Ирина

Первый раз я опубликовала рассказ «Две Ирины» на литературном, любительском конкурсе в интернет-журнале «Клео», затем на Прозе.ру в 2014 г. Получила отзыв.

Рецензия на «Две Ирины» (Елена Смэлт)

Здравствуйте, Елена!
Внимательно прочла, по-видимому, это первое ваше объёмное произведение. Не уверена в необходимости честного отзыва, но чтобы двигаться вперёд, надо на что-то опираться. И подсказки в таком случае не помешают.
Что сказать. Вы сумели передать настроение, картинки-эпизоды получились объёмные, живые. Потенциал есть и это плюс. Что касается самого повествования – не хватило внутренней целостности, нет стержня, на который события нанизывались бы, продолжая и раскрывая друг друга. Главная тема осталась не раскрытой. Само название подразумевает какую-то связь между двумя такими разными женщинами, но кроме имени и дня рождения её в сюжете нет. Одного предложения или фразы было бы достаточно, это стало бы изюминкой произведения, а в таком виде это пока не рассказ. «Наживулили», но не сшили историю. Две зарисовки, объединённые только местом действия. Причём история пожилой Ирины впечатляет – правдоподобно, необычно, трогательно. Что касается первой героини – сквозь штришки угадывается характер, но тоже не «прорисован», как и события вокруг неё.
Финал. Финал может оставаться открытым, но он необходим. Последние (завершающие фразы) – да, красивые, но не заканчивают написанное.
Надеюсь, не обидела. Терпения Вам и веры в себя, Елена!

Светлана Климова   10.10.2014 09:03   •   Заявить о нарушении
+ добавить замечания
Не надо удалять. Загляните сюда http://litcult.ru/blog/9381 - это поможет разобраться и поправить.

Светлана Климова   10.10.2014 14:06   Заявить о нарушении

Рассказ переработала, назвала «Ирина». На Прозе.ру пробыла несколько месяцев и закрыла страницу, т.к. захлестнули стихи. Вернулась к ним после долгого перерыва. Можно сказать, что и не писала вовсе стихов, немного в детстве, немного в университете, немного в 30 лет.
Рассказ – нудный, старомодный, излишне детализированный, вымысел вперемешку с реальными событиями. Но я решила – пусть будет здесь.



Ирина

Ветер расписался облаками,
Побелела неба синева.
Всё, что было, но не стало с нами,
Всё осталось в прошлом навсегда.


Море шипело, пузырилось и пеной застилало глаза.  «Всё. Сил больше нет…» – смирилась Ира и, начав тонуть, увидела солнечные лучи, пробивающиеся сквозь толщу воды. Зацепившись за них взглядом, она ещё раз попыталась выплыть…

Вода вытолкнула Ирину, она судорожно задышала и перевернулась на спину. Волны относили её всё дальше от берега, но силы постепенно возвращались к ней. Секундная паника отступила, и она опять поплыла, стараясь не дышать, когда очередная волна накрывала с головой. Сквозь пелену она видела Машу, бегающую вдоль кромки пляжа и размахивающую руками, и людей, собравшихся около неё, но никто не решался войти в бушующее море. Берег то приближался, то отплывал, и вдруг рядом с ней кто-то вынырнул.

– Сможешь доплыть? Держись за меня! – услышала Ира и успела поймать взгляд блестящих чёрных мужских глаз прежде, чем солёная вода захлестнула её. Она опять ушла с головой под воду, как вдруг почувствовала, что сильные руки подхватили её и вытянули на поверхность. Ира закашлялась, пытаясь отдышаться, но море не давало перевести дух.
– Всё хорошо… я сама… я сама… – они поплыли рядом, борясь с отливными волнами. На последний рывок почти не осталось сил,  и он вынес её, и положил на берег.

– Сумасшедшая, ты зачем за буйки поплыла? Ты же знаешь, что я плавать не умею! А если бы ты утонула?! – накинулась на нее Маша, накручивая на палец кончик тёмно-рыжей растрепавшейся косы. Она поставила соломенную сумку на гальку и плюхнулась рядом, вырвав с корнем несколько пуговиц на халате из штапеля. – Ну, опять!.. новый халат… блин! Вот твои вещи. Знаешь, как я волновалась?!
– Прости!.. хотелось поплавать… напоследок, сегодня же последний день. Не знаю, что меня понесло.
– Ну и как? Поплавала? Точно – ненормальная! Если бы не вы… – Маша взглянула на спасителя, седого, но еще молодого мужчину, сидевшего рядом и учащённо дышавшего. Большой, странный крест на его груди, покрытой наколками, оттягивал серебряную цепочку.
– Да нет… она сама смогла бы… – он снял часы, потряс их, поднёс к правому уху, –  остановились!.. забыл снять… будут на память. Как зовут русалку?
– Спасибо вам… Ирина я… а вас как зовут? – она приподнялась и протянула ему руку.
– Георгий. Хм… ладонь у вас такая мягкая, а рукопожатие – будь здоров! – он не хотел отпускать её, и она рассмеялась и встала, опираясь на его руку, завернулась в широкое махровое полотенце, и распустила длинные каштановые волосы. Встряхнув покрывало, сложила его в сумку.
– Мне уже намного лучше. Нам пора, Георгий, большое вам спасибо, что помогли! Всего вам хорошего! Маш, ну, что, пошли? надела сланцы, и они направились к выходу.
– Вы сказали, сегодня – последний день, уезжаете? – нагнал их Георгий.
– Да, завтра домой, труба зовёт! – улыбнулась ему Ира.
– Если это не секрет, откуда вы, такие красивые?
– Да из Питера мы, студенты, заехали сюда после практики. Позавчера приехали, завтра рано утром уезжаем, – ответила Маша.
– А где вы остановились? – не отставал он.
– Вон там, на холме, – махнула рукой Ирина, – зашли в первый приглянувшийся дом, он сразу нам понравился. Там чудесный вид на море открывается.
– А… у Назиры, знаю её. Она странная какая-то, нелюдимая, но добрая бабушка.
– Какая Назира? – удивилась Маша. – Нет там никакой Назиры, вы что-то путаете.
– Э, послушай! – возмутился он, вскинув правую руку ладонью вверх, и быстро заговорил:
– Ничего я не путаю. Я тут с рождения живу. Это соседка моя, Назира. Она иногда к нам приходит, с матерью моей кофе пьёт. Не любит о себе рассказывать. Вроде бы, она – татарка, то ли с Волги, то ли из Крыма, не разберёшь. Муж давно умер. Детей нет. Родственников тоже нет. Одна она совсем. Жалко её. Захожу к ней по хозяйству помочь, то сё делаю, мать из еды кое-что посылает. Я тут всех знаю.  А приходите сегодня вечером в шашлычную у пляжа! Будете? Да ладно, знаю, что не придёте… не такие вы…

Они ничего не сказали, лишь улыбнулись на прощание и свернули на тропинку, вьющуюся змейкой к маленькому, уютному домику, спрятавшемуся на холме, утопающем в зелени.

– Чудной он какой-то. Что за Назира? Да и грудь вся в наколках. Мне кажется, что он сидел. Но ведь только он один не побоялся к тебе поплыть! Я там многих просила помочь, а они лишь глаза отворачивали.

Ирина не ответила Маше, задумавшись о чём-то своём. Тропинка привела к небольшой, когда-то окрашенной зелёной краской, местами  поржавевшей, калитке, недовольно лязгнувшей и ударившей Иру по левой щиколотке.

– Эх, зараза!.. больно! – она наклонилась и стала растирать ушибленное место.
– А нечего в облаках витать на дороге, – рассмеялась Маша. – Ир, ты ополоснись первой в душе, соль смой. Я пока что-нибудь на стол соберу, – и вошла внутрь домика, поднявшись по крыльцу.

Ирина выпорхнула из дощатой будки, приспособленной для летнего душа, быстрым шагом прошла по каменной дорожке к дому и легко взбежала по крыльцу.  Дверь комнаты хозяйки была приоткрыта, и она застала её, милую, приятную старушку, сидящей на диване и листающей большой фотоальбом в плюшевом бордовом переплёте. Она доставала некоторые фотографии, подолгу рассматривала их и аккуратно вкладывала обратно, расправляя в уголках на страницах. Половица предательски скрипнула, старушка повернула голову и заметила Ирину, замершую у двери и смущённо улыбающуюся. Она тоже улыбнулась ей в ответ и закрыла альбом. Ира забежала в комнату, предоставленную им с Машей, быстро переоделась в ситцевый сарафан, просушила волосы полотенцем, расчесала их массажной щёткой, стянула резинкой в нетугой хвост, немного повертелась у трюмо, рассматривая обгоревший на солнце нос. На стене около зеркала висели старые фотографии под стеклом, потемневшие от времени. Одна фотография бросилась ей в глаза. «А она была очень красивой в молодости!.. интересно, где её семья?» – подумала Ирина и ещё раз посмотрелась в зеркало. Проходя по коридору, она увидела, что дверь в комнату старушки была закрыта.

В тесной, но светлой кухне хозяйничала Маша, переодевшаяся в зелёное ситцевое платье в белый мелкий горошек, простенькое, но так шедшее ей. Она уже нарезала сочные помидоры и огурцы в глубокую тарелку. Промыв и нарвав поверх кинзу и петрушку, посолив, она сдобрила салат подсолнечным маслом и поставила рядом с вазой для фруктов, наполненной бархатистыми спелыми персиками. Ира подошла к буфету цвета слоновой кости и немного постояла, рассматривая фарфоровый чайный сервиз. Белые чашки и блюдца, расписанные цветами василька и золотой каймой по краям, казались невесомыми. Затем она присоединилась к Маше, достала из свёртка порции ещё тёплого шашлыка, разложила по тарелкам, добавив стебельки базилика и чуть-чуть аджики на край каждой тарелки. Аромат зелени и жареного мяса разыграли аппетит. Она отправила маленький кусочек в рот и тут же получила по руке от Маши:
– Цыц! Да, забыла, Ир, хлеб нарежь, пожалуйста, и графин с вином надо прихватить, хозяйка просила, и бокалы не забудь, ножи-вилки тоже. Что ещё? А, салфетки бумажные и льняные в буфете возьми! Я мигом – в душ.

Они накрыли стол в небольшой, полуоткрытой беседке, увитой плющом. Из мебели помимо стола, окружённого плетёным креслом и несколькими стульями, была лишь этажерка, стоявшая около кресла. Маша села в кресло, протянула руку к верхней полочке этажерки и взяла керосиновую лампу, покрутила её в руках, рассматривая со всех сторон, и вернула на место. Заметив маленькую книгу в кожаном выцветшем переплёте, лежащую на нижней полочке рядом с футляром для очков, тоже взяла её в руки. «Надо же, с мою ладонь… старая книга. Избранное. Первый том стихов Пушкина. Тринадцатый год! Ого! Откуда у бабушки это? И видно, что часто читает: пыли нет, чистая…» – подумала она. Жара, наконец-то, стала спадать, но влажный воздух не давал дышать полной грудью. Ира стояла у решётчатого ограждения и смотрела на успокоившееся море, любуясь барашками волн.

– Ирка, ты только посмотри, какая книга!
– Нехорошо, Маш, положи на место.
– Ладно. Ирина Владимировна-а-а-а, у нас всё готово, приходите! – крикнула Маша.
– Не услышит. Я сбегаю, позову, – сказала Ирина и вскоре вернулась со словами: – сейчас будет.

Ступени рассохшегося крыльца заскрипели под шагами высокой, хрупкой старой женщины. Спустившись вниз, она неспешно пошла по тропинке к беседке. Седые, но ещё пышные, волосы были собраны во французский пучок. Правая рука опиралась на трость, а левая теребила кисти голубой шелковой шали, накинутой на плечи. Тёмно-синее крепдешиновое платье оттеняло её, когда-то прекрасные, васильковые глаза.  Войдя в беседку, она села в изящное плетёное кресло рядом с круглым сервированным столом, покрытым белой льняной скатертью. Тонкий, тёплый, пудровый аромат с оттенком флердоранжа тянулся за ней невидимым шлейфом. Она поставила трость рядом с креслом, расправила плечи и сложила руки на коленях. Её лицо, испещрённое сеточкой морщин, было спокойно и умиротворённо.

– Ирина Владимировна, мы шашлык сразу по тарелкам разложили, а салат каждому, кто, сколько пожелает, как гарнир, стол крохотный, – сказала Маша.
– Прекрасно, – ответила она, положив на колени льняную салфетку, – только для персиков было бы удобнее… отдельные тарелки и приборы… в кухне, в буфете… ножи поменьше и вилки с двумя зубцами… – девушки переглянулись.
– Хорошо, я сейчас принесу. – Ира быстро вернулась. – Эти?
– Да. Спасибо. Простите за беспокойство.
– Так… кому салат? – спросила Маша.
– Мне три ложки… довольно, довольно. Спасибо.
– Мне тоже.

Ирина с интересом наблюдала, как старушка ловко управлялась ножом и вилкой, от ломтиков хлеба отламывала пальцами маленькие кусочки, а не откусывала.
– Какой у вас всё-таки восхитительный вид на море из беседки! И вы… вы такая нарядная сегодня! – произнесла она, улыбаясь старушке. – Скажите, что за духи у вас? Такой приятный аромат!
– Да это «Красная Москва». Они напоминают мне мои духи. У меня сегодня день рождения. Восемнадцатого июля по новому стилю… девяносто лет.
– Девяносто лет! А я думала, вам не больше восьмидесяти, вы бодрячком выглядите! Погодите, сейчас восемьдесят восьмой, так вы еще в прошлом веке родились?! – удивилась Маша. – Ваша «Красная Москва» совсем не так пахнет, как у моей мамы. Я однажды надушилась – ужас!
– Следует знать меру. Совсем немного, капельку – на запястье, там, где бьётся жилка, за мочкой уха. На подол юбки, для шлейфа.
– Вы знаете, Ирка чуть не утонула сегодня!
– Что ты! – воскликнула Ирина Владимировна и взглянула на Иру. – Море, да и горы, надо уважать, они не любят слишком уверенных в себе людей.
– Да я сама виновата, нечего в море соваться в шторм, хотя его поначалу не было.
– Её один мужчина вытащил, – продолжала Маша, – Георгием назвался. Говорит, что ваш сосед. У него наколки на груди. Он, что, сидел?
– Георгий?  Да, давно это было. За младшую сестру отомстил. Лиля была тихой, скромной девочкой, красивой, даже слишком красивой. Как помню, ей было около 15 лет. Влюбилась она в одного приезжего, а он воспользовался, надругался над ней. После этого она ещё больше ушла в себя, а потом утонула. Георгий был с ней на пляже в тот день, они, как обычно, ныряли с волнореза. Он не сразу понял, на что она решилась, Лиля очень хорошо плавала. А когда осознал, было слишком поздно. Он вытащил её, но, увы… милиция искала того, я не знаю, как  его назвать, не могла найти, а он нашёл, ну, и… печальная история. Георгий – вспыльчивый, горячий, но отходчивый и добрый, навещает меня иногда, помогает.
– Надо же… жалко его… а ведь он, и правда, спас меня, – тихо произнесла Ирина.
– Ах, вон оно что… бедный! Теперь понятно, почему он сразу за мной побежал, когда я примчалась в шашлычную за помощью, ведь на пляже все отмалчивались. Только вот он что-то перепутал, сказал, что здесь Назира живёт. Кто это?
– Назира? – она переменилась в лице и быстро проговорила: – Не знаю, не слышала…
– А у Иры тоже сегодня день рождения, двадцать лет стукнуло! – воскликнула Маша, не заметив смущения на лице Ирины Владимировны и не придав значения её словам.
– Ирине? – спросила она и, помолчав с минуту, чуть-чуть замешкавшись, распахнула шаль, и открепила от платья камею из белого агата. – Это тебе, Ирина. С днём рождения! Она моей маме принадлежала.
– Что вы, что вы! Я не могу! Это дорогая и… памятная для вас вещь. Я не могу это принять.
– Возьми, прошу, не отказывай, я от сердца. На память. Носи её иногда. Мне будет приятно.
– Сейчас… я сейчас, – Ира приколола камею к ситцевому цветастому сарафану и побежала в дом, вскоре вернувшись и неся в руках большой перекидной календарь на следующий год, – вот... а это вам от нас с Машей. Дворцы и парки пригородов Ленинграда. Очень красивые виды! Родителям купила. Я же родом с Волги, а Маша с Урала. Завтра по домам разъедемся.
– Благодарю вас, девочки! Вы знаете, я… – она на минуту задумалась, затем продолжила:
– впрочем, что теперь бояться… я же родилась в Петербурге. Успела Смольный институт окончить, как революция началась. Мой отец был морским офицером, погиб в том же семнадцатом. Мы с матерью перебрались в Севастополь, всё надеялись, что это ненадолго. Ждали до последнего. Когда красные заняли почти весь Крым, мы решили бежать в Константинополь и оттуда перебраться в Париж. Чтобы выручить какие-то деньги, моя мама пошла к ростовщику, хотела заложить жемчужное ожерелье, но не вернулась. Я обегала весь город в поисках, напрасно… до сих пор помню тот день, тот последний корабль, на котором можно было уйти, потом стало поздно. Осталась одна... – она говорила так быстро, как будто бы всё, что носила в себе долгие годы, нашло, наконец, выход. –  Хозяева дома, татары, где я сняла комнату, пытаясь спрятаться, пожалели меня. Для них я была несчастной девушкой без документов, бежавшей от революции. Я затерялась среди них, быстро научилась языку, растворилась. Они выправили мне бумаги, и стала я… Назирой. Так что Георгий ничего не перепутал. Простите, некрасиво получилось. Никому я здесь не рассказывала, боялась, но мне так хотелось, чтобы кто-нибудь звал меня моим настоящим именем, и я представилась вам Ириной… – они слушали её, затаив дыхание и боясь перебить. – Я вышла замуж за их сына, Тагира, он полюбил меня, а я была благодарна. В двадцать третьем у нас родился сын, Тимур. Мы были по-своему счастливы, пока не началась война, мужа и сына призвали. А затем были немецкая оккупация и выселение из Крыма уже советской властью. Оказались мы со старенькой свекровью под Бухарой. Мой Тимур не вернулся с той войны… – в ее глазах блеснули слёзы, и голос немного задрожал. – Муж, весь израненный, долго нас искал, нашёл, но мать… она его не дождалась… – старушка замолчала, глядя на море и переводя дыхание, и продолжила: –  в Крым не разрешали вернуться. Только в шестидесятом мы с мужем перебрались сюда, под Сочи. Не мог он жить без моря. Через год осталась совершенно одна. Я так и не рассказала ему всю правду о себе, а вам – открылась. Но довольно о грустном, довольно! – она резко встала, расправила плечи, улыбнулась краешками губ. – Не всегда я была такая старая! – вечернее солнце смягчило ее черты, и на миг проступили былые красота и грация. – Сейчас будем веселиться! У нас же день рождения! Машенька, дорогая, будь добра, изабеллу из графина – долой! – она чиркнула рукой по воздуху и рассмеялась. – Надеюсь, вам понравится… домашнее вино, соседи угостили, мама Георгия. Маша тоже встала и наполнила бокалы.
– С днём рождения вас, две Ирины! – сказала она и пригубила чуть терпкое вино, оказавшееся очень приятным на вкус.

– А какой он сейчас… Петербург? – нерешительно спросила Ирина Владимировна.
– Вы так и не были больше в Ленинграде? – удивилась Маша.
– Нет… вы знаете, сначала было нельзя,  а затем… затем я  решила оставить его в памяти таким, каким он был в моё время.
– Для меня он – очень красивый! Невский. Дворцовая площадь. Эрмитаж… – стала перечислять Маша. Её фарфоровая кожа порозовела от вина, и  зелёные глаза стали ярче.
– А для меня он – свободный, – вдруг прервала её Ира, – вы знаете, на первом курсе я часто плакала по ночам, домой хотела, давил он на меня, эта сплошная стена домов. А затем… как это объяснить… ну, как будто бы в первый раз он встретил меня в белоснежной сорочке и строгом чёрном смокинге, застёгнутым на все пуговицы, а потом… когда мы познакомились поближе,  я влюбилась в Ленинград, там и воздух особенный. Наверное, когда любишь, это невозможно объяснить? Да? Мы в Старом Петергофе живём. В мае соловьи заливаются ночи напролёт в кустарниках около общежития, и мы вместо того, чтобы к экзаменам готовиться, бегаем в Нижний парк в Новом Петергофе. Ограждение в Финский залив уходит, но мы приспособились – по камням, вплавь немного – и гуляем по паркам. Красота! Дворцы не полностью восстановили после войны.
– Вы где учитесь?
– В университете, в главном здании, на Васильевском острове. Мы биологи.
– Да… я помню, я была там. Лестницы запомнила, гладкие ступени, и длинный коридор.
– А дубовый паркет этого коридора полотёры мастикой или воском натирают, щётками – туда-сюда. Такие «па» выдают! Но ходить потом трудно, скользко! Я однажды чуть не упала, когда в библиотеку бежала, она в самом конце коридора, – добавила Маша.
– А я раз проехалась по этим ступеням, хорошо так прокатилась! – улыбнулась Ира.
– Как это? – Ирина Владимировна тоже улыбнулась, и в её глазах заиграли искорки.
– Помню, я в тот день туфли новые кожаные, без профилактики,  надела, чешские, цебовские. Три часа за ними в Пассаже простояла! Так вот, выхожу я из кафедры зоологии беспозвоночных в предбанник, смежный коридор с кафедрой зоологии позвоночных, потом ныряю через общую дверь к выходу. Спускаюсь по лестнице до поворота, краем глаза замечаю парня в круглых очках, с вьющимися тёмными волосами, одиноко курящего внизу, на подоконнике сачка у кафедры гистологии, это место у нас так называется, прохожу поворот, останавливаюсь. Ну и расправляю длинную юбку, тоже надела первый раз, ступаю на лестницу, делаю несколько шагов и… бац!.. я и опомниться не успела, – еду, затормозить не могу. Юбка быстро пыль со ступеней смахивает, хорошая такая юбка, шерстяная, солнце-клёш. Я съехала прямо к ногам этого парня. Сижу, вся красная, глаз поднять не могу, смех распирает, но жутко больно. Так вы представляете, он потушил сигарету, спрыгнул с подоконника и сел со мной рядом на пол! – щёки Иры раскраснелись, изабелла заиграла в её тёмно-карих вишнёвых глазах, она продолжала: – Затем встал, не говоря ни слова, не рассмеялся, даже не улыбнулся, помог мне подняться, отряхнул мою юбку, вывел в коридор, а там как раз паркет натирали, я опять чуть не упала, в шкаф с фолиантами вцепилась, там у нас целый ряд шкафов с книгами, вдоль всего коридора. Он меня до выхода на набережную проводил. Так ничего и не сказал. Шли молча. Я больше его не встречала. Не знаю, кто он, с какого факультета…

Ирина Владимировна и Маша рассмеялись. Солнце приближалось к горизонту, окрашивая небо в пурпурный цвет. Быстро спускались сумерки, окутывая всё вокруг полупрозрачной дымкой. Было прохладно и свежо, и совершенно безветренно. Ирина Владимировна повернулась в кресле и зажгла керосиновую лампу, затем она протянула руку к ящику стола, достала длинную белую свечу и бронзовый подсвечник в виде ангелочка, закрепила свечу и зажгла её левой рукой, но спичку потушила не сразу, дожидаясь, когда она почти догорит. Над столом разлился мягкий свет. Затем она посмотрела на Иру и улыбнулась ей:

– Надо же какой… может быть, вы ещё встретитесь, кто знает…
– Так и не сказал ничего? – удивлялась Маша. – Философ, наверное, был или математик. А знаете, мне очень нравится один парк с усадьбой, это не так далеко от нашего общежития в Петергофе. Там биологический НИИ, исследовательский институт от университета, прямо во дворце. Мы ходим туда зверей кормить, клетки чистить. Небольшие такие зверьки, миленькие – соня-полчок, орешниковая соня, на миниатюрных белочек похожи... – Ирина Владимировна внимательно её слушала и вдруг прервала:
– Прости, Маша, ты мне напомнила об одной книге, которую я очень любила рассматривать в детстве – «Приключения Алисы в Стране чудес». Там были чудные иллюстрации, и Соня была… на безумном чаепитии у Мартовского зайца.
– Да, да, они в Англии тоже обитают. Ну вот, сони у нас в полуподвале располагаются. Порой жутковато туда спускаться, я вам скажу. А в холле огромное старинное зеркало…
– Да, я тоже часто перед тем большим зеркалом останавливаюсь. Оно мутное от времени, загадочное, притягивает. Наверное, там была бальная зала. Я иногда представляю себе, какие были те люди, кто там танцевал. Я как-то спрашивала, кому принадлежал тот дворец. Лейх… нет, забыла…
– Должно быть, Лейхтенбергских? – произнесла Ирина Владимировна погрустневшим голосом.
– Точно! – воскликнула Ира и продолжила: – А на обратном пути через парк дорожка приводит к особняку, там у нас общежитие аспирантов. Говорят, это была летняя дача царя. Рядом разрушающаяся часовня, окружена высоким накренившимся забором, присыпанным наполовину землёй. Печальное зрелище…
– Но цари-то, аристократы и знать всякая, белая кость, голубая кровь, хорошо-то жили, а простой народ? А? Вот скажи, Ир, смогла бы ты сейчас в университете учиться, если бы революции не было?! Где бы мы были и кем? Вы, конечно, не обижайтесь, Ирина Владимировна, но я считаю, это было неизбежным, за всё надо платить, народ жил плохо, революция принесла перемены. Что,  нет ничего хорошего в нашей стране? А кто первый в космос полетел? И …
– Ладно, ладно, Маша, что ты раскочегарилась, – прервала её Ира, – не на историческом диспуте. Прошлое не знает сослагательного наклонения и его не изменить, помнишь, мы спорили, когда прочитали «Доктора Живаго» Пастернака? Что между чёрным и белым столько тонов и полутонов? Вот прадед мой, я недавно узнала, его после революции раскулачили, зажиточный был, мельницу имел, лошадей. Потом уже мой дед заново мельницу отстроил, опять отобрали, в лагерь попал, Беломорканал рыл, его выпустили за несколько лет до войны. Отец родился. Когда война началась, – на фронт, в самое пекло… храбрый был, выжил и ни одного ранения не имел, с кучей медалей вернулся. Правда после лагеря и войны, как отец рассказывал, матерился так, что мама не горюй, виртуозно так, сразу и не поймёшь, что это брань, и подлежащее тебе, и сказуемое, и деепричастный оборот, всё, что хочешь! А бабушка всю жизнь религиозные книги хранила, когда церковь в селе разрушили, она спрятала. Потом отец домой привёз,  я как-то в шкафу рылась и обнаружила одну книгу, в газету завёрнутую. А ведь он – убеждённый коммунист, хотя и крещённый. Я вообще над бабушкой подшучивала: «Покажи, на какой тучке твой бог летает?» На первом курсе говорила: «Бога нет и точка!» Хотя сейчас… я не так категорична, думаю, есть какая-то сила над нами, есть высшая гармония. Вот объявили перестройку, что это? Свобода! Гласность! Плюрализм! Это чётко, я только «за», я за перемены, но где граница между свободой и анархией? И что будет дальше? Царизм называли тюрьмой народов, теперь СССР… история повторяется. Отец говорит: «Развалят страну».
– Джин выпущен из бутылки, джин должен всё сказать, и не дай вам бог, жить в эпоху перемен, – тихо произнесла Ирина Владимировна.
– Да ладно, согласна я, всё в этой жизни не однозначно, но в итоге страдают простые люди. Мне моя бабушка рассказывала о том времени, так говорила: «Работящие в поле, а лодыри по деревне ходят, красными флагами размахивают». Но я всё равно за революцию, и мне очень нравится Маяковский: «ешь ананасы, рябчиков жуй, день твой последний приходит, буржуй», так что не надо мне тут… – Маша взглянула на застывшее лицо Ирины Владимировны, сидевшей с высоко поднятой головой, и осеклась. Солнце село и стало совсем темно вокруг. Мотыльки слетались на огонь свечи, опаляя крылья. Она смотрела на них и, казалось, была заворожена тем зрелищем. Тарелка её была пуста. Нож и вилка лежали бок о бок посередине. Маше взяла свои нож и вилку и положила их точно так же. Она почувствовала щемящую жалость к старушке, до боли в сердце. – Ирина Владимировна, простите меня, глупо всё это… мне нравится аромат ваших духов, – она попыталась перевести разговор на другую тему, – вы говорили, они напоминают вам ваши духи… какие?
– «Любимый букет императрицы», у меня остался хрустальный флакон с притёртой крышкой. Духи сгустились на самом донышке. Иногда открываю. Он всё ещё хранит тот запах.
– Какое красивое название! Любимый букет императрицы... загадочно. Она схватила сочный персик и надкусила его, – м-м-м, какая вкуснятина! Попробуйте!
– Кто хочет чай? – спросила Ира. – Я сейчас вскипячу.
– Нет, сидите, сидите именинницы, я сама за вами поухаживаю. Тарелки больше не нужны?– Маша встала, быстро собрала посуду со стола и унесла её на кухню.

Старушка взяла левой рукой персик, а правой, с помощью ножа, разделила пополам, освободила от косточки, положила на тарелку, промокнула салфеткой руки и начала есть, отрезая небольшие дольки.
– Так удобнее, вилкой и ножом удобнее, аккуратно, и соком не испачкаешься, – сказала она, будто бы извиняясь, – а по сути, это вообще не главное… при других обстоятельствах…
– Ирина Владимировна, простите, мне как-то не по себе. Вы подарили мне камею, и, наверное, это у вас единственная вещь, которая связывает вас с Петербургом, с вашей мамой. Я совершенно чужой для вас человек. Может быть, вы жалеете о своём порыве? Давайте, я вам верну! Это будет правильным. Я не обижусь.
– Это ты ранишь меня своими словами, Ирина. Да, ты права, камея – последнее, что связывает меня с матерью. Я очень, очень стара. У меня никого нет. Да и вещей не накопила. Немного посуды, старые фотографии и старые платья, больше ничего. Ты похожа на меня, не внешне, а своей природой, сердцем, если хочешь, и родились мы в один день. Я хочу, чтобы камея была у тебя, чтобы камень чувствовал твоё тепло. Это не каприз и не чудачества старухи.
– Вы… вы – не старуха!
– Какой чудный вечер выдался!.. вы не представляете, как я вам благодарна, что вы скрасили мне его… что я не одна… – казалось, что она не слышала последних слов Ирины.

– А вот и чай! Я «Три слона» с мятой заварила! Ира, чашки р-р-расставляй! – в беседку вошла Маша с дымящимся чайником. – Я сейчас заварку принесу и конфеты «кара-кум» и «маску», домой купила. Вы знаете, Ирина Владимировна, я, когда первый раз в Ленинград приехала, то ходила по магазинам с открытым ртом, правда, не смейтесь! Столько разных конфет! Я сладкоежка, а у нас, порой, одна «дунькина радость» на полках! А в Питере!.. – она убежала на кухню и вернулась через несколько минут, держа в руках доверху наполненную конфетницу и чайник с васильками из сервиза. – Я на крыльце свет оставила, а то, как мы домой пойдём, такая темень, ни зги не видно! А Ирка – рокерша у нас, – Маша разливала душистую заварку и кипяток, – по квартирникам ходит, бегает по рок-концертам, с зажжёнными спичками стоит. Цоя любит, Гребенщикова.
– Квартирник? Что это? Спички на концерте? Что за мода? Цой, Гребенщиков – кто это? – оживилась Ирина Владимировна.
– Виктор Цой – лидер группы «Кино», а Борис Гребенщиков – «Аквариума», он, кстати, в нашем университете учился. «Кино» люблю за энергию. Мы как-то с Ленкой, моей соседкой по комнате, ходили на их концерт в ДК. Такой заряд там получили, не передать! Да, стояли с зажжёнными спичками, это было так здорово! А Гребенщиков мне близок по мироощущению…
– Ага! «Иван Бодхидхарма движется с юга на крыльях весны». Какой глубокий смысл! – засмеялась Маша.
– Значит надо, если движется! А твои моден токин – «ла-ла-ла, о, май лав…», тьфу, тошно! Действовать надо, а не ля-ля-ля!
– А твой Гребенщиков ищет смысл там, где его нет! А «Пикник»…
– А твой…
Ирина Владимировна смотрела на жестикулирующих, спорящих, раскрасневшихся девушек и вдруг почувствовала себя на миг юной, полной сил, надежд, как будто бы можно было начать жизнь сначала и повернуть время вспять. И ей стало так легко-легко на сердце, весело и радостно от того, что она отпустила своё прошлое, все свои тягостные и мучительные воспоминания и размышления, что могло бы быть, и как бы сложилась её жизнь, если бы она успела на тот корабль. «Права Ира, – думала она, – жизнь не имеет сослагательного наклонения. Что случилось, то случилось. Прошлого не изменишь, его надо просто отпустить». Керосиновая лампа замерцала, она обернулась, и её взгляд упал на томик Пушкина. Она бережно взяла его, погладила по переплёту рукой, открыла наугад, пробежалась глазами по строкам и … решительно захлопнула. 
–… да, я люблю мелодичные песни, для меня музыка важнее! А там что? Три аккорда!
– Что? У битлов – три аккорда? Нет мелодии? А «Пинк флойд», какая энергия! Да, может, роллинги и грохочут. Но есть у них одна песня, «Леди Джейн», пронзительная, светлая грусть, а мелодия – это чистый, чистый ручей, капли дождя или слёз!
– Девочки, девочки, не ссорьтесь, не стоит, не надо! Мария, мне показалось, ты увлекаешься поэзией, Маяковского цитируешь. Прими, пожалуйста, это от меня, только обойдёмся без церемоний, прошу тебя, это не порыв. Я очень хочу, чтобы эта книга была у тебя, чтобы ты вспоминала иногда этот вечер. После каникул ты же поедешь в Пете… в Ленинград, не правда ли? Так просто представь, что я и есть эта книга, и что я вернусь туда в ней… пусть даже ненадолго, если жизнь унесёт тебя в другие города.
– Ирина Владимировна, спасибо!.. я не знаю, что и сказать, – она взяла книгу в смятении, – спасибо вам… я буду её хранить, буду перечитывать! Стихи я люблю, вы правы, спасибо!
– Что же, я очень рада, что подарок тебе по душе… – она улыбнулась Маше и продолжила: – Ирина, у нас с тобой сегодня день рождения, напой мне, пожалуйста, что-нибудь из твоего Гребенщикова. Я хочу почувствовать, понять, пусть даже я стара и очень далека от того, чем вы сейчас живёте.
– Спеть? – опешила Ира.
– Да, спой, что тронуло твоё сердце.
– Я… я не знаю… разве что из фильма «Асса». Я недавно посмотрела. Говорят, это не песня «Аквариума». Мелодия напоминает средневековую музыку, звуки лютни. Ну, ладно, но вы, не смейтесь! – и она запела: – Под небом голубым есть город золотой...
 
Раннее утро встретило свежестью бриза. Сварив чашечку кофе и устроившись в своем любимом кресле в беседке, укутавшись в шаль, Ирина Владимировна долго не могла отвести глаза от моря, дышавшего всеми красками рассвета и оттенками лазури, и от стоявших вдали на рейде кораблей. Достав из ящика стола янтарный мундштук с сигаретой, закурила, стряхивая пепел в бокал, служивший ей пепельницей, и рассматривая календарь. Длинные, тонкие пальцы листали страницы ее столь далёкой прошлой жизни, вспыхивающей искрами памяти теперь. Мать, поправляющая китель отца… горячие губы того милого мальчика, целующего ее руку в Нижнем парке в Петергофе… первый выход в свет… тот Петербург, которого больше нет.

На бокале тлела непотушенная сигарета. Кофе не успел остыть, когда Ирина и Маша вошли в беседку и увидели её счастливое лицо с застывшей полуулыбкой. Она была уже не одна.

Время остановилось. Они стояли и смотрели на ставшее белым Чёрное море, не замечая слёз на своих лицах. Ира притронулась к камее, оттягивающей лямку ситцевого сарафана, и ощутила тепло камня. Она вспоминала вчерашний день, сбивчивый, торопливый рассказ Ирины Владимировны и вдруг сказала:
– Ты знаешь, нам очень повезло, что мы родились в наше время.

Они и не подозревали, что скоро не будет их огромной страны, мутная волна девяностых захлестнёт, изменит и сломает многие судьбы, а пена вынесет на берег совсем других героев.