Новые главы повести По судьбе, как по дороге

13 Живи, Алтай

           Она замолчала. Перед глазами простирается степной Алтай. Горизонт виден далеко. А прямая дорога гонится за ним, как мы за счастьем, и никак не может догнать. Вдоль трассы разбегаются  и вьются просёлочные пути. Они ведут к ещё сохранившимся, когда-то организованным поруганной властью  колхозам, об этом говорят  указатели. С трудом созданные, они, в конце концов, доказали своё преимущество перед единоличными хозяйствами. Прозвучавший о колхозной жизни  рассказ настроил на внимание к деревне, сельскому труду.
             Промелькнули всегда отмечаемая мной Поспелиха. Вкусное имечко. Километров через сто пятьдесят ещё одно такое же – Топчиха. Да, и Ульянина родина – Ситники заставила тепло подумать о деревне. Ситный хлеб, говорят, несытный, зато вкусный и красивый, через сито сеянный. Каких только тонкостей не хранят родные наименования.
             Из космоса эти алтайские полевые просторы выглядят обжитыми, обустроенными, что вызывает немалый интерес во всём мире. А тут, на земле проносятся квадраты полей и лесопосадки -- следы одного из многочисленных, осуществлённых сталинских проектов – разумного природопользования для  деятельности и жизни человека. Подобного проекта во всём мире тогда не было. Есть что и хорошее помянуть о том времени. Народ понимает! Для борьбы с эрозией почвы и снегозадержания поля пересекают лесные полосы. Не менее двадцати процентов площадей должно быть занято деревьями, чтобы пахотные земли, без ущерба для них, долго-долго кормили люд.  Просторные поля, уже убранные и вспаханные, оставленные под пары или нежно  зеленеющие всходами озимых, ухожены. Они уйдут под снег, замрут до весны, а с наступлением тепла пойдут в рост, в срок заколосятся и дадут следующей осенью новый урожай. 
              Кто обрабатывает все эти земли? Никого не видать. Пусто. Изредка заметишь вдали или вблизи трактор. Механизация! Сельхозтехника, привозимая теперь тоже из-за границы, лучше нашей, поражает своей надёжностью и возможностями. Производительность труда от неё снова возрастает в разы, уже не нужен прицепной инвентарь, высвобождаются людские ресурсы — они и страдают. Совсем другие инструменты в руках крестьянина, нежели в начале коллективизации. Радостно, что поля  обработаны, не запущены здесь, в суровом алтайском крае. Знаю, что не везде так, что крестьянство уменьшается в разы и в Казахстане, и в России. Разрушаются, умирают сёла. Сразу и не поймёшь, что  раскрестьянивание -- естественный процесс – то есть, опять же глобальный. Душа деревенская плачет об этом.
                И хотя крестьянский быт по-прежнему требует затрат немалых сил, всё ещё есть среди нашего народа такие, кто привязан к земле, и хочет жить в единении с природой. Доброе, простодушное крестьянство – соль земли и опора страны в лихую годину. От писателя  Александра Егорова из Восточного Казахстана, слышала, что по статистике в Отечественной войне подавляющее большинство офицерского состава были выходцами из села. По его мнению, это одна из причин Великой Победы, о которой пока никто не сказал. Разрушать село – ускорять процесс общей нравственной деградации. И само крестьянство, остающееся на местах, спивается и теряет лицо. Вроде и не нужно! Кто бы смягчил эти удары? Промышленность – локомотив. Пусть она локомотив или ещё что-то безумно мощное – погибающую деревню всё равно жаль и крестьянина настоящего тоже: 
                На весь белый свет дурачиной ославлен,
                Заплачет земля, коль исчезнет крестьянин.
Непростое явление урбанизации -- обратная сторона прогресса. Самому- то крестьянству масштаб его виден по брошенным землям, по разрушенным сёлам. А это больно. К чему приведёт?
    А ты живи, Алтай -- главная житница страны!

               
14 Посёлок Чу. Начало войны

             -- Ну вот, прибыли мы в Казахстан на поезде, - возвратилась Ульяна к основному повествованию. -  Голодно было. Столько ртов на одну мать. Сама она совсем усохла. Казалась высокой в своей длинной, до пят,  юбке.
             Приютились мы в Джамбульской, по-современному -- в Жамбыльской, области, в посёлке на железнодорожной станции Чу, по-казахски правильно будет Шу, - поясняет для меня, хотя мне это известно. Для нас, как и для других, нашлось место в бараке, состоящем из маленьких квартирок с печным отоплением. Здесь я семь классов окончила в русской школе и пошла учиться в ФЗУ на железнодорожного кондуктора.
 
             Отечественную войну мы в Чу и встретили. Всему народу на плечи упал крест. А  крест нести, не голиком мести. Мир в беспорядь, как детей подымать? И нам досталось. Матери, рук не покладая, работали, и мы от них не отставали -- и на полях, и в огородах -- везде трудились.
            Мамка Евдокия сначала на колхозном поле «процювала», на котором буряки, то есть свёклу, растили, и было много ручной работы. Пахали-то в войну бабы,  на лошадях. На тракторах некому работать стало.…  Когда узнали, какой она хлеб печёт, поставили пекаркой или, как она сама говорила, стряпухой. Только это произошло не сразу -- через год. А сначала  -- каждый кусок был считанный.  Есть хотелось всё время. А тут ещё и сторона чужая, люди неизвестные.
            
            В первый же по приезду день малолетние соседи у нас ситец стянули,  стибрили вместе с чемоданом. А  мамка ребятишкам-воришкам, по просьбе их матерей, новых платишек и рубашонок настрочила – скандал чинить не стала. Помогли  умение да старенькая швейная машинка, которую с собой привезли. Дорожила мы ею очень. За пошив она старые кошмяные ковры брала, на них нам постель устроила. А что? Очень даже нормально было. В Ситниках на соломенных матрацах спали, тут на кошмяных -- помягше и не шуршит.
            Ну, вот. Бегают чужие ребятишки в нашем ситце, а мамка Евдокия не разрешат нам об этом даже намекнуть. У Витьки, знамо, кулаки чесались. Приказала – не трогать! И правильно! Про кражу забылось! А среди казахов появилось у нас много друзей и добрых соседей, которые отличались гостеприимством и не раз приходили нам на выручку.
            Помню, первой военной осенью учили нас местные ребятишки зерно с колхозного поля воровать. Хоть и стыдное это дело, да ведь голод не тётка. Пропало всё быстро с началом войны: сирянки, ( так на Алтае спички называют), мыло, ситец, деньги. Хлеба не хватало. Как выжить? Одни говорили: «Я здесь работаю, значит, право имею взять, чтобы не сдохнуть с голоду». Но больше было тех, кто мимо колхозного чана с патокой или забродившим молоком пройдёт, а себе не возьмёт. Очень строгие законы были. Боялись доносчиков, тех, кто в тайной милиции состоял и должен был на всех стучать. А вот не в обычае разных народов было -- доносить!
           О воровстве нашем особо рассказать надо. Так вот, -- берёшь сумочку и верёвочку, и идёшь,  будто собирать дрова, туда, где расположены поля рядом с поймой, заросшей тугаями – это лесочки такие.
           Почему мы лесочков держались? В случае чего, скрыться можно. Ну, вот. Кто высмотрит, что хлеб просыпали на поле и кучкой лежит, и нет никого вокруг, зовёт всех. Дрожим, а к кучке бежим, налетаем, набираем в сумочки, а потом прячем  в вязанки дров и перетягиваем верёвочками. Если бы кого поймали с этим, обязательно бы посадили. Одного мальчишечку объездчик так кнутом отходил  --  тот чуть было не помер. Так общественная собственность охранялась! Мамка не раз слезы проливала, когда я приносила немного зерна. Однажды сосед-казах по делу зашёл, а у нас на столе чашка с «добычей». Мамка покраснела даже, а я фартуком прикрыла. Потом слышу, говорит ей: «Вы меня не бойтесь. Что ж я не человек что ли?»
           И взрослые, и дети ели поджаренную пшеницу - такое блюдо можно было в кармане носить. Или её растирали в ступе и смешивали с солью или сахаром – это талкан. Русские, украинцы, татары, дунгане и другие народы учили друг друга обычаям и умениям. Казахские блюда из муки по-настоящему после войны освоили. А в войну, по редким праздникам нас угощали баурсаками – это блюдо, по виду,  как пончики.
Высушенный творог – солёный  курт, сосали, как конфеты. Но самое вкусное -- бешбармак. С мясом  подают сваренные лепёшечки из теста,  и  жирную  сурпу  --  бульон. Мы опробовали всё это, когда на фронт забирали местных казахов в 1941 году. Родственники устраивали им пышные проводы. А из переселенческих семей ребята уходили на фронт тихо -- на проводы средств не было – беднота.


15 Как выучить язык

-- А как же вы понимали казахов? Языка ведь не знали? –  вырывается  у меня вопрос.
-- Как без языка? Нельзя! Помню, как младший братишка Ванюшка пришёл и меня поучает:
-- Уля, знаешь, как быстрее казахский запомнить?
-- Как? Тут она хохотнула, представив маленького, смешного братишку.
-- Надо сначала все ругательные слова выучить, а потом и остальное влезет. Смотри, сколько я уже знаю. И выдал мне --  отборную матерщину.
-- Нет, братик, знать это надо, только потреблять не стоит, говорю.
-- А с ребятами, когда взрослые не слышат, можно?
-- Зачем? Нехорошо это.
-- Ладно, не бойся, я мамку и всех взрослых тоже стесняюсь. А сами-то они матеря-ятся! – говорит  братишка.
-- Ну, что сказать. Я честное слово с него взяла, что не будет позориться. Не положено детям, и всё. Обещала мамке не доносить. Да, как этот секрет спрячешь! Скоро взрослые рассказывали друг другу со смехом, как дети учат языки. 
И, правда, самый первый из нас, заболтал по-казахски он. А я учила, учила, а впросак попадала.
              Была у казахов шутка – научат тебя бранным словам и пошлют к кому-нибудь «с поручением»: иди, мол, скажи ему по-казахски, он тебе нужное даст, а сам по-русски не знает. Так меня женщины послали к старику за каким-то задельем и научили, как спросить. Я зашла и выпалила, не понимая что:
- Старый баран, поганец, тебя бабка не любит.
Хорошо, что аксакал, так почтительно называют уважаемых стариков у казахов, догадался и не обиделся, а вышел наружу и крикнул:
- Что нужно? Зачем русскую девочку плохому учите?
                Ох, и стыдно мне было! Сколько раз встречала старика, столько и краснела. А однажды к тридцатилетней женщине послали и научили сказать: «Это ты, сплетница, Айгуль своим языком запачкала?» А я думала, что говорю, мол, Айгуль просит вернуть ей занятый кусок мыла. Хорошо, что разобрались, а то знаете, как женщины сплетутся, так не распутаешь. Та женщина моей мамке подстать оказалась. Рукой махнула, мол, «проехали». А мамка моя старалась ничего никому не передавать и нас с сестрой учила не превращаться в «ботало», стыдила по-ситниковски:
- Язычок-то прикуси! Нечего трёкать!  Слово – серебро, а молчание – золото.



 16 Подруга и её семья

            Ульяну казахскому языку научила девочка-подросток, её ровесница. В их семье все понемногу по-русски изъяснялись. Звали её  Гульжан. Я  знаю перевод:  «гуль» – цветок, «жан» – «душа»,  значит,  «цветок души»,  или «то,  что мило».  Красавица была. Вокруг как-то больше казашек небольшого росточка  и с почти коричневой, тёмной  кожей. А эта высокая, гибкая, тоненькая. Лицо  овальное,  кожа светлее,  чем обычно у них,  губы,  как на картинке,  глаза, как у газели, влажные, блестящие. А в них -- живой огонь. И что интересно: у неё даже  конопушки проявлялись. Это совсем редкость! А ещё очень украшали её волосы, длинные, тёмные, с рыжинкой. Косы вились по телу, как змеи.
          Ульяна сначала стеснялась её, а потом оказалось, что она простая, добрая, откровенная -- и девушки сдружились. С ней не заскучаешь, такая смешливая, забавная, выдумщица, мечтательница.
      -- Уля, Уля, научи меня той песне, что вчера пела,- просила она.
 
        Они уходили в долину или  на барханы, где никого нет, и пели во весь голос. Чаще всего начинали с песни про «Галю молодую», потому что многие по-русски звали её Галей, и потому ей нравилась песня. Была тогда такая мода – у казахов: наряду со своим именем давать ещё и русское. «Пидманули Галю, увезли с собой», - пели, как будто про казашку, которую «пидманули», за калым продали  и увезли в далёкий немилый аул. А следом - «Распрягайте, хлопцы, коней…». Конь – как для русского казака, так и для степняка-казаха -- друг на всю жизнь. Гульжан верхом хорошо ездила. Иногда выпрашивала коня у дяди своего, вдвоём уезжали верхом за посёлок, пасли его и веселились. Под «Камажай»  танцевали вдвоём, и, подражая учительнице, Уля ходила лёгкими, мелкими шажками на цыпочках, совершая кистями рук плавные вращения в такт ходу. Рассказчица поднимает руки и, напевая мелодию, в узком пространстве сидений показывает те самые  танцевальные движения.
      Им хорошо было вдвоём, и они использовали каждую редкую свободную минутку для девичьей нежной дружбы. Недаром, когда вспомнится прошлое, Ульяна будто слышит звонкий голос и радужный смех подруги.      
       -- Их семья  жила с другой стороны улицы. Отец, Кадыл, работал  стрелочником и был  старше жены Зауры. Она была улыбчивая, тихая женщина
              С ними жила старенькая бабушка -- по-казахски – апа, – это и была «мать», воспитавшая старшего брата Гульжан, Руслана. Принято у них отдавать первенца родителям на воспитание. Когда умер дедушка, сын привёл её в свой дом. Как почтительно все к ней  относились! Стоило ей пошевелиться -- бросались на помощь. Уважение к старшим и заботливая любовь к детям –  черты, которые у казахов не отни-мешь.
             Апа всегда приглашала чай пить, садила рядом с собой за низкий круглый столик на кошму, подставляла пиалку с горячим напитком и пиалку с толканом, говоря: «Отр, кыз, чай ше», то есть «Садись, девочка, пей чай». Шутила с нами. «А жених, джигит,  есть? – спросит, - Хорошая девочка. Пусть джигиты готовят калым».-- «Какой калым, апа, по любви пойдём замуж», - смеялась Гульжан. – «По любви? Жаксы! (Хорошо!), -- говорит апа, -- Любят глазами,  живут делами. Поэтому дорого стоит любовь».
Поэтому девочек учили в казахских семьях разным уменьям, готовили к будущей жизни. Ульяна не раз была свидетелем, как подружку учили варить, тесто замешивать, разные женские обязанности выполнять.         

           Апа  умела валять шерсть. Как-то она, Заура и  Гульжан  взялись за это дело. Ульяна пришла в самый разгар работы. Апа руководила. Вымытую шерсть  после просушки,  чёски, трёпки  укладывали  для валяния на специальных приспособлениях из деревянных реек и брезента в разных направлениях, один ряд -- так, другой – иначе. Её  смачивали горячей водой, прижимали руками и топтали ногами. Потом сворачивали в рулон и тоже катали, или валяли, его. Уля охотно включилась в работу.  Несколько часов ушло незаметно и весело. А зимой апа  Заура и Гульжан расшивали кошму узорами, и Уля помогала и наблюдала, как рождался казахский ковёр…  Получилось красиво!

       
 
17 Долина тюльпанов и маков

           После этого воспоминания рассказ Ульяны становится оптимистичнее:
          -- Вообще, Чу - это моя судьба! И с другими связанная и отдельная, собственная, какой ни у кого не было! 
           Работали в Чу на железке, а ещё  в леспромхозе, на пункте приёма пшеницы, ну и в земледелии. Дождей там выпадает мало. Влагу запасают заливные земли около реки.  Называется земледелие -- богарное. Чем больше разольётся весной река, тем больше засеют.
           Долина реки -- оазис. Ещё бы! С одной стороны у неё  пустыня Бетпак-Дала -- глина и глина. А с другой Маюнкумы – пески да пески. А тут,  возле реки,  поля пшеницы,  свёклы,  бахчи, огороды с картошкой!
          Да. Насмотрелись мы там необыкновенной красоты-то. Весной, когда зацветают тюльпаны, а чуть позже - маки, степь красивая делается!. Такого я нигде больше не видела! Так бы и перенеслась туда посредине мая. Бывало, идёт поезд, стар и мал, прилипают к окнам, плывут над морем цветов и улыбаются, а на лицах  удивление. Куда ни глянь, без конца, без краю разлилась и плещется красота! Я  дворцы-то видела,  по путёвкам в Санкт-Петербурге была и на море была, в Одессе, в советское время. Но это красивше дворцов, картин и моря. Пыхнет долина цветами – все туда! Таково радостно!
          Рассказывала мне Гульжан, будто один знатный казах, хан или ещё кто, полюбил простую девушку-красавицу из дальнего аула. Позавидовали злые люди любви и сообщили ему, что она внезапно умерла. Поверил он чёрной лжи. Расстроился, закручинился, пустил своего коня на острые скалы и разбился насмерть. И вот из его крови и выросли цветы тюльпаны, и напоминают они, что любовь в нашей душе так же пыхнет и удержать её нельзя! И на чувствах играть нельзя! Отзывается ум и душа на всё.
           Мы молчим. Мне представляется, что я иду по долине цветов, вижу крепкие стебли, узкие длинные листья, море тюльпанов, разлившееся алым цветом  вокруг. Или я еду в поезде и смотрю на красоту из окна вагона вместе с другими. А потом вижу маки, и снова красным полыхает степь, только по-другому - гибкие стебли делают море цветов  подвижным. Другая, зыбкая красота, недолговечная и хрупкая,  как  любовь!
             А когда отцветёт степь, то  выгорает, оголяется. Но и такую, выжженную  землю, любят те, кто  там живёт, помнят, что придёт её лучший час.

18 Кто там обитает

              -- А как же там дикие животные существуют? – спрашиваю я.
- Водятся, водятся…  разные…  Есть такие, как на Алтае: зайцы, волки, лисы. И есть, которых на российском Алтае нету: косули, например.
            В войну нет-нет, а добывали барсуков. Занимались этим мальчишки постарше.  Выследят жирного зверька и быстро-быстро закрывают, чем придётся, норы – оттуда не добудешь. Юркнет зверёк и  уйдёт, как пить дать уйдёт!  Завалит ходы с такой скоростью,  пустыню перерой -- не найдёшь.  А если в норы не пустят --  палками забьют.
              Для младших ребятишек интересна была возня с  черепашками. Ванюшка любил играть с ними. Но их никто не брал в пищу, суп из них не варили. Для  местных они были вроде букарашек или ящерок. А кто же их ест? Правда, корейцы ели, варили прямо в панцире, а потом ложками из него, как из чашки, выскребали вкусное мясо.
                А ещё там водятся кусачие насекомые. Такой страх! Быстро-быстро носятся пауки-фаланги. Прячутся под землёй чёрные каракурты и восьмиглазые тарантулы. А то длиннохвостые, в панцире, скорпионы! Мы учились у местной пацанвы с ними разделываться, попросту -- убивать. Первое время и я  рассматривала, чтобы запомнить -- врага надо знать в лицо! Если тебя куснули и сбежали, да ты не определил, кто, в голову лезет: «А вдруг умру».
                И лапки, и глазки я их считала!  Маму в поле укусила фаланга. Нога покраснела и вздулась, но  всё прошло быстро.
             Больше всех боялись самку каракурта. Можно было наступить и разрушить её гнездо  под землёй. Сидит каракуртиха в нём, чёрная, а на спине красные пятна. Ну, точно – огромная божья коровка. В отверстие норы выставит своё яичко и поворачивает, чтобы на солнце грелось. Интересно. Так и кажется, что и у неё мозги есть.   
             Говорили, что овцы не боятся пауков и даже едят их без вреда. А ещё, что войлочные ковры  от них -- спасение.
             Насекомых мы видели, а о крупных зверях понаслышке знали.

               
 19 Родина в сердце

             -- Зимы там не похожи на ситниковские, хотя местные говорили, что таких суровых зим, как в Отечественную,  раньше не было.  Мы скучали по  нашей погоде. Той зимы, с её бешеными вьюгами, нам не хватало. Однажды вечером мама шила на машинке и пела себе под нос, потихонечку, «Ой, мороз, мороз…», Маша и Виктор бросили учить, взбудоражились.
-- Вот сейчас в Ситниках мороз трещит. Морозище!
-- А я хочу! – объявил Виктор.
--- И я хочу. Взяла бы намороженную коровью болванку и помчалась  с самой высокой горки! – сказала я.
Я очень любила катания. Пока не замёрзну в сосульку, не зайду домой.
-- Ага. А как мамка за вами в школу ходила в метель. Ух, какие там метели страшные! На улицу выйдешь, а тебя в лицо, как клюнет, - это Ванюшка вспомнил.
-- Кто клюнет? Петух что ли? – спросил Виктор. – Может, не клюнет, а плюнет?
-- Ветер и снег, - нашёлся Ваня, - вспомни, вспомни. Выходишь, а оно неожиданно набросится. Сразу отвернёшься, в избу заскочишь.
-- А как зимой волки выли, - подключается Виктор, -- стра-ашно.
-- Здесь тоже есть волки. Но поезда их отпугивают, -- говорю.

           Всем показалось, что от метелей и снегов в Чу стало бы лучше. Не хватало им  роскошных серебристых просторов, колючих уколов снега и щиплющих за щёки морозов. Тогда не очень разбиралась, что такое ностальгия, а тосковали, поэтому и разговоры возникали.
            Виктор первым разобрался, что Чуйская долина, начинаясь с Киргизии, и есть начало Алтая, Алтайских гор.
            Как-то он принёс физическую карту Азии, которую выпросил у преподавателя в школе. У него к этому предмету тяга была. Расстелил на полу и целый вечер ползал вокруг неё, и всё что-то сопоставлял. Наконец, позвал всех, не исключая матери.
-- Вот Тянь-Шань, Тибет, Алтай. Видите? Вот где мы жили, и вот где живём. И всё это Алтай. Какой он огромный!
-- Сколько это километров?
-- А сколько мы проехали из Ситников досюда?
-- А где самый конец Алтая?
             Он взял линейку и мерил, и высчитывал по масштабу. Маша, я, Ваня -- все ему помогали. А мать смотрела, качала головой и говорила:
-- Это не от меня. Это у вас от отца. Он-то по миру помотался. В Австриях да Пруссиях  был. Мы-то, бабы, и правда, дальше кути ничего не видели. Ишь, ты!
А распалившийся от своего открытия Виктор хлопал себя по ляшкам, прыгал вокруг неё и кричал:
-- Везде Алтай! Везде Родина! Вырасту – вернусь! Ты сама же, мам, говоришь, что могила отца там, и родители твои.
Мама тогда смахнула слезу:
-- Весь в отца уродился, и обличьем, и характером. Да,… на родные могилки я сходила бы. Да и сама хотела бы покоиться рядом с Ваней.


   20 Время двигают дети

            В начале 1942 года Уля стала работать на станции помощницей стрелочника, хотя  профессия называлась в аттестате «старший кондуктор».

              На железной дороге военный порядок был. Поэтому наизусть учили Устав.   Матушка  подогревала:
-Не думай, что это игрушки -- как следует, Уля, учи. Учи-и. Всё исполняй, чтобы не стыдно было. Если бы я могла читать, так эту науку на зубок бы выучила. «Сурьёзная» у тебя работа будет. Отец бы тебе тоже так сказал.

             Была у неё привычка на отца «опираться», которого нет. «Уля, смотри, малой-то наш, Ванюшка, так и чешет по букварю. Умный, как отец. А ты, Витя, чо мало за уроками сидишь. Ты, сынок, старайся, отца не позорь. Тятька у вас умный был, грамотный». Любо ему будет, если вы умные вырастете!
            Работа на железнодорожной станции Ульяне нравилась – питала девичью фантазию. «Молода-ая ведь была!» А стук пролетающих поездов рождал в душе наивные и смелые мечты о встрече с самим сча-астьем. Но была война. Пассажирские составы останавливались на короткое время и следовали дальше, оставляя чувство нереализованной надежды. И от того, что радостного было мало, казалось: время остановилось.

   --  Война началась -- как вкопанное, встало время. Люди его и молили, и крепким русским словом понужали, и руками подталкивали, а ни растолкать, ни разогнать не могли. Сейчас-то вон оно как мчится! Без остановок!

21 Трудности воспитания

         -- Трудно нам с мамкой пришлось, когда Витька пристрастился к насваю и бродяжничать начал. Чуть что – из дома - шасть! Только его и видели! Табак там многие нюхали, а то ещё за губу насвай закладывали, смесь из табака, извести и помёта. И дрянь эту разную называли средством от насморка и простуды, - посмеялась Ульяна.
 --Ну да, «скушай заячий помёт, он ядрёный, он проймёт» -- цитирую я Филатова.
--  Безобразие одно. Поганый запах, чёрный нос от табака, а от насвая --  рот.   Сосут, потом выплёвывают  зелёную жижу. Бр-р!
         Лупила мать Витьку! И я помогала воспитывать. Зажму в углу, подзатыльников надаю, когда она не видит, и давай жучить:
-- Дурак! Тебе мать не жалко? Ты чего ей сердце надорвать хочешь? К тебе -- с добром, а ты -- с говном? Я тебя не прощу, если из-за тебя мамка заболеет или плакать будет. Будь человеком. Будь мужиком, в конце концов!
         Сама-то я мелкая, а он длинный, костлявый, хоть и младше меня. От меня руками загораживается. Защищается! Коленки да локти  мосластые выставляет  и кричит:
-- Всё. Понял. Всё! Ну, хватит. Скручу ведь. Храбрая какая!
-- Храбрые на фронте. А тебя туда нельзя пускать. Дуракам там не место, - рапортую. Нельзя так жить, будто всё дозволено, будто ты можешь делать, что хочется. Мать-то как жила! Нам куски подкладывает, а сама водички попьёт – сыта!
Посмотрю на Витьку с Машей, они здоровые дылды, быстро растут, голодно им. Нам с Ванюшкой меньше надо.
           Ванюшка Витьке свой оставшийся кусок протягивает, а я – Маше. А те на маму – зырк! Можно взять?
Хорошо, что Витька курить  тогда не начал рано. Курили травку – то там, в войну … курили -- для одурения, замутнения мозгов. Вот дурью называть и стали!
-- Я опять пытаюсь повернуть рассказ на эту тему – дурь!
-- Это не по порядку будет. Маленько подожди! – уговаривает Ульяна. – Раз обещала , расскажу, хотя хорошего нету в том.


 22 Любовь

            -- Там у меня  на семнадцатом году… появился  жених, на короткое время, как красно солнышко, а в душу запал навсегда-а. Когда  рассказываю, многие поучают – мечта! А стали бы жить, кто знает, что бы получилось. Ангел - родом, а станет чёрт чёртом. Может, кто-то и стал бы им, только не мой Аркадий.
              Я  и подумать не могла о  таком…  Как про жизнь в юности думаешь, что она у тебя  дли-инная, ве-ечная --  так и про любовь я думала, когда она передо мной встала..
             Ульяна  приспосабливает груз воспоминаний, подбирая подходящие  слова. И течёт дальше безыскусный рассказ потрясающей искренности. Так человек мне доверился. Слушаю, смотрю  и представляю, как всё было.

           Он был молодой лётчик, двадцати двух лет, сержант. Едва окончил Борисоглебскую лётную школу в Воронеже, и домой его отпустили на считанные дни. За год до войны он уже в армии отслужил и работал трактористом. Когда война началась, его послали, по его желанию, учиться на лётчика. В мае 1942 года он окончил обучение. Удивительно, что ему дали возможность съездить домой, перед тем как отправить на фронт. Вот за эти считанные дни и сложились отношения. Он только приехал, слез с поезда и увидел Ульяну, в рабочей одежде, с непокрытой головой – грубый колючий платочек -- в руке. Она шла ему навстречу, направляясь домой после ночной смены.

          Мне кажется: я слышу, как учащённо бьётся её сердце. Волнуется. Но упорно продолжает дорогие воспоминания. И голос у неё  молодеет:
-- Серогла-азый, улы-ыбчивый, сме-елый… подошёл сразу, как только увидел.  Растерялась я. Остановилась, будто о камень споткнулась. Вся моя девичья непреступность рухнула. Как это я ему понравилась? Всё время сама себя спрашиваю. Наверно, симпатичная была, -- добавляет смущённо, ¬¬¬¬- ростом небольшая, черногла-азая. По возрасту, можно сказать, зелё-ёная, с незнакомыми -- неуверенная, а, когда попривыкну немного, то бойкая и даже хохотушка. Петь люби-ила! Волосы у меня слегка вились, как у папы. Девчонки завидовали.
-- Девушка, куда вы торопитесь? Где живёте? Как вас зовут? – всё узнал. Я с первого взгляда поняла, что хороший. Если раньше проходила молча мимо задевающих меня ребят, то этому всё выложила, не задумываясь. Он был очень красивый. Подтянутый, с военной выправкой,  резкий, ловкий - не такой, как гражданские. Вялые, грубоватые да угловатые. От любви не скрыться – срок придёт влюбиться. Вот и пришёл.
           Вечером он был около нашего дома. Встал на другой стороне улицы и меня высматривает. Ванюшка его сразу заметил:
-- А чо это, Уль, вон тот лётчик на наши окна пялится? В тебя влюбился что ли? Я вспыхнула вся. А он смелости набрался и к нам зашёл. У матери разрешения спросил. Мамка на меня посмотрела и разрешила:
- Что ж, идите, погуляйте, только без глупостей, и чтоб в девять дома была!   

        Он рассказывал, как учился в лётной школе. Интересно было слушать.    Да и рассказ, когда его ведёт небезразличный тебе человек, впитывается  каждой клеточкой. Это был наш первый вечер. При прощании поцеловал. И совсем я забыла о наказах материнских – никого к себе не подпускать. Не принято было. Взял за плечи, в глаза заглянул и… остался в сердце насовсем. На второй день пришёл с букетиком тюльпанов и увязался на работу. Так и простояли смену втроём: старший стрелочник, дядя Кадыл,  Аркадий и я. Тут я и до признания дошла, что с ним хорошо и свободно, и нисколько нетрудно, как будто он  брат. На это он возразил:
-- Не хочу быть твоим братом, - так вот шёпотом и сказал.
-- Почему это?
-- Потому. Потому что с сестрой даже целоваться не положено. А я всего хочу.
Первый раз ей молодой человек так говорил. Испугалась:
-- Не говори так больше. Мне ещё семнадцати нет.
-- Маленькая. Что ты! Я никогда тебя не обижу! Веришь?

            Для него самым главным было, чтобы она верила. Без конца спрашивал об этом. А она сразу поверила. Кивнёт головой -- он опять бросается целовать. Обнимает, а она сама в его руки горячие, сильные, ласковые, как заколдованная, идёт. От этих поцелуев  с первой встречи не раз на грани последнего шага перед близостью были. Но он оттолкнёт её, убежит, через пару минут назад возвращается. Так и бегал, как  «молоньей ударенный».

               Пролетел ещё один день и ещё один чудесный летний вечер. И ещё один короткий день и волшебный вечер. Каждое сказанное друг другу слово было дороже золота. И роднее, чем он, для неё человека не было на всём белом свете. Простились они накануне его отъезда. Ушли в Чуйскую долину, будто нарочно буйно цветущую для влюблённых, и потерялись. Весна, тюльпаны, любовь посреди войны – как сказка! Ведь где-то шли бои. А они только друг другом дышали. Что  пережили, что перечувствовали в эти последние часы -- не рассказать. У неё ныло сердце, и руки, и ноги – всё её существо ловило каждый последний миг. А когда к девяти часам вернулись, мать испытующе посмотрела на доню свою и, встретила то ли упрямый, то ли  пьяный от любви взгляд, и не сказала ни слова. Доверяла дочке.
           Не раз слышала Уля от неё:
-- Блюдёт себя девушка и от жалости к себе и от гордости. От этого силу копит. У мужиков сила  от Бога. У женщин -- от духа. Оступилась -- силу потеряла, уже пожалеть никого не сможет. А положено бабам жалеть, как Матерь Божья всех жалеет. Кто жалеет, тот силён!
          Разве можно было Ульяне-то силу духа потерять!

     23 Концерт

           Ульяна нашёптывает мне свою историю тише и тише, но я всё понимаю, настолько обострился слух на её голос, и ни гул  двигателя, ни монитор не отвлекали. Зато приковывал обращённый на меня  взгляд, в котором читались тончайшие  переживания.
             В Чу Ульяна  научилась понимать и уважать других людей с их привязанностями, национальными чертами, всем людям присущими потребностями в любви,  родном языке, жажде нового и памяти о прошлом.   
             Однажды  Гульжан сообщила после отъезда Аркадия:
-- Сегодня вечером приедут два акына, два поэта. Один -- девяностолетний Жамбыл, который недавно получил Сталинскую премию. Они будут петь под домбру стихи и одну старинную любовную историю. Приходи, послушай, Уля.
              Ульяна уже  неплохо по-казахски понимала. 
              Жамбыл любил петь  на улице, а не в помещении.
              Был  вечер. Солнце садилось.  Прямо во дворе одного из домов, на печке под навесом, варили бешбармак в честь гостей. Чуть пахло дымом, мясом и спелыми абрикосами. У входа в гостевую юрту на коврах сидели, поджав по-казахски ноги, дорогие гости. Молодой акын был слепой юноша. Знаменитый Жамбыл настраивался на выступление. Старик родился и жил у горы Жамбыл и носил её имя. Узкие прорези глаз прятали  взгляд и не отталкивали смотрящих в его лицо. На него можно было смотреть долго-долго, удивляясь необычному рисунку будто из камня выточенного лика с широкими скулами, изрезанного  морщинами. Наверное, потому у него такое лицо и такие стихи, что величие природы отразилось в духовном величии и внешнем облике человека,  и в каждом его слове.
                Когда собралось много народу, он отдал всем свой салем, тронул легко струны домбры и извлёк волнующие, полные звуки, затем, сжимая деку, ударил по ним рукой, и будто выпустил из-под неё мелодию, привычную уху кочевника. Только домбра может так ярко представить в звуках бегущий по степи табун лошадей, рассекающий ветер и разметавший гривы. Из его уст, как из рога изобилия, потекли стихи. Он будто говорил с народом о войне, о сыновьях, рассказывал и о своём сыне Алгадаре, находившемся под Сталинградом. Акын пел о том, как отцы и матери переживают за своих детей, героически сражающихся с врагами. Всех солдат советской армии он называл своими детьми, о которых болит его старое сердце. А враг – это коварный змей, злобный волк, трусливый шакал, и он будет побеждён. Всё находило отклик в сердцах  слушателей, расположившихся вокруг певцов, кому как угодно, сидя на стульях, на корточках или на принесённых кошмах. Ему долго аплодировали. По обычаю подносили и бросали подарки.
              Потом молодой акын пел ту самую известную народную легенду-эпос, о которой говорила Гульжан. Почти час звучала история о любви, помешать которой не могли ни люди, ни расстояния, ни обстоятельства. И снова были аплодисменты и подарки.
              После концерта гостей увели в юрту вместе с аксакалами и там угощали бараниной и бешбармаком. А Жамбыл велел усадить за дастархан ребятишек.
- Много ли старику надо. Пусть дети поедят!
             - Если я влюблюсь,- признавалась Гульжан, когда шли  домой, то, как красавица Баян. 
И вдруг, остановившись, спрашивает:
- А ты, подружка, будешь до смерти любить своего Аркадия?
Она заглядывает своими удивительными, горящими таинственным блеском глазами прямо в душу и говорит:
 – У всех народов есть истории про влюблённых, или древние, или каким-нибудь писателем написанные. И получается, что надо юноше и девушке быть сильными и умелыми для любви.
 -- Да, - отзывается Уля, -- Мамка говорит: «У хорошей жены и мужичок с ноготок – удалец, и замухрышка -- князь». -- Они смеются.
 -- У нас, казахов, почти так же: « У хорошей жены муж – хан». А знаешь: красавица Баян тоже сильная и верная. А  в  «Ромео и Джульетте» героиня не такая. Значит, наши женщины, русские и казашки, сильнее каких-нибудь там английских. Я чувствую, что у меня любовь будет тоже до смерти.
 
           Щёки у них пылают, когда они предаются девичьим мечтам. Ульяна прислушивается к себе и тоже понимает, что если любить то так, как говорит Гульжан.
         
            Зимой 1943 года подруга её заболела туберкулёзом, как когда-то её мать, и весной её не стало. Не дожила до любви. Около трёх лет  длилась эта незабвенная дружба.
           Она  замолкает печально на этих словах. Но я боюсь -- не хватит времени – и после недолгой паузы тихонечко прошу её продолжить.


24 Сталинград
 
      -- Ну, что ж? Слушайте дальше, коли интересно, -- соглашается она:
-- Аркадий уехал в Сталинград и почти сразу попал на фронт.
          Да. Тогда на Сталинград попёрли  фашисты. Захватили Крым,  Харьков и захотелось им  взять город, названный именем  вождя. Они хотели победы! Как голодные хлеба! Как волки мяса! Прикидывали  --  и Москва сдастся, и вся страна падёт.
          23 августа  бомбила город  эска-дрилья Рихт-го-фена, - произносит почти по слогам Ульяна. - Вот ведь ещё тогда запомнила  иностранную фамилию. Ох, и ненавидела  я этого Рихт-го- фена! По его приказу поднимется в небо вражеский самолёт для схватки с моим Аркадием.
            В газетах писали, как укреплялся Сталинград, как собиралось народное ополчение, как и стар, и млад  встали на его защиту. Всё, что слышала, что попадалось на глаза, нарочно старалась запомнить и понять. Заботилась, что скажу  Аркадию при встрече. Близкими мне стали все командиры, генералы, имена которых слышала из динамика - Рокоссовский, Ерёменко, Ватутин, Жуков – все они были там. После Сталинграда их имена произносили с надеждой. С фронта приходили солдаты и рассказывали о геройских своих командирах. У всех было одно на уме - никакой пощады врагам. У нас многие на фронт рвались. И Витька разок убегал. На соседней станции ссадили. Я бы и сама пошла, да семью тащили мы с мамкой вместе!
         С тех пор храню пару газет о Сталинградской битве  и несколько воспоминаний. Не видела тех событий  - ими жила.  Двести  дней битва шла на земле, на воде и в небе. В центре города сражались сибиряки. Командир у них был…  с деревенской фамилией - Батраков. Всю его бригаду наградили  «Орденами Красного Знамени». Все герои -- коммунисты и некоммунисты! А как защищали до последнего Мамаев курган! Воистину объединились земля и народ, встали дыбом перед врагами. Вы нам – погибели хотите. А не будет по-вашему!

           Верно говорит - целые армии направлялись на ту битву. А у самой… то голос крепнет, то блеснёт в старческих  глазах горючая слеза.  Расчувствовалась. И мою душу взбаломошила и размягчила… А последние её слова совпали с описанием боя у кузбасского автора Валерия Берсенёва в отрывке «Поединок» из  неоконченной поэмы о Сталинграде:

                Но приподнялся старый холм
                И встал, расправив плечи…
               
                Как тяжело преодолеть
                Недвижность вековую!
                Холм ноги выпростал на треть…
                Одну,
                За ней – другую…
                Вперёд! И вот
                Подставил грудь
                Суровый древний витязь.
                Кто сквозь неё проложит путь?
                Сумеете?
                Возьмите-с!

           Не взять врагам нашей священной, богатырской земли. 
           Более миллиона человек погибло в одной только той битве. Чем не мясорубка! Спустя семьдесят лет с окончания войны в очередной раз нашли и взорвали мины с Мамаева кургана, вся площадь которого - сто пятьдесят гектаров. Откуда? Ведь за  годы  сапёры "прощупали" каждый сантиметр теперь засаженной цветами и деревьями земли. И ещё не вытащили?! У земли есть свойство - "выталкивать" из себя то, что не нужно. Святая! Свинцом и кровью политая! Поэтому имеет право народ с  ненавистью  думать о врагах, с радостью - о пленении  Паулюса с его армией. Тут уже окончательно поверили – будет полная  победа! Сумели  наши воины стать сильнее себя и страха смерти! 
             Генерал Иван Ласкин, который принимал сдавшихся с фельдмаршалом фашистов, вспоминает, в каком они были ужасном состоянии: с дизентерией, голодные, замерзающие, утеплившиеся чем попало - замотанные в женские платки и полотенца, а полтысячи - в бессознательном состоянии. Как в конце другой войны,… с Наполеоном. И эти хотели присвоить себе кусок нашей родины, только без нас. Не тут-то было! Земля и народ вытолкнули врагов!





  25 Незабываемые письма
 

      Я думаю, кто же отец её сына? Родился-то, видать, поздно. И помалкиваю, чтобы не спутать течение её мыслей, помня, что ей хочется всё разложить по порядку. 

 -- Я получила четыре письма оттуда, с фронта— продолжает женщина. -- В первом была маленькая фотография с надписью: «Любимой Ульянке на память» и ещё «Лялечка! Помни меня!»  А письмо? Вот оно: «Здравствуй, моя милая Ульянка! Я  в Сталинграде. Как я счастлив, что могу называть тебя своей милой. Когда-нибудь мы встретимся, и я скажу эти слова только тебе одной. Я скажу тебе много-много красивых слов, которые говорили своим любимым самые замечательные поэты и писатели, самые умные и добрые мужчины на планете. Славная, добрая, ласковая моя. За меня не бойся. Мы все, лётчики, как братья. Вместе мы - сила. Когда мы читаем письма из тыла, то понимаем, что не только фронт един, едины фронт и тыл, едина вся страна! И поэтому будет победа, будет счастье, будет наша любовь. Целую. Твой Аркадий».
Я приняла, что он «мой» всей душой.
 Хотите ещё перескажу дословно? И, будто оправдываясь, добавила:
-- Не расска-ажешь в двух словах о любовных-то делах.      
И  опять -- наизусть :
«Ульянка, милая моя, здравствуй. Я уже писал, что добрался к  месту назначения. Командование устроило  вновь прибывшим  экзамен,  и все остались довольны. И то сказать: мы сами  соображаем, сколько от нас зависит. Сразу же нам организовали занятия по ведению воздушного боя с теми, у кого на счету  десятки уничтоженных вражеских машин. Ты бы видела, какие герои! Они  знают слабые места врага. Главное, что враг – тоже человек и  боится умереть. Надо дать ему почувствовать твою стойкость. И нам это сделать легче, потому что правота на нашей стороне – мы защищаем Родину. Милая моя, целую тебя миллион раз и кричу тебе через фронты и расстояния: «Я люблю тебя! Жди!»
       -- Ещё писал о том, что в эскадрилье боевой дух и опять о любви:  «Хорошая моя, Я вернусь! Я буду с тобой! Не плачь и жди. Я постараюсь, чтобы ты никогда не плакала больше. Целую тебя много - много раз, девчоночка моя. Твой Аркадий». А в последнем так: «Моя любовь сильнее войны…  Она  кончится, и будет любовь сиять повсюду.  Приснись мне ». Мы обои с ним не просто «верили», а «веровали» в нашу любовь.
      
            Между тем мы приближались к большой стоянке за районным алтайским городом Алейском,  где множество  предприятий перерабатывает сельхозпродукцию  для региона и всей страны и где, наряду с ними, сосредоточены части современной ракетной дивизии. В этом обыденность  тревожного современного мира, с его глобализмом,  в котором есть жизнь и выживание, а это не совсем одно и то же, как Ульянины «верить»  и «веровать».