

так голоса вживляешь здесь
в свои леса, в его оленя
и освещённый, но не весь,
стоит строитель на коленях –

он ищет от тебя ключи
и свищет соловьём безвидным –
поскольку некому смотреть
и это вовсе необидно:

поскольку рушится не храм,
но свод становится всё выше
и нашим скудным голосам
просторнее, когда не выжить.
(23/08/2016)

* * *
Ты скажешь ласточку, а сердце вылетает
иначе и не так, но тает-тает
обёртка мира и течёт меж пальцев,
как пряжа выдоха, щебечет им на галльском
своё гнездо от нашего постоя
до сумерек, где лошадь глине плачет,
несёт себя, как чайку к водопою,
и растворяется, как двери, и иначе.
Калитка скрипнет, как увечье, дому –
и ласточка тебя в свой камень прячет.
(24/08/2016)

* * *

Алексею Александрову

Пересечённый свет становится тобой
[твои углы и звон присваивая слепо] –
так, совершив цветы, просыпан чёрный рой
шмелей вокруг теней – просторно и нелепо

прозрачные они из темноты растут,
перебирают выдох железными устами
и свет, что не уловлен, как линию ведут –
и он сквозь них звенит оленьими рогами.

ты входишь в лабиринт, все нити развязав,
точней оставив [с этой] не гордиев, но узел,
и минотавр шумит, как тень, сквозь свет упав
который вероятно, как пересказ, был устным.

и в этой слепоте, в случайностей щепоти,
ты чувствуешь, как тьма горит в рояле спиртом
и никого уже в твоей, столь пошлой, плоти,
где минотавром став, ты будешь лабиринтом.
(28/08/2016)

РЕМЕСЛО

И воздуха толчёное стекло,
и языки, порезанные в ленты –
всё это тоже – видишь? – ремесло –
бинты и чумовые лазареты.

Всё это тоже спрятано за мной,
за этой кожей, смазанной до дури,
взрывается до буквы под землёй
дыханием, которое нас губит.
(29/08/16)

* * *
Когда ты утерян то –
то, что нашёл,
становится светом
и нитью в одном –

тебя расшивает,
как ситец, твоя –
со всех направлений
прекрасна – земля,

тебя прорастают
водица и клён,
и агнцы кострами
летят через склон

твоей слепоты, что
ошибочно «смерть»
с другой называют
и там, где спит зверь

стоглавый, стозевный,
как буква зеро,
пугающий бог
обратится в стекло –

и, сплющив свой нос,
ты прижмёшься к нему –
увидишь…
но это тебе одному,

услышишь, но твой
непонятный язык
никто не узнает
и посох, как штык,

в ладони врастает
по самое дно
ладони и света –
соври себя, но

потеря красивая
эта твоя
уже совершится,
как тьма, без тебя.

Идёшь по тоннелю
и горло, как нить
и посох свой, держишь,
чтоб смерть отменить.
(30/08/2016) 

* * *
Всё красное, что скоро станет синим,
как ящерка отринув в осень хвост –
сейчас веретено, спираль, воронка,
аорта дровяная или мост

и воскресенье светлое потёмок,
и сумерки дыхания зверьков,
что вплетены в колёса из поломок
падением горячих пузырьков.

Так август выкипает через глину
и кожами гусиными шуршит,
и человек, попавший на свободу
случайно, словно швы и свет, лежит.
(08/2016)

ДАО

Спросонок смерть почти вода –
рыбак в неё по грудь заходит
и чувствует, что невода
полны улова и погоды,

что чёлн его легко плывёт
и падает в копилку сердца
и – главное – сирень растёт,
как голосов округлых дверца,

то хлопнет, то наискосок
кружит в сансаре и нирване,
в протоке савловой, как ток
(лишь переменный, но не рваный).

О сколько перемены в этом
чудном и чудном сентябре,
где смерть, как девушка раздета,
идёт с портвейном во дворе!
(31/08/16)

* * *
Как чистовик запишем этот стыд,
который в двух охотниках убит,
лежащих в тёмной льдине со-творенья,
сомкнув свои холодные колени,
как будто их ребёнок уже здесь
и возглашает сумерки, как лес
своих игрушек и чужих парений.
Так черновик нас пишет без стыда –
он понимает: поместил сюда
его, просчитанный как сад чужой, младенец,
чьи капают, как кровь и тьма, слюда,
просчёт, потеря, свет от родника
в лёд каменея и (ненужный) пенис.
За время это лишнее, не то,
которое хоть где-то не напрасно,
он нас в существование облёк
и намекнул, что это неопасно –
затем взлетел дощатым соловьём,
чем увеличил полости стократно,
где чистовик в свой черновик вплетён
и черновик, как чистовик, погаснул
туда, где два охотника лежат,
в стыдах своих ворочаются снами,
свистят в зверях, замёрзших на бегу
под снежными людскими простынями,
туда, где два охотника лежат
и врут, поскольку лгать их обучали
от радости, печали, просто врут
и существуют в записях, как волки,
когда их сын по их немым теням
стреляет, словно дарит, из двустволки.
(01/09/16)

*
Двоится мир, как фраза неклюж,
Похож на стансы – ищешь на коленях
Потерю, что возможно влажный ключ,

Шаги по снегу есть молчанье,
Которое оформит нас (и оформляет

Вычерпывает нас из темноты,
серебряною ложечкой из пепла,
исчерпывая смысл, который смысл –
поскольку существует в нас без тела

* * *
Шаги по свету край у тишины
очёркивают, словно длинный циркуль
из тьмы вороны вынутую тень,
похожую на лётчика и дырку,

похожую на слово и сентябрь,
когда и день рождения – день жатвы,
и ты лежишь под каждым колоском
удваиваясь в капельках до жажды.

Здесь две коровы машут головой,
приветствуя свой сон, и выпрямляют
дыхания прозрачного жульё
и слепоту, как свечку, зажигают.
(05/09/2016)

СЛЕЗА

Смотри мультфильм, в котором тьма и свет
друг друга добывают понарошку
из ледяной, как осенью стволы,
воды, ещё похожей на окрошку,

из окон костяных моих глазниц,
которые заплачут, как придурки,
увидев в свете с тьмой моих убийц
и сумерки, как разума каурку.

Смотри, как здесь смиренье несмешно
и с штампиком «уплочено» пчелиным
оно летит сквозь плотный кислород,
чтоб обрести скорей, как смерть, невинность.

Оно горит, меня развоплотив
на ворох слов, что в птенчиках бумаги
крест-накрест среди падали лежит,
все вещи возвратив бессмертной влаге.

Что остаётся влагой назовут
те воробьи, что падают здесь навзничь
из глаз и слов на полую слезу,
которую мне свет и тьма назначат.
(07/09/16)

* * *
Лепесток двойной фигуры
улетает в небеса,
он несёт свои цидули
до какого-то отца,

донесёт, чтоб стать вороной,
словно длинный Петербург
или вновь кого-то тронет
и напорется на сук.

Никого не будет в доме –
даже жидких мертвецов –
голова лежит на блюде,
чьё красивое лицо

разомкнётся насекомым,
чтобы в осени лететь,
умирая понемногу,
как считалочки портрет.

И, когда её там спросит
хотькакойнибудь отец,
что она ответит в восемь
глаз морозных посмотрев?

Скажет, что прекрасна осень
даже, если умирать –
как осу красиво к нёбу
крайний выдох прижимать.
(09/2016)

* * *
По спуску в сон, как примитив, бежишь
и, обновляя версию [дрожишь],
вот этот мир или, скорее, тот
пытается гадать, кто здесь уйдёт –
скорее первым – нежели вторым –
не то чтоб садом, но пока живым,
пока вода вокруг него мертва
и протыкает камышом бока,
чтоб воздухом свистеть почти как речь,
похожая на птичью – не перечь,
но сосчитай ступени до дна сна
где версия иная нас слышна.

Вот предположим, что ты здесь Гомер,
как крот властитель выдоха, как стен
своей округлой плоти и, как шар,
живёшь внутри у грунта, где – нажав
на кнопку – проявляешься внутри
грача, который скоро догорит
внутри другого [негатив] врача –
его оплакав, звяканьем ключа
от одиссеи лестницы на дно,
которое с обратной на окно
похоже стороны – и этот ад
словесный ласточки, как кислота, съедят.

Вот ты себе покажешься живым,
задёрнутым, как иволга, двойным
порезом в жабрах длинного дождя,
который поджигает нас, дробясь,
как мельница в зерне ожог зажав,
но боли больше нет – «ля-ля, ля-ля»
споёт немой и запертый в шумах –
по горке в сон, он подымаясь, страх
оставил дирижёру, отряхнув
голосовую полость в пять минут,
и перебежчиком, почти харон, шуршит
в бинарность обратив  чужой мотив,
где буква узнаётся, как число,

и ястреб, ударяясь в ноту до,
рассыпан между мёртвой и живой,
переодетой в звук и тьму, водой –
не отражаясь смотрит в лица мне,
как пятнышко от света на стене,
пока я покидаю общий хор,
и оживаю с этой и другой,
и с мертвецами снов и светляков
всё шарю в темноте слепой рукой
нащупав сны округлые свои –
в птиц просыпаюсь, смерть их ощутив.
(9/09/2016)

* * *
Конечно ты не прав, поскольку тварь
собравши свет, находит в нём печаль,
приют находит в ходиках часов,
которые похожи на засов,

который ходом станет – развернуть
когда его рискнёшь, почти как ртуть
не-смертия, что в нас течёт, как дождь,
как ангелы летают через дрожь.

Конечно, ты не прав, собрав дождя
прозрачные глаза, отрезав край
от ангела и ласточки своей –
взамен ты слово оставляешь ей,

ожоги на сетчатке, тень вещей,
собрание прозрачное теней,
которые вокруг тебя плетут
Орфеи местные и пьяницы, и тут

ты чувствуешь, что умер ты уже,
и в этом прав, и свет из всех ковшей
в тебя пролился – галки в тьму стучат –
не отвечай. Кому здесь отвечать?
(13/09/2016)

* * *
Раздавленный кузнечик воздух
мелькает снегом на глазах,
которыми весь мир исполнен,
как девочкой смешной лоза.
Она стоит здесь на ладони
у букваря или числа –
как только тень её затронет
[пока бессмертные] уста,
так белый насекомый выдох
скакалки снега за рекой
звук извлечёт, как будто рыбу
из лунки смерти. И другой,
что наблюдает эту деву,
как рукопись и теплоход,
откроет смерть [почти как книгу]
с кузнечиком в неё пройдёт.
(14/09/16)

* * *
Кто скажет, что язык не есть могила
для птицы невещественной, как свет,
что проступает в лиственных прожилках,
когда уже источника ей нет?
Кто скажет мне молчание такое,
что прикоснувшись выдохом к строке
его запомню, примерзая язвой
к царапине на мёртвом языке?
(18/09/16)

* * *
Не спор, а зренья поцелуй
внезапный и бесчеловечный,
настигший нас в людском лесу,
и давший нам свои увечья,

ты не оставишь здесь меня,
играя в прятки между нами,
где ангел видит сквозь меня,
звеня, как свет, над головами,

где взмахами густых ресниц
мы удлиняем безымянный,
как слайды, спор вещей и лиц,
что всё прозрачнее и странней.
(20/09/2016)

* * *
Чтобы смерть стала лестницей, звуком, штрихом в углу –
как развёрнутый уголь светила на эту тьму –
я её, как кадр, на котором живу, зубрю
[хорошо, не учу, а возможно, конечно, вру].

Повторится и рай, и свет, и прозрачный снег –
ледяная лестница [чижик] вспорхнёт наверх –
будет снова смотреть механическое кино
где проектор сороки стрекочет, разбивши дно.

Ничего, потерпи, я возможно, что всё сказал –
и внутри у угла нить свернётся, как свет, в овал –
станет лампочкой, светом, птенцом и, возможно, мной,
что соврал здесь смерть – отчего возвращён домой.
(21/09/16)

* * *
У нимба каждого есть дерево –
оно невидимо здесь, даже,
когда и ты в него поверила,
взмахнув прозрачною поклажей.

Под деревом кругами рыбными,
и совершив, как выдох, кражу –
мы вдруг поймём, что здесь горит оно,
чтоб не было зачем-то страшно.

Откроется калиткой дерево
и вырвет зрение, как жабры,
что виснут вятелем над тела
холодным синим дирижаблем.
(22/09/16)

* * *
Сентябрь сдвигается в октябрь,
чтоб кокон декабря плести в нём,
и дети, хоровод ведя,
гогочут в бабушкиных спицах,

и вяжет бабочка нам воздух,
которым ей согреться ладно,
и падает сквозь тень свою
поскольку времени так надо.

И длится нить, двоясь, как стёкла,
и рассыпается, как кокон,
и истекает, как ворона,
которая бела и плоска.

Тень, восстанавливая кадры,
в нас смотрит яблоком мороза,
и расцветает, в уходящем рождаясь,
сентября мимоза.
(23/09/2016)

* * *
Вот мы оставили всё, чтобы легко плести
этот верёвочный мост, который среди пустоты
рыбой плывёт, забыв все берега свои,
света глухой песок, как слепоту, открыв.

Только откроешь дна чпок или звук густой –
гаснет пчелою тьма под белой твоей рукой.
Вот мы оставили всё, и холм между нами, как карп,
плывёт шерстяным клубком и выдыхает парк.
(09/2016) * Вот мы оставили всё – отсылка к евангелии от Матфея.


* * *
Кто море усыпил, решив не выходить,
не покидать себя, царапнув словно краб
солёною клешнёй похожие твои
две тени? И, возможно, он невозможно прав.

Кто ходит по земле, которая вода,
когда она в себе от высоты болит?
и, если человек – трагедия всегда,
кто светится, как лодка, и в ливни эха свит?
(24/09/2016)

СТИХОТВОРЕНИЕ О ПЛАСТИНКЕ

… а самолётик сна спешит, дитя наверное летит
неровностями сердца –
пунцовый воздух, словно стыд став словом, над землёй висит
и щёлкает как дверца.

Он стал бы сном щегла, но вот – как часовой – наоборот
вернулся к диафрагме,
перебирает рёбра тьме и шарит самолёт во сне:
то вынет, то озябнет,

то скроен он в пернатый дым, то пляшет над пластинкой и
иголками распятый
звучит, как самолётный фон [мерцает в выдохе двойном]
в кулак младенца сжатый.
(26/09/2016)

ПРОДОЛЖЕНИЕ - 1

И близок час рассвета, и смотри
тесней узилище, прозрачнее роса,
которая смерть видит изнутри,
играя по-младенчески – в глаза

ей смотрит, тычет пальчиком во свет
который обитает как окружность
той тени, где живёт она, и – след
теряется в иной воде [снаружи].
(09/2016)

ПРОДОЛЖЕНИЕ - 2

Коснись ладонью круга той воды –
заплачут пальцы от обиды стёртой
округлым светом, что живёт, черты
в ней оставляя плугом своим плоским,

и ты читаешь наши имена, что каменны,
как птица в поднебесье, и два щегла,
пока что только два, внутри поют,
как смерть похоже, песню.
(09/2016)

ПРОДОЛЖЕНИЕ – 3

Как смерть похожи мы с тобой, щегол,
и каждый в фотографии спит гол
и дышит навзничь, и больной, как свет,
где голос-шарик надувной в ответ

летит, как душу кинув, в лабиринт
с верёвочкой, которая болит,
рисуя промежутки для дождя
и мы за ним, немного обождя.
(09/2016)

* * *
Если ласточка – то небо,
если Бог – то тишина,
человек пока в них не был
но музыка в них слышна,

но, почти не беспокоясь,
он проснётся поутру
и пойдёт, оставив тело,
как багаж или суму.
(09/2016)

* * *
Достаточно не отогнать/нести снег над собою,
как мотылька, боясь измять его такою волей,
такой свободой, что дышать отсюда ты не можешь,
но обжигаешь сам себя пока по миру носишь
вот это старое пальто, вот эти свои чресла,
вот эти очи и уста или своё в них место,
вот эту слепоту свою, своё косноязычье,
что и нельзя без словаря в дыханье непривычном,
что снег отсюда в высоту на ангельском и птичьем
взлетает тёмном языке и из замочных скважин
горит, как водка на руке, как суд и свет нестрашен.
(27/09/2016)

ТЕЛО

Свяжет морж себе тело, сплетая водою обломки
ледяные и, воздух вплетая средь мокрых щелей,
поплывёт по тому, что оставил снаружи, где тонкий
затеряется след, потому что теперь он ничей.

Как прореха спит тело на свет и лепечет понятно
только свету тому, что его окропляет с другой
стороны, как бедой и игрой увеличив стократно
непонятною речью и чаек бугристой рекой.

Удивляйся же, тело, тебе говорю, удивляйся –
то ты – ангел, то – куст, то ты - глас из холодной степи,
то ты, словно воронка летишь, и – в себя погружаясь –
исчезаешь из всех, что позволены здесь, перспектив.

То зиме удивишься, как в выдохе первом дитяте,
то вернёшься, как почерк собачий, свернувшийся в ход,
как слепой поводырь на снегу, а возможно иначе –

отплывающий морж здесь тебя в кислород расплетёт.
(27/09/2016)

АМЕРИКА

Сумерки – рыба яблонь, яблоко – тьма воды:
голубь воды той крутит, как механизм, следы,
в неба дуду свернувши синий гемоглобин,
по часовой, как старость, вынутую из морщин.

Здесь нелегко Колумбу за пятнами различить
сумерки, рыбу, яблоко – берег внутри слепит,
перечисляет конницу (в смысле, дома) и дома,
скрученную в землю ключницу ту, что пришла сама,

бросят опять в поленицу, в зазор, что на всех вещах,
в слова бельме и мельницах на золотых плечах.
Смерть выгорает в небо и лежит на виду
словно мозоль воды, что в дождь разогнёт звезду.

вспомнит что всё исчезнет, что несёт имена
те, что сеет в прорехи из слепоты Адам,
и он садится в лодку из берега и обид,
а черепаха моря внутри его ног скрипит
(29/09/2016)

* 20 мая 1506 года в Вальядолиде Колумб произнёс свои последние слова: «В твои руки, Господи, я вручаю мой дух»

* * *
Мы перевозим камни, как прибой,
в своих карманов паузах, и чайка
кричит, перевернувшись в голос свой –
почти что как покойницкая пайка –
она верёвкой распахнётся, если ты,
её ожог почувствуешь внезапно,
связуя темноту до высоты
на детских неисправленных салазках.
По траектории, где больше птицы нет,
гирляндою песочной подымаясь,
осуществлённая душа из всех прорех
везёт себя в особых опечатках.
Бог слово, что из пауз состоит,
провозит в свет, как контрабанду вещи –
а мы уже не плачем, а стоим,
как бой часов перебирая вечность.
(29/09/16)

* * *
В камне, в котором вспышка, сжатая до предела,
до  перехода в плоскость, что зрению неподсудна –
ветер в листве своей чистит, как свет, оперенье
и в оперенье этом – и причина, и чудо.

Так по спирали выдох становится каменным углем,
светом, считай, что птицей огненной кислорода,
с той стороны в нас дышит, чтобы успеть присниться
зёрнышку у птенца в клюве. Черна порода

этой пружины снега, вспышки о человеке,
который и нить и ткацкий станок, что пустоты свяжет
словом и умолчаньем, полостью выбранной зренья,
сшитой как зверь сей дивный из тёмной горячей пашни.

Камень перевернётся, на глубине, как рыба –
в красные жабры света, что стали его устами,
коснувшись округлой вспышки, как языка и хлеба,
где камень, что плакал прежде, вышка перед очами.
(2/10/2016)

* * *
Всё ничьё, ничьё, ничьё –
речь моя и глина эта,
что в руке моей течёт,
оживает, словно тело –

так проснёшься, а ожог,
как ребёнок, обнимает
сна колодец, языки птичьи
в твёрдый свет сжимает. 

И стоишь так далеко –
что в пожатой этой стуже
видишь: всё твоё – ничьё,
если Богом обнаружен.
(3/10/2016)

* * *
Пролитый шорох молока –
осколок [темноты] изнанка,
вершина ангела пока
он учится с тобою в прятки
играть вот здесь, по-настоя-
щему, как ящерка под камнем,
оставив след в руке, когда
рука внезапна словно пламя.

Мы вышли между всех дорог,
стерев, как тени перекрёстки
невнятные, как скажет прах,
нетерпеливые подростки,
в пролитый шорох, в молока
подобие из снега с мясом,
чья траектория плыла
как утка над немым Миассом.

И незнакомый этот свет
нас подносил к губам растёртым
на воздух или горизонт
и был бессмертным и чуть жёлтым,
когда пролившись молоко
летало, сочиняя тело
и было в матери темно,
светло, подсчитано и бело.
(4/10/2016)

* * *
Поймавший рай за хвост, как будто ток
твои слова иначе переставил,
как будто Тартар весь вдоль пальцев лёг,
а после, как гудок и лёд, растаял.

Цветок, словивший рай, как будто миг
меж скобок бабочки, взмахнувшей парой ножниц,
лиловый воздух в нёбе затворив,
как слова первоткань или возможность

его, как фотоснимка бездны, где
мы вновь звучим уже не одиноки
у бабочек, которых теперь две,
их ножницы прекрасные в полёте

текут, как ток, и поднимают пар,
как лица, вспоминая наше с ними
зияние, похожее на рай,
в который нас, как эхо, возвратили.
(10/2016)

КАРАНТИН

Природы карантин кромешный, как свобода,
окружность или знак присутствия Его,
чей космос рассечён, как лампа небосвода,
и света кровь по стенам из воздуха течёт,

где ты уловлен дном непроходимой жажды,
и чувствуешь: весло расплавлено в крыло,
и лица исчезают теперь, а не однажды,
и входит в свет старик, похожий на стекло,

и столб в степи горит и говорит тобою,
как несыть, вставив в пазы и чаши, и их шум,
и если это дождь, то узнаёшь наощупь,

а если излеченье, то сжав невнятный гул,
пшеница прорастает сквозь смерть свою и ропщет
и ты выходишь в дом, пройдя Капернаум.
(05/10/2016)

* * *
Если идёшь, как простор, расширяясь снаружи
этой зеркальной, как клёны и тело, размолвленной стужи
или – ожегшись о край свой – солжёшь тёмный сад красноглазый,
что словно ангел скользит вдоль придуманной фразы,

сад ли тебя истончит и вернёт в свои пряжу и влагу,
переместит из кармана в карман словно флягу?
или – точнее нас свет, что звучит из пустот в ней,
и от того он полней, что тебя мимолётней?
(8/10/2016)

* * *
Будет свет распустившийся тьмой,
заглянувшей себе за подклад,

станет странник своею тюрьмой,
избежавшей найти в себе клад.

Незаметное слово, взлетев,
растворит, как окошко, весь смысл –

не про то, как повсюду несло,
но о флейте, открывшейся вниз.

Вниз лицом, как внезапный проход,
перед звуком стоит человек –

вероятно он место нашёл
и его своим сердцем облек.
(10/2016)

* * *
Цепь птицы, что – как воздух – тяжела,
звенит, связуя пламя кислорода
с водой, которая пока что не вода,
а лишь невнятная самой себе свобода.
Как трепетна она и как жива,
пока невидима, непознанна, не сжата,
не приняла, как оперенье, удила,
и звуку прорастающему кратна.
Как нас спасёт она – потом, потом,
входя в ковчег потопа, там, где судьи
легки, как цепь, который есть полёт
и смерть свистит, а никого не губит.
(9/10/2016)

* * *
Антонине Лишатовой
* * *
Ты попадёшь в неведомую цель,
которая с тобой перевернётся,
вернёт в сквозняк, который тоже снег,
который тоже смех, когда вернёшься –

скажи полслова, звука, света, ночи –
лежи, как отражение моё, из будущего
встреча, смерть (а впрочем,
скажи, что не бывает здесь её).

И только свет в живых наполовину,
помехи выдаёт в иной эфир,
дыханием с той стороны, где сдвинув
как местность, слайды, весь теперь ожил.
(10/10/2016)

* * *

Алексею Мишукову

Если эхо сгибает берега лук,
удаляясь от ожидания моря,
или тянет, как время, рассеянный звук,
вынимая из чрева, как рыбу, Иова –
значит свет повторён и невидим для нас,
и латают деревья в нас место для хора.

Как же плотная глина сквозит над тобой
и звучит в каждой точке, задуманной эхом,
удлинённой, как тяжба меж неба звездой
и другой, что, как жажда, подобна тоннелю
в тёплых водах -  опять первозданных – гляди,
может быть даже я в этот берег поверю.

Но кому говоришь ты из смерти своей?
Почему ты живёшь здесь, так будто окружность
выбирает себе каждый голос из ста,
обретая не тяжесть, а тела изустность,
и целует нас ангел в немые уста,
и несёт в слепоте и воде, как искусство.

В этом эхе лежим и живём в берегах,
где оплавилась рыба, рождая Иова,
где летят наши кожи в прибрежных кострах,
словно плуг или свет невозможный улова.
(11/10/2016)

* * *
Ты сам поймёшь,
когда раскроет снег
здесь птицу воздуха,
твоих коснувшись век,
не указуя больше направленья,
и раскроив, как шубу, все движенья,
ты выезжаешь на вороне вверх,
по горочке распаханного тела,
где воздух обнимает чернозём,
а дети водят хороводы в пепле,
который мы на ремешке ведём.

Ты сам поймёшь,
что дерево стоит
посередине голоса, кто пляшет,
как воздух птицу взявши за кадык
и радуясь, что свет округл, нестрашен. 
(11/10/2016)

* * *
Если колокола лыжник
в бабочке, как снег, летит –
значит нас с тобой увидит
и возможно победит

в нас и пальцы, и размеры,
волосы и тишину,
и язык, что слишком плотен,
зренья маятник свернув.

И тогда, душа, ты станешь
в бабочки веретене
точкой света, точкой звука,
точкой обо всём во мне.
(10/2016)

* * *
Свет завязан в узелки
темноты и хлора,
симметричный словно смерть
та, что спит немного

в человеке, а потом –
в путь непараллельный
собираются они,
как деревьев ветви

* * *
Поговори со мной морзянкой
с той стороны,
где птиц невидимые дети
клюют спины

иссинее зерно, морошку,
дагеротип,
скрип мертвецов, в земле оживших,
как нервный тик,

где время мало и мало,
как мельниц круг,
поломано на так и тик,
детей испуг.

С той стороны ведь тоже снег? –
стучись за ним,
ступай в лежащих на земле,
Иероним…
(12/10/16)

* * *
Всё, что ты осознаешь в итоге – шум,
снег, что сугробы строит из чаек местных,
чайки, что делают воды, трёхпалых рук
не опуская в звук, то есть в Бога, вестник
белого неба слившегося с землёй,
лодка, что белый гул перевозит в вечность.

Вот и сидишь на жёрдочке кожи своей,
ножкой болтаешь, лепечешь, стежки стираешь
полой ладошкой речи, сам себе караул,
сам – немота, которую называешь.
(13/10/12)

* * *
А любой предмет, что живёт в этой комнате, был колесом
и крутился внутри себя и с восьми сторон,

собирал, как пыль или зренья конструктор, свет,
говорил, что его в этом свете, как смерти, нет.

И потом иссякал, растворялся, молчал в углу
и – молчаньем весом – как собака, стоял, в дугу

изгибая мороз и молитвы свои обо мне.
Отражённый, как ключ и замок, на любой стене –

он стоит как причина отсутствия здесь себя
и стучит его пёс изнутри, о себе скорбя

и становится осью своею любой предмет
и пытается тени своей нечто молвить в ответ.

Только тьма густа или воздух стоит крестом
там, где лиман махнул на тебя водяным хвостом,

где любой предмет – это ангела велосипед,
что стучится в спицы и им подлежащий снег.
(13-14/10/2016)

* * *
Покуда есть кукушка на часах
бессонницы, в которой Чингисхана
лицо преображается, как страх
звенящий в туберозе из овала

сияющего снега. Выдох-вдох,
и он сбежит из тела, как из клетки
побега, где ни вдоль, ни поперёк,
а изнутри оставлены пометки,

где свет в колосьях медных немоты
растёт, как жеребёнок, в речи хлева –
ещё не именован, темноты
перепахав кочевье или слева

его приподнимающийся ствол
перенесён, как золото, наружу
в венце вот этом детском из ворон,
в котором дерево, механика, кукушка.
(14/10/2016)

СНЕГИРЬ

Внутри их поезда катаются по кругу
и катышки смертей сдирают в свет густой
стеклянных снегирей, которые как буквы
мурлычат над душой и тёплою рукой.

Из красных кирпичей, которые с мороза –
возможно от стыда за пребыванье здесь –
на них всё смотрит Бог, пока они от Бога
талдычат – словно призму – зеркальный этот лес.

И если переполнен вагон их – от избытка
опять взлетает ангел и с львиного лица,
его земля летит, до неба удлиняясь,
латать прорехи света иголкой в беглецах.
(15-17/10/2016)

* * *
Скорее непонятен, чем храним,
ускоренный волчком, где между нами
он в ангеле мерцающем завис,
как смена кадров птичьих над волнами.
Вот вол идёт, качает головой
пчелиное его сопровожденье
повозку чёрно-белую совьёт
чтоб после расплести на снег двоенье.
Его поёт, как местность, ребятня –
затем взрослеет, в смысле – умирает,
и тень его стоит в других тенях,
и в сквозняке им головой кивает.
Вот вол починит механизм тоски,
доску достанет, довезёт до неба
и будет там последним костровым
и речью непонятною, как треба.
(16/07/2016)

* * *
И смерти нет, и небеса
сужаются в воронку –
мы учимся не исчезать
пройдя у тела кромку.

Обломится ли в звук твоя
теперь смешная тайна,
изображение двоя,
как опечатку рая,

или обратно понесёт
с поклажей это тело,
где есть отсутствие тебя,
в значенье, что предела

не существует, или лист,
как финка отрезает
от тени нас, и тень о том
не ведая, шагает

в воронку глухоты, в пейзаж
в природу, где остаток
от страхов смерти растворён
как голос. И, съезжая,

оставь багаж, как темноту,
что на плечо присела,
пружину распрямив во рту,
чья стрекоза поспела,

как яблоко и этой рай,
который в себе носишь –
скрипи в повозке, урожай,
как небо, что ты просишь.
(17/10/2016)

* * *
Если шум обратится  своею безмолвной
стороной к полой птахе, лежащей в волне,
значит время плоды собирать там, где ровно
то стена в свет стоит, то душа в поплавке.
Если ты говоришь стрекозиные речи,
что размножены ксероксом в белых снегах,
то опять поплывёшь по незнаемой речке,
свою кожу оставив в иных берегах.
А когда доплывешь и старик синемордый
в тебе радость найдёт, как рассеянный шум,
то слабает, как птаху, свирель для бездомных
и бездонных, как плод, что светает, как ум.
(10/2016)

*
две вещи место моё займут
пока же всё ищут, шипят выкипая
едва ты окажешься там, а не тут
как вырастет куст, как преддверие рая

* * *
Тоннель этой птицы, по умолчанью, рай
содержит в себе – тот, что бежит за край
человека, который, как свет в октябре, идёт
и глядит на себя, как на ключ его оборот.

Повернётся ключ и замок развернёт себя
до бела – потому что пуста вокруг скважин земля
остальное, что человек говорил – «бла-бла»
и вода, что потопом пернатым, как зверь полна.

И стоит на пристани – чёлн и с одной руки
в него чайки садятся, а с другой – рыбаки,
и черпают друг друга, как умолчанья мёд,
и друг в друга летят, чем тачают до рая ход.
(10/2016)

ПОКРОВ

Остался только снег и говорить
возможность с ангелом, мерцающим меж нами
переживать, что ты смешную жизнь
скосноязычил здесь, едва глазами
ея коснулся или отразил, как смерть постыдную,
что спит между ключами.
Остался только круг, и он отсюда
склонился над тобой, как тьма и свет,
как ожидание от человека чуда,
которое всегда ему в ответ –
как слово то, что Бог, который будет –
хотя, что вероятно, его нет.
(20/10/16)

ЯРУСЫ

В колючей водке, как в морозном
[пока што] Боге, отражаясь
плескается не глас, но голос,
вольфрам пейзажа выжигая,

где взбеленится, нет, не парус,
над человеческой ладьёю,
а только камень и два камня,
что сплавали за глубиною.

Синица, как следы по снегу,
легка – не видишь? – провожает,
и ангел, распечатав слева,
меня из пепла вынимает.
(24/10/2016)

* * *
Перебинтовано лицо
у города и огорода,
у голода, у смерти – плохо
перелицовано, светло.

Вот, стой, смотри, как прячут птиц
в карманы углистые пашни,
где одному и быть не страшно
поскольку знаешь: не один

с перебинтованным лицом
стоишь под этим, осторожно
нас поднимающим в ладошах,
красивым птичьим колесом.
(25/10/2016)

* * *
Руслану Комадею

Понравится быть дебилом
когда-нибудь к декабрю,
смотреть как вороной слово
стало – потом в дыру
в земле обратилось или
стоит, как кромешный друг
в смешном, как вода, человеке –
щекочет и хнычет, сук
в гнездо, чтоб достроить, тащит –
достойно, как время, нас,
но плачет, почти что плачет
в него провожая наст,
затем пропадает из вида,
поскольку не видим мы,
что дым в ней цветёт, как роза –
поскольку не он – дебил.
(26/10/2016)

* * *
Не сон продолжает меня,
но звук голубиный, из горла,
шагающий в мокрых огнях
в пальто, приспускающий с горки
на жопе своей, как в санях,
где долгий становится тонким.

Смешной неопрятный старик,
живущий, как пар от колодца –
куда ты идёшь, словно я –
Харон для тебя или посох,
где, посуху тени ведя,
как гелий, спешим проколоться?
(26/10/16)   

* * *
… а Тани не было, и мячик
опять един у тьмы скакал –
не чтобы ночь переназначить,
но посчитать табун, вокзал.

Но кто сказал, что опознавший
ту Таню, мячик не ревёт,
не рвёт рубашку – скачет, скачет,
и одинок, и гол, и пол.
И в нём нет переломов вовсе
и темноты – и белый круг
глаголет как-то всё иначе:
Похоронили Таню значит.
Всё. Спи. Вокруг.
(10/2016)

* * *
Руины, что покрылись расстояньем, как оспой слюдяной воды и там,
где земли съедены невидимыми псами фотографов, умножены – полям
вернут кита, что выбрался на сушу, чиркнув по неба ксероксу, плавник
на позитив и негатив разложат, как логику или трамвая свист,
который пасынок был свету и шпионом, который в выдоха болезнь, как снег проник.

Но есть надежда Господу и камню – стоять крестом на вычерпанной мгле,
подзорною трубою в человеке, свернувшемся, как щёлка на золе
среди руин, в которых расстоянье болит в несовершившемся ручьём,
клубком дагерротипов, звуком в зданье, которое не вынуто из чрева
рыбёшек, здесь покинутых, как время, которое позорно и ничьё.

И из воды руин, как джаза, извлекаешь синкопу плоти и небрежен в ней,
в длине земли, которой окупаешь зияние присутствия в огне,
фрамугу крови, сквозняки и снимки, и трещины дешёвые, как смех,
и оспы истеченье, где китами на берегах лежишь, как снег –
простой как снег.
(27/10/16)

* * *
Не посетил, но выкопал в себе пейзаж и поезд, двигающий веер
путей для археологов в горе, чьи корни оживают, как тоннели,
что ищут паузу, как бабочку в огне, сказавшую их здесь, но не поверив
[в] Элладу, что голубок от плеча бросает, словно локоны медузы,
чьи клавиши под перьями бренчат внутри их тени, как змеи укусы,
 
которые здесь выдыхает Кто, скрываясь за пределами, как Боги –
но ты поверишь: это не порог, а промежуток или дождь. В итоге –
выходит археолог, как тоннель и дерево, и, как Никто исходит
из облака, в которое пророк сложился, спутав карты, сети, лодки,
чтобы расти короткою волной, где кости речи, сетевые пробки

качаются в пещере, что водой, как смертью обросла, и кораблями,
как музыкой, названьями, тоской и запятыми рыбными, узлами
в ладонях у блудливых рыбаков, которыми в пейзажи замерзаем
двадцать девятого, как будто октября, где бабочка, как яблоня и сфера –
и ты, как Полифем окаменев, не покидай тебе назвавшейся пещеры
(27-29/10/2016)

* * *
Словарь безнадёжный, как ангел,
надёжный, как пёс и пловец,
меня посылаешь ты на три
не буквы, а неба, чей вес

приставлен ко мне, как охранник,
горит, словно спирт и разбой,
словарь развернувший предметы
на их оболочку и вой.

Ты плачешь, как я и собака,
на каменной этой воде,
где имя есть отчество страха
забывшее буковку е.
(10/2016)

* * *
Носишь себя от сердца справа,
собираешь своё из всего, что в левой
части мира, слова с его угаром,
парохода, птицы и сына с девой,

а настроишь оптику и десница
упадёт вороной на снег с врачами,
и созреешь ты до того, что снится
проливными, словно агу, ночами.

Отмолчишься. Справишься. Перебьёшься.
обрастёшь смолою и перьев пеплом –
только слева останется то, что было,
потому что справа спадает тело.
(30/10/2016)

ГОСТЕПРИИМСТВО АВРААМА

И воспалённая бумага Рождества из перспективы смотрит – и чуть дальше
предмета, его тени, тождества и торжества, и времени тьмы раньше –
поскольку никогда не настаёт вчера, сегодня, завтра там, где лица
глядят сквозь человеческий проём, который словно зёрнышки клюёт
в ладони их сокрытая синица.

И звук подвешен в дереве, чья нить – не то чтоб свет, но вскоре будет светом,
что камня свиток в небо разогнёт, и отряхнёт от смерти, но не это
успеем мы услышать - птичий гул, зрачка воронку, эхо называнья
нас мотыльками, что летят вокруг сквозь карантин, покинутый досрочно,
и снегопада длинное мерцанье.
(31/10/2016)

СОСЕД

Размежеваться. Что там, Боже мой, сосед, ты говорил горящими волнами,
другими человечками, когда, как хворост неба всеми языками
мне вылепил и дочь, и мать, и дом, и тарантас простуды. В эти хрипы
что приходило? – мне не отличить, не рассмотреть – темна моя обитель,
черны сосуды, то есть скуден я, и вороват язык. В твоём ли сите

лежу теперь прозрачный и немой, скрипящий всей кирзой, соприкоснувшись
с твоим прощением, а что точней – с виной моей. Стыдом в дыхание раздувшись,
я всё расту смертельным леденцом и слова восхитительного ядом,
и падаю к земле твоей лицом – снежком твоим, в твоё горенье, рядом 
со мной лежит твой хворост, в смысле свет, как циркуль и окружность звездопада.

Но имя чудно! – что тебе с него? – на поиски ты вышел спозаранку,
и видишь, как убогая свирель зализывает словом твоим ранку.
(1/11/2016)

* * *
Кто был увиден мной? какое дно?
что речь про это, в точность обрываясь,
летит обратно: слово есть молчанье,
которое, как человек, попалось
и в чернозём стучится пустотой.

Какая птица, став густым вином,
меня клюёт, как свет, крестообразно,
морозом провернувшимся, как ключ,
здесь, в скважине дождя, небезопасно,
сверкая клювом, как зерно ростком?

Кто треугольник вписывал в квадрат
и назывался смертью или братом?
и нас водил по водам, как детсад,
где речь размокнет в свист
фотоаппарата?

И кто тебе меня проговорил
печатною машинкой языковой,
где искренне зиянье наших дыр,
а немота красива, словно кожа?
(2/11/2016)

* * *
Тяжёлый лёд и легкий человек
на время поменяются местами –
один растает, а другой из рек
в него посмотрит, то есть светом станет.

Пока один в синице полетит
к её пружинке токами прикручен –
второй его, как небо сочинит
как будто этому он сызмальства обучен.

Пока один откручивает тьмы,
шурупы, что держали его в теле,
второй надеется, что сквозь него пройдут
и не заметят никакой потери.

Но, как их слепота прекрасна и
исчезновенье холода и мрака,
когда одна синица на двоих
летит и никого из них не жалко.
(2/11/2016)

* * *
Одиночества подсказка,
где нас держит в пряже дым:
Каин, Каин, где твой Авель
и кукушка, что над ним
в белый воздух остывает
в анальгине из обид?

Авель, Авель, где твой камень?
- под затылком, птенчик, свит,
видит Бога, а не знает,
потому поёт, как лифт,
агнцем на лугах порхает.
Через глины красный шрифт

Авелю приснился Каин
в ком идут они вдвоём:
тот, что спит, конечно, правый,
тот, что рядом, водоём.
(11/2016)

* * *
Пробует нёбо твоё этот рай,
что обретается вдохом в пределах, где тело
в сферу развёрнуто птичьих, звериных собраний ,и лай –
напоминанье, что ангелы рядом идут в магазины,
угол скосив, за портвейном.
 
подростки и ветки
вслед им глазеют и, как грузины, «вай-вай»
внутрь исполняют
почти что как твой Баратынский.

…вот и уходим, как в дудку скрутившие звук –
или портвейн на столе, как стаканчик пластмассовый, белый
смотрит в наш след, что развёрнут, как небо вокруг
в сферу из снега и в Бога, как в краешек сферы.
(3/11/2016)

* * *
Речь не бывает прерванной – смотри,
как мытари-деревья изнутри
её летят до мирового древа
и шлюпки стай их птичьих высоки
там, где припоминание строки –
закручено, как краешек у хлева.

Мы здесь стояли и делили спирт –
он жёг, как глину, слово и шаги
запоминал по часовой и в лево-
стороннем построении его
мы видели, что древо мирово
и пиррово, как пошлая победа.

Предметы окружали нас, как снег,
что поднимался по верёвке вверх
и исчезал в отверзшемся там люке
и в камне, что висел над нами там,
и ел всю речь со светом пополам,
как чёрный хлеб протягивая руки.
(4/11/2016)

* * *
Пилюли плоти человечьей
глотает сладостный дымок
отечества, с её увечий
взимая правильный налог,

и мчится тройка заводная
гремя механикой в щеке
мороза, ключик поднимая
из человека, что везде

теперь лежит заворожённый,
и выдыхает вверх дымок
любви к отечеству, с которым
он в землю мокрую прилёг

и тройка мчится заводная
меняя три подряд лица.
Господь стоит, как нежность наша,
тире, ушанка, детвора.

Когда-нибудь его излечим,
и этот сладкий наш дымок,
как пуповину, мы порежем
на ад и рай, и поперёк.
(2016)

* * *
Рыбы, ангелы, птицы и человек составляют свой рай –
без любого из них проникает в купол сквозняк,
а выходишь за край и вокруг прибывает снег,
перья, голос, который и есть человек:

то ли край наш похож на пыль золотую, что
поднимаешь выдохнув смерть, как своё гнездо,
то ли Бог – это бег юлы и прощанье с ним –
и темнеет вглубь свою, как любой налим.

А вокруг тебя омут, в котором пределен шум –
глухота твоя для того и дана тебе,
чтобы выгнать его из тела пловца в земле
а затем играть малькам и птенцам на трубе.

«Не бывает края» – сказал я, потом забыл
и размыты пятна, чтобы не зная тел,
говорил то ли с ангелом, то ли рыб
стаей, оставшейся в атоме, как в дожде.
(5/11/2016)

* * *
Возьми кириллицу, как колесо:
смотришь на ось и видишь – осу
вынимает свет, просмолённую, как весло,
и прибитую к берегу ветки росу.

Вот и весь язык, язычок, замок на двери,
лодка, зобка последнего табака –
вспоминаешь ось, вынувшую осу
из Кирилла с Мефодием кулака.

Высока рука, что горит, как звезда в воде –
водит нас, как стада, ловец – медоносный жук,
чей Державин смеётся, и Пушкин среди тёмных его бровей
ожидают что ты, вслед осе, обратишь в колесо свой слух.
(11/2016)

* * *
Проснувшись, как цитата утром,
ты покидаешь кабинет,
в воды сетчатке отразившись.
Как Мандельштам на стрекозе

ты пишешь маленькие буквы,
над ними плакая себя –
никто спасти тебя не сможет.
Тростинку слова теребя –

стоишь, как утро под морозом,
как рифмой, Богом сохранён
проснувшись утром, как цитата
исполнен и испепелён.

***
Замедлит лёд движение и ты,
похожий на отсутствие себя,
посмотришь на своё из высоты,
о расстоянье меж собой скорбя.

И пусть отрезок этот удалён –
царапается где-то изнутри
последний кадр, где кажется вот-вот
и Бог тебя с тобой соединит.
(7/11/2016)

* * *
Если всё же я умру – в смысле, не поверю
больше в тело, что лежит как ворона в белом,

расцветающем вокруг, яблоневом свете,
пялится на смерть в дыру, что видна из щели,

как отсутствие моё – глупый барабанщик,
постучись в глухую дверь, что переиначит

это тело, этот прах бессловесный, глупый –
дятла, что учился здесь голос вышний слушать

в умирании своём, в скрипе каждой лодки
что плывёт наверх и вниз в торопливых лёгких,

с телом гибельным моим в споре и скандале,
что там? кто там? – если я всё же умираю,

если водку не допив,
небо собираю.
(7/11/2016)

***
смерть неприятна, как и любой из нас:
смотрит в лицо, в глаза, в руки, что её обнимают –
смущённо смеётся, бьётся в стекло к мотылькам,
что за окном в новый мир без неё проникают

она непонятна и от того разговор
тянется жизнь всю её, как деревянный ангел
от братьев Райт до перемоги в порту,
где и булыжник любой плачет в пернатый камень.

смерть неприятна и от того близка:
скоро экран заполнит, как запоздавший зритель –
вот и лежишь у неё на плече насекомом там, где её река –
собака, бумага, буква и свет на твою обитель
(8/11/2016)

* * *
Зверь над водою и тень в её животе
прекрасны, как наше знание о кипарисе,
и выбираешь из трёх не своих Елен –
ту, что не миф о себе, но вещество. И виснет
здесь над тобою место, где серафим
крылья себе отрубил, как снег, то есть память о месте,
где рыба зеркальна, как глина, попавшая в сеть
или птица в курятнике, на насесте.

И проплывает зверь, как радуга или бобр,
прутья рёбер своих несёт, чтобы хижину строить –
там под водой, как жажду, которая высоко,
и лабиринт сквозь время, как Пушкин какой-нибудь, роет.
Страшен ли вид его? тут ли нужен слепец?
чтобы воды сухой напялить на тело кольца –
рыба плывёт наверх к звериному в тьму окну.
Аукнешь – и в тишину её окно разобьётся.

Это скорее зима, нежели то, что мы
своё присутствие в ней выходом доказали –
зверь сквозь тебя глядит, как кипарис
в страшные, как усы оспы грузинской, дали.
Зверь детворы бежит, цокает лёд во рту –
коньки, как Ясон, держит под каждой мышкой –
так и вода ржавеет, когда на дне
её серафим стоит, сигналит, как сом, одышкой.

Но – ничего, ничего, Эллада вся где-то там
в животе у воды, на дне, мерцает, как бабочка в знаке,
в салазках дракона, в Дао и приглушённом бобре,
что дом из себя построит на этом хрустящем мраке.
И успеваешь «ма» произнести, как метель
пока беспечальный зверь, с её живота, как с горки
скатывается к рыбе, лежащей здесь, в каждом дне,
времени суток, как дым, что порежут коньком на дольки.
(9/11/2016)

ИСХОД

Бумага скользка, ночь темна, а причина –
не то чтоб видна, но скорей чертовщина:
выходишь в пустыню – вокруг тишина
порезана в дольках живых апельсина,
в почти дивный год. Кольцевая вода

закручена в снег, в ребятню, в подворотню,
в пехоту сорок, принимающих сотню
своих оживающих в клюве ста грамм,
хромая, как смех, отжелтевшей культёю
в прилипший свет снега. Учись языкам –

мне кто-то лопочет в ответку и в спину,
в отвёртку зимы, что открутит людей
и бросит на птичью бугристую льдину,
и будет с того этой льдине светлей,
когда эта ночь заскользит, как бумага,

звеня колокольцами кожи глухой,
и ложка, как мрак ангелиного взгляда,
лежит под любой тридесятой рукой
охотника этого и снегопада и голоса,
что вещество и прибой.
(11/11/2016)

* * *
Внезапна радость, как метель,
мороз, повисший, как Орфей
монетка, капельная прорезь
от птичьего в зрачок клевка,
где удалён был прочный воздух
и от того душа легка,

где мир оставив, как изнанку
свою, взлетает дирижабль
и кровь горит над каждой жаброй,
как ленточки – ещё дышать
ты можешь, но навряд ли смеешь,
себя в руке своей держать

… и шелест тих, когда пилоты,
себя расширят, удалив
успокоительные тросы,
что держат около земли,
и радостна метель: прищепки
из санитаров смотрят вдаль,
где получает Бог у смерти
дыхания голодный дар.
(14/11/2016)

* * *
Не будем о ландшафте и воде –
они как рыбы тёплыми стадами
за крошкой пропадают в бороде
с похожими на тёмный бред усами.
Не будем говорить, что скоро снег
из ребятишек слепит ежевичный
пархатый дым снеговиков, жующих смех
как птицы и врачей сквозняк привычный.
Мы умолчим, что сможем умолчать –
но немоту свою и смерть не сможем
пересказать, как дерево и сад
вокруг саней скользящий, осторожный,
где свет, моргающий прохожему вослед
сквозь лошадей морозные подсказки –
прохожий лёд, которому сто лет,
пока ему здесь не бывает страшно,
где немота густа, как стая черных сов
с той стороны подглядывает нами
на то, что выпускаем мы из уст
бензином, дёгтем, малыми словами –
пока ландшафт не истончит воды
или вода не источит пейзажи
где дети наши катятся с горы
и вероятно, что бессмертны дальше.
(15/11/2016)

* * *
Небо бесприметно. Снег бессмертный,
в ангельский зашедший магазин,
поднимает пепел наш, созревший,
зрения, в котором он один

остаётся, а не эта стужа –
три собаки, что до четверга
ищут в слепоте своей округу
что осталась им здесь, от меня

не отходят тонкие собаки,
оставляют тощий в небе след,
в строчке через дырочку всё чаще –
и чумнее слышится ответ.
(16/11/16)

*

Поляку

Ну, в Аркаим, ну, побежим,
ну, вздрогнем, ну а вот – лежим,

на нас взошедшая земля
поёт в шарманке, как петля,

как Нестерова птицу рвёт
на водку и на оборот

степной, что выпьет без тебя
беспозвоночного любя

и ходят два-три дурака
пока прозрачна смерть и зла

а свет летит – пока дрожишь
во времени неместном спишь.

ну, подожди, ну ты, дыра –
тепла, честна, опять светла.
(17/11/16)

* * *
Ты не прочней своих стихов. Из чепухи,
ты, выбранный, как остов
оставлен здесь от умерших китов
и дышишь в нём, как некий новый остров –
вокруг тебя, как Нестеров, петля
сияет в новой маске языка.

Ты не прозрачней их - тебя проходит ветер,
как некий провинившийся школяр
и поправляет оптику, винтовку,
болезни нашей новой окуляр,
и говорит без языка, весь красный,
смертельно выбрит степью, как хазар

светлея от оружия и бронзы,
он поднимает наши костяки,
чтоб выбросить (или точней – разбросить,
как щупальцы морские) языки –
один для археологов и сносит
все восемь, что лежат внутри реки,

как память несерьёзная и осень,
внутри которой ищут старики
свои очки, подруг беспечных, небо,
поводья лошади или опять очки,
а если и болит – то из просвета
в который говорят тебе «беги».

Ты не длинней, чем тень внутри июня,
когда лежишь в одышке не своей
и отрезаешь кадры киноленты,
чтобы уже в них больше не взрослеть,
перебирая камни, словно кости
тех слов, в которых спишь, как соловей

на берегу невидимого моря,
которое, как шум внутри тебя
то вырастает, то уходит в горло
о каждой твари, где оно, скорбя,
о каждом лёгком, запятой и слоге,
в просвете из которого легка

и непрочна твоих существований
причина, по которой словно Ной
идёшь, как по доске из называний
причин своей непрочности к иной
морской звезде, лежащей в тёмном кране –
там, где звезда становится длиной.
(17/11/2016)

*
Где горло узко и смешно – прочти ангину языком –
прочти, прожги однажды вот эту местность,
что живёт в твоём зрачке и, дважды

всё это повторив себе, не наизусть, но прочно
гляди, как небо на виске твоём звереет
точно,

как портится, что было льдом и бедным мёртвым языком
на ангеле твоём, теперь
совсем беспозвоночном,

как этот свет на нас растёт и обращается в пролом,
в котором голос, слова глаз, припоминает что-то в нас
и исчезает всем твоим

присутствием отсрочен.
(18/11/2016)

* * *
Воробьи деревянные под минус сорок –
дыма суженный глаз замерзает, как лошадь.
ты проходишь сквозь взгляда свернувшийся творог,
и в сосну, растворившись, рыбу с воздухом сводишь –
к знаменателю, к имени, к жабрам в морозе,
к невозможности света, которого просишь.

Позвоночник у неба и голоса общий,
и подвижна граница его – запятая
человека, что в утро из дома восходит
и двоится, как мякиш, себя разминая,
разнимая дорог этих двух перекрёсток –
в свою речь непрямую, и – сейчас угадаю –

что не вспомнишь сворованной этой землицы,
отчего, вероятно, и холода здесь
ты не видишь, расслышав: взрываются птицы
как ожоги и нити под мглой пузырей,
что пытаются в лошадь и свет удлиниться
продевая свой глас через числа и лес.
(19/11/2016)

***
Шар холода, катающийся в ложке,
подобен лодке в перископе чайки –
замри на месте, воздух мотыльковый,
мы ничего тебе не обещали

где речь Господня состоит из пауз
сужается до конуса из света,
и достаёт фунфырик из кармана
дыхания – молчанием согрета.

Плесни и ей ты праздника из речи,
сквозит на нас пернатая подлодка –
и будет день нам первый и – вкруг звери
горят, как шарики из холода, нечётко.
(20/11/2016)

* * *

Инне Домрачевой

Испросил холодный свист,
снег, который в нём лежит,
как медяк внутри поломки
или санки – свеж и чист –

там, где день похож на звон
тени, что попав в окно,
говорит с тобой, как Данте,
своим детским языком.

воздух зашивая в свет
так, как будто лёд и ветвь,
это все её предметы –
остальных здесь больше нет,

там, где будет эта тьма
изнутри её смешна,
и похожа на поделку
повторяющего сна.

Пан летит, сансары полн,
восьмеричным колесом –
водомерке он подобен,
если небо это холм.

Нет, и весь ты не умрёшь –
как пружинка перейдёшь
ты в иное состоянье =
спиртовое – там где нож

от салазок отделит
переломанный в свет свист,
где скользишь, вслед насекомым,
став снежинкой в этой колбе,
в лицах падающих вниз,

в бабочках, что помнят нас,
фотографии в крылах
сохраняя, как бы Данте,
запирая смертной жизни
удлинённый белый страх.
(21/11/2016)

БЕРЕГА

Григорию Горнову

Изображенье хрустнет пополам
и фотокарточка собачья из кармана
ударится по комнатам в бега,
из трещины и темноты залаяв,
она бежит, как зрение и кровь,
и в бабочке небрежной засыпает
нет берега – точней нет берегов –
ещё точнее – их здесь не бывает:

они идут прохожими нас вдоль
преображаясь в небыль перспективы
и только след их мёртвых сапогов
лежит как дым приподнятый из пыли.

Ну что, душа, бежим от них скорей,
чем нас в изображении забыли,
чем кружевной, фасетчатый их глаз
очертит в небо непролазный лаз,
как шаг суворовский, который заучили
мы здесь у бабочки, чья память такова,
что складывает все изображенья
напополам, где снегирям видна
попытка их с тобой самосожженья,

где воздуха слепая карамель
подарит нам немыслимую радость,
что в переходе этом вверх и вниз
нас никому на свете не осталось.
(22/11/2016)

* * *
Прости, что песенка одна катается в трамвае сна
и видит тень мою и звон, что снег, поднявшийся кругом,
изъят с земли, идёт обратно, как кругосветный идиот,
что видит нас теперь, как пятна, и крылья тёмной буквы о,
что птицелов поймавший небо – его отпустит в небеса,
и, как подросток, наша муза всё ждёт от тела чудеса,

что хлеб прозрачен (в смысле – точен), что несвобода нам дана
для перспективы там, где в хлеве верней заучена звезда,
что сосны в птицах ночь качались, как будто шлюпками они,
как умозрительные стаи среди воды, по водам шли
и сшито мёртвым было тело, и оживало лишь пальто,
как стая ангелов что слева шагнёт в ничто,

что эти мраморные тени мы, словно буквы, обрели,
как якорное перекрестье внутри земли,
что в зёрнах этих, вверх подвижных, прекрасна наша слепота
где за младенчиком,  как в спирте, растёт невидимо душа,
узрев озябшее дно кожи, в котором звуки далеки.
Катайся, песенка – быть может тебя уловят рыбаки.
(23/11/2016)

* * *
Вспомни, как проходил бессонницу,
как урок или урок, птиц из которых небо
вывалилось – как будто в тебе наблюдатель
умер вечером, сжатым в пределы web-а.
Вспомни, как перечислял ты буквы –
складывались крылья их и рассыпались
в прогноз погоды худой, как линия клёна,
который линем стоит в середине своей печали.

Вот барашки: один, второй, остальные – бараны,
скрученные в воронки снега, в пустые барханы
стрелок на сторону ту, где звёзды нам сочиняли
частокол, огород, пастбище, прочее трали-вали.
Глаз твой становится миром округлым, как кофе –
сон, что не стал тобой, тот ещё всем архангел –
имя ему Харон, голова собачья,
стоит, в половину свою темнотою плача.

Заплати ему два-три обола, не жмоться, слова –
в телефонной книге, как в Иерусалиме, найдя Иова,
проведи рукой по пейзажу и тот исчезнет,
станет ау, как клёна жабры, гребок и ветви,
где механика больше нашей с тобой пропажи –
вот и избавились мы с тобой от резной поклажи
от того, что лежит на виду и совсем незримо
носится так легко от того, что неизносимо.

Вот и стал ты бессонницей,
метеорологом, полярником, Пушкиным, чёрной речкой,
правой рукой своею, холодной печкой,
дымом этих неправильно сложенных срубов,
ледяной водой, которой не знали губы,
и идёшь, как лёд из тонкого птичьего брюха,
где не голос растёт, но окно, оканье, Вологда или слуха
ожидание, город в холмах, где смолкаешь в прахе,
от того, что твоё ожиданье подобно плахе –

только радостней, отчего не сгорает небо,
но становится новым и ждёт от тебя побега.
(24/11/2016)

*
Старуха входит и выходит,
и капли мутные летят
навстречу ей – так будто осень
хлопки свои, как воробья,

здесь разворачивает в листья
в круги свернувшейся воды,
где шарик с гелием, как искры
навстречу тьме своей летит.

И сочинённая так плохо
вокруг той тьмы стоит земля –
от выдоха её до вдоха
почти жива.
(11/2016)

ОАЗИС

Самое недостоверное нас и спасает,
цапкой трёхпалой из живота вынимает,
щурится, смотрит на свет, крутит шарманку,
зовёт, как дитяте, в секунде забытое, мамку.

Не опознаешь её, хотя разберёшься до кванта,
до взрыва большого или девичьего банта,
до бантустана дойдёшь, голодомора, гулага
все пирамиды млады – из камнепада

недостоверного видишь, как небо становится плотью
то есть плотом на котором плывёт черепаха,
тебя окольцует и пустит кругами, как камень,
в оду воде упавший, как бедуины, в аллаха

тебя обернёт и электрической птичкой
пустит на берег, как в сети, что высохли в нас, как в добыче –
всё, что есть здесь скорее наши привычки
или возможно москальский язык, или бычий –

тот, что природа творит, когда на убой ты
мирно идёшь, осанну поёшь или вольты,
там, где Бог твой стоит над своею могилой –
словно рожденье твоё, но никак не погибель.
(25/11/2016)

АНТИПРОРОК

С горящей головой
скользишь во мгле как в лифте,
где олово есть мел,
а мёд всегда граффити,
где чувствуешь крыло
сквозь цирк многоязычный –
Тебя вагон трясёт –
но это всё о личном
тебя здесь говорят
и мотыльки, и совы,
ковровые и ад,
и между них засовы.
Ты поджигаешь дом –
лежишь в нём полумёртвым
летишь полуживой
живёшь во всём [подковы
без лошадей стучат
на череп и Олега] –
поэзия светла
и от того – вся слева.
В пустыне ты стоишь,
как столп, змея, ехидна,
как соль и ужас и
всё то, где всё безвидно,
невинно и мало,
как зёрныщко размолот,
как праха позвонок
и поводырь и молот,
в отверстье в языке
зашитый вероятным
зиянием синиц,
что ужасу обратны.
И в после не идёшь,
не движешься, не споришь –
поскольку угадал,
соприкоснушись кожей,
как ангелы летят
насквозь с любого боку:
поэзия мертва и –
знаешь? – слава Богу.
(11/2016)

***
Бог прекрасный, словно грязь,
Бог бессмысленный, как радость,
посмотри: от нас осталась
речь, похожая на лаз

в дождь, что падает на наше
в нём отсутствие, как в пашню,
будто ласточка в себя,
отраженье теребя,

как соломинку и глину,
красную свою гортань,
с этим телом невозможным,
совершающую брань,

где собака бежит пряжей
сквозь ужасный слова снег
и связует, как молчанье,
в мир собрание прорех.

Бог живой, как будто смертен,
говори через меня,
где лежу в твоих полозьях,
как сухая полынья,

где дышу, себя воруя
у последнего себя,
словно белая воронка
ласточки среди огня.
(25-26/11/2016)

*
Никто не носит красного, но ты,
дурная кровь, внутри плывёшь. Что знаешь
о соли ты, обломках облаков, что как черты
плывут без всякой связи
под колесом телеги, скрытно, о
птиц звеня, столкнувшись, ударяясь.

никто уже здесь так не говорит
из валящейся сверху жёлтой пыли,
в которой мы плывём

*
Изогнутый в кофейню реквием
звучит, как скрипка, но на букве м
припоминая Моцарта и Вия,
с москальской бодростью и борзостью он выбор
свой делает сияя изнутри,
как уголь, что лежит здесь у двери –

подобно львам и воздуху, и снегу
пока ещё метла не собрала
сиё нам подаянье и с разбегу
внутри у льва размазана пчела –
и пахнет кофе музыкой, метелью,
архангелом, что смотрит из угла,

как скрипка вырастает из побега
от смерти, как кофейни, и пчела
созревшая летит так будто зренье
вот только что, как сахар, обняла.   
(28/11/2016)

***
Он, собранный из всплеска и камней,
как телеграмма в полости войны
всплывающей, поскольку невесома,
порхает, словно бабочка, корней
воды касаясь, покидая дома,
густеющий в морозы - круглый свет.

Лежит на дне, остряк и сердцевина,
причина снега, дерева, себя,
и циркуля воды, который светом
бежит внутри его и, как волна
от камня, собирается в окружность,
а после – только каплями видна.

Он – зеркало своё и, собираясь
из ямы света, будто кислотой
он выжжен был на стороне до рая,
чтобы восьмёркой стать или дугой,
теперь он – дверь и карп, хвостом мигая,
сшивает телеграммы пустотой.
(28/11/16)

***
Жалоба рыбы, забытой рекой произвольно –
это пластмассовый глаз, что наполнен до трети
астмой, в которой гадает: больно – не больно
светит в неё чернота, та которая встретит

там, где пролив обнажён за порезом дыханья,
скручен в юлу из лозы незаметной и тонкой? –
чувствуешь, рыба, как пауза стынет в пространство –
в смысле вдох-выдох двойною становится кромкой.

Рыба - то роза, то крест, а то сеть воздаянья,
горка, которою пряжа пейзажа стекает обратно,
в веретено на треть непрозрачного неба, как чуда,
где разговор – шум дождя, что катается в камне.

Смилуйся к рыбе своей, прозрачная лодка,
чьи пассажиры незримы и только из рёбер
блудное слово, как астма, по холоду ломко
всё возвращается в дом – словно кличка и номер

или холерный барак, или зов, как увечье,
или звезда в голове, что из жабр – как обида –
в прореху твою прозревает, которой отмечен
и потому лишь на выдохе всё тебе видно.

И остаётся стаканчик пластмассовый, словно пергамент
или укусы пчелы, чей раздавленный ломтик
будет теперь не твоим, но другим, задыханьем –
если тебя повторит, то – возможно – не вспомнит.
(29/11/2016)

***
В слепоту, где свернулся простора
мотылёк, как преддверье огня,
я несу свою паузу – скоро
развернёшь ты её из меня.

Зашуршит – к атональному свету
на булавку прикрепленный – снег,
наконец-то свершивший вендетту,
как масон и смешной человек.

Будет текст наконец-то написан
и отправлен, что верно, в свой ад,
в глину речи, которой неслышно,
в колесо, что в просторе и над.
(11/2016)

***
Грозди снега, костей и потопа –
всё, что ты совершаешь сейчас,
обступающий нас за природой
человека, ковчега, чей глаз

расширяется там, где ворона
в конус ветки неровно летит
от любого сквозного перрона.
Перейдя то на шёпот, то в шрифт –

грозди света звенят в безымянных,
потому что свершились, вещах,
что гудят и не чувствуют веса
в человеческих этих лесах

из дыхания или из пара,
что как слепок и голос висит
очевидно, как холод пожара
в нише той, что, как тело болит.
(30/11/16)

***
Коснёшься простуды, как обещания речи –
и дерево, словно Сизиф, тебя облетит,
как лис инфернальный, которым теперь ты отмечен,
хотя и забыл изначально назначенный вид.

Вот мост, вот река, вот зеркальный твой лес, вот названья,
вот плач и гордыня, вот слово с его умолчаньем,
вот птицы твоей перелом, вот Харон, что похож на Бомжа
вот смерть, которая цельность, и тем хороша.

Стоишь, как пастух в теплотрассе и смотришь, как пар
идёт под углом сорок пять, и под лапти глядит –
горящий архангел ушёл, нам оставил мента,
который, отсюда сужаясь, похож на петит.

Вот смерть, вот простуда, вот раки, что в лёгких твоих
разводят клешнями, чтоб небо своё средь их разместить,
вот ты открываешься – чпок – как бутылка, трамвай,
как детская травма, и хнык, что доступен был рай.

Вот Греция нашей болезни, глухого стыда
три ящика, лис инфернальный уходит в спираль
и в штопор, которым горит на ходулях вода,
а нам остаётся свобода, как цапли невидимой, дар.
(01/12/2016) 

*
Кто в стаю, кто в Тагил,
кто в текст – перебираю
свой список из друзей
почти природных раю,

где тёмный самурай
нас держит, как бутылку –
пока он сам не стал
рождественской открыткой,

пока не звук во рту
его бренчит ключами,
когда мороз его
касается, плечами –

которые внутри
стеклянны и безбожны,
как бабочки легки,
как рыбы осторожны

у дерева внутри
идущий самураем
становится тропой,
во всём подобной раю,

исход же – высотой
стояния над пеплом
не мёртвой, а живой,
приметной только детям.
(3-5/12/2016)

* * *
Ничей потомок, стой, как я стою –
на этом развернувшемся в дыру,
как оторопь короткая синицы,
голодном камне, то есть на миру.

Матросов этих мёртвых благодать
мы сможем угадать в костях у птиц,
как полынью, метель, возможность, тать,
что здесь излечены дистанцией от лиц –

Извлечены, как зренье языка,
прозрачный корень чёрного станка,
что зашивает наши в нём разрывы
и смысловые пропуски, дыша
в раздвоенные пальцы, где незрима,
и потому всё явственней, душа.
(5/12/2016)

* * *
Человечьего тела хлопок
здесь повиснет на энное время
посмотри на меня, эпилог,
в пуповину, которая зренье,

где летит шестикрыло, до пят
раздувая предсмертье, пространство,
умертвляя до тела свой звук
в полом лёгком, с которым навряд ли
он знаком, но знаком стеклодув
тот, который остался не в кадре.

Человечьего тела хлопок
на секунду становится светом,
шаром снега, где сжат горизонт, –
и который отныне весь слева.

А ослепнешь – и твой холодок
будет частью пейзажа и стужи
что висит между телом и тьмой,
как замедленный взрыв. И натужен,
как знахарка, что держит тебя,
этот выдох, которым простужен

ты, горящий, как знак на путях
и гудок непришедших к вокзалу –
расширяешь себя словно свиток
поездов, что положены в шпалы,

где земля, что лежит под рукой,
как и мыло, полна гексогена
и кипит черной птичьей смолой
до последнего скрытого гена.
(6/12/2016)

*
колесо прорастает в камень:
вероятно, что так «не вспоминай о мне»
растёт, как листва, медленно, между домами,
где география всякой погоды длинней
мороз вьёт империю дерева и алфавита
учится грамоте, дзену, молчанию, дну
я тоже когда-то мог, но теперь забыто
это искусство
нипочему


АНГЕЛЫ СВЕДЕНБОРГА

Со всякого тонкого бока
летят ангелы сведенборга –

оптику птичью поправив,
они на собачьем лае,

на ниточке тонкой собачьей
торопятся имя назначить –

дыхание тощее наше
вкушают, как дети, кашу

снежную, первой пробы,
и ты вместе с ними попробуй:

попробовал? – вот и славно,
теперь собирайся – тайной

дорогой идёшь вертикально,
как будто дороги край ты,

речи и света сбоку,
там, где в снег на субботу

латают с порватого бока
землю ангелы Сведенборга.
(7/12/2016)

*
о времени что сожалеет,
что покидаем мы его
поющий свет стоит над нами,
а дальше нету ничего

отламывая по кусочку
от косточек таких своих
я ставил точку или небо
и на двоих

делились птицы,
серафимы огня клубок
на сопричастных и на вечность
и ничего

о времени что сожалеет
похожее теперь на вход
поющий свет стоит над нами
как билетёр.
(8/12/2016)

* * *
«Я не знаю тебя» –
говоришь, мне чужая, погода,
как трамвай, раскрываясь –
и контролёр вылетает

посмотреть на иную ему
и второму породу:
земляную, где выпадет свет –
и не растает.

Раздвоишься в моём языке,
воробей неприсутствия речи,
всю погоду склевав, словно крошки
внутри старика,

где не он был составлен
из полых словесных увечий,
а янтарным оленем
лежащая в свете, река.

Изрекаешь меня,
как болезнь, мне погода чужая –
вот и светится суд,
но пока что далёк и высок

этот малый снежок,
что лежит в середине погоды
той, которую я на себя
скудной речи подобьем извлёк.
(9/12/2016)


* * *
Всё дыхание твоё и волшебный новогодний
шар, парящий под землёй, там внутри у дирижабля
снова выключен пилот и его смертельны сходни,
он у воздуха последний, как движенье красной жабры,

рыбный выдох сна, в котором свёрнут человечек в речи
медный маленький напёрсток на игле иной метели -
человек, как будто свёрток развернувшийся до пара,
развернувшийся в полёте до невспоминанья праха.

Он теперь отвсюду едет  - вероятней фотографий:
с лошадиной мордой воздух смотрит внутрь последней твари
остающейся, как якорь, в этом белом небосводе,
вертикально смерть стоит – не шумит, когда уходит.

Шар катается над бездной – поплавком меж тем и этим
онемением и светом, что летит из каждой ветки,
как волшебный иногодний скрип калитки от успенья
раскрывается, как посох, на вопрос: и что? поспел я?
(10/12/2016)

АДАМ

Колесо порастает прахом, затем землёй,
после свивается в воздух, и в дождь, и в тепло, и в звёзды,
в дерево, которым неба фонтан растёт
в животный грунт колеса – замерзший и белый.

Там человека стоит окружность без темноты:
птицы его, звери, олени, лоза, предметы –
плоды его рук переходят в тёплый, как дом, огонь –
спицами от колеса – он, который сеет

земли, дыханье, округлую тень – похожий
теперь на летучую мышь вылетает из кожи
переворачивает свет, как полынь и очки,
дышит сквозь мёд кипящий и видит: дожди

в голых прохожих скручены – как часы или мгла,
верёвка метели, белка тонкая, как жара,
масло или свемовская киноплёнка, желтая по краям,
намотанная на бобину его, где кромка –
это смерть, которая не пришла.

Колесо крутится спицами, воробьями –
прозрачны небо и твердь между крылами,
чудными: крикнешь несотворенное – тварью
вырастет и обрастёт временем, временами,

белым фонтаном, что катит себя вертикально,
перед собою, как заросли глины и пара,
движима то бинарно, а то троично
словно небо, что спит зерном чечевицы,

черновиком, чертежом, каждой косточки подмастерьем,
там, где старый Адам – это только двери,
это только звери с сосцами огня, это бело-рыжий
свет, который пройдя, ты возможно вышил,

как окружность из тела и праха голодной пряжи,
что висит, как фонарь и зренья отрез, в каждом нашем
обороте или, как древо стоящей, нише
что стоит без тебя так, как будто ты в крест свой вышел.
(11/12/2016)

КОРЕНЬ

Снегирь, протянутый как струна
ангела местного, что попытался
здесь имитировать взрыв снежка,
чтобы причалить, затем оторваться
от мокрых лиц четырёх, как стая,
и электричества, как кольца.

Он, как отвес, был привязан к центру
на тёплый выдох, на снегопад,
на света полную эту телегу,
на сразу восемь своих ребят,
что в фартуке красном сидят на дугах
произнесённого и горят.

Если возьмёшь ты в ладони их пепел,
то на сетчатке ладони твоей
камень врастёт в слова внутренний ветер,
в зрение скрученное вдвойне,
которое музыки не приемлет
но плачет её из своих корней.
(12/12/2016)

*
Ты, Гамлет, назови себя Орфей,
ступай направо или тоже влево,
и пой, как в механизме соловей,
закручивая слово в сгусток тела.

Стоит как ангел город твой немой,
и немота прозрачная, как воздух
превыше нас – особенно весной,
когда не вечна. Если же – опомнясь,

расслышишь ты рожок, что издали
нас призывает из гулений наших,
иди на суд, теперь один иди,
всё вспомнив, отчего теперь не страшно.
(12/2016)

ИОАНН

Разговаривая не здесь –
кукушонок воды и света
кривизны напялит скафандр
из уже неизвестных ответов,

где сужаются мгла или мзда
до иглы или мышцы прогноза,
там, где Патмос, сокрытый в тебя,
прорастает, как остов мороза.

Напиши, как смыкается мост
из доверия, то есть из веры,
что лозе, освещает тьмы лаз,
как зияние света и меры,

и присутствие чёрной иглы
в белом всаднике или в шарах,
что напомнят, когда их проткнёт
твоя речь, воскрешённых ежат.

То ли буквы, в которые ты
здесь сложился, пока алфавита
не имеют или черты
договоров двух вложены в плиты

и закрыты, и воет спираль
погребения, то ли из ветра
вынимаешь себе ты лицо, как ожог,
в смысле – свет в центре пепла.
(13/12/2016)

*
Поезд подобен лифта дверям, что сомкнулись в земле,
окраине мира в паровозных гудках, рыбаку на горе
белой, как жажда, воды, нищему на бедре
лошади, которая слепок звезды в дыре.

Лошадь видит, как поезд сияет в обломке смолы,
выбранном из темноты, где слепые львы
вызреют до ягнят, как углы орды,
выпрямляющей степь до света и высоты.

Но высота обернётся в часах копыт,
чтобы время в тень, как звук, уловить
с птахой, что вечность в вытянутой руке
поезда, который отсюда сквозь смерть ковчег.
(2016)

*
От вины не сбежишь – и не надо – она
расширяется слева и справа,
где в себе отсырела до бездны земля
и звенит за грачами, чья лава
поднимает, как ужас, чужое лицо,
что уловлено в сети их взгляда

в этой призме, которой теперь стали мы,
чтобы свет вырастал в нас оградой,
чей простор так разломлен, что мы не видны
в створках зренья, которым обратны,
где сужается птица в проектора тень,
запятнав несмертельные пятна.

А бумага постыдна, как нёбо скудна,
но и в краже пейзажа предметна,
невесома, как божья в стрекозах слюна,
и нечётна, как двоица, тщетна,
как попытка себя наизусть рассказать
и любая иная примета.

И когда этот твой полумёртвый язык
поднимается к ней, как архангел –
ты сжигаешь вину или стыд, и себя
избегаешь, как Авель и Каин,
и земля в твоей крови, как небо, дрожит
или сам обретаешься в камне.
(14-17/12/2016)

*
Вдоль снега человек идёт,
где свет невероятный ход:
безвариантный, поперечный
исчезновению его,
где время кратче снегопада
и пересказа своего –

там, в чьей дуге, как бормотанье,
лежат и жажда, и вода,
и человек – почти мерцанье,
когда сгущается в стыда
труды и радость, и молчанье,
которые он ввёл сюда

вдоль снега, что в его отверстьях
лежат, как рана или дом,
и больно – от любого места –
тебя читают босиком.
(18/12/2016)

*
Мы полетим, не понимая
вновь, в жизни снятой, ни черта,
в своё припоминанье рая,
который всё-таки черта,

что разделяет нас и Бога,
как свет – проектор со стеной:
киносеанса было много –
теперь за кадром будь со мной,

где всякий миг стал уловимым –
так бабочка своим крылом,
как яблоко глазное, зреет,
повсюду сблизившись с лицом

в неё врастающего зверя,
что выдыхает мир сюда,
чтобы затем в него поверить,
как в дерево своё земля.
(19/12/2016)

*
Озноб, который станет телом,
чья стружка сыплется в мороз
закрученная в черно-белый
парящий в сферах паровоз,

чьи крошки хлебные на блюде
из человеческой души
мерцают и гудят, и судят
и говорят: теперь дыши,

где эхо, что восстанет сыном
посередине ничего,
гудит в надорванные дёсны –
затем через тебя поёт

озноб, которым собран пепел,
невероятный твой сосуд
для голоса, что мальчик чертит,
как «смерти не бывает тут».
(22/12/2016)

*
сядешь на корабль чумной
распрощавшись с чудесами
кто идёт над головой
отражается в нас нами

кто последним пассажиром
прозвенит, как бубенец,
если мир накрылся миром
чтобы сказочке pizdez

наступал – кипит по краю
чёрно-белая вода –
скоро нас здесь отстирают
немота и белизна

и на суд прекрасный пустят
где себе расскажем мы
что оставлено на суше
человеческой в нас тьмы
(25/12/2016)

*
Куда пойдём? – ты спрашиваешь, ты,
засвеченный на этой фотоплёнке
лежишь, как сорок три тому назад, лежишь
и кожа плачет в краешек свой тонкий,
размокнув глупым словом изнутри –
ну и куда идти нам из поломки?

Когда вокруг отдельны голоса,
неразличим в глоссарии изнанки
и смысл и свет, и этот тёмный снег,
в котором ты почти окружность ранки
и скважина, в которой спрятан был
вот этот космос – ключ и суть баранки.

Куда пойдём? в какие чудеса?
в какие нас исполнившие реки?
чьи речи, иссечённые в леса
строительные, нам затем ответят,
сморгнув изображение своё
собранием прекрасных междометий?

когда ты купол рушишь над собой,
и купол рассыпается вороньей
воронкой, что врисована в тоннель,
который оказался света кромкой.
что уготована, как хлеб или сухарь,
или гора, которая над нами,

узка, как Бог дыханья и близка –
пуста, как дверь, двоясь за облаками
(26-27/12/2016)

*
Белого облака корень из сердца извлечь –
в утреннем зрении небо похоже на лица,
лестницей в эхе своём раздвигается дым,
чтобы на звук через свет, где сокрыт, раздробиться –

дробь его чётна, как смерть на своём опознанье,
чьё суесловье – одышка отпавшего праха,
горлышко узко, как будто весь срам его ожил
или прочухал, что в страхе его дверью плаха

ныне развёрнута или – не скажешь сегодня
там, где всё время кочует иглой в колыбели,
снега зияньем сшивая всегда неживое –
с болью живой, которая есть, чтобы верить.
 (27/12/2016)

ПОЛЯРНИК

Из белой вечности, откуда меня извлекают,
как из пелёнок забвенья, как рыбу и камень,

брошенные свысока в лодку и время,
лодка зрачка [кого нет] смотрит как тьма пламенеет –

словно бумага, зажженная посередине,
слово, как прорубь и взгляд этой льдины,

полярник – воронка, которой спасутся все воды,
сосёт свой красный мизинец с занозой о сыне.
(28/12/2016)

*
Язык, что тектоника времени, лодка моя,
восстань и гори, как фонарь или фаллос в пещере –
никто не узнает мгновенного вещества
как смысла причины кому-нибудь смертность доверить.

Вот ты здесь лежишь, преломляя хлеба
или замкнутый свет, который не вечность – хотя и приближен  -
там, где к ней слепы начертанья зрачка
и мрака, который за ним и значеньем своим обездвижен.

Меня повтори, мой язык, ослеплённый Орфей,
навряд ли поймёшь, что сказал и зачем – ну и ладно
и я, как антоним, иду в своём женском, извне
единственном роде, где чудо лежит в неопрятном.
(29/12/2016)

*
Мы перестанем пить – банзай:
останется вода живая –

три птицы за моим окном
у моего, как видишь, края –

стоят – почти что человеки,
поют землистым языком,

и я лежу один меж ними,
как света ком.

Не говорить, молчать скорее –
и в лошадиной голове

качать себя, как в колыбели,
любым снежком.
(30/12/2016)