Мастер

За окнами только и слышно: «Советы!...
Заводы – рабочим!... Земля – для крестьян!» -
За окнами время стирает приметы
Былого России и множества стран.

Стреляют повсюду: друг – в друга, брат – в брата
За преданность делу «великих» идей,
Верховнее стало сословье Солдатов
Над родом господ, благородных людей.

На улице шумно. Идейное бремя –
Опасно сгибало истории ось.
Мы дома сидели, а смутное время
Вдоль окон грядущим потоком неслось.

Я – малый обычный. Героя такого
Подобных два слова вмещают всего.
Он – Мастер великий: другие два слова,
В которых – и все, и почти ничего.

У Мастера были волнистые кудри,
До мозга костей проникающий взгляд,
Шутил он не часто, но тонко и мудро,
За что меж друзей величался Сократ.

Был неприхотлив он к одежде и быту,
Чуть-чуть старомоден и в чем-то смешон,
А прежде его окружавшую свиту
Из женщин прекрасных не жалован он.

И это не столько чудачеством было,
Как частью большой непорочной души:
В груди его – в сердце вонзенное шило –
Любовь безответно рыдала в тиши.

Он был из породы отмеченных Богом,
Вперед подвигавших научный прогресс.
Не часто внимавший всем критикам строгим
Он часто и дерзко на жала их лез.

Такие, пожалуй, нужнее потомкам:
Поштучно их  сеют на подвиг века.
А там, где былое дымится в обломках,
Важней всего преданность зодчих клинка.

Где наспех над сводом законов природы
Поставлен придуманный кем-то декрет,
Там нету для творчества полной свободы,
И спроса на гениев также там нет.

Как много их было, кто пренебреженье
Культурой, как ликом духовным страны,
Не вынес, однажды придя к убежденью,
Что Родине больше Умы не нужны.

Они уезжали – само достоянье!
Они замолкали, всего не сказав.
Отчизна родная, где взять оправданья:
Бутоны твои – цвет заморских держав!

Но Мастер был вовсе иного покроя:
Вне дома – постели ему не стели!
Бежавшие звали его за собою,
Но он жить не смог бы вне отчей земли.

И он, потерявший достаток и званья,
Уверенность в будущем даже на день,
Остался меж тех, чьим считалось призваньем
Весь мир разместить под марксистскую тень.

Нет, шумной политикой он не занялся,
И красному флагу слугою не стал:
В холодной квартире он Делу предался –
Плоды свои с кем-то на хлебцы менял.

За окнами ветер, лизавший дороги,
Трепавший пурпур площадей и речей,
Сменился покоем. Рядиться стал в тогу
Час жутких репрессий, час новых идей.

Повсюду ходили ужасные толки:
Сосед – провокатор! Профессор – агент!
Достаточно было во взгляде иголки,
Чтоб вам «под статью накопал» оппонент.

У Мастера нервно дрожали ресницы
И робко просилась наружу слеза:
Так плачут горящие книги, страницы,
Под острым ножом молодая лоза.

К нему приносили печальные вести,
В мешки под глазами ссыпали тотчас:
Редело количество ратников чести,
Густело число опороченных масс.

И так же, как прежде, никто не справлялся
О тех, кто способен взлететь в небеса,
Едва на корабль мастерства поднимался
И ветр вдохновений ловил в паруса.

Мы рядом сидели – талант и поклонник,
Живила нас вера в прозренье страны:
Так днем оживляют цветы подоконник,
А небо ночное – палитра луны.

Мы время вдыхали – оно отягчалось:
На пике событий возрос ком войны.
Фашистская клика пятном расползалась
От Рейна к просторам великой страны.

Железные танки ландшафт наполняли
Уродством бездушным кровавых боев,
Народную чашу судьбы все алкали,
А в ней – только горе до самых краев.

За окнами слышно: «Мужайтесь, Солдаты! –
В смертельной опасности Родина-мать!»,
И стало уменье стрелять с автомата
Превыше библейского «не убивать».

Ценились бойцовские качества всеми,
Чуждались желанья над «вечным» корпеть,
Смешила всех братия странной богемы,
Когда приходилось с ней дело иметь:

«Бежать – неуклюжи, шагают – не в ногу,
Стреляют неточно по целям живым…
Похоже, кто создан для службы лишь Богу,
И вправду служить уж не может другим».

Над Мастером Гении Дела скучали,
И руки просились, как крылья, в полет.
«Не время! – повсюду ему отвечали –
Врага одолеем – ваш будет черед!».

За окнами буря войны утихала,
И радость Победы в дом каждый вошла,
Оружие стыло, страна ликовала,
И не было павшим героям числа.

Рабочими вновь становились солдаты,
Корою мозолей гордилась рука,
Сменяли умельцы кирки и лопаты
Вчерашних умельцев ружья и штыка.

Лишь только для Мастера не было места
Во всей бесконечности творческих мест –
Противнику всех указующих жестов,
Какими грешит власть имеющий перст.

Гиганту не просто под крышей вместиться,
Когда этой крышей прихлопнута клеть:
Ремесленник всюду способен дымиться,
Но Мастеру трудно везде пламенеть.

И он в бесконечной и тяжкой печали
Смотрел на часы – будто замерли те:
Хоть стрелки бежали, но время стояло,
Как будто застряло оно в пустоте.

А в звуках событий за окнами снова
Случился какой-то иной перелом:
Сменяли портреты – тех, кто был оплеван,
На тех, кто оплеванным будет потом.

Бравурные речи трещали повсюду:
«До светлого Завтра остались деньки!»,
Поддаться хотелось слащавому зуду –
Побегать с Америкой вперегонки.

Но вскоре и это утихло. На смену
Настала пора безразличных людей.
К примеру, вдруг скажут: «Доценты – на сено!»,
Доценты вливаются в ряд косарей.

Копать? – Все копают. Молчать? – Все ни слова.
«Им, сверху, виднее» вошло в обиход.
С таким послушанием даже корова
Не часто свое молоко отдает.

Кого-то динамика роста не славит?
Не очень крутая? Там-сям перекос?
Две цифры изменят, одну переставят,
Глядишь – и до ордена кто-то дорос.

И в этой тотальности фарса с обманом
Спокойно жил тот, кто смиренье алкал,
Но Мастер…в душевном огне непрестанном
Он бился, метался, пылал и страдал.

Посредственным проще – душа их наседка,
Которая вряд ли куда полетит,
Душа просветленная в теле, как в клетке –
Такая телесности не принадлежит.

Порою сживался с каким-то он делом
На полуохоте и полупарах,
На большее мог он в напоре умелом,
Но Неоживленное ныло в висках.

Метались все в поисках денежной славы,
Награды пленяли и разум и взгляд,
Лишь Мастер болезни любимой державы
Пытался лечить – яркий луч листопад.

Когда от попыток не ждут результата,
Отчаянье вскоре стирает их пыл,
Желание Мастера в службе собрату –
Коротким дождем над пустынею был.

Мы мной принесенную водку разлили
По стопкам и пили – одну за другой.
С едою у Мастера трудности были,
Поэтому водку мы пили с водой.

А где-то за окнами с цепи спускали
Могучего, злобного пса – капитал:
Кто был небогатым, те нищими стали
Кто алчным и жадным – Христа вновь распял.

На улице буря дозволов и права
Ломала привычки, характер идей.
Недавнего прошлого твердую лаву
Крошили побеги оживших корней.

Страна пробуждалась гармонией слова
И мысли критичной на ясном челе,
Проснулась и гордость за перлы былого,
Раскиданных в царском дыму и золе.

Воспрянула духом поникшая вера,
И церкви, былою ожив теснотой,
Молебнами славили новую эру,
Взмахнувшей крылом над великой страной.

Но вместе с началом зари пробужденья
Народных живительных сил, добрых дел,
В рост полный поднялся и дух разрушенья
И злобно на поросль добра посмотрел.

Язык наполнялся английским звучаньем,
Заимствуя в лексику множество слов,
Заимствуя с Запада их процветанье,
В отечестве шло разрушенье основ.

Основы трещали под гнетом свободы,
Тонули в наплыве товаров и лиц –
Всего, чем преполнены бизнеса воды,
Когда открываются шлюзы границ.

И Мастер заплакал слезами потери,
Две струйки – отчаянья горькая кровь,
Дрожал он и плакал над стынущей верой,
Что можно дождаться весны Мастеров.

Он плакал, а я, уж седой подмастерье,
Смотрел на часы – сон меня уж морил…
Да, я был продавшим и крылья и перья,
Он – Ангел с могучим размахом двух крыл.