Исповедь Л. Н. Толстого

1. С 16 лет состоялось моё отречение от вероучения. Я не отрицал Бога и Христа, но в чём было его учение, я не мог сказать.

2. Единственная моя вера в то время – была вера в совершенствование, прогресс. Также появилось желание быть сильнее, важнее, богаче других людей.

3. Я убивал людей на войне, вызывал на дуэли, чтоб убить, проигрывал в карты, казнил мужиков, блудил, обманывал, пьянствовал…. Не было преступления, которого бы я не совершал. Так я жил 10 лет.

В 26 лет я приехал после войны в Петербург и сошёлся с писателями. Люди мне опротивели, я сам себе опротивел, и я понял, что вера – обман.

4. Ещё 6 лет (до женитьбы) я писал книги, чтобы получать больше денег и похвал. В это время я поехал за границу, где сблизился с передовыми европейскими людьми. У них была такая же вера в совершенствование и прогресс.

5. В желании учить всех и скрыть то, что я не знаю, чему учить – я заболел более духовно, чем физически, - бросил всё и поехал в степь к башкирам дышать воздухом, пить кумыс и жить животной жизнью.
Вернувшись оттуда, я женился. Вся жизнь моя сосредоточилась в семье, в жене, в детях и потому - в заботах об увеличении средств жизни. Так прошло ещё 15 лет.

6. Пять лет тому назад (в 1874 г. - Толстому было 46 лет) со мной случилось что-то странное: на меня стали находить минуты сначала недоумения, остановки жизни, как будто я не знал, как мне жить, что мне делать, и я терялся и впадал в уныние.

Эти остановки жизни сопровождались всегда одинаковыми вопросами: «Зачем?», «Ну, а потом?», «Что выйдет из всей моей жизни?», «Зачем мне жить?» Я перестал понимать, зачем заниматься имением, воспитанием сына, писанием книг… Жизнь моя остановилась. Появилась навязчивая мысль о самоубийстве.

Недаром Сократ говорил «Как нам не радоваться, когда смерть приходит к нам?», а Соломон считал, что «Всё суета сует». Будда, увидев сначала старика, затем больного и, наконец, мёртвого не мог найти утешения в жизни и решил, что жизнь – величайшее зло. Эти мудрецы считали, что уничтожение этой жизни – есть благо.

Я понял, что одна и та же участь постигает всех – и мудрого, и глупого и доброго, и злого. Увы, мудрый и добрый умирает наравне с глупым и злым! И я возненавидел жизнь.

7. Я искал ответа в человеческом знании. Но понял, что оно неприложимо к вопросам жизни. Моё блуждание в знаниях не только не вывело меня из моего отчаяния, но только усилило его.

8. Не найдя разъяснения в знании, я стал искать его в жизни – стал наблюдать людей, чтобы понять, как они относятся к вопросу, приведшему меня к отчаянию. Я нашёл, что для людей моего круга есть четыре выхода из этого ужасного состояния:

•первый – выход неведения. Он состоит в том, чтобы не знать, не понимать того, что жизнь есть зло и бессмыслица.
К людям этого разряда относятся большею частью женщины, очень молодые или очень тупые люди;

•второй – выход эпикурейства. Он состоит в том, чтобы, зная безнадёжность жизни, пользоваться покамест всеми благами жизни, не думая о будущем.
Так поддерживают в себе возможность жизни большинство людей нашего круга.

•третий – выход силы и энергии. Он состоит в том, чтобы, поняв, что жизнь есть зло и бессмыслица, уничтожить её. Так поступают редкие сильные и последовательные люди. Для этого, благо есть средства: петля на шею, вода, нож, чтоб им проткнуть сердце, поезда на железных дорогах. И людей из нашего круга, поступающих так, становится всё больше и больше. Я видел, что это самый достойный выход, и хотел поступить так.

•четвёртый – выход слабости. Он состоит в том, чтобы понимая бессмысленность жизни, продолжать тянуть её, зная, что ничего из неё выйти не может. Люди этого разбора знают, что смерть лучше жизни, но, не имея сил поступить разумно – поскорее кончить обман и убить себя, чего-то как будто ждут. Для меня этот путь был отвратителен, но я оставался в этом положении.
Так люди моего разбора четырьмя путями спасаются от ужасного противоречия.

9. Я стал рассуждать далее. Если я (вместе с мудрецами) понял, что жизнь – есть бессмысленное зло, то почему огромные массы простых людей живут спокойно, и им кажется, что жизнь их очень разумно устроена!? И мне приходило в голову: а что как я чего-нибудь не знаю?

Где-нибудь я ошибся – говорил я себе. Но в чём была ошибка, я никак не мог найти. Я приходил к выводу, что, если я хочу понимать смысл жизни, то искать его надо не у тех, которые потеряли смысл жизни и хотят убить себя, а у тех миллиардов отживших и живых людей, которые делают жизнь и на себе несут свою и нашу жизнь. И я оглянулся на огромные массы простых, не богатых людей и увидал совершенно другое.

10. Разумное знание в лице учёных и мудрых отрицает смысл жизни, а огромные массы людей, всё человечество – признают этот смысл в неразумном знании. И это неразумное знание – есть ВЕРА. В непонимании этого и была моя ошибка.

Я был неизбежно приведён к признанию того, что у всего живущего человечества есть ещё какое-то другое знание, неразумное – ВЕРА, дающая возможность жить. Аналогичная ситуация и у людей других стран. Где жизнь – там и ВЕРА. ВЕРА – есть сила жизни. Если бы человек не верил, то он бы не жил! Без ВЕРЫ нельзя жить!

11. Я готов был принять теперь всякую веру, только бы она не требовала от меня прямого отрицания разума. И я изучал и буддизм, и магометанство, и более всего христианство и по книгам, и по живым людям, окружавшим меня.

Прежде всего, я обратился к православным богословам и к монахам-старцам. Я увидел, что в изложении своего вероучения они примешивали к всегда бывшим мне близкими христианским истинам ещё много ненужных и неразумных вещей. Но не это оттолкнуло меня. Меня оттолкнуло то, что жизнь этих людей была та же, как и моя, с той только разницей, что она не соответствовала тем самым началам, которые они излагали в своём вероучении.

Я ясно чувствовал, что они обманывают себя и что у них, так же как и у меня, нет другого смысла жизни, как того, чтобы жить, пока живётся, и брать всё, что может взять рука. Верующие нашего круга, как и я, жили в избытке, старались увеличить или сохранить его, боялись лишений, смерти и жили так же дурно, если не хуже, чем неверующие.

12. Только действия такие, которые бы показывали, что у них есть смысл жизни такой, при котором страшные мне нищета, болезнь, смерть не страшны им, могли бы убедить меня. И я понял, что вера этих людей – не та вера, которой я искал, что их вера не есть вера, а только одно из эпикурейских утешений в жизни.

13. И я стал сближаться с верующими из бедных, простых, неучёных людей. К истинам христианским здесь тоже было примешано много суеверий, но разница была в том, что суеверия нашего круга были совсем не нужны им, не вязались с жизнью, были эпикурейской потехой. Суеверия же верующих из трудового народа были до такой степени СВЯЗАНЫ С ЖИЗНЬЮ, что нельзя было представить их жизни без этих суеверий, - они были необходимым условием этой жизни. И я всё больше убеждался, что у них настоящая вера, что вера их необходима для них и одна даёт им смысл и возможность жизни.

14. Их жизнь проходила в тяжёлом труде, и они были менее недовольны жизнью, чем богатые. Они принимали болезни и горести (в противоположность людям нашего круга) без всякого недоумения, с твёрдой уверенностью, что так должно быть, что это всё добро. Эти люди страдают и приближаются к смерти со спокойствием, чаще же всего с радостью.

В противоположность тому, что спокойная смерть, смерть без ужаса и отчаяния, есть самое редкое исключение в нашем круге, смерть неспокойная и нерадостная есть самое редкое исключение среди народа.

15. И я полюбил этих людей. Чем больше я их любил, тем легче мне самому становилось жить. Я жил так два года, и со мной случился ПЕРЕВОРОТ, который давно созревал во мне. Со мной случилось то, что жизнь нашего круга – богатых, учёных – не только опротивела мне, но потеряла всякий смысл.

Я понял, что искать смысл в этом нельзя. И я отрёкся от жизни нашего круга, признав, что это не есть жизнь. Действия же трудящегося народа, творящего жизнь, представились мне единственно настоящим делом. И я понял, что смысл, придаваемый этой жизни, есть истина, и я принял его.

16. Ошибки моих предыдущих рассуждений заключались в следующем. То, что жизнь есть зло – это правильно. Но это относилось только к моей жизни, а не к жизни вообще. Действительно, моя жизнь – жизнь потворства похоти была бессмысленна и зла. Но надо думать и говорить о жизни человечества, а не о жизни нескольких паразитов.

17. Таким образом, смысл жизни заключается в следующем. Всякий человек произошёл на этот свет по воле Бога. И Бог так сотворил человека, что всякий человек может погубить свою душу или спасти её.

Чтобы спасти свою душу, нужно жить по-божьи, а чтобы жить по-божьи, нужно отрекаться от всех утех жизни, трудиться, смиряться, терпеть и быть милостивым.

Смысл этот народ черпает из вероучения, передаваемого ему пастырями и преданиям, живущим в народе и выражающимся в легендах, пословицах, рассказах. Но многое отталкивало меня и представлялось необъяснимым: таинства, церковные службы, посты, поклонение мощам и иконам. Отделить одно от другого народ не может, не мог и я.

18. По объяснению богословов основной догмат веры есть непогрешимая церковь. Из признания этого догмата вытекает истинность всего проповедуемого церковью. Если ты не подчиняешься обрядам церкви, ты лишаешься возможности познать истину. Исполняя обряды церкви, не понимая их, я соединялся с предками моими – они верили в это.

Но почти две трети всех служб не имели объяснений, и я чувствовал, что я совсем разрушаю своё отношение к Богу, теряя всякую возможность веры. То же я испытывал при праздновании главных праздников. Главный праздник был воспоминание о событии воскресения, действительность которого я не мог себе представить и понять.

И в эти дни совершалось таинство евхаристии, которое было мне совершенно не понятно. Остальные все 12 праздников, кроме Рождества, были воспоминания о чудесах, о том, о чём я старался не думать, чтобы не отрицать: Вознесение, Пятидесятница, Богоявление, Покров и т. д.

19. Самый сильный дискомфорт я испытывал при участии в самых обычных таинствах, считаемых самыми важными - крещении и причастии. Никогда не забуду мучительного чувства, испытанного мною в тот день, когда я причащался в первый раз после многих лет.

Мне так радостно было, унижаясь и смиряясь перед духовником, простым робким священником, выворачивать всю грязь своей души, каясь в своих пороках, так радостно было единение со всеми веровавшими, что я не чувствовал искусственности моего объяснения. Но когда священник заставил меня повторить то, что верю, что я буду глотать, есть истинное тело и кровь, меня резануло по сердцу – это жестокое требование кого-то такого, который, очевидно, никогда и не знал, что такое вера.

Мне было невыразимо больно, но я ведь пришёл к вере, поэтому нельзя было её откидывать, и я покорился.

20. Это было чувство самоунижения и смирения. Я смирился, проглотил эту кровь и тело без кощунственного чувства, с желанием поверить, но удар был уже нанесён. И зная вперёд, что ожидает меня, я уже не мог идти в другой раз.

Для меня было ясно, что истина тончайшими нитями переплетена с ложью и что я не могу принять её в таком виде. Я чувствовал, что чем больше я вникаю в речи учёных верующих, тем больше отдаляюсь от истины и ИДУ К ПРОПАСТИ.

21. Несмотря на эти сомнения и страдания, я ещё держался православия. Но явились вопросы жизни, которые надо было разрешить и это окончательно заставило меня отречься от возможности общения с православием.

Первый вопрос жизни связан с отношением церкви православной к другим церквам – к католичеству и к так называемым раскольникам. В это время я сближался с верующими разных исповеданий: католиками, протестантами, старообрядцами и др. Я желал быть братом этих людей. Отношение же православной церкви к ним было как к еретикам, точь-в-точь так же, как и католики и другие считают православие еретичеством.

22. Я видел, что в странах, где исповедуются разные веры, имеет место презрительное, самоуверенное, непоколебимое отрицание, с которым относится католик к православному и протестанту, православный к католику и протестанту и протестант к обоим, и такое же отношение старообрядца, пашковца, шекера и всех других вер.

Я говорил духовным лицам о том, что для всякого неверующего, обращающегося к вере (а подлежит этому обращению всё наше молодое поколение), вопрос: почему истина не в лютеранстве, не в католицизме, а в православии – является первым. Ответы духовных лиц были малодоказательными: «В православии верят истине, а все другие находятся в заблуждении». Но всё дело в том, что и протестант, и католик также точно утверждают единую истинность своей веры.

23. Что же делать с сектантами, которые соблазняют сынов церкви? При Алексее Михайловиче их сжигали на костре. В наше время прилагают тоже высшую меру – запирают в одиночное заключение. Я ужаснулся, что это делается во имя вероисповедания, и уже почти совсем отрёкся от православия.

24. Второй вопрос жизни связан с отношением церкви к войне и казням. Убийство – есть зло, противное самым первым основам всякой веры. В войне, которая ведёт Россия, русские во имя христианской любви убивают своих братьев. В церквах молились об успехе нашего оружия, и учителя веры признавали это убийство делом, вытекающим из веры.

И не только эти убийства на войне, но во время смут, которые последовали за войной, я видел членов церкви, учителей её, монахов, которые одобряли убийство заблудших беспомощных юношей. Я обратил внимание, что всё это делается людьми, исповедующими христианство, и ужаснулся.

25. Я убедился, что в том знании веры, к которому я присоединился, не всё истина. И ложь и истина заключаются в Предании и Писании. Что в учении есть истина, это мне, несомненно; но, несомненно, и то, что в нём есть ложь, и я должен найти истину и ложь и отделить одно от другого. К каким выводам я пришёл, будет изложено в следующих частях сочинения, которое, если оно того стоит и нужно кому-нибудь, вероятно, будет когда-нибудь и где-нибудь напечатано.

1879 г. ( Толстому – 51 год)