утренний троллейбус

Мутнели зябнущие кроны,
и костенел скользящий сад.
Держал в предзимье оборону
Стеклянно-бурый листопад.
В тумане чудились химеры.
Троллейбус окнами потел,
преобразуя в полимеры
густую кашу сонных тел.

Мы все - детали микросхемы,
хвосты кометы без комет,
я - Пифагор без теоремы,
а ты - носитель без ракет.
Что наши дни? Для Сивки - горки
и рыбочистка - для ершей,
сыркам - пупыристая тёрка,
точилка - для карандашей
и высота - для стратостата,
которому обрыдла высь...

Вот сонмы смирных геростратов
бредут сквозь утреннюю склизь.
Смотрю на них немного сверху,
и оттого, что даль бела,
как сон, как рыбий глаз, как перхоть,
видней астральные тела.

А в них скользят цветные тени;
в них оглушительна любовь
под рев взбесившейся сирени.
В них потрясение основ.
Там их стреноженное семя
преобразуется в стихи;
там остановленное время
бессильно воет на цепи.
Там, вызывая опьяненье,
всплывает в памяти лицо -
то мимолетное виденье,
что вбито в мозг заподлицо.
Там кто-то бережно ласкает
и обнимает, не свою.
А кто-то в муках выпускает
дугой искристую струю.

Но жизнь, великий вычислитель,
всё делит «да» на «никогда»
и дроби крохотный числитель
уносит талая вода.

Они бредут, себе внимая
в анабиозе ноября,
хоть ты убей, не понимая,
что все на свете было зря,
что мысль – продукт метаболизма,
что не горит зарей восток,
что дней резиновые клизмы
из них высасывают сок.
И вот костлявая старуха
из-за домов, полей, мостов,
из облаков к ним тянет руки
с балетной дряблостью перстов.

Они оставят нам в наследство
ту заколоченную дверь
с замочной скважиною в детство,
где память ранена, как зверь,
средь тысяч дверок по соседству,
на ржавой тяжести петель...

Воняют пластиком сиденья;
нам не дано остановить
горизонтальное паденье
в единый миг без повторенья,
туда,
где обрывают
нить.