Социальный пакет рассказ

                Сии, облеченные в белые одежды,
                кто они и откуда пришли?               
                Откровение Иоанна Богослова
История, которую я тебе сейчас поведаю, произошла  в бытность моей службы в армии. Служил я в чине офицера и в должности командира расчета зенитно-ракетной ба-тареи в одной из частей  ПВО.
Надо сказать, что в то горячее, молодое время, людей моего поколения больше заботила служба как проявление высшей степени патриотизма, воспитанного школой и се-мьей, на бескорыстном долге и любви к Родине. Не могу не заметить, что к этому времени мне исполнилось двадцать шесть лет, и я, многое понимал из того, что происходило со страной, армией, обществом; после развала союза и при-хода к власти демократа – пьянчужки Б.Н.Ельцина. Корруп-ция во власти не давала стране дышать, а многолетняя война на северном Кавказе воспринималась как обыденное явление. Виной же тому были известные эпостасии челове-ческого порока: людское тщеславие и жажда наживы. Чи-новники сколачивали целые состояния на продаже воору-жения и обмене пленных российских солдат и офицеров на воров в законе и отморозков рецидивистов. Многочислен-ные организованные преступные сообщества, враждуя друг с другом, расстреливали своих главарей и членов банд из оружия, след которого вел из Чечни. Появившиеся как грибы после дождя мемориальные конторы, предлагали свои эскорт услуги по изготовлению мемориальных досок и памятников обезумившим от горя и слез матерям, в то время как их мужья колотили касками по рельсам и голодали на предприятиях. И все это подкрепляли сообщения СМИ о возрождении и строительстве в Чеченской республике сельского хозяйства, а также заводов и фабрик. В общем, радуйтесь люди, у нас все хорошо!
В армию большинство шло по принуждению, так как сы-новья все тех же чиновников откупались, а простолюдам некуда было деться. Для выполнения плана, по призыву забирали даже больных, и тех, кого военком сумел выта-щить из подвала, отобрать мешок с моментом, и хоть немного отмыть. Агрессия, проявленная через ненависть и тупость, и был тот движитель, который с новой силой заставил крутиться маховик дедовщины, следы, от работы которого, еще долго будут перетирать российские СМИ в своих репортажах на «насущные» темы. Впрочем я был солдат своей страны, и на полит – занятиях, слушал новую геополитическую обстановку в стране и зарубежом в том формате «гласности», которую докладчик сумел наспех записать с вечернего выпуска новостей. Довольно скоро, солдатская находчивость, обремененная желанием лишний раз отдохнуть и поспать, заставила сохранять листки доклада недельной давности, и лишь только изменив число, с небольшой долей фантазии и юмора прочитывать это все заново, ужасаясь тому сценарию событий, согласно которому каждый в этой стране играл свою роль в спектакле, жанр которого назывался - хаос. Как говориться каждому свое: умеющий - делает, знающий - преподает, а все остальные осуществляют руководство.               
Впрочем, хочу уточнить: об иронии судьбы здесь гово-рить, пожалуй, неуместно. Здравый смысл и моральное уродство несопастовимы. Честные и иудины замыслы не могут находиться рядом. Ведь «проделки» перевертышей отражают не общие интересы  и взгляды, а только с ног наголову поставленный идеологический маразм, продаж-ность и беспринципность тех, кто это руководство и осу-ществлял… У лжи, однако, короткие ноги, и на них далеко не уйдешь. Я уверен, что каждый здравомыслящий человек в ту пору, сопоставив известные ему факты с выдумками пиарщиков и продажных СМИ, всегда придет к правильному для себя выводу и выбросит на помойку весь словесный сор, придуманный красноречием политиканов- оборотней.
Пройдет время… история лопатой объективизма выроет им могилы, покрытые вечным презрением людей, чья жизнь и судьба были размолоты рычагами их властолюбия и тщеславия.
Так или примерно так, текли мои мысли во время зачитки очередного доклада. Так или иначе, но есть бесконечность в природе, и примером тому служит глупость и подлость людей, а потому как в свое время писала поэтесса Анна Ахматова: «Времена не выбирают, в них рождаются и уми-рают».
Все это конечно ближе к онтологическим, я бы даже ска-зал к философско-этическим представлениям о житие бы-тие, а пока… дабы не нарушать косность жанра и моего рассказа, начну все по порядку.
                1
Я! Кто я? Пустое место. Ноги, обутые в кожаные полубо-тинки – берцы, которые несут меня по бесконечному кори-дору военного госпиталя, пальцы, которые держат полевой рюкзак с незатейливым скарбом военного  офицера, руки, которые скрепляют меня с перилами лестничных проемов, дабы не дать мне упасть. Я – глаза, которые не видят, и уши которые не слышат.
И я невидим. Они смотрят на меня и не видят. Когда они идут в своих белых халатах с бейджиками на карманах и стетоскопах повешенным ими на шею как армейский авто-мат, я должен догадаться куда и вовремя убраться с их пу-ти. Ведь если они наткнутся на меня – на два метра мышц и белой кости, - то уже больше не смогут притворяться, будто меня тут нет. И мне опять придется искать себе место в тупике у окна с непримечательным растением на подоконнике.
Прошло пол года как я выписался из госпиталя в Ростове на Дону, после контузии в городе Гудермес, Чеченской рес-публики. Пол года как я обиваю пороги медицинских учре-ждений для получения медицинской страховки и оформле-ния группы инвалидности, которую как мне сказал по секрету, наш полковой медик, я должен получить по закону. Пол года… как мой лечащий врач, женщина, которой по ее натуре очень подошла бы должность надзирательницы в женской каторжной тюрьме, взяла на себя должностную обязанность следить за строжайшим выполнением своих предписаний и постепенно в течении шести месяцев обогащала их новыми чрезвычайными декретами.
Все это сводилось к предоставлению различного рода справок и выписок из больничных карт, подтверждающих мое заболевание. Я уже привык к духу недоверия, освя-щенного клятвой Гиппократа и Парацельса, которая окру-жает все действия врача, отягощенного привычкой… или необходимостью, иногда брать на руку. Даже к самым дра-коновским законам всегда можно  привыкнуть и примирить-ся. Но не всегда понятно ради чего…от этого делаешься моральным уродом и деградантом.
Реформы продолжались... Я даже не пошевелился, когда из открывшейся двери, вышла знакомая мне секретарь, и, с малоторжественным видом, пригласила меня в кабинет, для прохождения военно-врачебной комиссии.
Все с той же маской безразличия, или даже отвращения ко всему белому, я перешагнул шарпанный порог кабинета.
Серые глаза на хорошо припудренной мордочке, женщи-ны бальзаковского возраста, пристально уставились на ме-ня, потом испуганно померкли…
Сколько не объясняй стороннему человеку, что так пу-гало «чехов», когда десантура шла в  атаку с расстегнутыми воротами кителей и искаженными от ненависти ко всему живому лицами, не понимали, пока не увидят тебя в пьяной драке… Наверное, сейчас мышцы моего лица выстроили именно эту гримасу. Интуиция, эта пресловутая интуиция, которую предписывают женщинам и которая действительно говорит в них, когда они вас любят или ненавидят, врачи с моих наблюдений достигают в этом деле чуть ли не гениальности, шепнула Елизавете Матвеевне, так звали моего врача, на ушко благоразумный совет. Она не стала язвительно корежить мою фамилию, как это было раньше. Она потихоньку, приняв озабоченный вид, открыла медицинскую карту. Ее губы покрылись мелкими морщинками, и, умеряя голос, предварительно кашлянув, она сказала: - майор Забельский… Виталий Андреевич…присаживайтесь на стул.
Первая разумная фраза, которую изрекла врач с начала моего к ней визита. Раньше её диалоги  больше сводились к рассказу о впечатлениях от поездки Елизаветы Матвеев-ны во Францию и посещения знаменитого Лувра. О том, как несоразмерно мала по ее визуальным впечатлениям вы-глядит вечно улыбающаяся Джоконда и как разнятся впе-чатления об увиденном от первоначальных суждений и представлений.  Но все это имело лишь отдаленное отно-шение к цели моего появления в ее кабинете с кушеткой, вездесущими цветами в горшках, стеллажами с книгами русских классиков конца девятнадцатого столетия, скорей всего выставленных для красоты, напоказ и для престижа, а так же типичным кабинетным столом и медицинским мо-лоточком на нем, - необходимым атрибутом врача невропа-толога.
Я оставил сумку у входа, присел на указанный  взглядом стул, немного поерзал и окинул кабинет безразличным взглядом. Пожалуй, ничего не изменилось с моего прошло-го  визита. Разве только солнце. Приятное мартовское солнце. Которое не успело еще до конца наполнить, обе-щавшим быть теплым, весенний день и делавшим от этого это утро, каким – то загадочным и не менее приятным. Ско-рее всего, от этих мыслей лицо мое просветлело.
- Ну, это еще ничего…
Я повернулся в сторону знакомого голоса и опять наткнулся на надменный серый взгляд. Взгляд держал в руке молоточек и продолжал еще что- то говорить, но я уже понял, что от меня требуется… Я медленно водил глазами за молоточком, видя как отскакивали солнечные лучи от массивного желтого перстня с огромным розовым камнем, одетым на указательный палец врача, водившем медицин-ский атрибут по траектории, отдаленно напоминающей крестное знамение. Наверно также, святые отцы прошлого, благословляли  дружины и полки на ратные подвиги за святую Русь. Каждый из них в ту пору и священнослужитель и дружинник, в большей степени были скреплены общей идеей, защитой и сохранением Отечества. Отечество Елизаветы Матвеевны, наверное, уместилось в этот массивный камень, отчего это представленное мною крестное благословение, казалось в высшей степени отвратительным, искажающим все мои представления о прошлом, о ценностях и нравах моих предков. Камень заставлял в моем нутре, что-то рокотать и гневаться.
Чувствуешь укрощенную силу гнева и не можешь ей про-тивиться. Отбиваешься, борешься, не хочешь, только ничего не помогает, гнев охватывает тебя, урчащий, мохнатый, и продолжает бормотать внутри, как черный цирковой медведь, который одновременно пугает и влечет к себе…Очень тонкая грань когда можно нахамить или даже ударить…Сильное переживание, которое теперь мне приходилось из – за вконец расшатанных нервов бороть с помощью транквилизаторов.
Всякая иная борьба до последнего времени казалась мне не просто пустой бессмыслицей.
Я не просил для себя жизни. Но когда никем не спрошен-ный, тридцать лет назад я очутился на земле, предо мной, спустя тринадцать лет, встал вопрос выбора какого – ни-будь более или менее интересовавшего меня занятия, с помощью которого я бы мог, убивая время, убивать в нем самого себя – свою огромную, даже, может быть, чрезмер-ную силу. Я принадлежу к тем людям собдеповской закал-ки, которые не могут разуверить себя в том, что свидение счетов с судьбой, с собственной жизнью, ради «общего блага», действительно драматично. Поэтому сложившиеся стереотипы мышления и кодекс чести пионера и несосто-явшегося комсомольца, по причине развала организации, побудили меня, учитывая мои физические данные, пойти на службу общественной морали  на поприще военной службы, с ощущением того, что жизнь не должна быть несправедливой. С уверенностью, что лучше никакой жизни, чем такая.
Пожалуй, это критическое отношение к жизни в полной мере сохранилось во мне и теперь, хотя, правда с годами оно уже не терзает меня так мучительно и остро.
Поэтому, сейчас глядя на кольцо с камнем цвета крови, я перешел только к внутреннему активному протесту, и есте-ственно, прежде всего, стал отвергать и саму жизнь. К чему она?  Если всю жизнь, а точнее службу, разделенную на черных и белых, врагов и своих,- где тебя накормят и приютят, есть еще враги и пострашнее: бело-желто-красные. Такого поворота событий никак не ожидаешь, тем более, что этот замаскированный враг еще и стреляет тебе в спину.
Должен сказать: именно в то время, я начал уходить в се-бя, смиряться с жизнью, и сам не заметил, как начал писать стихи, в которых, продолжая жить, излил свою неудовлетворенность жизнью.
Какое счастье было видеть перед собой духовно про-зревшее человечество, которое хотя бы задумывалось и терзалось над вопросами, на которые нет ответа; во имя свободы, которую оно хочет приобрести на протяжении всей истории, во имя свободы детей, которых с измальства запирает духовным догматизмом и телесным ограждением оград, начиная с детсадовского возраста.
А писать стихи – это значит бежать от проблем; писание стихов с их метафизическим обустройством, это то же вра-чебно – чиновьечье – от девяти до часу, и вообще всякое – от первого до тридцать первого, редко – до конца моего от-пуска, как всякое рабочее трудовое и двадцать четыре дня каждый год с поездкой на слезы больных в Лувр, поглазеть на Джоконду.
Разочарование в человечестве? Нет. Все равно. Во вся-ком случае, теперь. Однако тот проснувшийся бунт во мне пока еще сдерживаемый, притаившись, продолжал тлеть внутри, как притухший уголек под грудой пепла, он уже не мешал мне болеть и страдать, не позволяя лишь чересчур серьезно воспринимать себя и кого – либо или что – либо вокруг. Та машина убийства, которую из меня сделали ар-мейские будни и обстоятельства, дремала во мне, как тот уголек, ненависти и презрения, сейчас способный лишь по-казать свой пыл и накал.
- Ну что ж, группа рабочая, - выдержанно произнесла Елизавета Матвеевна и опять вопросительно уперла свой серый взгляд в мою задумчивую физиономию, пытаясь прочесть таинственность моего лица, быть может, даже сравнив его с хранящейся в Лувре Джокондой да Винчи.
Я понимал, отчетливо понимал, что означает этот вопро-сительный взгляд. Елизавета Матвеевна продолжала:
- Кем, учитывая, так сказать, специфику вашей болезни, можете пойти работать…
Кем может работать бывший кадровый офицер Россий-ской армии на фоне повальной безработицы и неплатежей? Я вспомнил новости на канале телепередач. Бан-да…Бывший спецназовец… Армейская подготовка и мо-рально деловые качества…Шесть убийств…
Сколько их сейчас в России? Стране, где никому да их жизни и судеб практически нет никакого дела…
Я явственно ощутил в боковых карманах денежные банк-ноты, аккуратно свернутые в трубочку и перетянутые зеле-ной банковской резинкой.
Повернувшись к мартовскому солнцу, заметно просвет-левшим за это время я задумался. Солнце…Что – то в нем было такое, что никак не давало успокоится моим чувствам и памяти..
Возникла неимоверная тишина, нарушаемая лишь редки-ми утренними звуками просыпающегося города, доносив-шимся с улицы. Вероятно, эта тишина длилась несколько секунд, но казалось, что секунды эти были бесконечны. Мне казалось, что я уже когда – то видел это солнце, и слышал этот вопрос, который мне задала Елизавета Матвеевна, которая сейчас, по всей видимости, видела на моем лице, всю туже загадочную улыбку Джоконды. Но это солнце…               
                2
Старый, выкрашенный в цвет заходящего солнца авто-бус, мерно, громыхая от надрыва внутренностями, полз по широкому мосту областного центра. Забельский морщась от яркого весеннего тепла и исходящего, откуда-то изнутри, удовольствия, рассматривал редкие городские пейзажи и  пробегающие мимо осветительные столбы с навешанной на них как мишура рекламой, на фоне большой, в этот год особо разлившейся, реки. Автобус был полупустым, и время от времени физиономию Забельского, освещала огромная, почти до ушей, незамеченная, а значит нетронутая взглядами пассажиров лучезарная улыбка. С моста автобус еще медленней начал взбираться в гору, прикрытую по бокам сизыми елями, и завершив свой нелегкий подъем, наконец, остановился на нужной Забельскому остановке.
Вне автобуса было сыро и прохладно. По многочислен-ным руслам, проторенными автомобильными шинами, тек-ли звонкие, дышащие свежестью и искристым солнцем мартовского неба, быстрые ручейки.
Перейдя дорогу и свернув по направлению к воинской ча-сти, он на ходу, поправил обмундирование, по уставному задвинул на лоб армейскую шапку и, приняв спокойно – от-решенное выражение лица, шагнул в здание КПП.
Мотострелковая часть, в которой вот уже второй год в звании старшего лейтенанта служил Забельский была, как водится говорить среди чинов и мундиров, образцово- по-казательной. На всей широте обзора, какую только может охватить человеческий взгляд, веяло армейской педантич-ностью и внутренней несвободой, чувством, которое сохра-нилась у Забельского с детсадовских времен.
Он зашагал мимо незатейливого вида армейских спор-тивных снарядов; беговых дорожек, метраж которых с мол-чаливого согласия командира части полковника Смелова, был уменьшен,- так легче сдавать зачеты; ярко выкрашен-ных стендов, - повествующих о разных тонкостях воинского искусства; обеленных известью деревьев, с криво отпиленными нерадивыми солдатами, ветками, и, свернув на асфальтированную дорожку, проходящую мимо плаца, с рисованными квадратами для строевой ходьбы, подошел к штабу части, - пятиэтажному плиточному зданию, на крыше которого торчали в разные стороны, как непослушные волосы - антенны, разного свойства и назначения.
Поднявшись по сколотой сейфами, пострадавшей во вре-мя тренировочного пожара, мраморной лестнице, Забель-ский оказался на втором этаже здания, - мозга части.
Очутившись перед дверью с красной табличкой, надпись на которой гласила: «КОМАНДИР ЧАСТИ ПОЛКОВНИК СМЕЛОВ», он выправился, глубоко, но неслышно вздохнул, постучал, и, не дождавшись ответа, зашел в кабинет старшего шестьдесят девятого военного городка полковника Смелова.
- Здравия желаю, товарищ полковник, - спокойно, без ар-мейского гика вытянул Забельский и проведя взглядом по уютному кабинету с многочисленными горшками, цве-тущим в них цветам, макетам и стеллажам с тубусами и документацией, остановил его на полковнике Смелове.
- Владимир Иванович, - так звали в неофициальной, гражданской обстановке его многочисленные приятели, среди низших чинов офицеров слыл человеком крайне не-порядочным, так как любил выпить и водил сомнительные знакомства, в причину этого был человеком вспыльчивым, амбициозным и скрытным. Ходили слухи, что на его знако-мых работали целые солдацкие бригады, созданные специально для ублажения его меркантильных интересов.
Вообще мотивация – это и есть причина поступков, при-водящих к определенной цели, которая в свою очередь преследует интерес. А интересы у Владимира Ивановича были спектрально обширны. Поэтому, если проследить путь от интереса до мотивации, становилось понятно, за-чем в его кабинете красовалось такое многообразие цветов и книг, с авторами, от имен которых робели даже образо-ванные замполиты бригады, приезжавшие, время от време-ни, в часть, с очередной проверкой, которая по установлен-ной, старшим шестьдесят девятого военного городка, тра-диции, заканчивалась небольшим фуршетиком в гарнизон-ной бане, как это водится с пивом, шашлыком и девочками.
Вот и сейчас Забельский еще раз посмотрел на ровные столбцы книг, со скользким на вид переплетом…Бальзак, Баррес, Бодлер, Бомарше, Буало, Бюффон…Шатобриан, Корнель, Декарт, Фенелон, Флобер, Лафонтен, Франс, Го-тье…
«Какая армия», - подумал Забельский,- «И над всем этим кабинетом мудрецов командует наш уважаемый Владимир Иванович…Хотя, чем черт не шутит?»,- иронично закончил старший лейтенант свои размышления.
Сидящий все это время к нему спиной полковник, глаза которого все это время были прикованы к  экрану телевизора, где происходили баталии на поле…футбольном, наконец, повернулся к нему  лицом. Взгляд его был уже изрядно подмочен пивом, и глаза его сейчас выглядели как два раздавленных помидора.
- Съездил, - буркнул он, безразличным своим видом показывая, что  доклад должен уложиться в отведенное рекламой время.
Взгляд Забельского встретился со взглядом полковника, и он понял, что ответ может уложиться и в более короткие сроки времени.…Так точно, - ответил старший лейте-нант…все нормально…
Но  слова его, уже не интересовали полковника, послед-ний бурно обсуждал по телефону футбольные страсти, с кем - то из своих знакомых, при этом, громко крича  как ярый футбольный фанат, и размахивал руками.
Дождавшись, переминаясь с ноги на ногу, конца, его - страстного футбольного болельщика, разговора, Забель-ский сделал доклад и так же мерно, с облегчением вышел с пропахнувшего пивом, цветами и глянцевым переплетом книг, кабинета.
Надо заметить, что за неделю до этого, в части произо-шло ЧП: в карауле на посту застрелился солдат. Многочисленные комиссии, разбирая его записные книжки и письма, пришли к однозначному выводу, что причиной суицида послужила неразборчивость его, то есть теперь уже бывшего солдата, в своих трех женщинах с которыми, он якобы, на протяжении последних трех месяцев вел переписку…Хотя вся часть, включая Владимира Ивановича, знала, что причина суицида в другом…Рядовой Зубков, так звали погибшего солдата, просто напросто страдал энурезом, за что по утрам неоднократно был бит своими сослуживцами. Немудрено, что у солдата защищавшего свою Родину, страдала психика.
На следующий день, на утреннем построении, медик, со свойственной ему циничностью, хвастался перед управле-нием штаба, что благодаря, вовремя им, поставленной ка-пельницы с глюкозой, солдат храпел в реанимации еще три часа…
После отъезда комиссии из числа замполитов и прочих руководителей, в бане появилась гора пустых пивных бутылок, а у командира части полковника Смелова, в его личной библиотечной галерее образовалась пустошь, на месте, где красовались незыблемые творцы человеческой нравственности и морали…Мольер, Рабле, Расин, Паскаль, Стендаль, Вольтер, Монтень…
На завтра Забельскому предстояла поездка за новобран-цами в город Сельск, что находился в четырехстах кило-метрах от места дислокации его дивизиона. Именно о вы-писке проездного билета Забельский сейчас и докладывал Смелову.
Вне кабинетов и коридора штаба все также пахло весной и грядущими переменами. Веяло свободой и чем-то глубо-ким, чувством, заставляющим легкие чуть ли не разрываться от желания поглотить всю эту прелесть цветущего весеннего неба  до конца. Пройдя мимо сол-датской столовой, где  по распорядку солдатского дня, начался обед и в очередь за приемом пищи, колоннами ожидали несколько взводов, Забельский свернул к продовольственному складу, напротив которого, добродушно сияло окнами, офицерское общежитие. В длинном и полутемном коридоре четвертого этажа, как всегда, после получения зарплаты, пел хор юных дарований из числа офицеров и прапорщиков части. К сожалению дарования так и остались юными в виду того что, несмотря на свою, как цветущая весна, молодость, так и не смогли раскрыть кем-то данные артистические та-ланты.
- Е….е зачатки!!!- так изложил однажды свою мысль  пол-ковник Смелов  на одном из утренних построений. Ему, хоть он и проживал на третьем этаже этого же общежития, все же  до буйства захлестнувших эмоций надоели эти возлияния к мирским чувствам, подвыпивших холостяцких душ. Аргументация здесь в том, что на последнем этаже проживали в основном холостые военнослужащие.
Зачатки сидели на подоконнике во дном из концов кори-дора и во весь армейский гик орали, популярные в армей-ском застолье, песни группы Любэ …Вообще, выпивали ко-нечно часто, тут уж не до сложившихся стереотипов. Тут все в вопросе умения держать весь хмель внутри. Умеешь, пей, не можешь – дело житейское, научишься. Так за дол-гие годы наблюдений, Забельский заметил, что все же  в начале пьют военные и милиционеры, а лишь потом алко-голики и разные  забулдыги. Да, тут уж, пожалуй, все-таки дело в специфике выбранной профессии. При этой мысли даже стало как-то грустно, известное дело, армия без иде-ала многое не даст ни стране ни солдатам, а в духовной и житейской пустоши, не найди  себя в других занятиях, че-ловек просто становится никому не нужным и медленно спивается. Тогда уж ни мундир, ни семья, ни что-то другое не сможет удержать от рокового шага в пропасть, имя кото-рой алкоголизм. 
Вахтера на месте не оказалось, и от скуки, потому как ис-кать его было совершенно бесполезно, это Забельский знал по личному опыту, он облокотился на подоконник в другом конце коридора от поющих и с маской юмора на лице слушая песнопения, отдаленно напоминающие собачий лай, стал терпеливо ждать… Его внимание привлекло одно из многочисленных объявлений, скрепленное канцелярскими скрепками на доске с кричащим названием: «ИНФОРМАЦИЯ». Объявление, по всей видимости, было прикреплено недавно и имело следующее содержание: «Уважаемые господа офицеры и прапорщики! Убедительная просьба вернуть сиденье от унитаза! В случае не возврата, сумма удержится с оплаты за койка – место со всех без исключения. Администрация». Действительно, где уж тут не разыграться пытливому уму и воображению всех тех, кто принимал во внимание это обращение. Детектив какой то, если не знать, что оно (сиденье) было сломано массивными каблуками кирзовых сапог сантехника Ивана Кузьмича, под мухой менявшего сгоревшею лампочку в отхожем месте и выброшенное им в последствии с другим мусором для сокрытия, причиненного им имущественного вреда. Обстоятельство, надо сказать, с мелкой интрижкой, но в силу сложившихся обстоятельств, многим давно уже  было просто-напросто наплевать на сиденье, как  впрочем, и на честь мундира.
Небольшая комната, размером схожая с залом квартиры в обыкновенной хрущевке, рассчитанная кем то из руковод-ства на четверых человек, была пуста. Часть дивизиона отправилось на подготовку к учениям, поэтому сейчас За-бельский мог остаться наедине с собой и  насладится лишь присутствием тишины и спокойствия. Весь домашний уют комнаты составляли четыре койки, заправленных синими с тремя черными полосами, солдатскими одеялами, стареньким, видавшем виды столом и расшатавшихся за годы безупречной службы пары стульев. Жизнь военного это постоянные переезды и командировки, поэтому обогащать себя каким то более существенным скарбом никто не хотел. Все необходимое умещалось на сцарапанной полированной поверхности стола: электрический чайник, несколько кружек да оставленной бывшими постояльцами фарфоровой сахарнице без крышки.  Приготовившись к поездке и подшив чистый воротничок, от каких то внутренних переживаний, терзавших его на протяжении уже нескольких дней, он и не заметил, как за окном начало смеркаться, а шедшие строем на ужин солдаты затянули песню группы Любэ…
 В следующее утро он ехал в пригородном электропоезде  вагоном первого класса. В них имелись мягкие, удобные сиденья, а так же установленные по всему проходному центру вагона, телевизоры. В общем великое счастье после вокзальной  толкотни оказаться у Христа, пусть не за пазухой, но в приличном месте. За все время поездки ему пришлось в перерывах между сном фрагментально просмотреть фильм о ползающих под землей червях – монстрах, монстры в его сознании ползали трижды, так как столько же раз повторяли фильм и от скуки, время от времени с комфортом полюбоваться на  пробегавшие, как перекручиваемая видеолента,  придорожные весенние пейзажи, благо тому способствовало мягкое сидение и небольшое количество остановок.
Огромный, выкрашенный в приятный зеленый цвет вок-зал, встретил его людской склокой и суетой. По всюду, ку-да не взгляни, бегали люди разного возраста, темперамен-та и одежд. Многочисленные нищие, найдя укромное местечко от холодного взгляда, как у нильского крокодила, милиционеров, неустанно крестились и просили милостыню. Цыгане, занявшие место на асфальтированной проталине перрона, заставляли обходить от попрошайничества и гадания на будущее, пассажиров с багажными сумками и массивными чемоданами стороной, по прилегающей рядом аллее с лавочками и латками, от которых шел какой – то тщедушный запах лаваша и чебуреков. Музыканты, достав свои инструменты из футляров, которые теперь служили банком для собирания монет, играли на все лады, давая возможность вдоволь повеселиться пьяному танцору и по совместительству дирижеру, а также прохожим и многочисленным беспризорникам, больше остальных потешавшимся над этим ярким действом.
Все это создавало яркий контраст из людей, машин, запа-хов, бродячих псов, гипнотически вымаливающих у прохо-жих остатки пирожков,  гудков локомотивов, объявлений с растрепавшимися на ветру краями; листовок наклеенных на столбы, деревья, двери…с фамилией того или иного кандидата в депутаты; сообщений о прибытии и отбытии поездов, а так же о находках и потерявшихся людях. Даже сейчас без яркого описания, все это было похоже на ту Россию, только в миниатюре, которую Забельский ежедневно видел на улице и по телевизору в новостях, но при этом точно, как лакмусовая бумажка, дававшее всему этому яркое определение – хаос.
«Сколько людей столько мнений и интересов», - подумал Забельский, и оглядел безразличным взглядом книжную лавку, на которой  красовались различные цветные и глян-цевые журналы с голыми девицами на обложках, а так же книги с устрашающими названиями: «Поцелуй в гробу», «Смерть проститутки», и все в таком роде, дальше Забель-скому просто стало безынтересно.
До автобуса, нужного ему направления, оставалось еще пол часа и Забельский, отойдя как можно дальше от основ-ной склоки, сел на лавочку, в каком то скверике и обдумы-вая все сегодняшние впечатления, стал коротать время с раздумьями в ожидании поездки.
Все это конечно приходилось принимать в сознание через призму юмора, иначе…как в телевизионных новостях, толь-ко и слышишь о самоубийстве офицеров, потому как Роди-на, которую они защищают, независимо от ее политическо-го режима, просто перестала уважать и попусту кормить их, голодали так же жены и дети…
Положение России казалось Забельскому унылым. Но ужаснее всего было, не материальное положение, не раз-вал армии и флота, не застой промышленности, не прави-тельство, не грабежи, не шахтерские бунты, не вообще пришедшая к политическому штурвалу, в малиновом пи-джаке, – демократия. Ужасно то душевное, умственное рас-стройство, которое лежит в основе всех этих бедствий. Ужасно то, что большинство русских людей живет без какого бы то ни было нравственного или религиозного, обязательного для всех и общего всем закона: одни признавая долг и патриотизм отжившим, не имеющим уже никакого разумного смысла, ни главное обязательного для всех поведения, значения, руководствуются в жизни только своими соображениями и вкусами; другие же, признавая ненужность каких – либо верований, точно так же руководствуются только своими самыми разнообразными соображениями. Так что большинство людей, действующих сейчас в России, впрочем, как и на вокзале, под предлогом самых разноречивых соображений о том, в чем заключается благо общества, в сущности, руководствуются только своими экономическими, почти животными побуждениями. Самое ужасное при этом то, что люди эти, отказавшись от разумной, проверенной веками, человеческой жизни, спустившись почти на ступень живот-ных, с раздвинутыми в стороны пальцами и увесистыми золотыми цепями на отъевшихся массивных шеях, вполне довольны собою и уверены, что все те глупости и гадости, которые они выкрикивают с правительственных трибун и на улице, пишут в журналах, книгах и газетах, а также на детских майках,  непонятной простому русскому человеку абвиатурой, доказывает их превосходство над пенсионерами, учителями, врачами, мудрыми людьми про-шлого и что не только не надо стараться установить какой -  либо общий для всех закон и понимание – веру, пусть даже религиозную,  могущую соединить людей, но что отсутствие всякой веры и доказывает их «умственное» и нравственное превосходство.
«Если ты такой умный, то почему такой бедный»,- часто слышал  Забельский, в последствии дискутируя на эту тему в госпитале с медицинским персоналом.
-Задайте этот вопрос Диогену, - отвечал им Забельский, мысленно представляя сидящего в бочке Диогена, у которого просит совет Александр Македонский, пред его походом в Азию.
                3
В следующий день, ближе к вечеру, Забельский был опять на том же вокзале, – России девяностых годов, и пы-тался где нибудь уместиться  под крышей, отдохнуть. Дорога вышла тяжелой и изматывающей, но как назло в зале не нашлось не одного свободного места. Мартовским вечером довольно прохладно, и многие ожидающие, включая цыган, поспешили найти приют под сводами вокзала. Бойцы,- новобранцы, которых Забельский должен был доставить в часть, для дальнейшего прохождения службы, дико озирались по сторонам, и было видно, по их растерянности, что чувствуют они себя здесь довольно неудобно и неуютно. Из элит зала ожидания, где они расположились, и который был полупуст, пришлось перейти в переполненный зал для военнослужащих, так как проходящий мимо армейский патруль сделал Забельскому замечание. Поместившись на вещевых мешках среди таких же, как и они бедолаг, Забельский назначил старшего команды, сделал необходимые наставления и пошел приобретать билеты. Взяв четыре, до конечного пункта назначения – воинской части, три из которых принадлежало новобранцам, он, не будучи откровенным циником все же иронично подметил: «Три за одного», - вспомнив за-стрелившего себя солдата.
Он почти отошел от кассы, как кто - то имеющий крепкий басистый голос обратился в его адрес:
- Братишка, ты случайно не с  бригады?
Ему часто приходилось встречать однополчан по шевро-ну, будучи в командировках. Многие из них служили в части разными летами, и в основном проходили срочную службу по призыву, реже попадались контрактники, но все они без исключения интересовались делами части, спрашивали о командирах, знакомых, с кем им приходилось участвовать в учениях или вместе переносить нелегкие армейские будни.
 В тот момент Забельский мало, что знал о делах брига-ды, так как его дивизион дислоцировался совсем в другом городе, но, не желая видеть в их глазах разочарование, по-тому как относились они к нему почти как к родному, За-бельскому все же приходилось передавать их приветы, к сожалению, только на словах.
  Оглянувшись, он увидел перед собой человека, лет тридцати, чуть выше его, Забельского роста, в камуфляж-ной форме, по верх которой был одет джинсовый фартук, вероятно специально сшитый под заказ, с атрибутами уборщика помещений: в его массивных руках-молотах, с надетыми на них верхонками, находилась с родни его роста метла и совок, а на его голове зачем-то красовался армейский берет. В общем, на современный лад, типичный Тургеневский Герасим. Но больше всего Забельского поразили его глаза: пронзительные как стрелы молний, создавалось такое впечатление, что он прожигает тебя насквозь как рентген. Признаться, Забельскому было достаточно трудно выдержать этот взгляд. По тяжести, напору и массивности, он мог напоминать скалистые горы с их крепостью и неприступностью.   
 Ему часто приходилось видеть этот взгляд у людей, вер-нувшихся с горячих точек. Еще в его курсантскую бытность, в училище, где он учился азам армейского ис-кусства, часто приезжали офицеры, пожелавшие сделать себе карьеру на военном поприще, поступив в военную академию.               
Многие из них были с наградами, несколько носили зва-ние Героя России. Поэтому сейчас его несколько удивило такое яркое сочетание: Герой России и дворник, несли одни и те же молнии в глазах.
Забельский ответил: «-Что не совсем так», - но загадоч-ность создавшейся обстановки, зародила предпосылки к их дальнейшему общению. К тому же он, почему - то вспомнил роман Достоевского, «Идиот», а в частности разговор князя Мышкина с генералом Епанчиным, где первый говорил последнему буквально следующую фразу:
«…И, наконец, мне кажется, мы такие разные люди на вид…по многим обстоятельствам, что у нас, пожалуй, и не может быть много точек общих, а они очень есть…это от лености людской происходит, что люди так промеж собой на глаз сортируются и ничего не могут найти…»               
Они вышли на открытую площадь, перед входом на вок-зал, со стороны города и закурили. Сергей, так звали столь странного нового знакомого старшего лейтенанта Забель-ского, поведал ему, что он служил еще в первой чеченской компании, где его ранило. С войны он вернулся инвалидом. Деньги заработанные, так называемые боевые, пришлось потратить на лечение и лекарство. Жена, узнав о том, что он «не такой как раньше», ушла от него жить к другому. Во-общем, все пошло наперекосяк…
- Даже, странно, - говорил Сергей, затягиваясь сигаретой «Бонд», от чего она успевала истлевать почти на четверть,- Прошел такую мясорубку, а тут о самоубийстве начал думать. Эта война мне душу выжгла, ходишь, общаешься, а внутри пустота…Безмерная пропасть, из которой нет никаких сил выбраться. Многие мои старые кореша, уже знакомые по гражданке, кто там был, спились или на иглу подсели, многие в местах не столь отдаленных нары мнут. Мало кто себя нашел в человеческом обличии. Я и сам уже было хотел назад, раз здесь жизни никакой, поменял прописку, так в военкомате узнали, не знаю с каких источников, забраковали. На работу не принимают, как узнают, что я инвалид. Я  и берет ношу, потому как голова после ранения вся в шрамах, а то, что армейский…так привычнее.  Вот устроился на привокзальную площадь дворником, да вон дополнительный участок взял, - Виталий рукой указал на ярко освещенные ряды ларьков, из которых доносилась блатная музыка, преобладающе с неформальной лексикой, - Коммерсанты доплачивают…Ничего на хлеб с маслом хватает…
Разговор был недолог, но те впечатления, которые внес-ли смуту в верование Забельского, сомнения в чести и со-вести, выбранных народом правителей, еще долго в мину-ты тоски и собственного бессилия, будут бередить его ду-шу. Как может поместится в рамки понимания нормального человека факт общего неприятия и неприязни к обществен-ной морали, к вековым ценностям, к жизни в целом и от-дельно взятой конкретного человека. Во всем этом неиз-менным оставалось лишь преданность и любовь к истори-ческой родине и отчизне. Потому он не стал часто зада-ваться этими вопросами, долго копаться и искать эфемер-ную правду, которую знают все, этим она и отличается от истины, а просто, как и положено военному человеку вы-полнял приказ…
                4
В тысяча девятьсот девяносто восьмом году, я, капитан Российской армии Забельский Виталий Андреевич поехал выполнять свой воинский долг, в составе бригады быстрого реагирования, в командировку на  Северный Кавказ. Там я успел прослужить почти восемь месяцев, когда  наше расположение, бывший коровник, не накрыл выстрел из ручного противотанкового гранатомета.
Из семи человек расчета, трое погибло. Среди них был и полковник Смелов. Остальных ранило или как меня конту-зило…
С этого самого дня и начались мои мытарства по госпита-лям и здравницам.
Люди они, как и сама наша жизнь, не бывают одинаковы-ми. Все мы разные, это я понял сразу, как только выпи-сался из госпиталя, и что называется, оказался один на один с суровыми реалиями гражданской жизни.
Люди по своей профессии бывают земледельцами, чи-новниками, торговцами, самоубийцами, певцами, солдата-ми…И не кому это не кажется странным. Род занятий во-обще никого не удивляет. Просто непонятно, что же явля-ется для всех одним правилом или авторитетом? Народ, который имеет буквально во всем, а не в одном  свои пра-вила и авторитеты, казался мне загадкой, как те бабуси, постоянно все знающие, излюбленная находка для шпиона или на крайний случай, участкового, все время обсуждаю-щие сериалы и по ночам страстно молящиеся всевышнему, что бы успеть досмотреть Санта Барбару быстрее, чем они отправятся в последний путь по водам Стикса, в царство Аида; или сидя по вечерам на лавочке, создают тайные общества против собачьего спаривания на улицах…
Милиционеры, учителя и врачи – ЛЮДИ, чьи профессии определяют приоритеты на то, что бы помогать людям, за-щищать их, на поверку, оказываются самыми коррумпиро-ванными.
 Пивные компании являются генеральными спонсорами в спортивных мероприятиях, что делает совершенно убеди-тельной мысль о том , что их больше заботит накопление капитала, чем здоровье нации…А реклама…А персоны нон града, проходящие в милицейских сводках как отъявленные бандиты и жулики, жертвующие «кровно» заработанные деньги на строительство монастырей, церквей и величественных храмов…
Ну, как тут не сойти с ума? Все это было сильнее меня, страх и все остальное: живая рана в живой ране. Человек, рожденный солдатом, должен и умереть как солдат – на поле боя, а не в сумасшедшем доме. «Если общественная мораль диктует обществу, любому человеку, независимо от рода его занятий», - думал я, вскипая и нагнетая мысль до десятки атмосфер своего возбуждения, паники, ненависти, минутной отваги, стыда, боли, позора, любви и целого океана таких же противоречивых, растерзанных чувств, - «Если она за любовь к человеку, тогда почему, кто мне ответит?, почему она уничтожает и унижает его?». Эти мысли касались буквально всего, чего  касалось мое больное воображение.
Вот и сейчас, в кабинете Елизаветы Матвеевны, я не мог понять, - «Ради чего? Ради чего я отдал свои силу и здоро-вье, защищая Родину, в которой живут такие пресловутые и ненавистные мне теперь всеми фибрами души, Елизаветы Матвеевны?».   
                5
Солнце, слабый шум моторов, отдававшихся эхом в ка-кой – то непонятной пустоте, вызывали непонятные боли. Болело мрачное пространство, на всем своем протяжении лишенное сознания и плоти. Из него в самый центр боли долетали звуки, которые кто – то слышал, не понимая, что они значат и для чего они.
Боль колебалась и, колебалась, продвигаясь сквозь мглу и шумы, отделенные от мира барабанными перепонками мрачных пространств. Затем откуда – то возникла бледно -  розовая пасть молния, абсолютного безмолвия, похожая на огромный язык тигра, который разом слизывал все, что, наподобие карликов, капашились в туманной пыли коровника. Было тихо, но времени не было. Исчезло ощущение протяженности времени. Только провалы пространства с изредка вспыхивающими в них сухими мол-ниями. Налетела волна и увлекла все на дно, и никто бы не мог понять, сколько времени продолжалось это стремительное бледно – розовое падение в тартар, долго или мгновенно, потому что время исчезло и нигде не было часов. Тишина. Потом волна задрожала. Стенки ее водосточных труб затряслись, и опять все пропало. Какой то запах поднялся над белым, воздушным комочком, похожим на маленький, слепленный детскими ручонками, снежок,  и по туго натянутой коже воздуха застучал голос мелкими волосками слов:
- Его необходимо срочно вертушкой до Ханкалы, иначе…
Опять кулисы тишины, и рампа медленно опустилась. Крышка захлопнулась над сухим мраком в этой коробке без дна. Снова бездна повлекла меня вниз, под облака, яс-ные, сладкие и скользкие. Да что – то становилось ясным, но что я не мог точно сказать. Присутствие? Может быть присутствие – это и есть та ограниченность в пространстве, которое отделяет мое тело от всего неограниченного? Может быть ограниченность – это боль, которая разлита по всюду в пространстве, ограниченном контурами тела? Может, это раскаленный, пылающий воздух вселенной? А что тогда эти голоса, возникающие то здесь, то там, как причудливые живые огоньки, у которых есть какие – то интересы, к моей боли, наивысшие, крайне важные интересы, хотя ничего не существует и вообще ничего не важно.
- Забельский, что с вами?! - долетел до меня показав-шимся мне неприятным голос, откуда то из далека, что да-же самые мерзкие ассоциации, как и отчетливые слова, превращались в эхо, далекое и тягучее, какое то доброе и непритязательное – как детские воспоминание, лишенное смысла. И все - таки казалось, что действительность где – то рядом, что она реальна и что все это можно было бы по-нять лучше, чем прежде, если осознать, что означают эти слова, в чем их секрет и необходимость обращения к ис-корке моего сознания, и если б стены перестали так легко и бесшумно падать, рушиться, как некогда во снах детства.
- Елизавета Матвеевна, где у вас нашатырь!
Запах поднимался над белым комочком-снежком, и все казалось отравленным спиртом и болью, и детский легкий  снаряд, с рыхлой и светящейся, как ореол поверхностью, едва сдерживался, что бы не взвыть от тоски и щемящей сознание боли. Но его заточили в жесткие рамки сжатые в щепотку пальцы руки врача, в белые границы одиночества и непонимания, снежок не мог, не хотел произнести ни сло-ва. Он не умел, однако где - то во мраке, кто – то чуть слышно стонущим шепотом протянул на выдохе слово: - Дворник… Это не комок произнес слово. Его бы услышали все. Комок только бледнел, ослабевая, становился мягче и уже не надеялся на расслабление пальцев державших его, на понимание его ограниченности. Ниточка сознания еже-минутно обрывалась, и  все - таки на дне обступившей его пустоши, теплилась странная жажда понять все, что проис-ходит в этих, окружающих мрачное пространство, деталях. Потом все повторялось -  и слова и странная жажда понять их, и тишина и скользкие облака…
 Он не понимал, кто такой этот белый с ореолом комочек, кто – этот голос – неприятно мягкий, как шипение ядовитой змеи и, кто -  голос грубый, и требующий какую -  то вертушку, кто такая Елизавета Матвеевна и кто тот, о котором эти голоса говорят, и зачем говорят, и что говорят. В разрыве между голосами и облаками он чувствовал боль, и тогда какая то сила уносила его сознание куда то за пределы обычных ощущений. Он переставал ощущать боль в ее прежней силе, оставалась одна слабость. Его члены словно на целые километры отдалялись от центра, и никакая команда не могла бы до них долететь.
- У него начался приступ…Эпилепсия…- донесся, откуда - то из пустоты оборватый голос.   
Обрывки мыслей, обрывки вещей, и обрывки воспомина-ний, и обрывки людей, и обрывки усиков бабочки, и обрыв-ки беговой дорожки, и обрывки монстров - червей с шаря-щими по поверхности земли щупальцами и обрывки самих щупалец – все эти обрывки, словно резаная картошка, падали в какой – то котел, они падали сами по себе, откуда - то из воздуха, создававшие теплые волны из музыки Верди и чьих - то стихов:
Как связать эту жизнь с собою?
Как понять свое Эго и Я?
Называть ее просто судьбою,
И понять, что она не моя?               
Затем варились и прокатывались между розово желтыми вальцами, а с другой стороны выползали непонятные, нанесенные синими чернилами письмена, с ведомым толь-ко им, розовым вальцам текстом и какая - то машинистка слезла с огромного рекламного столба и принялась стро-чить в медицинской карте письма неведомыми буквами. Не кирилловскими, не латинскими, не готическими. Даже не арабскими буквами. Белый комочек понимал своим суще-ством, своими призрачными белыми ореолами, что именно в этом врачебном тексте, -  заключен какой – то смысл, разгадка всему, и, если бы он в нем разобрался, исчезла бы странная удаленность его членов – рук и ног – от командного мостика головы, застрявшей где – то в стороне после взрыва мины в коровнике, угодившей словно в  адмиралтейский корабль.
Туман разрезал яркий свет, исходящий, откуда то сверху. Боль помаленьку начала исчезать и в глазах начали прояс-нятся непонятные пока образы. Как белые облака они пор-хали над его телом и произносили слова, пока ему не по-нятные, но очень знакомые. Боль теперь переросла в силь-ную усталость и скованность. В голове гудел, какой – то мотор, и обрывки образов, вместе с ярким светом, мелькали в сознании как в детском калейдоскопе.
Забельский сидел на полу и не понимающе мотал голо-вой. Он медленно обвел глазами комнату, словно силясь что – то вспомнить, мельком остановил взгляд на мартов-ском солнце, посмотрел странными, но разумными глазами на испуганного секретаря, удивленную Елизавету Матвеев-ну и плохо слушающимся языком, произнес:
- Дворником…Я могу работать дворником…    
                6
Молчаливая аллея, в чуть тронутом золотом парке, как по воле каких – то неведомых человеку мистерий, завязла в утреннем тумане и тоске. Пахло печалью об ушедшем лете и школьными воспоминаниями. Туман так глубоко проникал в чувственные отделы мозга, что полностью подчинил их себе; заставлял, как – то не так биться сердце, не так переживать чему то, не так мыслить и воспринимать действительность. От этого становилось очень легко и свободно.
Виктор, так величали моего знакомого, по всей видимо-сти, то же был погружен в свои, только ему известные мыс-ли, хотя, возможно более всего, его  интересовал объем работ, который каждый год сваливается на плечи комму-нальных работников с приходом осени, поэтому  сейчас, у моего собеседника настроение было лирически - трудо-вое… Бутыль дешевого портвейна, «три семерки», встав-ленный в широкий карман его рабочей куртки – спецовки, был почти пуст.
Витуся  работал дворником в одном из городских ЖКХ… Там же от своих коллег он и получил это прозвище. На вид ему было около сорока, хотя на самом деле лет ему было значительно меньше, Он был высокого роста и крепкого те-лосложения. Взгляд его, в какие - то моменты, был, груст-ным и отрешенным. Было видно, что те мысли, которые обуревали его в этот  момент, приносили боль и страдание. В своем безучастии он просто маскировался, не позволяя тем самым копошится в своих чувствах, намеренно приглу-шенных алкоголем. Но в общих своих проявлениях, будь то радость или гнев,  вел себя хоть и тактично, но достаточно живо и активно.
Здесь, среди желтой листвы, которая с легкостью и таким же легким незамаскированным пренибриежением к своей дальнейшей судьбе, начинала редко опадать, мы просидели уже больше двадцати минут. Виктор почти все это время молчал, лишь изредка  поддерживая  наш разговор на плаву, как листва, безучастными репликами…Разговор шел туго и медленно. 
Он не спеша, достал бутыль с остатками портвейна, од-ним глотком осушил его, открыл портсигар, вынул сигарету «Бонд», так же не спеша, раскурил ее от спички, и, обраща-ясь ко мне, как английский лорд -  флегматично, начал свой рассказ:
- Ты знаешь… Пожалуй, я начну свое повествование с эпиграфа к роману Эрнеста Хемингуэя, «По ком звонит ко-локол», взятом у Джона Донна: каждый человек есть часть материка, часть суши; и если Волной снесет в море берего-вой Утес, меньше станет Европа, а также, если смоет край Мыса или разрушит замок твой или друга твоего; смерть каждого человека умаляет и меня, ибо я един со всем Че-ловечеством, а потому не спрашивай никогда, по ком зво-нит колокол: он звонит по Тебе». - Конечно, вся эта история очищена от конкретности, но в ней, в чистом виде слышен великий закон. Трудно объяснить его человеку с непохожи-ми житейскими обстоятельствами, потому как в ответ полу-чаешь лишь редкое сочувствие, проявленное, как и все че-ловеческое редким желанием помочь, но такое далекое от понимания твоей проблемы. Сердце многих просто закрыто от мира и других людей, закопано и закидано житейскими делами. Говорят так легче жить…Просто не думать ни о ком и не о чем постороннем. Не подумай, я не прошу у тебя ко мне какой то жалости или еще чего…Просто надоело принимать себя за половую тряпку, которой пошаркали в нечистотах и выкинули на помойку за ненадобно-стью…Думаешь грубо? Не спеши с выводами, ведь весь мой рассказ только начинается. Так вот …История, ко-торую я тебе сейчас поведаю…             
                8 – 13 июня               
                2006г.