Вот, через сад тёмно-синий идёшь...

Вечера Купалы

                П.Ш.


Вот подстаканник опять зазвенел -
вьются в металле зубчатые листья
и винограда зернистые кисти
в переплетенье растительных тел.
Это опять тридцать лет над тобой
вдохом и выдохом памяти смыло -
в кронах стокрылое загомонило,
тридцать смертей отметая листвой.
Вот, через сад тёмно-синий идёшь,
внука в махровом несёшь полотенце -
и всё роднее, вплотную, два сердца...
Ярок небесный над яблоней ковш!
В эти, Купалы-Петра, вечера
нет и полмысли ещё о разлуке -

всё ещё в силе могучие руки,
для казака шестьдесят - не пора.
Пахнет от вишен прозрачной смолой,
веет заваркой с веранды огнистой.
Экий ты, деда, большой да плечистый,
щедрый чуть хмурой своей добротой...
Слышишь, осталось от дюжей руки,
от светлякового сада пространства
то сокровенных минут постоянство,
что не рассыпать уже на куски.
Чуешь, не глина в очах, не песок -
тридцать погибелей враз отметаешь,
ломтики яблок в стакан нарезаешь,
в золотобокий крутой кипяток!




* * *



Когда-то в детстве поезд шёл в Луганск,
и рано утром Марфа говорила:
«Вставай, сынок! – Дебальцево. Здесь рядом,
совсем уж скоро – Ворошиловград...»
С тех пор полмира переворошило
напором смыслов, хаосом ветров.
И свору душегубов напрочь смыло
теченьем лет. И с таяньем снегов
разнёс поток по ямам злого царства, –
оврагам, буеракам, погребам, –
нечистые останки властолюбцев.
Ежов, луганский Клим, горийский Коба –
все подмешались в бескультурный слой.
И вот – истлели кости вурдалаков,
но трупный яд их веры в превосходство
жестокой силы надо всем и вся
всё так же в мёртвом воздухе витает
над бурым вседержавным кирпичом...

Дебальцево, чернея, догорает,
грохочут танки орков, не таясь,
и на снегу февральском кровь и грязь
смешал упырь лубянской преисподней...
Февраль итожит год Небесной сотни,
год их бесценной жертвы молодой,
год памяти, молитвы и надежды.
Я – здесь, в земле, затоптанный ордой.
Но я – и там, в неугасимом «прежде»,
где – лето и пятидесятый год,
железного столетья середина,
где слышу вновь заветный голос Марфы,
седой и приглушённый, но живой:
«Вставай, сынок!» – Даст Бог, родная, встану!
И обниму у Каменного Брода,
в виду цехов патронного завода,
тот дедов дом и сад, что так люблю.
Вдохну, как будто в радужном хмелю,
огромный воздух, предвкушенье счастья...

2015