Царь

ЗнамЕнье лика твоего всё вновь и вновь
сугубооблачным крылом роняет вечности секунды
предливневой зарницей озаренья.
Очнись в тот миг,когда прозренье сотрёт
опавших звёзд тугую резеду.
Селений шёпотный костер нас осенит,и звенья
ушедшего страдания в грибную нить воплощены.
Приду. Я снова встречу песнопений тенистое
в прохладу жаркое дыханье,и там прикосновение
желанных осени перстов возставит глубь мою
отрадой неприкосновенного.
Роптанья. Блаженный бред непозволительного предстоянья.
Их спор мы отрезвляем напутствия исполненным
благодарения тернованным псалмом.
Вот миг восторженного чтенья,опровергая баснословий
острожный перестук,так рьяно воспарил кифары рвеньем,
роняя неумелый обертон - здесь плачет человек,
ветхобытИйного отчаяния друг.
"Коль скоро не простишь себя ты сам,прощенья
неоткуда ждать, - прости себя,и всех простишь", -
так вторит плача нерасторжимый гром волнений
буревых. И нет креста,рукотвореньем оскверненного.
Но вопль первого луча и птичий вопль, -
то девственность небес ушла в невозвратимый шквал времён.
Розкрестье стонного возстанья.
Гимн соловьиной истерии и оглушающая тишина,
и Царь,воздевший руки,творя мистерию занявшегося дня.
Пред книгой зорь.
Взъярённый шторм осенней купины листвою несогбенною
отчаливает розсыпью органной глубины всепоглощающего прозреванья.
Излом тугой изтруженных ставронных рук
стремит во всей своей громадной неподъёмности
в стеклянную отвагу суховейных круп,
не оставляя отходнЫх дорог,но лишь исходное
творя свирепости упрямое шагание.
Жор наковален кипятком оранжевым медвЯно напоён,
от взвОйного огульного презренья незримо отстранён.
И я - неясытью разхристанною пялюсь в гнездо,
обвитое гремучей непрощенья мглой,
благословлённый росною зимой.

1994