Мастера

Мягкими языками, сапогами кожаными
По засыпающей брусчатке улицы
Двумя простыми прохожими
Идут домой и сутулятся.
Под острыми крышами шпилей,
Каменными волнами моря
Идут уставшие или
С спесью шагают двое.
Домой идут  головотяпы,
Хозяева плах и виселиц.
Первый – обычный растяпа,
Второй – шитый кляуз листьями.
- Послушай, - усталым голосом
Говорил палач первый небритый,
Перебирая волосы,
- Как это – быть убитым?
Мы рубим и рвём на части,
Обагряясь по локоть в кровь,
Скажи, какое есть счастье
Убивать под приказом вновь? -
Фонарщик проходит мимо,
Будит бабочек свет в колпаках,
Косясь двум пугливо в спину,
Без вины окунаясь в страх.
Первый заводит снова:
- Знаешь, мне страшно спать,
В ночи самую тёмную пору
Приходят ко мне рыдать.
У ног, изголовья и окон
Бестелесные тени тех,
Кого рукой твёрдой безокой,
Убивал, на себя брав грех. -
Минуты молчанья туманом,
Кареты проехавшей стук,
Второй: - Я скажу без обмана,
Ты глуп, друг, к несчастью, глух.
Мы – инструмент в руках Бога,
Мы – плеть венценосной семьи,
Одна у нас только дорога,
Нету у нас семи.
Тебе приказали – ты делай,
Не вздумай перечить и ныть,
Ты самый палач умелый,
Зачем же себя губить? -
В небе чёрном ткацкими пальцами
Тысяча тысяч дыр.
Луна засаленным лацканом
Встаёт с городских могил.
- Ты знаешь, - чуть слышно первый,
- Я казнил и своих друзей,
Королю был собакой верной,
Моё сердце поди разбей.
Но старость на плечи садится,
И я слышу их голоса,
Мне оттого и не спится,
В поволоке пред мной глаза.
Я казнил стариков и женщин,
Я казнил оборванцев босых,
Был предо мной  повешен
Мой же единственный сын.
Он тоже приходит ночью
Немым укором со стен.
Порву, может, круг порочный,
Если вдруг стану тем,
Кто сеет и жнёт полями,
У кого есть зерно и скот.
Я в набитой трупами яме,
Червем ищу я вход. -
Блеск ножа в подворотне мгновенье,
Уверенья отдать и молчать,
Крыс у канав шевеленья,
Второй взялся вновь отвечать:
- Послушай, дружище, и вспомни
Скольких секли мы врагов,
В скольких пускали корни
Жаровен злых языков.
Сладкое чувство мести,
Они умоляли, да…
Не было в свете чести,
Чтоб нас охладить тогда. -
Второй разразился смехом,
Вороной, лишённой глаз.
Дома сотрясались от эха
И вторили каждый раз.
- Так что, дружище, будь верным,
Не то мы погоним прочь,
Ты станешь вовсе не первым,
К кому мы явились в ночь.
Короне будь верен делом,
Карай на кого падёт суд,
Не то к эшафоту белым
Тебя самого отнесут. -
Улыбка от уха до уха,
Щербатый убийцы рот,
Назойливой липкой мухой
Впивается в плеч разворот.
И первый, срывая объятья,
Переходит в высокий крик:
- Я больше не стану проклятьем
Мёртвых или живых.
И новой не стану болью
Никому из живущих здесь,
По собственной своей воле
Не стану их души есть.
И нету руки, которой
Заставит меня губить,
Быть на расправу спорым,
Проще - меня убить. -
Улыбка пропала второго,
Чуть опустивши взгляд:
- Что ж, ты умоешься кровью! -
Смолью глаза кипят.
С рукава соскочила бритва,
Широкой осоки лист,
Хрипом сорвав молитву,
Самой старой из крыс.
- Говорил тебе, друг мой старый,
Не нужно тебе было ныть.
Ты стар и такой усталый,
Жаль, пришлось самому сгубить.
Будь на твоём, палач, месте,
Не снился б безликий строй. -
Обтёр о покойника бритву
И молча побрёл домой.
Под мачтами колоколен,
Фонарей горбатых, сквозь сад,
Свернув пару улиц вскоре,
Так не взглянув назад.