Моя поэзия

               
               
                «…Лишь в этом смысл – марать тетрадь,
                печалиться в канун веселья,
                и болью чуждых солнц хворать,
                и умирать для их спасенья».
                Б. Ахмадулина «Описание боли в солнечном сплетении».

Моя поэзия…
Казалось бы, ну, что может быть проще?
А заданная, на этот раз, тема озадачила меня более всех предыдущих.
Кто-то улыбнется, но я два дня просидел над чистым листом бумаги, подперев голову рукой и не зная с чего начать.
Трудно ли писать дневник? Да чего там! Бери бумагу, ручку и...
А анализировать написанное…? Ото ж, як кажуть у нас на украйне.
Ведь занося в дневник происходящие вокруг события, планы, отчеты о проделанной работе, мысли, чувства, размышления, мы лишь констатируем факт. Если нам плохо, мы пишем: «осенний вечер, дождь барабанит по карнизу, ветер рвет листья с кленов, и мне грустно и одиноко». Но мы не препарируем свою «грусть», как подопытную лягушку, по очередности отрезая ей лапки. Все ясно и понятно: на улице осень, дождь - потому и грустно. Кому придет в голову задать вопрос: а почему грустно? а от чего грустно? а зачем вам грустно?
Таков, казалось бы, и заданный вопрос: нас просят не просто «квакнуть», а именно объяснить, почему мы это делаем?
Почему (зачем, для чего) мы квакаем? Почему (зачем, для чего) пишем стихи?
А это, наверное, не объяснимо. Это все равно, что спросить: для чего мы дышим?
для чего мы любим? для чего смеемся или плачем?
Слишком абстрактно? Что ж, попробуем разобраться, что такое вообще искусство и поэзия - в частности…
«Проявление чувства, передающееся вовне последовательностью звуков и слов, подчинённых известным ритмам» - определяет Верон.
«Призыв самцами своих самок» - весьма глубокомысленно (между прочим!) подмечает Дарвин.
«Представление бесконечного в конечном…бессознательная бесконечность» – заключает Шеллинг.
Какой из трех вариантов вам нравится больше? Выбирайте пока дают, потому, что существует несколько сотен, а то и тысяч вариантов, высказанных мыслителями всех времен и народов! Может, предпочтете свой? Нет? Тогда выберу я. Мне ближе последний (хотя и во втором, безусловно, есть резон) - «бессознательная бесконечность»

Интуитивная тяга, влечение, стремление к бесконечному, к жизни вечной, к утерянному Эдему и слиянию с божеством, как в те далекие времена, когда человек не был еще разделен на две половинки, а был (как ангел небесный) одним гармоничным целым.
И влечение это бессознательное, интуитивное, и значит – не в нашей воле.
Оно приходит независимо от нашего желания, посредством «спонтанной памяти»; можете назвать это явление как хотите: памятью ДНК, памятью предков, памятью души или коллективного разума. Но данная память (явление, тяга) безусловно существует. Именно из нее и вытекает потребность самовыражения, потребность воспроизводства себя (части себя) в микрокосме и макрокосме - посредством творчества.
(Подобную потребность наблюдаем мы, кстати, и в акте зачатия, только в более – язык не поворачивается сказать «примитивной»- грубой, плотской форме.)
Не утоляемая потребность - хоть на миг! – ощутить себя частью Вселенной, а Вселенную – частью себя:
Я бесприютен, мал и одинок.
Я брошенный беспомощный щенок,
Пылинка во Вселенской вышине…
Я часть её. Я в ней. Она - во мне.

     Дай, Боже, мне…
Дай, Боже, мне не тлена – естества;
не дай ума - дай чуткости и боли
почувствовать,
как в клочья рвёт трава,
вверх устремясь, заснеженное поле.

Дай ночь, звезду и верного коня,
дай, повалившись в трав пьянящий запах,
весь этот мир
попробовать обнять,
и не сумев…от восхищенья плакать.

Стать снега тишью, шорохом дождя,
в оркестре утра тоненькою флейтой;
всё, что  ни есть 
принять без сожаленья,
и потерять, об это не скорбя.

И в час заветный, росами звеня,
просыпь с горсти по скошенному лугу,
чтоб расклевали
зёрнами меня
бродяг небесных алчущие клювы.

                *              *             *

Кто-то сказал: «любовь, есть – самопожертвование».
Мне кажется, истинная поэзия тоже есть  самопожертвование.
Стремление отдать частичку самого себя другим, разделить чужое горе, боль, спроецировать на себя проблему другого живого (а иногда и не живого: старой лестницы, например, тапка или шкафа) существа, влезть в его «шкуру».
Самопожертвование, в принципе, не может иметь в основе своей корысть или расчет. Само слово здесь говорит за себя, разбиваясь на «само» и «жертва». Отдать себя в дар, заклать, распять на кресте страстей, принять на себя весь грех, всю грязь, всю боль этого мира.
Здесь в самопожертвовании мы видим прямой пример жертвы Голгофской, крестной, только в гораздо более локальных масштабах и с гораздо более туманными перспективами. Но, как бы то ни было, мать любит ребенка просто так, ни за что, просто за то, что он есть. Потому, что не может не любить по самой природе своей и предназначению.
Вот так же «просто так» (потому, что не можешь не писать) в процессе духовного зачатия вынашиваются и рождаются стихи…

Стихосложение в идеале своем также тяготеет к бескорыстию. Хотя, чего лукавить, бескорыстие это - стоит только въесться! - тихою сапой подтачивает незаметный червячок тщеславия.
«Мысль изреченная есть -  ложь» - с даосской проницательностью подмечает Тютчев.
Мысль теряет свою духовную сущность, сходит с «небес на землю», становится грубой и материальной, стоит ей только облечься в словесную форму.
Апостол Петр проваливается в пучину Тивериадского озера и начинает тонуть, стоит ему только на мгновение подумать: смогу ли? Усомниться.
Так и в поэзии. Стоит нам только задать себе коварный вопрос «а зачем?», как мы тут же проваливаемся в пучину сомнения и разочарования, а стало быть – маловерия.
Нам, подобно библейскому Фоме, непременно нужно «вложить в раны персты». На меньшее мы не согласны.

Дымя полночной папиросой, я часто мучаюсь вопросом,
Нелестный подводя итог: стихи писать, какой в том прок?
И стоит, право ль, рвать удила, коль рифмоплётством я не в силах
Мир ни на йоту изменить?!
К чему рождать? К чему творить?
Страдать, предчувствовать, влюбляться, летать, безумствовать, метаться,
На прочность,  пробуя рукой уклад семейный и покой…
Коль хлебный мякиш за щекой
Всегда насущнее сонетов. И не в чести теперь поэты;
Тех - то в изгнанье, то в тюрьму.
А мы…да, нужны мы кому!

И тогда: либо пуля, либо петля, либо желтый дом.
Либо (мельчаем, что говорить!) как у нас, нынешних – хандра. От которой не спасает ничего кроме, быть может, молитвы. Но мы (как в случае с простудой) отказываемся от быстродействующего и эффективного решения проблемы, предпочитая недельку перетерпеть, пока само « рассосётся».
Что, кстати, на проверку оказывается не лишенным здравого смысла; парадокс, но лучшие произведения человечества (позволю себе расписаться за всех) рождаются, отчего-то, именно в состоянии душевного «дискомфорта»: грусти, тоски, одиночества.
Отчего бы так? Наверное, от того, что, когда нам хорошо и весело, потребность исповеди, потребность Богообщения сама по себе отпадает, как лист сухой с дерева.
Значит ли это, что «нормальным» состоянием поэта обязательно должно быть состояние не - покоя, душевного стресса? Значит ли, что только оно способно «зажигать звезды» тогда, когда все уже спят? Оставлю данный вопрос риторическим…*

*Что до меня, причислил бы себя к сторонникам данной гипотезы, прибавив только к стрессовым душевным ситуациям («отрицательным») еще и стрессовые душевные ситуации («положительные»): радость, удивление, восторг.

Откровение
 
                « …Неутолимая тоска по василькам во ржи »
                К. Симонов

Живу – спешу; куда - не знаю сам.
Гляжу взахлёб на этот свет на белый.
Как шаг свой первый сделавший пацан,
Как смертник - за минуту до расстрела.

Живу, как есть. И в «половодье чувств»,
Над смуглым лбом взъерошивая пряди,
Жизнь заучить стараюсь наизусть,
Простым стихом в потрепанной тетради.

И удивляясь каждому цветку,
Траве, росинке, дереву, рассвету,
Лелею в сердце сладкую тоску
О мимолетной призрачности лета...

В одну и ту же реку не войти
И сладкий миг не повторится дважды.
Оторванный от нити змей бумажный
Под облака умчится - не найти.

Но дар поэту небесами дан:
Не ведая оружия иного,
По спящим душам бить, как по ладам,
Аккордами живительного слова.

И восхищаясь сутью Бытия,
Проникновенно, трепетно и смело,
Гореть ответом: «кто, если не я!»
Вместо вопроса глупого: «что делать?»

Ну вот, все составляющие на лицо: грусть-тоска-печаль, радость, восторг, одиночество. Давайте, наконец, из них что-нибудь строить!
Итак, как же происходит, все-таки, процесс стихосложения? Из каких этапов состоит?
Я бы выделил три:
1.) Накопление информации (звуковой, зрительной, осязательной)
2.) Обработка информации (анализ и систематика)
3.) Трансформирование информация непосредственно в текст стиха (иероглифическая кодировка мыслеформ и зрительных образов).
Оговорюсь: иногда случается «перепрыгнуть» через первые две ступени сразу на третью. Случается, информация приходит внезапно, вдруг, словно ниоткуда. Неожиданно «всплывает» в воображении тема, заслоняющая собой все остальное, или приходит на ум неожиданная навязчивая рифма, пара – тройка строк, которые начинаешь машинально вертеть, то так, то эдак, пока они постепенно, как тутовый червячок коконом, не начнут обрастать лоскутами и обмотками будущего стиха.

О музе, поэте и чайнике

Страдая рифмою случайною,
В душе (а, так же - на миру)
Страшусь прослыть косматым «чайником»
В глазах собрата по перу.

С душою надвое распахнутой,
Открыт и ветру, и лучу,
Живу на свете – музой трахнутый,
А по-другому…не хочу!

И музе подливая в кружечку,
Вдохну откинутую прядь…
Ну, баба - бабой, хоть и пыжится!
Куда же, на ночь, выгонять…?

Проста, как водится, мораль:
Годится к празднику  хрусталь.
Но, коль, с утра, рука моя

Трясьмя с похмелия трясётся,
Поверьте на слово, друзья:
И с чайника неплохо пьётся!

Я злоупотребляю словами «случайно, вдруг, откуда ни возьмись» хоть и знаю – случайностей в жизни не бывает. В этом мире (как и в том) все взаимосвязано и подчинено единому, невидимому, логическому закону, во многом для нас (здесь и сейчас, по крайней мере) непонятному, однако, тем не менее – «большое видится на расстоянии» - все же действующему с точностью швейцарских часов…

Здесь-то мы и подходим к основному выводу: если есть Закон, то существует и Законодатель, от воли Которого зависит равно, как всякая буква Закона, так и наблюдение за неукоснительностью его исполнения. Если есть часы, непременно существует и Часовщик, эти часы создавший; собравший их из множества мелких (бесполезных друг без друга) частей и следящий за правильностью и точностью работы механизмов: валов, осей, шестеренок…
Законодатель и Часовщик, есть Творец. Суть же Творца – Любовь.
Именно поэтому, параллельно (не могу подобрать более правильного слова) Закону, мы наделены также даром Благодати.
Благодать – Божий дар. Божий дар и поэзия. Но поэзия не «ради поэзии», не ради выдуманных форм, красоты, изящества (или наоборот, сумбура и туманности), не ради словесных выкрутасов и кульбитов, а поэзия -  как поиск и открывание мира Божьего, поэзия Любви и Добра.
Поэзия, где стих не цель, а средство. Чудодейственное средство, влияющие на закоснелые души, заставляющее их, если еще не раскрыться бутонами под лучами утреннего солнца, то (хотя бы) почувствовать его отсутствие и нехватку, ощутить тоску по его теплу и свету.
И дар сей – не наша заслуга. Его невозможно ни купить, ни сменять, ни заработать.
Это, как в притче о талантах: «ибо всякому имеющему дастся и приумножится, а у не имеющего отнимется и то, что имеет».
Парадоксально? Только на первый взгляд. На самом деле все очень просто и логично,
поскольку всякий дар является не нашей личной заслугой, а благостью Божией.
Ему одному известно по каким критериям выбирает Он «избранных» из ряда других, нередко (по мирским меркам) гораздо более достойных во всех отношениях. И, чести данной удостоившиеся, обязаны оправдать возложенное доверие, употребив полученное на дела Богоугодные, т.е. на те, которые способствуют пробуждению, формированию и развитию в живой человеческой душе семян правды, милосердия и человеколюбия.
Раздать себя, свой огонь – то, чем в неиссякаемой щедрости Своей наделил тебя Господь – ближнему твоему: тому, кто замерзает, кто отчаивается, кто ищет и не находит; в этом и заключается величайшее предназначение человеческое и единственный путь к, вот уже несколько тысячелетий безнадежно искомому, всеобщему счастью – раю небесному, уже здесь, на земле!
«Зарыв» же даденное в землю, употребив не по назначению, не во благо ближнего, а на удовлетворение собственных животных или эстетических капризов, а нередко и во вред («что написано пером…», «слово – не воробей…») чьей-то шаткой, неокрепшей еще душе, мы совершаем прямой акт духовного предательства.
Быть может, в несколько меньшей мере это касается и продающих свой дар за деньги (кроме случаев жизненно необходимых, как то, добывание пропитания или одежды), где последние наказывают сами себя тем, что, в погоне за все увеличивающимися гонорарами все более и более размывают очертания «границ», постепенно (но неуклонно) подменяя Божие – мирским, смешивая одно с другим и, в конце концов, совершенно теряя способность отличать (и отделять) одно от другого.

Свирель 

Под перехлёст ночного соловья,
К земле прижатый крючьями ветров,
Лежу, беспечно голову задрав,
Пью молоко неведомых миров.

Сплетаю в сеть нелепые стихи
(Вновь предпочтя каракули – словам)
И звёздами слетают мотыльки
В мой, муравою латаный, карман…

Застыли  псами чуткими  у ног
Холмы седые, уши навострив.
Кто я сегодня: нищий? полубог?
Симфоний скерцо или  лишь мотив
Свирели тонкой – хрупкие бока –
В обветренных губах у Пастуха?

Тростинки шорох, шепот камыша…

Но у свирели  - в музыке душа.
И та душа, лишь музыкой полна…
О, чем же станет звонкая она,
Когда, польстясь на царственный гавот,
Ниспосланного дара своего
Лишится всуе, возгордясь собой?
Лишь, высохшего дерева щепой!

Вот так, мой друг, когда-нибудь и ты,
Под благовест весеннего дождя,
В порыве ясной светлой простоты
Поймешь и сам: иначе жить нельзя!

Что в череде находок и утрат,
Прозрев конец и таинство начал,
Лишь только тот воистину богат,
Кто самого себя другим раздал.

Вот, от того, без видов и  причин,
Как очумелый соловей поёт.
И, от того - то, сердце и стучит,
Что, если остановится - умрёт.
                *     *       *

« Все словесные сочинения и хороши и нужны не тогда, когда они описывают, что было, а  когда показывают, что должно быть, не тогда, когда они рассказывают то, что делали люди, а когда оценивают хорошее и дурное, когда показывают людям один тесный путь воли Божией ведущий в жизнь».
Разве скажешь, разве сформулируешь так всеобъемлюще сжато, как это сделал Толстой?
И разве ни есть сказанное критерием и мерилом также и поэзии?
Давайте же, друзья, будем учиться правильно и по назначению использовать полученный нами дар, ибо на нас (как ни на ком другом) лежит великая ответственность: говорить правду тогда, когда все будут молчать (даже, когда все,  или большинство, будут говорить на эту правду «ложь», а на ложь – правда), быть первыми, кто ударит в колокол и последними, кто сложит оружие.
Некогда (в так нелюбимые некоторыми советские времена) перо приравнивалось к штыку и это очень верное сравнение. Ибо, иной стих может уколоть и ударить сильнее штыка.

          Звонарь
Вставай, звонарь, вставай!
Проснись, звонарь, проснись!
Гуди и бей, звонарь, во все колокола!
Где синь пронзает высь,
Где небо через край;
Ногами на карниз. В надрыв. И догола.

Буди, звонарь, буди
Снующих по углам,
Опухших ото сна, жующих у корыт!
Вслед четырем ветрам,
Пусть птицею летит
Из сдавленной груди больной надсадный хрип.

Рви колокола медь,
Греми, греми в набат!
Пусть в дымке, под тобой, качается земля…
Лишь, только бы, успеть!
А там, хоть в рай, хоть в ад;
Отмеряны судьбой – и пуля, и петля…

У крепостных ворот
Когорт железный лязг.
Склонившись головой на хладную ступень,
Стрелой пронзенный влёт,
Седой прилёг звонарь…

Над городом Глухих багровый всходит день…

                *          *          *
Некоторые обвиняют меня в «плакатности» и коньюктуризме, в том, что пишу на злобу дня и « в угоду моменту». Но, позвольте! Если в моей стране идет война, разве могу я писать о васильках и лютиках?
Разве могу я, считая себя поэтом – смолчать, отойти в сторону или (чего хуже) засунуть голову под крыло и воображать будто мне тепло и сухо, и все это всерьез и надолго?
И разве имею моральное право, как гражданин – не бороться всеми силами с тем, что кажется мне беспределом, пагубой и злом?!

Памяти поэта Вадима Негатурова (Negaturov) погибшего 2 мая 2015 года в Одессе.
НеприКаиность
Бить толпой безбоязненно -
Что же может быть слаще?
Оторвали от лавочки
Перебитые пальцы.
По спине - арматурными
С трёх сторон, торопливо.
Постовые дежурные
Отвернулись стыдливо…

И ни пола, ни возраста –
Крошат месиво руки.
Под горящими окнами
Обгорелые трупы.
Сердце дико колотится;
С перебитой ногою
Не уйти, подворотнею,
Пареньку от погони.
Выстрел хлопнет, ладошкою,
Обывательски сухо…
Пулевое с горошину,
Возле левого уха.

Успокойтесь, любезные,
Это вам не Камбоджа!
Возле храмовой лестницы,
В трех секундах от Бога,
Ни в века Вифлеемские,
Ни в Перу, ни в Гвиане,
Голосящую женщину
Запинали ногами.

Да какая милиция!
Ей самой нездоровится.
В государстве, где крысами
Президенты становятся,
Так наивно надеяться
На законы и ясности;
Правит бал беспредельщина
С иезуитской окраскою.

…Нет, не учит история!
Сколько рылом не тыкает.
Снова подняла голову
Сволота недобитая.
В тихом городе Чехова,
В славном городе Пушкина,
Где проказою едкою,
Где печенкой набухшею
Исключительность нации
Расцветает майданами.
От духовной кастрации –
Только шаг до бездарности.

И пылятся заброшено
На простреленном кителе,
Сединой запорошены,
Ордена победителя…
Психология рабская –
Плюнуть в спину дающему.
Достоевский предсказывал.
Только жаль - не прислушались.

                *           *            *

Моя поэзия….
Если бы меня попросили кратко, в нескольких словах, выразить её основную суть, я бы ответил: «реалистичность, искренность, Богоискание».
Реалистичность – от того, что ЛГ большей части моих произведений это - я сам.
И даже там, где не я, все равно все предметы (и одушевленные, и неодушевленные) выступают как живые, говорят, чувствуют и мыслят, как я.
Искренность – от того, что стараюсь всегда, во всякой мелочи оставаться правдивым и честным, как перед читателем, так и перед самим собой, не пряча и не затушевывая ни дурное, ни хорошее.
Богоискание - умиление горячее:

                Но свет горит ещё: то ровно, то метаясь,
то гаснет вдруг, то, снова разгораясь
в кольце холодной, вязкой черноты:
« О Боже! Боже! Слышишь меня Ты?!»
невнятно шепчет; тихо, словно дышит.
И, замирая, чувствую: Он слышит!
И слёзы к горлу. И слова пусты…

граничащее с мятежностью:

                Ты забрал мою ЛЮБОВЬ,
Так оставь хотя б терпенье
Изболелось сердце в кровь
От гнетущего сомненья.

В угол брошена тетрадь:
Бред! Фантазия! Химера!
Для кого теперь писать,
Коль во мне убита ВЕРА?

Мне любимые глаза
Перестали ночью сниться
Пересушена слеза,
Жаль, не выучен молиться

Лишь холодная звезда
За решёткой, как и прежде…
Что Тебе ещё отдать
Если умерла НАДЕЖДА?

доходящее до Богооставленности:

                Потерял я где-то Бога,
Да украдена гитара.
И качается дорога
От похмельного угара.
                Жизнь – заблеванная скатерть,
Лязг зубов во тьме кромешной.
Горько плачет Богоматерь
На иконе потемневшей.

а в иных случаях – и до Богоборчества:

                И в лабиринтах призрачных блуждая,
                Прошу, зову, молю и проклинаю
                Свою судьбу, желанье, чёрта, Бога,
                И вас, лукавых, с ними заодно!

Отчего такая разно полярность: от веры горячей до – порой – безверия почти полного?
А это, наверное, то, о чем сказал Иисус: «царство Божие силою берется».
Всякая душа пытливая, ищущая не механической обрядности, не слепой веры фанатика, не языческого суеверия, а веры чистой, живой, проникающей в самое сердце, непременно, хоть раз в жизни, задаст себе вопрос: «зачем я здесь? для чего живу? в чем мое предназначение; неужели только в том, чтоб «есть, пить и веселиться?».
И ответы на вопросы эти найдет только у Бога. И в Боге.
Вот так и я, стократно падая и поднимаясь, снова влекусь, бреду, тащусь по тернистой и каменистой дороге веры, навстречу такому желанному, такому манящему, то появляющемуся, то вновь ускользающему от меня, лучу света горнего.
То горячий – только тронь! То холодный, как труп. Но никогда не теплый. Ибо «потеплеть» - утратить способность удивляться, потребность искать и необходимость болеть «болью чужих миров» для поэта – духовная смерть. Предвижу обвинения в восторженности, пафосности даже, но это неизбежно. Слишком глубоко въелись в задубевшую душу нашу скепсис и сомнение, слишком сильны нами же завязанные узы, не позволяющие ей раскрыться…
 
Я грешный человек. И прожил (по крайней мере, уже на половину) жизнь достаточно «насыщенную»: отслужил, отсидел, поменял кучу работ и специальностей, переломал почти все свои кости, какие можно только было переломать, объездил ; часть бывшего Советского союза, знал немало хороших (и не очень) людей, от воров и убийц до кандидатов в доктора наук. Меня принимали «малины» и «схронки», коммуналки и фешенебельные гостиные, гауптвахты и спецприемники, бардовские клубы и следственные изоляторы. Но везде, где бы я ни был, я старался (как это не банально сегодня для кого-то звучит) оставаться человеком, сохранить в себе то, что вложила в меня в детстве мать и то, что дано было мне свыше; то, за что каждый из нас в неоплаченном долгу перед Творцом – свою неповторимую вечную душу и способность этой души всегда, во всех жизненных ситуациях, отличать черное от белого.
И в какой бы переплет я не попадал, как нелегко мне порой не приходилось, я верил, что Господь никогда не пошлет нам испытание сверх наших сил, а то, что дается, необходимо для осознания нашего и становления, как необходимо руде очиститься огнем, чтобы обратиться в булат.

Я падал вниз,
В полуночную муть,
Где вопль и стон, и плачь, и зубный скрежет,
Где сам себя
Крестом перечеркнуть
Не раз хотел, оставленный надеждой.

Но сколько б жизнь
Не прочила мне бед,
В тот самый миг, когда невыносимо,
Я видел Свет.
Я видел Божий Свет!
И шёл на Свет. И Свет давал мне силы.


Что еще можно сказать? Да много чего. Но это, увы, уже не вместится в рамки данного задания. Пускай остается на будущее, и для – будущих.
Не знаю насколько всесторонне удалось осветить мне все стороны заданной темы, но, тешу себя надеждой, что, хоть отчасти, я это задание выполнил и донес до читателя крохотную частичку того огромного, бескрайнего целого, о котором буду говорить и писать до последнего своего вздоха, до последнего биения сердца.