В тумане

Дедушка никогда не обижал Манечку. По воле жестокой судьбы она осталась сиротой еще в глубоком детстве и с тех пор ее жизнь перешла в руки Арсения Зиновьевича, человека старого и тихого. Он исправно исполнял свои обязанности воспитателя, постепенно прививал ребенку любовь к чтению, к красоте природы и к ближнему. Если же случалось так, что капризом или наивной детской шалостью маленькая Маня заслуживала наказания, то Арсений Зиновьевич со вздохом опускался в старое истертое кресло, доставал папиросу и, закурив, молча смотрел на девочку сквозь клубы дыма, быстро разлетающиеся, подхватываемые невидимыми, но ощущаемыми сквозняками. Под его печальным и строгим взглядом дитя становилось смирным и почти всегда смущенным. Осознав проступок, Маня тихонько обнимала деда за худые колени, пока тот, похлопывая ее по спинке, бормотал:
-Ну, будет, Маня, будет.
Так проходили дни и недели. Будучи человеком старым, Арсений Зиновьевич имел массу свободного времени, так как пребывал на пенсии и не имел никаких особенных занятий, какими человек обзаводится на склоне лет. Из всех страстей у него остались лишь книги, которых в маленькой квартирке было великое множество, да внучка Манечка. Дедушка часто думал о ее судьбе, о том, кем она вырастет, будет ли счастлива. Заняв место законных родителей, он чувствовал вину, когда по ночам при свете единственной свечи он глядел, как спит дитя, тревожно, с выражением муки на бледном личике, мерцающем во мраке. В такие минуты больно сжималось сердце старика, и он  сидел без сна на краю постели и тихонько плакал, только бы не потревожить хрупкий детский сон.
Как и всякого ребенка, Маню отличало любопытство. Жадно она глядела вокруг, когда они с Арсением Зиновьевичем прогуливались по парку в ранний час. Легонько подергивая деда за край длинного серого пальто, она беспрестанно спрашивала об окружающем ее пейзаже и с нетерпением задавала новые вопросы. Тогда старик не спешил с ответом, зная, что на обратной дороге Маня спросит снова. Так, в один из пасмурных дней, когда все улицы затянуло сырым и тяжелым туманом, Маня мало о чем спрашивала, потому что почти ничего не могла разглядеть вокруг. Арсений Зиновьевич степенно прогуливался, шурша опавшей листвой, и был очень доволен этой тишиной. Накануне он приобрел в лавке табак и теперь со смаком раскуривал свою старую ссохшуюся трубку. Дым присоединялся к туману, и казалось, будто это старик сам погрузил город в непроглядное марево. Подумав об этом, он слегка хохотнул, отчего дым вместе с холодным воздухом перехватили его дыхание и он закашлялся. Отдышавшись, он понял, что внизу внучка дергает его за пальто.
-Деда, деда! А там кто? – спросил высокий девичий голосок.
-Где? – спросил он, пытаясь проследить за направлением маленького розового пальчика.
-Да вон, на скамейке, деда.
Арсений Зиновьевич протер глаза, чтобы лучше рассмотреть, а когда пригляделся, то с ужасом подумал, что видит перед собою мираж.
-Нет там ничего, Манечка, - резко ответил он и развернулся, увлекая дитя за собой.
-Как нет? Деда, а я знаю, кто там.
-Кто? – испугался Арсений Зиновьевич, остановившись. Неужто узнала. Нет, не может этого быть.
-Там тетя на скамейке сидит. Ты что, не видел? Ты, наверно, очень старенький, деда.
-Да, да… Пойдем, Манечка, у тебя вон ручки совсем замерзли. Сейчас чаю дома попьем, погреемся.
 По приходу домой, Арсению Зиновьевичу сделалось худо. По лестнице он поднимался, тяжело дыша и опираясь о скрипучие перила. Войдя в комнату, он, не снимая пальто, рухнул в свое кресло и замер, ничего не видя перед собою. Манечка испугалась и подбежала к нему, обняла трясущиеся колени и заплакала.
-Деда, ты чего? Ты чего, а? Я провинилась, деда? Ты прости, прости меня! Не знаю, за что прости! – она не могла говорить больше и потому стала просто рыдать и заливаться чистыми детскими слезами, вся сотрясаясь в такт с дедушкой, которого вовсю бил озноб.
-Ничего, ничего, Маня… Лихорадка. – Сказал Арсений Зиновьевич, на минуту выйдя из ступора, и снова замолк.
  Весь следующий месяц Маня оставалась дома. И, хотя совсем скоро ей надлежало пойти в школу, она не притрагивалась к дедушкиным умным книгам, не шалила и вообще вела себя как можно тише, потому что дедушка совсем слег. Лежа на узкой кровати, где они умудрялись поместиться вдвоем, так как ночи становились все холоднее и холоднее, он почти постоянно молчал и не двигался. Порой Манечке казалось, что он перестал дышать, и тогда она ложила свою головку к нему на грудь и слушала нервный сердечный ритм старика, и успокаивалась. А иногда дедушка начинал что-то бессвязно бормотать и тихонько плакать, и Манечка, пытаясь говорить с ним, тоже начинала плакать, не понимая, как ей теперь быть и что делать. Первые сутки были самыми тяжелыми. Манечка так распереживалась, что ничего не ела и не ложилась спать. На следующий день она, обессилев, улеглась рядом с неподвижным и молчаливым дедушкой и проспала много часов, а проснувшись, сварила горячего чаю и отыскала начинающий затвердевать кусок белого хлеба. Наевшись, она пыталась уговорить и дедушку, но ничего не вышло. С каждым днем становилось немного легче, но, когда в доме закончилась всякая еда и питье, маленькая Маня отыскала в дедовом пальто деньги и впервые самостоятельно сходила за продуктами в лавку. Личико ее совсем опухло от страданий и частых слез, а вся она сделалась худее, отчего выглядела намного старше своих лет. Собственно, и вести ей себя пришлось как взрослой. Занимаясь домашними делами и ухаживая за больным, она все думала, что же случилось? Почему здоровый и бодрый дедушка так неожиданно слег? И, всякий раз не найдя очевидной причины, так как дедушку больше не бил озноб и лоб его был сухой и теплый, как ее собственный, и не кашлял он, и есть понемногу начал, и по нужде, словно зачарованный сам ходил, то она лишь с горечью думала про себя, что, наверное, он уже слишком старенький. Как-то раз, дедушка как будто пришел в сознание. Глаза его чуть округлились, и в них замерцал огонек осознания. Маня тогда сидела рядом с ним и тихонько говорила. Вероятно, просто так, для себя, потому что больше ей разговаривать было не с кем. Маленькие пухлые губки что-то монотонно лепетали, а глаза уставились на пушинку, торчащую из подушки прямо у головы Арсения Зиновьевича.
-Ну что ж, перышко, видишь как? Молчишь. Все вы молчите. Я вот тоже скоро говорить перестану. Может это игра какая-то? Тогда надо было предупредить. А то он так сто лет тут лежать будет что ли? Мне вот в школу скоро. Понимаешь, перышко? Я вот и читать перестала, а вдруг я разучусь? Вот приду в класс, а мне скажут, что глупая я. Наверно и правда глупая, раз дедушка со мной так долго говорить не хочет, как будто и нет меня рядом. Так говорит он, но не со мной, и все ругается. Как посреди ночи начнет ругаться, меня до смерти перепугает и снова молчит. И кто эта Вета, которую он зовет и бранит непонятными словами? Ты вот знаешь ее, перышко? Вот и я не знаю, вот и я.
  Вета. Разве говорил Арсений Зиновьевич это имя? Разве говорил он хоть что-то с тех пор, как пришли они с прогулки, когда на улице стоял непроглядный туман? И сколько времени прошло с тех пор? Как изменилась Маня! Осунулась вся, под глазами темные круги и щечки почти пропали. Когда она в последний раз ела? Когда она в последний раз спала?
-Маня... - тихо позвал Арсений Зиновьевич хриплым голосом. Та продолжала разглядывать перышко и тихо бормотала, обиженно надув губы.
-Маня, - позвал он чуть громче. Девочка притихла и как будто насторожилась, но взгляда от пушинки не отвела.
-Манечка, - позвал он в третий раз и накрыл маленькую ладошку своей рукой. Девочка подняла голову и посмотрела прямо в дедушкины глаза.
-Это ты, дедушка? - робко спросил ребенок.
-Я, душенька, - тепло отвечал Арсений Зиновьевич.
-И ты это мне говоришь, правда?
-Правда.
-Ну наконец-то, - с великим облегчением произнесла Маня и тотчас же рухнула лицом на подушку и заплакала, неспособная как-то иначе реагировать на возвращение деда. С подушки, взлетев, рванулось перышко и медленно, словно вальсируя, опустилось на пол, скрывшись в тени под кроватью.
  И тут Арсений Зиновьевич вдруг вспомнил. Вспомнил все, что случилось недавно, и то, что послужило тому причиной, свершившееся очень давно. Ясно видел он пред собой темную фигурку на скамье в парке, расплывающуюся в белой дымке, зная наверняка, что не ошибся. Это была она. Та самая Вета, о которой бредил он все эти дни, пока маленькая Маня ухаживала за ним, старым дураком. Глядя в глаза ребенка, он не видел укора, но чувствовал его всем своим сердцем, ругал себя самыми страшными словами.
-Бедная девочка… - прошептал Арсений Зиновьевич, поглаживая ее по светлой головке, - и за что тебе такие муки? За что ты страдать должна? Это я, это все я…
-Что ты, дедушка? О чем ты говоришь?
  Но Арсений Зиновьевич не ответил, а только крепко обнял внучку и дал себе обещание разыскать Вету. Попытаться все исправить.
Скоро стало совсем холодно. По целым дням накрапывал дождик, а порывистый ветер лихо швырял его в лицо всякому, кто выходил в бесконечную серость дня. Следом ударили морозы, и вся земля стала заложницей прозрачного подлого льда, а ветер немилосердно метал ледяные иглы в кого придется. Больше всего доставалось уличным собакам и беспризорникам, и много полегло их на стерилизованных морозом улицах.
Арсений Зиновьевич же воспрял духом. Будто в одно мгновение вернулись к нему силы, вытекавшие из него во все дни «лихорадки». Это оттого, что душа его снова зажглась огоньком надежды.
-А вдруг получится? – шептал он позднею ночью, когда за окном все свистело и выло, отчего сильнее прижимались друг к другу два тела – маленькое и старое.
  Маня тоже стала хорошеть. Личико ее округлилось и налилось румянцем, как спелое яблочко, и вся она снова окрепла и повеселела. Снова стали они с дедом ходить на прогулки, читать книжки и разговаривать, разговаривать, разговаривать… Каждый раз появляясь в парке, они проходили мимо той самой скамейки, и сердце старика замирало в безмолвной надежде. Но либо скамейка оказывалась пуста, либо на ней отдыхал кто-нибудь, подстелив под себя картонку. Но Арсений Зиновьевич не отчаивался. Он почему-то был уверен, что раз дал Бог один случай, даст и другой, и уж теперь не испугается старик, переступит через обиду и гордость. И действительно, смилостивился Господь и даровал так желанную стариком встречу. Случилась она, когда по иронии на город вновь опустился белый туман. Проходя все той же тропинкой, уже не Маня оглядывалась по сторонам, потому что даже сквозь туман знала и понимала, что находится вокруг нее, и ей было скучно, а Арсений Зиновьевич, испытывая странное чувство, именуемое французами дежа-вю. Черная фигурка сидела на том самом месте. И все-таки, повинуясь непонятному тревожному чувству, вдруг возникнувшему у Арсения Зиновьевича, он велел внучке пойти дальше и посмотреть, нет ли где-нибудь на дереве белки, которую они иногда видели в этих местах, а сам направился прямиком к скамейке. Девушка заметила его задолго до того, как тот осмелился подойти. Странным взглядом наблюдала она за маленькой девочкой, а когда та скрылась за завесой тумана, подняла печальные глаза на Арсения Зиновьевича.
-Ну здравствуйте, папаша.
Голос ее был глухой и хриплый, как будто она уже давно ни с кем не говорила. Впрочем, так оно и было на самом деле.
-Вета… Веточка! – старик взмахнул руками, как испуганная птица крыльями.
-Не надо. Зовите меня полным именем. Давно прошли те дни, когда я помнила ваше ласковое прозвище. А теперь не нужно.
-Вета… - старик осекся-  Елизавета… Прости меня!
-Вот и я когда-то просила вашего прощения, только не получила его. Вот и вы теперь не получите. Никогда. 
-Прости, прости меня, доченька! Я был не в силах простить, ты сделала мне больно, но еще больнее своей Манечке, ведь ты ей мать…
-Да. Так было когда-то. Теперь я гляжу, совсем она взрослая стала. Забыла меня. Да и не могла вспомнить. А  вы-то помните?
-Что, дочка?
-Как вы меня прокляли.
Он помнил. Прекрасно помнил, но чем больше времени утекало, тем сильнее он убеждался в своей правоте. Как смела его непутевая дочь бросить свое дитя еще почти младенцем? Как могла она оставить все, что у нее было и уйти в один миг, хлопнув дверью? Она просила понять ее, просила дать ей время, но Арсений Зиновьевич, обезумев от выходки дочери, был непреклонен. Он выбежал из квартиры в тот же миг и тогда произнес свое страшное отцовское проклятие. Тяжелым грузом  носила его Елизавета Арсеньевна все эти годы, издалека, осторожно глядя на дочку Манечку. Длинными одинокими ночами она выла в подушку, и ей казалось, что сердце ее вот-вот разорвется на горячие куски. Но годы шли, и женщина, звавшаяся когда-то Ветой, стала пить, чтобы усмирить горячую боль внутри себя, заглушить слова проклятия, звенящие в ушах точно огромный колокол. И ей это удалось. Понемногу она перестала чувствовать себя как прежде. Но, несмотря на это, однажды решила вернуться, чтобы сказать последнее слово.
-Вижу, что помните. А еще вижу я в ваших глазах надежду. Вы вдруг поняли, что натворили. Вы вдруг захотели все исправить, все вернуть, будто и не было ничего. Только знайте, папаша, что я теперь совсем не та, что прежде. Я не ваша милая Веточка. Вы сломали ее, эту веточку. Камнем придавили, и она треснула пополам. Ну так что ж, знайте и то, что не будет по-вашему. Как вы тогда изволили говорить? Никогда я вас не прощу. Никогда не пожалею более. И не смейте даже близко ко мне подойти. Всем сердцем, душою всей проклинаю вас. Проклинаю! Проклинаю! Проклинаю! – Она совсем перешла на крик, но вдруг вспомнила о ребенке, бродившем поблизости, и замолкла.
 Вокруг стало так тихо, словно исчезли из мира все звуки. Женщина смотрела на старика и глаза ее горели ненавистью, открытой и беспощадной. Но вдруг выражение ее лица стало равнодушным, острота взгляда исчезла, точно все, что копила она в эти годы и глушила водкой, исчезло. Она встала с покрытой ледяной коркой скамьи, развернулась и, не оглядываясь, пошла быстрыми шагами прочь, постепенно исчезая в густом тумане навсегда.
Арсений Зиновьевич стоял как громом пораженный. Из глаз его неожиданно потекли горькие слезы, и что-то в груди заставило его сесть на то место, где минуту назад была его дочь. Несчастная и безжалостная. Она разбила ему сердце. Как неожиданно и страшно порой приходит смерть. Ему почти не было больно. Куда сильнее болела душа. За нее, за себя, но больше всего за Манечку.
  Девочка долго бродила среди деревьев, отыскивая между черных ветвей рыжий неугомонный комочек, но так нигде и не смогла отыскать белку. Зайдя слишком далеко, она повернула назад, благо они исходили парк вдоль и поперек, и найти обратной дороги было нетрудно. На обратной дороге она думала, что дедушка, наконец, нашел эту Вету, о которой говорил в бреду, которую бранил непонятными словами, и сейчас он попросит у нее прощения. И заживут они лучше, чем прежде, ведь совсем скоро ей в школу, где никто не скажет, что она глупая. Маня шла и повторяла вслух выученный недавно с дедушкой алфавит:
-А, б, в, г, д…