Скажи-ка

        посвящается  Индо Берклунду



Скажи-ка, дядька, ты хотел бы
вернуться в день свой, самый первый,
и вновь вершить отсчёт
рассветам, завтракам, прогулкам
по взгоркам, гулким переулкам,
но не в России, а по Турку,
где Аура течёт?
Вопрос коварный, на засыпку:
хотел бы половить здесь рыбку?
Ведь знаю – ты рыбак.
Не раз ловили мы на зорьке,
и рыб уже поймали столько…
Но говорить об этом - горько.
Сейчас тебе – никак.
Пришли болезни – не спросили.
Рождённый в Турку, жил в России.
А что поделать мог?
Случается, увы, нередко:
война оставила отметку -
судьбы надломленную ветку,
привитый черенок.
Где рубят лес – щепа и сучья,
 и у деревьев – доля сучья,
хоть остаются пни
и лесозаготовок сводки.
Из досок понастроят… лодки.
Давай-ка, дядька, выпьем водки
за прожитые дни.
С тобой сегодня буду честен:
нам не рыбачить в лодке вместе
на Ауре-реке*.
И вместе не топтать полянки.
Кто ожидал такой подлянки?
Ты – дома, в кресле, на Древлянке.
Я – в Турку, вдалеке.
Но точно знаю, что недаром
мать так хотела  в Импиваара.
Но не смогла найти
местечко, где гуляла  с дедом.
А ты тех мест вообще не ведал.
И не пройти теперь по следу,
по старому пути.
Я мог продолжить бы  sad story*.
Их тысячи хранятся, море…
( Архив на дне морском.)
Доверь воспоминаний  руль мне.
Сейчас сверну, но не огульно.

Ты знаешь, кто такой был Кульнев?
Не слышал о таком?
Герой 12-го года*
в глазах великого народа -
тому уж 200 лет.
Гусар, отчаянный и храбрый,
у шведов отобравший Або.
… Потом был  Зюндби.  И Свеаборг,
и сонм других побед…

Как пробный шар, мой слог высокий:
контужен был под Калайоки
гусарский командир.
Он, кажется, был ранен в ногу.
Но, залечив всё, слава Богу,
встал на военную дорогу -
На Фридрихсгам*:   там  - мир.

В бою же приходилось всяко.
Знал Бонапарт, что Кульнев Яков –
отличный генерал.
Французам не давал он спуска,
но и его достала пушка.
«Убит один из лучших русских»,-
Наполеон писал…
Долг воину отдав последний,
печально колокол бил медный,
и был язык не лжив.
Над Ильзенбергом  аист  кружит.

Я это, дядька, всё к тому же:
как с Кульневым, могло быть хуже.
Но - без ноги – ты жив!

Давай же, помечтай хотя бы,
как, дай нам Бог, приедешь в Або,
на родину, сюда.
И сможешь здесь, уже без боли,
глотая йод с морскою солью,
увидеть церковь, муми-троллей,
на якоре  суда.

Куда от глупых мыслей деться?
В каких краях проходит детство?
Нельзя сказать – не там….
Но не всегда, где бы хотелось,
когда уже приходит зрелость,
достоинство, достаток, смелость,
когда ты  - «сам с усам».
Когда в своём ты детстве не был…
Моё – на  берегу Онего –
осталось на бегу.
А в нём – весёлые картинки
на перекатах Лососинки,
на речке крошечной, Неглинке,
Бараньем берегу.

Отличным было детства  время!
Ты, дядька, знал иное бремя-
я вижу по шагам.
А мне?.. Где  довелось родиться -
в России -  рад был  пригодиться.
Но после  потянуло в Ниццу,
к «лазурным» берегам.
Сравнил я волн летящих грани:
Лазурный берег – не Бараний.
Карелам – не пример.
Для русских, угров или финнов
милее Балтики картины,
где для хандры, леченья сплина,
полно своих Ривьер.

Не нам  судить других, не глядя,
в местах чужих, ведь, правда, дядя?
И почему - в пути,
на «боингах», на Сивке-Бурке,
пришпорив вещую каурку,
в Париж, Лас-Пальмас или Турку
Иван-дурак летит…

Скажи-ка, дядя, ведь недаром
жизнь прожита? Чертяка старый!
А я – тупой осёл…
Включилась незаметно «прога»*:
двенадцатый год за порогом!
И потому, наверно, много
я лишнего наплёл.
Искал в истории  истоки.
Дошёл до устья, вод глубоких. 

От Ауры в моря
уходят корабли с причала.
Здесь, дядька, и твоё начало.
И мне, наверно, полегчало,
( история порой  печальна)
что вспомнил,
и  не зря.

Турку.