Всем старушкам-блокадницам посвящаю...

До рассвета не спит, крутит памяти четки-колеса,
Золотая зима – это возраст и горькие слезы,
Тихо пальцами бледными в окна стучит,
Как осколок по красному – чернь… Кирпичи
Обжигаются морозью – дом предназначен для сноса.

Где потерянный год? Вспоминает она понедельно:
Как с сестрой замерзали - отцовский тулуп не надели,
А по наледи санки - пустые уже.
Сон голодный кружит в голове, в мираже,
Это город блокадный встает центробежным виденьем.

Не слышны голоса, словно память подрезала жилы,
В этом старом дворе только тополь корявый и жил. Он
Сторожил адреса замерзавших жильцов.
От ведерных плевков леденело крыльцо,
Пайка хлеба плыла в облаках ослепительной силы.

А вчера приходил… Кто – не помнит, но белый, воздушный,
Голос светлый такой! И она приготовилась слушать,
Только в сердце внезапно вонзили трубу.
Боль ушла сквозь нее, зацепила губу,
И вспугнула. Теперь этот белый над крышами кружит…

Не болит голова. Забинтована марлей-метелью,
Забывает слова, и узоры семейных плетений.
Но меняет пространство обыденный вид,
И скользят костыли непрощенных обид,
Золотая зима выпасает бессильные тени.

Разлетятся в ночи и растают земные предметы.
Белым пухом дома как платками из детства согреты,
Снова сестры звонят, набирая едва
Номера позабытые, шепчут слова…
До рассвета не спят. И готовятся в путь. За рассветом.