Сексы - кусочками!

 ВЛАДИСЛАВ КОНДРАТЬЕВ

                СЕКСЫ – КУСОЧКАМИ!
                рассказ

      Во время последних выборов я, как и подобает законопослушному и ответственному гражданину моей страны, ходил на выборы в школу, так как именно в ней и расположен мой избирательный участок.

      Школа… У каждого человека с ней связано столько воспоминаний, что эту тему никогда не исчерпать. Каждый раз, когда я иду на выборы, я стараюсь особенно не глазеть по сторонам: иногда неприятно бывает встретится со своим давно ушедшим прошлым. Но всё равно, взгляд рыскает по сторонам, невольно отмечая то, что осталось неизменным, а что – обновилось. С некоторых пор меня, как и всех входящих в храм науки, встречает Пень. Когда-то Пень был человеком и директором школы. А теперь превратился в каменный бюст (с годами жизни на дощечке), прикреплённый к колонне, поддерживающей крышу над школьным крыльцом.

      Холодным, равнодушным взглядом мёртвых каменных глаз взирает Пень на входящих и поневоле воскресают в моей памяти учителя, некогда толпившиеся на крыльце и встречавшие меня и других школяров, и я вижу как бы тени ушедших людей, вспоминаю их лица, имена-отчества, но, отчего-то, быстрее и лучше всего приходят на ум их прозвища, среди которых есть и немало интересных.

      Наша классная руководительница[1], она же химичка, то есть, учительница химии, получила прозвище (кличку) Колба почти сразу, как только появилась в школе. Казалось бы, как иначе и звать химичку, как не Колбой. Но её кличка объяснялась не только, даже не столько, тем, что она учила нас, довольно невнятно бормоча формулы у доски, таинственной науке – химии, а важным инструментом этой науки и является колба. Но, кроме колбы, в химии используются и реторты, и пробирки… Колбу же прозвали Колбой, хотя и пытались, поначалу, именовать Пробиркой, но это не прижилось, так как Колба была – вылитой колбой. И это был единственный случай, когда точно было известно, почему учителя прозвали именно так, а не иначе. Случаи, когда кличка была отфамильной, разумеется, не в счёт.

      Химичка Колба появилась у нас в школе именно в том году, когда мы приступили к изучению химии. И поначалу Колба очень удивлялась, что мамы учеников, которых она вызывала на беседу в первый раз, безошибочно определяли, что именно она, Колба, та учительница, которая пригласила маму оболтуса поговорить-покалякать о делах его скорбных. Вызовет, бывало, Колба мамашу лодыря на беседу, подойдёт бездельник к родительнице и объявит:

      – Мам, а тебя новая химичка, Колба, вызывает.

      Расстроенная мамаша идёт в школу, по пути понимает, что химичка – человек в школе новый, как выглядит и как её зовут, она, мамаша, не знает, а дитятя-облтус, на то он и оболтус, поленился не только сообщить маме, как химичку зовут, но и как она выглядит. Вот и идёт в школу мама расстроенная не только тем, что её вызвали, чтобы отчитать за порождённого ею оболдуя, который никак не хочет учиться, но и тем, что неизвестно, к кому обратиться. Зайдёт, бывало, такая мамаша, в школу, оглянется растерянно, глядь – а навстречу ей идёт… Колба. Ну, вылитая Колба. Что спереди, что сзади, что сбоку – нет сомнений – настоящая живая Колба.

      Неизвестная до той поры Колбе мамаша идёт к химичке уверенным шагом и представляется:

      – Здравствуйте, я мамаша такого-то лентяя, разгильдяя и оболтуса. Вы меня в школу вызывали.

      А Колба смотрит на мамашу и недоумевает, как это, уже в который раз, неизвестная ей женщина безошибочно определяет, что именно она – та самая учительница химии. А чего удивляться? Дитятя, хоть он и оболтус, но сказал же мамаше, что её вызывает Колба. Увидела мамаша колбу, к Колбе и подошла.

      Другое дело – Пень, он же Стручок. Пень был директором, а кличка Стручок – типичный пример прозвища, образованного от фамилии. Со Стручком всё понятно и без объяснений. А Пень? Происхождение этого прозвища доподлинно неизвестно, но причиной такой клички, по догадкам, послужила лысина, украшавшая голову Пенька, как часто уменьшительно, но отнюдь не ласкательно, звали Стручка.

      Пенёк страстно не любил мальчишеские длинные причёски, а с 1970-го года, когда мы пришли в первый класс и почти до конца семидесятых в моде были именно такие причёски, из-за которых у мальчиков с Пеньком происходили постоянные стычки. Ещё Пенёк не любил вошедшие в моду портфели, которые он называл “министерскими”, весну – и как время года, и как название фильма Г. Александрова, а этот фильм как раз весной и показывали. А ещё Пенёк, как можно догадаться, не любил И. Дунаевского за то, что тот написал музыку к песне “Весна идёт” на слова М. Вольпина, а самого М. Вольпина – за то, что тот написал эти слова, Л. Орлову – за то, что она спела песню И. Дунаевского на стихи М. Вольпина и Г. Александрова, снявшего фильм, в котором советская прима экрана пела песню популярного композитора на слова менее известного поэта. Оно и понятно, ведь героиня Л. Орловой задорно пела:

                Журчат ручьи,
                Кричат грачи,
                И тает снег, и сердце тает.
                И даже пень
                В апрельский день
                Березкой снова стать мечтает.

      На следующий день после очередного показа советской киноклассики вся школа, завидев Пенька, залихватски распевала:

                И даже Пе-е-е-э-э-энь
                В апрельский день
                Березкой снова стать мечтает.

      Среди учителей находилось достаточное число подхалимов, которые пытались прекратить безобразие. Особенно старалась математичка, громко оравшая:

      – Фатит! Я казаля – фатит?!

      Но это, как нетрудно догадаться, только подливало масло в огонь, и пение переходило, постепенно, в ор:

                И даже ПЕ-Е-Е-Э-Э-ЭНЬ!!!

      Математичка не унималась:

      – Фатит! Я кому казаля – фатит?! Я кому, повторяю, казаля? Фатит!

      Но её только передразнивали, хором, в ответ:

      – Фатит – так фатит!

      Однако же, песню горланить не переставали.

      Но фильм “Весна” шёл не просто весной, а весной поздней, а это значило, что скоро наступят летние каникулы. Они и наступали, школьники получали вольную – до осени, а Пень – индульгенцию от наказания, каковым являлось наше фальцетное и сильно фальшивое пение, и тоже до осени. А уж осенью, когда возвращались в школу школяры, распевать фривольные песенки про директора желания не было.

      Все учителя, имевшие клички, и не имевшие, а были, увы, и такие, выстраивались на школьном крыльце и после вступительного слова Пенька добавляли что-нибудь от себя. Но и рутинное начало года Пенёк умудрялся превратить в то, что теперь мы называем ставшим модным импортным словечком шоу. А всё потому, что другие учителя, выступая, стояли на крыльце, а Пенька неодолимая сила тянула забраться на широкое ограждение ступенек и выступать, помогая себе немыслимыми арлекинскими жестами и отчаянно балансируя на самом краю, рискуя сорваться вниз. И этого от Пенька ждала вся школа, все десять лет, что мы слушали выступления Пенька: на грустном, для школяров, торжестве по случаю начала учебного года, на весёлом – по случаю учебного года окончания, на школьных линейках по случаю и без. Но Пенёк, балансируя на краю ограждения, всё не срывался и не срывался. Вот уж мы и до десятого класса добрались, вот уж и “Весну”, в какой уже раз, посмотрели и Пенька позлили ненавистной директору песенкой, вот уж и надежды иссякли…

      А Пень взял и сорвался. Отчаянно, как обычно, балансируя, он не удержал равновесие, и школа радостно выдохнула, ожидая, как Пенёк грохнется и загремит костями об асфальт школьного плаца… Что ж поделать, но люди, пусть бы и дети, бывают злы, и падение Пенька на асфальт представлялось весёлым и безобидным развлечением. Но потерявший равновесие Пень об асфальт не грохнулся, костями не загремел, хотя, наверное, было бы, для него же, лучше упасть. Как ни безжалостны дети, особенно к своим учителям, особенно – к директору, но и сострадание не чуждо их душам. Упади Пень, его бы, после того, как отсмеялись бы, наверняка пожалели бы. И Пень не потерял бы лицо. Но судьбе было угодно, чтобы Пень не упал, а лицо – потерял.

      Выделывая немыслимые фортели руками, хватаясь, отчаянно и безнадёжно, за воздух и выписывая длинным худым телом замысловатые фигуры, похожие на движения дождевых червей, Пенёк соскользнул ногой с ограды и… угодил ею в урну. Проделывая дьявольские попытки выдернуть ногу из урны, он только добился того, что вся школа не то, чтобы засмеялась, захохотала или заржала, она даже не загоготала, а как-то жутко завыла и в вое этом отразилось и страшное разочарование, что десять лет ожидавшееся событие, почти случившись, закончилось, как бы ничем, и радость от того, что Пенёк, всё же, сверзился с ограждения, и дикое веселье от того, что Пень угодил в урну и теперь невиданным доселе паяцем дёргается, чтобы вырваться из её плена. И кого в этой ситуации могли образумить и остановить отчаянные попытки записной подхалимки-математички, безуспешно пытавшейся перекричать гогочущую толпу:

      – Фатит! Я кому казаля – фатит?! Я кому, повторяю, казаля? Фатит! Фа-а-а-тит!!!

      Но ей даже не пытались, как обычно, ответить:

      – Фатит – так фатит!

      Не до “фатит” было изнемогающим от смеха школярам. И Стручок сам был виноват. Кто его заставлял лезть на ограждение, какая такая неодолимая сила его влекла туда? Вот взять, к примеру, Кирпича.

      Кирпич учил нас рисованию и черчению. Кирпича, получившего кличку по фамилии, не особенно любили. Прирождённых художников среди нас оказалось очень немного, если таковые вообще имелись. Но вот нарисуют несколько школяров по жуткой кляксе, в которой нужно было ещё суметь разглядеть чайник, цилиндр, шар… Словом то, что заставлял рисовать Кирпич. И окажется, что за эти кляксы кто-то получает по заслугам, а кто-то – пятёрки в четверти. А всё потому, что тем, кто относился не просто к успевающим, а так к называемым круглым отличникам, пятёрки по рисованию, трудовому воспитанию и физкультуре (и пению, если по пению ставили оценки, а не зачёт[2]) получали в качестве бонуса (хотя слово такое в то время ещё не вошло в активный оборот). А вот те, кто неплохо пел, рисовал, обучался труду, быстро бегал и высоко прыгал, пятёрки по математике, физике или русскому языку, таким же бонусом, не получали.

      Троечники и даже хорошисты от этого нисколько не страдали, но несправедливость такого положения дел ощущали очень остро, а потому учителей рисования, физкультуры, пения (музыки) и трудового обучения не только не уважали, но и презирали. Особенно сильно этих учителей презирали именно отличники-зубрилы (слово ботаник для обозначения зубрил в наше время не было известно; профессор или, реже, очкарик – использовалось, а ботаниками были учителя ботаники).

      Кирпича особенно не презирали – из-за предпенсионного возраста, – но не любили. Кирпич это чувствовал и вёл себя осторожно, ни на рожон, ни на ограду ступенек не лез. А потом из школы и вовсе исчез – вышел на пенсию.

      И на его место пришёл Цанговый Карандаш. Цанговый Карандаш только тем и запомнился, что первое, что от нас потребовал, так это приобрести цанговые карандаши. Карандаши мы приобрели, а имя-отчество учителя напрочь забылось, осталась только кличка – Цанговый Карандаш. И произносить её нужно было так: Цанговый Каандаш, или – Цанговый Ка-андаш. Действительно ли учитель не выговаривал звук [r], или нам показалось, теперь уж и не вспомнить. Каандаш, так Ка-андаш, хоть и Цанговый. Всё с ним понятно.

      С учителем физкультуры дело обстояло сложнее и интереснее. Сначала его звали Кактусом. Происхождение этой клички для нас так и осталось тайной. Как и происхождение следующей – Треугольник. Но по поводу этой клички были догадки, очень похожие на правду. Так, у Треугольника появилась и стала расти лысина на затылке и как раз в виде треугольника. Мы тщательно к лысине присматривались и сходились во мнении, что Кактусова лысина, это – лысина как лысина. Ничего особенного. И на треугольник вовсе и непохожая. Но… Как-то же нужно было объяснить кличку Треугольника, вот её с лысиной и связали. Словом, решили, что лысина похожа именно на треугольник, вот и стал Кактус Треугольником.

      И был физрук в наших разговорах то Кактусом, то Треугольником. И был он ими до тех пор, пока не решил ликвидировать растущую лысину проверенным безотказным народным средством: побрился налысо. И стал Треугольник Лысым Кактусом. Средство от облысения, к которому прибег Треугольник-Кактус, оказалось, хоть и народным, стопроцентно эффективным и безотказным, но не в случае с нашим физруком. В дополнение к сказанному, добавлю, что ни один из тех, кто лечил облысение бритьём наголо, не добился и мало-мальски выраженного эффекта, что не мешает этому народному средству слыть и безотказным, и стопроцентно эффективным.

      У Треугольника, после бритья, лысина завелась и в передней части причёски, а потом они – эти две лысины, неудержимо, как строители Турксиба, двинулись навстречу друг другу в поистине стахановском темпе. И не успел Треугольник свыкнуться с неизбежным, как на голове его обе лысины произвели торжественную смычку. Под дружные наши, бурные, долго не смолкающие и переходящие в овацию аплодисменты.

      И стал наш Лысый Кактус, со временем, попросту лысым. И кличка его редуцировалась до одного слова – Лысый. В те времена лысина не считалась признаком мужественности, свидетельством повышенного уровня тестостерона, а потому лысые мужчины отнюдь не воспринимались мужественными. Скорее, наоборот: коли облысел, а лысость – это признак старости и бессилия, то выходит, что и постарел. Молодым, или просто нестарым, мужчинам было это обидно, а потому они, Лысый – в их числе, маскировали свои лысины-плешины. Московские эстрадные – прятали лысины под париками. Мужики попроще – под головными уборами, которые приходилось носить круглогодично: зимой – под шапками, в межсезонье – под фуражками, летом – под кепочками.

       Как-то так сложилось, что физруков у нас было едва ли не неисчислимое множество. Отчего это так сложилось, мы не задумывались. Был среди них и Николай Николаевич, которого никто не называл, за глаза, разумеется, иначе, как Яма, или Поле. А иногда Ямой В Поле, или Полем В Ямах. И все эти прозвища были произведены от его фамилии. Однажды, правда, к нему чуть было не прилипла кличка, происхождение которой связано с англичанкой. Нужно было составить текст на английском языке, в котором рассказать о каком-нибудь учителе. Мы, что и понятно, затруднились с ответом. Англичанка предложила, чуть ли не ради смеха, рассказать о Яме. Дескать, наш учитель физической культуры – мастер спорта… В этом месте её прервал дружный хохот, а Баженчик, перекрикивая хохот, уверенно возразил:

      – Мастер спорта?! Да как бы не так. Мастер спирта – это больше похоже на правду.

      Вот после этого Яма и проходил в звании Мастер Спирта пару-тройку недель. Но эта кличка к Полю не прилипла…

     Трудовик. Этот персонаж занимает почётное место в современных юмористических программах телевидения. Наш трудовик был, может быть и пьющим, но очень скучным человеком. Попытаешься его вспомнить, а ничего, кроме то чёрного, то тёмно-синего халата и чёрного берета, не вспоминается. Хотя нет, ещё и старомодные очки припоминаются. А пьянство не припоминается. Пил наш трудовик, или нет, то нам неизвестно, а из принципа презумпции… Но в то время немногие из нас знали такое красивое слово – презумпция. Так что и рассуждать здесь не о чем.

      В школе были мастерские: в одной стояли металлообрабатывающие станки (эта мастерская стояла постоянно закрытой и мы были в ней лишь раз на краткой ознакомительной экскурсии, но никогда там не работали, так как работа там считалась повышенно травмоопасной, а потому ученики в эту мастерскую и не допускались), в другой – столярные. В этой второй мастерской мы и делали вид, что приобщаемся к труду. А трудовик царил над нами и звался безыскусной кличкой – Папа Карло.

      Неудивительно, что была у нас и Лиса Алиса. Появилась она у нас в пятом классе, что и неудивительно, так как именно в пятом классе мы и приступили к изучению английского языка, а Алиса Владимировна как раз и была “англичанкой”. Впрочем, очень скоро она “ушла в декрет”, так как, по нашей терминологии, до этого “досвистелась”. Странно, что Алиса не стала для нас Алисой В Стране Чудес, а стала Лисой Алисой, тем более это странно, что на лису Алиса вовсе не была похожа. Маленького роста и толстенькая, она смахивала, скорее, на свинку. Не на морскую, а обычную, только маленькую. А в лице у Алисы было много от крысы. Вот и стала Лиса Алиса, со временем, Крысой Алисой. Мужем Крысы Алисы был ещё один физрук, который, за неимением собственной клички, стал известен как Крысин Муж.

      Из других “сказочных” персонажей был у нас Чёрт. Чёрт был химиком, но в нашем классе химии учила Колба, а потому мы просто знали, что Чёрт есть (существует), но видеть его, как оно тому и положено, приходилось немногим. Химик Чёрт, вполне возможно, был вовсе не химиком, а физиком. Чёрт его разберёт, кем был Чёрт.

      Зато нашим физиком был Миша. Просто Миша. Мише, как мы заметили, очень нравилась одна наша довольно дебёлая нимфетка (когда мы выбирались в город с классными экскурсиями, мы не столько уделяли внимание самой экскурсии, сколько наблюдали, как взрослые мужики, жадно облизывая губы, бросали плотоядные взгляды на нашу нимфетку, кто профессионально, кто завистливо оценивая выпуклые стати Светки), которая, привыкнув к многочисленным похотливым взглядам, на уроках физики Мишу и его предмет игнорировала, предпочитая болтать с соседкой, оставаясь совершенно равнодушной и к закону Ома, и к правилу буравчика, и к Пифагору, и к Мише, который этими законами и правилами безуспешно пытался привлечь Светкино внимание.

      Вот Миша, как-то раз, призывая Светку отвлечься от болтовни, назвал её Балаболкой. Не балаболкой, а именно Балаболкой, то есть прозвищем, образованным от фамилии легкомысленной нимфетки. Балаболка не смолчала и обозвала Мишу Скирдой. Могла бы и Скибкой назвать. Или Скобкой. И та, и другая, и третья кличка были похожи на фамилию Миши, но Светка назвала Мишу Скирдой, и стал Миша Скирдой.

      Скирда нам запомнился тем, что никак не мог выговорить слово “лабораторная”. Как ни старался, как ни пыжился, а всё выходило “лаболаторная” да “лаболаторная”. Один раз Скирда напрягся и почти смог не ошибиться в этом слове, сказав, старательно выговаривая звуки:

      – Л а б о р а…

      Поняв, что, наконец-то, сладил с невыговариваемым словом, Скирда уверенно закончил:

      – … тоЛная…

      Светка презрительно скривила тонкие губы, класс грохнул смехом, Скирда покраснели результаты злосчастной лабораторной работы оказались для нас неутешительными.

      И вот как-то Миша объявил, что в следующий раз у нас будет:

      – Лабо… лабо… лабола… лабо-латорная работа.

      И добавил, что сам Миша будет отсутствовать, но это нестрашно, так как урок проведёт его жена, которая тоже учила, вернее, безуспешно делала вид, что учит, детей физике. Стоит ли говорить, что на следующем уроке мы, что-то почувствовав, ждали, как жена Скирды произнесёт слово “лабораторная”.

      И жена Скирды громко и угрожающе провозгласила:

      – А теперь – рабораторная работа!

      Эту работу мы и выполнили. После того, как перестали гоготать.

      Жену Скирды Скирдой не звали. Её звали просто – Усатой. Хотя, почему Усатой? У неё и бакенбарды были, грудь (по крайней мере та её часть, которую она демонстрировала в рискованных декольте) была волосатой, и… Никому не было дела до её гормонального статуса, как и Усатой – до нас. И до физики. Значительную часть урока, а в восьмом классе вместо Скирды физикой нас мучила его усатая жена, Усатая предавалась восторженным воспоминаниям о том, как она училась в пединституте, который она упорно называла университетом, набивая, тем самым, себе цену, а в пединституте, по её словам все, следовательно, она тоже, очень, очень умные и творческие[3] личности. В качестве примера она постоянно приводила надписи на столах, которые она читала во время своего студенчества. Среди прочих Усатая приводила, чаще всего, следующее:

                Если б я имел коня,
                Был бы молодец.
                Если б конь…

      Продолжение и так хорошо всем известно, потому Усатая до конца никогда стишок не досказывала, предпочитая глумливенько похихикивать. Многим из нас поведение Усатой было противно, в их числе и мне, что стоило мне отличной оценки по физике за восьмой класс, так как я считал выше своего достоинства скрывать то омерзение, какое вызывал во мне неподдельный восторг Усатой и от похабненьких стишков, и от манеры Усатой нам их преподносить. Пришлось довольствоваться четвёркой, а пятёрку в аттестат о среднем образовании зарабатывать уже тогда, когда Скирда вернулся к нам – в девятом и десятом классах.

      Сколько людей, столько и характеров. А учителя – тоже люди. Хотя многие из них, если не все, почитают себя за богов. А как можно видеть бога в простоватой Клуше? Клуша – это Larus fuscus, то есть крупная чайка. Но вот Ожегов поясняет, что клуша – это курица-наседка. А переносно – медлительная, нерасторопная женщина. Наша Клуша совсем не была похожа на чайку, просто её звали Клавдией. Клавдия – Клуша. Впрочем, Клавдия была и медлительной, и нерасторопной, так что кличка, данная ей по имени, оказалась и её характеристикой. Клушу не особенно любили, но мне она откровенно мирволила, чем доставляло мне массу нравственных страданий, так как я и без потаканий учился отлично.

      Среди штатских (оболтусов, а как же иначе?) учителей был, разумеется, один военный, именуемый словом «отставник». Впрочем, мы тогда плохо это понимали и точно не знали, был ли Зелёный в отставке, или в запасе. Зелёный был подполковником, ходил в школу в военной форме, по её цвету кличку и получил. О кличке Зелёного знали все штатские учителя и многие приставали к нам с вопросом, почему мы Зелёного зовём именно Зелёным, если военная форма не зелёного, а “защитного” цвета. Так или иначе, но военрука звали Зелёным, а он, в отместку, мучил не только мальчиков, но и девочек начальной военной подготовкой (НВП).

      Иногда, правда, его звали и по аббревиатуре слов “начальная военная подготовка” – ЭнВэПэшник.
И это была не одна аббревиатурная кличка. Завуча мы звали тремя буквами – ЗПД, и это было сокращением имени, отчества и фамилии. Характер у ЗПД был такой, что её, образно, звали и так: Три Злых Буквы. Когда учителя не могли справиться с отпетыми оболтусами, их отправляли на расправу к директору. Если и Пень не мог совладать со школьными нарушителями, то для них наступало самое страшное – беседа с ЗПД, с пресловутыми Тремя Злыми Буквами. Что-то безусловно трёхголовое чудилось в этих ненавистных нам Трёх Злых Буквах.

      Из кабинета завуча все, кому выпала злая доля попасть на беседу к ЗПД, выходили, сотрясаясь в рыданиях. Рыдать, не просто плакать, а именно рыдать, не считалось позором даже и для десятиклассников, ведь с ними беседовала сама ЗПД. Впрочем, такие случаи были очень редки, ведь одной только угрозы отправить нарушителя к Трём Злым Буквам было достаточно для того, чтобы ввергнуть в трепет и ужас даже отпетых хулиганов. Да что там отпетые хулиганы, если и мы, у кого “учительницей первой моей” была Анка-Партизанка, слегка побаивались Трёх Злых Букв. Не боялись, а побаивались, так как после того ада, который нам устроила Анка, даже ЗПД казалась не столь уж и ужасной. Ужасной, но в сравнении с Анкой – не очень.

      Вы когда-нибудь видели, чтобы волосы на голове человека становились дыбом? Не образно говоря, а буквально. Не видели. А мы три года каждый день ужасались виду фурии: багровеющее лицо, вздымающиеся лохмы волос, обезображенных “полугодовым перманентом”, безумный взгляд злющих глазюк… И эта фурия мчится на вас, чтобы…

      А вот здесь начиналось самое интересное: кого-то Анка лупила кулаком по голове, кого-то – по телу, кого-то – по голове, но не кулаком, а острым и твёрдым ногтем, стараясь попасть в лоб (и тут уж нужно было изловчиться, чтобы Анка не ткнула бы своим ногтем-когтем в глаз), кого-то била, куда ни попадя, но не кулаком, а подручными средствами: линейкой, указкой, транспортиром… Для каждого из учеников у Анки был свой способ физической расправы. Некоторых она не била. А лишь только трясла, но так, что у бедного ребёнка голова болталась так, что возникало опасение: голова и вовсе отлетит от тела.

      Вы знаете, почему в автомобилях ввели подголовники? Многие знают, или догадываются, что при аварии, из-за пресловутых физических законов, тело и голова едущего в машине движутся с разной скоростью и из-за этого происходят травмы позвоночника в шейном отделе. Иногда это приводит к летальным исходам. В автомобилях подголовники есть. И ремни безопасности есть. И… А у нас ничего не было.
Но даже Анку мы не боялись звать кличкой. Саму Анку боялись, а тем не менее, дали ей кличку Туша. Для этого прозвища и туша, и фамилия у неё были самые подходящие.

      Но не нужно думать, что только насилием и славилась наша Анка. Так, от неё мы “узнали”, что насекомые названы так за то, что они – секут (эта тема Анке была особенно по нраву), а слово спортсмен происходит от выражения спортивная смена. Спортивная смена, спортсмена, спортсмен. Как-то так.

      Много лет спустя в одном советском журнале для юношества я прочитал фельетон про некую учительницу начальных классов, которая, как и наша Анка, этимологизировала слова спортсмен и насекомое так же, как и наша первая учительница. И мне стало, хоть и не смешно, но как-то легче: всё же не мы одни выслушивали несусветные глупости про спортсменов и насекомых.

      А вот есть сложные, для первоклассника, слова: делегат и депутат. Сложные для всех, но не для тех, кто учился у Анки, которая и “объяснила”, что делегат – это тот, кого выбрали. А депутат – это тот, кого… выбрали. А в чём же разница? Да очень просто: делегат – это кого выбрали, а депутат – кого выбрали, но не просто выбрали, а выбрали во второй раз. Про третий раз мы даже не рискнули спрашивать. Решили, что если делегата, ставшего депутатом, выберут и в третий (и далее) раз, то он уж так депутатом и останется. А не то бы было особенное слово для делегата, выбранного в третий раз…

      Анку мы вообще ни о чём не спрашивали. Правда, ей это и не требовалось, а потому мы, насильственно, узнали, чем отличается взрыв авиабомбы (или снаряда) от взрыва мины. Оказывается, бомба (снаряд) взрывается так, что осколки разлетаются во все стороны по прямой, а вот от мины – по косвенной траектории. А поэтому, поясняла Анка, если взорвалась бомба (или – снаряд), то от взрыва нужно отбежать подальше. И тогда осколки в вас не попадут, так как попросту не долетят, если, конечно, вы будете бежать достаточно быстро, а если взорвалась мина, то нужно, наоборот, не мешкая, подбежать к месту взрыва поближе, а тогда осколки перелетят через вас. На войне, вещала Анка, солдаты так и делали: бегали от взрыва бомбы к разрыву мины. Много таких и подобных “истин” вложила в нас первая учительница. Казалось бы, с первой учительницы и нужно было бы начать свой рассказ.

      Вы бы, скорее всего, так бы и поступили. Но я… Уже одно то, что я, преодолев свой детский, продолжающий жить во мне ужас, отважился вспоминать Анку, говорит о многом. Хотел бы я на вас посмотреть, как бы вы выглядели, если бы учились у Анки. Вернее, не хотел бы, так как знаю, как выглядят люди, кому в жизни выпала доля пережить учёбу у Туши. Стоит только, встретив одноклассника-одноклассницу, помянуть про нашу первую учительницу, но теперь уж, как оно и положено, только хорошим словом, как тот, с кем я начинал свой путь в жизни, меняется в лице, бледнеет, а рука так и тянется осенить себя… И губы, помимо воли, беззвучно шепчут:

      – Чур меня, чур!

      А Медузе Горгоне вы бы отважились взглянуть в глаза? Зная, чем это вам грозит. То-то и оно. А мы три года не то, что Горгоне, мы Анке в глаза смотрели. А ведь у нас не было ни зеркального щита, ни волшебных сандалий с крылышками, ни меча… Ничего такого, что было у Персея. Про Персея даже миф сложили, а кто сложит миф про нас? И попытайтесь теперь попугать нас Армагеддоном, Апокалипсисом… Наивные вы…

      Вернёмся же к Туше. Слава Богу, был в Греции некий Гераклит. Тёмный. То ли он был слепым (вот поэтому и тёмным), то ли умничал так, что никто его понять не мог, но это неважно, был Гераклит Тёмный, и он, на наше счастье, заявил, что, мол, всё течёт, всё изменяется, так что даже и в реку одну и ту же дважды нельзя войти. А это значит, что ничто не только не ново, но и не вечно под Луной. А если короче, то всё проходит. И это пройдёт. Отдельное за это спасибо товарищу Соломону, царю. А главное – его кольцу.

      Всё проходит. Прошли и наши годы учёбы в начальной школе. Расстались мы с Анкой и попали в руки многих учителей. И обогатили не только они нас – знаниями, но и мы их – кличками.

      Учительницу биологии, к примеру, кликали Шваброй. Почему Шваброй, доподлинно неизвестно. Узкое длинное лицо немолодой женщины, изборождённое глубокими морщинами, нимало не походило на швабру. Крашеные в рыжий цвет волосы, сбиваясь в липкие мышиные хвостики, делали швабру больше похожей на использованную по назначению и невымытую половую щётку. Но Швабру прозвали не Щёткой, а Шваброй. И это была одна из тех неразрешимых загадок, которые принято относить к тайнам века. Мы, во всяком случае, были в этом уверены.

      Швабра, как и все наши учителя прекрасного пола, характеризовалась повышенной возбудимостью, взрывалась по всякому, даже самому незначительному, поводу, кричала на разозлившего её ученика, причём крик частенько переходил в ор, сменяющийся скрипучим визгом. Взорваться криком Швабра могла в любой момент и по самому незначительному поводу, а то – и вовсе без повода. Например, рассказала нам «биологичка», собственными, как говорится, словами главную суть эволюционной учения старика Дарвина – эволюция, в честь чего учение и получило название эволюционного, при которой несозданная никем (привет Богу!) жизнь на Земле стала приспосабливаться к окружающей среде, где преимущества для выживания и, следовательно, успешного размножения получают самые: сильные, ловкие, проворные, быстрые, юркие… Не просто сильные, ловкие, смелые, быстрые, юркие, а – самые. Но рассказала же нам Швабра обо всём этом не просто так, не ради удовольствия побалагурить на эволюционную тему, а для того, чтобы вложить в головы учеников, в некоторые – не просто вложить, а впихнуть, втиснуть, вдолбить данную высокоучёную штуку.

      А как узнать, что удалось вложить, впихнуть, втиснуть, вдолбить? А нужно спросить. Швабра и спрашивает:

      – Кто нам расскажет об эволюционном учении Дарвина?

      Все, как водится, затихают. Только несколько человек – зубрилы – спокойны. Они и создают, хоть и не «лес рук», но жиденький перелесок. Однако Швабра ищет себе жертву среди иной публики:

      – Кряква!

      понимает, что вызывают его, но принципиально, и совершенно справедливо, на непринадлежащую ему фамилию не откликается.

      – Кря-аква! – повышает голос Швабра и в упор смотрит на Кряквина.

      Кряквин выдерживает взгляд и не отзывается. Швабра начинает потихоньку краснеть.

      – Кряква, ты не слышишь, что я тебя вызываю? Ты почему никак не реагируешь, а, Кряква?

      Кряквин, поморщившись, отвечает:

      – Потому, что я не Кряква.

      А кто же ты, позволь спросить?

      – Я – Кряквин.

      Нельзя не согласиться, что, в данном случае, прав не учитель, а ученик. Но Швабра ни за что не признает ошибку, иначе пострадает авторитет учителя, да и весь педагогический процесс. Швабра неопределённо поводит рукой, как бы говоря, что неважно это: Кряквин фамилия Кряквина, или как-то иначе, например, Кряква, для науки, которую представляет Швабра, это не имеет ни малейшего значения. И она, отмахнувшись от неявно высказанной претензии Кряквина, повторяет:

      – Кряквин.

      Но теперь уж Кряквин молчанием игнорирует Швабру.

      Та, краснея ещё больше, снова повышает тон:

      – Кряквин!

      – Что? – нехотя отзывается Кряквин.

      – А ты не понял? – начинает втягиваться в пререкания Швабра.

      – Что – не понял?

      Но Швабру на такой простой приём не взять. Она начинает раздражаться:

      – Кряквин, иди к доске.

      – Я? – пытается в последний раз спастись Кряквин.

      – Кряквин! Ты сейчас доиграешься. Получишь двойку, запись в дневник о недостойном поведении и вызов родителей в школу. Живо иди к доске!

      Кряквин, втянув голову в плечи, покорно следует к месту казни – к доске. Вздыхает тяжко.

      – Не вздыхай, не вздыхай, – как бы немного смягчившись, говорит Швабра и со сладострастно улыбочкой людоеда, предвкушающего вкусное блюдо, сколько бы это блюдо не юлило и не пыталось разными уловками спастись от своей несчастливой участи, приказывает:

      – Отвечай, что гласит эволюционная теория Дарвина.

      Вот и отвечает очередной мученик науки:

      – Эволюционная теория Дарвина гласит, что жизнь на Земле зародилась сама собой, никто её не создал, тем более – Господь Бог.

      – Правильно, – согласно кивает головой Швабра, а ученик, бдительность которого от этого кивания, притупилась, успокоилась и, хоть и не уснула совсем, но придремнула, а потому горемыка продолжает:

      – Вот, значит, как. Господь Бог ничего не создал. Не Господь Бог создал. Создал не Он. Оно само собой создалось. Без участия Бога. Без Него обошлось. Вот, значит... Ну, а потом начался естественный отбор и выживать стали самые: сильные, ловкие, быстрые…

      – Шшто-о-о-о-аа?! – вдруг взрывается криком Швабра; отвечающий нервно вздрагивает, понимая, что проштрафился, влип и пропал; даже самые равнодушные обитатели Камчатки выходят из обычного своего состояния летаргического полусна и немного оживляются.

      А «биологичка» продолжает орать:

      – Что?! Что ты говоришь?! Ты думаешь, что ты говоришь?! Нет, вы только послушайте эту ересь – самые сильные, самые проворные, самые быстрые, самые ловкие, самые юркие? Бред! Бред сивой кобылы!

      Мученик современной науки понимает, что обрушившийся на него ураган, а также буран, тайфун и торнадо, материализовавшиеся в виде фурии Швабры – явление непреодолимой силы, но и ему, погибающему за научную истину и научный прогресс, всё же интересно, за что именно придётся пострадать. Интересно это и зрителям в классе.

      А Швабра не унимается:

      – Нееээт! Нет!!! Вы только послушайте! Только представьте себе! Это же надо такое придумать?! Такую ересь! Глупость! Это же на голову не наденешь!

      И школяры начинают фантазировать, как это, если они это представят, Швабра будет надевать на голову и как у неё ничего не получится.

      А Швабра, не умеющая это надевать на голову, продолжает:
 
      – Большей глупости и представить себе невозможно! Какие там самые:    сильные, проворные, быстрые, ловкие, юркие?

      Зрители заинтересованы вопросом Швабры донельзя. Никто ничего не понимает, а та, повышая крик до ора, неожиданно выдаёт:

      – Глисты-ы-ы-ы!!!

      Объяснение, надо это признать, выглядит ещё непонятнее, чем сам вопрос. Глисты? Они-то здесь при чём? При чём они-то?

      Этот вопрос читается и в глазах несчастного отвечающего. Швабру его непонимание раздражает ещё больше. И она, брызгая слюной, орёт:

      – А глисты здесь вот при чём! Они, что, – самые сильные? Что, сильнее глистов нет никого? Отвечай!

      Всем становится очевидным, что с силой, применительно к гельминтам, несчастный мученик науки сильно дал маху. Но Швабра ему не даёт и слова молвить, продолжает допрос:

      – Если тебя послушать, так глисты – самые быстрые?

      И хоть о скорости передвижения глистов ученики знают не очень много, но всем понятно, что им за гепардом явно не угнаться.

      – Глисты – самые ловкие?

      В этот момент зерно сомнения появляется в умах школьников. Да, гельминты – явно не самые сильные и быстрые, но вот, что насчёт ловкости. Конечно, акробатического искусства обезьян от них ждать не приходится, но вот… вот в этом вопросе полной ясности нет.

      Кряквин тоскливо смотрит в окно и в который уже раз жалеет, что он – именно Кряквин, а не кряква. Вот бы было здорово взмахнуть крыльями и улететь из класса ко всем чертям собачьим.

      А Швабра не унимается:

      – Так глисты: самые сильные и быстрые? Отвечай! Кряквин, ты меня слышишь? Отвечай, говорю!

      Да, хорошо бы иметь крылья. Но крыльев у Кряквина нет и приходится отвечать, что:

      – Нет. Не самые сильные и не самые быстрые.

      Экзекуция Кряквина могла бы продолжаться ещё очень долго, но Швабра, совершенно неожиданно, смягчается и поясняет:

      – Не самые: сильные, проворные, быстрые, ловкие, юркие и тому подобное, – а самые приспособленные. Кто лучше приспособился, тот и получил преимущество. Ты со мной согласен, Кряква?

      И хоть Кряквин – не Кряква, но и он вынужден согласиться. Не с тем, что он Кряква, а что – самые приспособленные…

      – Садись, Кряква. Не стой истуканом у доски. Тему урока ты не знаешь. Неуд тебе, кряква. И вот ещё что, Кряква: завтра в школу придёшь с родителями. Ты меня понял, Кряква?

      – Да понял я, понял, – недовольно отзывается Кряквин, а потом, совсем тихо, бурчит себе под нос, – а родителей пусть кряква к ней ведёт. А я не кряква, я – Кряквин…


      В старших классах Швабра преподавала анатомию человека. Анатомия – увлекательная наука, а в интерпретации Швабры – так даже захватывающая. Что бы мы не изучали, Швабра рассказывала о неправильном функционирования тех или иных органов или систем человека на примере своих многочисленных родственников, не забывая рассказывать и о себе.

      И вот пришло время изучить половую систему человека. Пришло время – мы и приступили к изучению. Вместе с органами и системой стали рассматривать и присущие им болезни. В том числе – венерические. Рассказ Швабры об этих заболеваниях был красочен и импульсивен. Никогда её слушатели не были столь внимательны. Но вот уж Швабра, как будто бы, поведала обо всём. В воздухе повисла пауза, и чей-то мальчишеский голос, стараясь басить, но срываясь в фальцет, ехидненько осведомился:

      – Валентина Владимировна[4], а триппером или сифилисом кто из Вашей многочисленной родни болеет? Или – Вы сами?

      Казалось бы, спрашивающий задал справедливые, нужные вопросы: каждый урок превращался в обсуждение того, кто из родственников Швабры и каким недугом страдает или страдал, как и чем лечился, каков был результат лечения. Почему бы не поинтересоваться, как обстоит дело с заболеваниями венерическими. Казалось бы…

      Смуглое, обветренное лицо Швабры потемнело, начиная менять цвет от тёмно-свекольного (бурачного, как говорят у нас) оттенка и почти до угольной черноты. Как Швабру не хватил удар? Как волосы не выпали с её головы и не придали Швабре законное сходство со шваброй? Одному Богу известно. Визг Швабры потряс школу, в кабинет биологии сбежались учителя и не только из близко расположенных кабинетов, а не в меру пытливого школяра уволокли – и не на расправу к директору, а сразу на беседу к ЗПД. Что претерпел юный пытливый ум в застенках Трёх Злых Букв – история о том умалчивает. И так и осталось неизвестным, болел ли кто из родственников Швабры, или – она сама, венерическим каким-нибудь заболеванием, лечился ли, и дало ли лечение результат. И какой именно.

      Но бОльшую известность Швабре дал другой эпизод. Кабинет биологии, как и кабинеты химии и физики, был изначально обставлен не партами, а столами. Оно и понятно. С удобной для ученика парты химическое или физическое оборудование, или биологическое пособие очень легко могло бы соскользнуть. Перед доской, на подиуме, возвышался большой солидного вида стол. Учить биологии, зоологии и анатомии человека надлежало из-за этого сооружения.

      Но Швабре, с её неуёмной энергией, было тесно за этим столом. Вот она и выходила из-за него, становилась ровно посередине, опиралась задом об стол и ставила ногу на перекладину первого стола из среднего ряда. И вещала о том, что и предписывала школьная программа и собственное воображение.
Ну, выходила из-за стола, ну, опиралась задом о сооружение, ну, ставила ногу на перекладину стола… Что из того?

      Да дело в том, что у Швабры была привычка, которой она отдавалась с непреодолимой силой, ведя урок, поддёргивать полу платья или юбки короткими резкими движениями. Иногда пола одежды вздёргивалась выше колена, много выше того, что предписывают правила приличия. Как бы спохватившись, Швабра одним резким движением сбрасывала задранное ею одеяние вниз, но уже через пару минут всё повторялось вновь. И так – помногу раз за урок.

      Женщина в возрасте – Швабра не могла заинтересовать своими сомнительными прелестями даже мужчин пубертатного периода. Девочки же и вовсе стыдливо похихикивали, глядя на то, как Швабра предаётся геронтологическому полустриптизу. Многие из учеников, стыдливо и не без отвращения отводили взгляды в сторону, но Швабра принимала это за равнодушие к её предмету и заставляла криком проявлять интерес к уроку и, тем самым, к её экзерсисам. Продолжалось это несколько лет, пока однажды не случилось то, что и должно было.

      Швабра, как обычно, удобно умостила зад, притулив его к столу, привычно расположила ногу на перекладине стола и…

      Как только начался непрошенный стриптиз чей-то мальчишеский голос, идеально попадая в так движениям Швабриной юбки, громко и залихватски провозгласил:

      – Сексы – кусочками!

      По здравому рассуждению следует признать, что фраза построена не вполне корректно. Правильнее, очевидно, нужно бы было сказать:

      – Секс – кусочками!

      Но я передаю историю так, как она и произошла на самом деле. К тому же, кто бы стал рассуждать здраво, когда залихватский мальчишеский выкрик довёл соучеников охальника до истерического хохота, при котором некоторые из не самых развесёлых школяров, в немыслимых корчах, сползли со стульев на пол и там бились в конвульсиях. Было бы это не в кабинете биологии, а в кабинете литературы, то Николай Васильевич, без сомнения, вышел бы из портрета и отвёл бы Швабру в свою бессмертную пьесу – в Немую сцену, ибо никто из артистов не смог бы передать то, что нужно было Гоголю в этой сцене и что случилось со Шваброй, когда она, не веря ушам, услыхала:

      – СЕКСЫ – КУСОЧКАМИ!

      Опустим же занавес в этом месте и дадим Швабре в одиночестве пережить свой немыслимый позор. А переживать его приходилось много лет, ибо, если Пенька донимали песенкой про пень в летний день только весной, то Швабре, стоило только ей показаться где-нибудь, неслось вслед ехидное замечание в любое время года.

      Вот есть глупое мнение, что, якобы, в СССР не было секса. Какое там. Не то, что во всём СССР, в нашей полупуританской средней общеобразовательной школе был не просто секс, а даже сексы.

      Правда, кусочками.

      P. S. Приближается время очередных выборов, а это значит, что меня, как добропорядочного и ответственного гражданина моей страны, ждёт избирательный участок в школе, которую и надо бы, да язык не поворачивается назвать родной. И отдельное за это спасибо Туше, о которой теперь можно говорить только хорошо, да нечего. А ещё это значит, что, как и в прошлые разы, я буду стараться не глазеть по сторонам, чтобы, невзначай, не встретить мальчика из младших классов, у которого уже седая борода, или не узнать в какой-нибудь бабушке некогда хорошенькую одноклассницу и не осознать не без горечи, что и моё время пролетело так же стремительно.

      И снова, как и в прошлые разы, уставятся на меня немигающие, мёртвые глаза каменного Пенька, и, вместе с этим, выплывут из прошлого тени моих учителей, и воскреснут в памяти развесёлые слова про весенний ПЕ-Е-Е-Э-Э-ЭНЬ!!! И снова закричит, но уже негромко, а как бы из-под земли, подлиза математичка:

      – Фатит! Я кому казаля – фатит?! Я кому, повторяю, казаля? Фатит!

      Ну, что ж, пожалуй, что и хватит. И всё же:

      – Сексы – кусочками!


[1]Классный руководитель, учитель, химик и т. п. – слова из делового общения, определяющие человека (хоть мужчину, хоть женщину, а не человечицу) по роду деятельности, а эти же слова в женском роде, при законодательном равенстве полов, тем не менее, являются просторечными, но необходимыми стилистически. [2]Странная штука память: приступив к написаю этих строк, Автор опросил множество людей, среди которых были и ровесники, и молодые, и более старые, и все эти люди заявили, что помнят (некоторые спорили едва ли не с пеной у рта), что по пению им ставили оценки. Уже давно стало фольклором история плохо успевавших в школе людей, предаваясь воспоминаниям, не без иронии, но вполне серьёзно, утверждать, что единственной пятёркой в школе у них была пятёрка по пению. Автор решил проверить свою память и выяснил: в свидетельстве о восьмилетнем образовании у него нет упоминания о пении, но есть запись: «по музыке зачтено». А это означает, что по пению (музыке) оценки не выставлялись. С другой стороны, в этом же свидетельстве есть и такая запись: «по изобразительному искусству…». И стоит оценка. Хорошая. Но вот в аттестате о среднем образовании есть запись, что такой-то ученик обнаружил «при примерном поведении» такие-то знания, а «Кроме того, успешно выполнил программы по музыке и изобразительному искусству, а также по факультативным курсам». Правильно, по музыке (пению) оценка не выставлялась, но ведь по изобразительному искусству – выставлялась (в свидетельстве). [3]Тогда ещё не было моды заменять слово «творческий» словечком «креативный». [4]Стоит ли напоминать, что и имя, и отчество – ненастоящие, а всякое сходство с любым реальным человеком, как и всё здесь изложенное, имеет случайный и непреднамеренный характер.

© 02.12.2016 Владислав Кондратьев
© Copyright: Владислав Олегович Кондратьев, 2016
Свидетельство о публикации №216120201715