По следам Поэтов - Иосиф Бродский

  Иосиф Александрович Бродский (24 мая 1940 года, Ленинград, СССР — 28 января 1996 года, Нью-Йорк, США; похоронен в Венеции) — русский и американский поэт, эссеист, драматург, переводчик, лауреат Нобелевской премии по литературе 1987 года, поэт-лауреат США в 1991—1992 годах.
 
  Человек, который вокруг сея начинает создавать свой собственный, независимый мир, рано или поздно становится для общества инородным телом, становится объектом для всевозможного рода давления, сжатия и отторжения.   Иосиф Бродский
 
   Я не верю в политические движения, я верю в личное движение, в движение души, когда человек, взглянувши на себя, устыдится настолько, что попытается заняться какими-то переменами в себе, а не снаружи.   Иосиф Бродский

         ИОСИФ БРОДСКИЙ
   Я ВХОДИЛ ВМЕСТО ДИКОГО ЗВЕРЯ В КЛЕТКУ…

Я входил вместо дикого зверя в клетку,
выжигал свой срок и кликуху гвоздем в бараке,
жил у моря, играл в рулетку,
обедал черт знает с кем во фраке.
С высоты ледника я озирал полмира,
трижды тонул, дважды бывал распорот.
Бросил страну, что меня вскормила.
Из забывших меня можно составить город.
Я слонялся в степях, помнящих вопли гунна,
надевал на себя что сызнова входит в моду,
сеял рожь, покрывал черной толью гумна
и не пил только сухую воду.
Я впустил в свои сны вороненый зрачок конвоя,
жрал хлеб изгнанья, не оставляя корок.
Позволял своим связкам все звуки, помимо воя;
перешел на шепот. Теперь мне сорок.
Что сказать мне о жизни? Что оказалась длинной.
Только с горем я чувствую солидарность.
Но пока мне рот не забили глиной,
из него раздаваться будет лишь благодарность.
1980
      
   Практически каждую строку можно сопоставить с конкретным фактом из биографии Бродского.
   «Я входил вместо дикого зверя в клетку…» — тюремное заключение, связанное с обвинениями по делу о тунеядстве;
   «выжигал свой срок и кликуху гвоздем в бараке…» — ссылка в деревню Норенская, расположенную в Архангельской области.  Иосиф Александрович называл время ссылки счастливейшим в жизни. В этот период он активно занимался изучением английской поэзии, в частности Уистена Одена.
   Упоминается эмиграция - ему довелось жить у моря, играть в рулетку, обедать черт знает с кем во фраке, с высоты ледника озирать полмира.  «Бросил страну, что меня вскормила…».
   Все случившееся воспринимается как данность, неизбежность, практически античный рок, от которого не убежать, не скрыться.
   

      ИОСИФ БРОДСКИЙ
     «ПРЕДПОСЛЕДНИЙ ЭТАЖ...»

Предпоследний этаж
раньше чувствует тьму,
чем окрестный пейзаж;
я тебя обниму
и закутаю в плащ,
потому что в окне
дождь — заведомый плач
по тебе и по мне.

Нам пора уходить.
Рассекает стекло
серебристая нить.
Навсегда истекло
наше время давно.
Переменим режим.
Дальше жить суждено
по брегетам чужим.

ИОСИФ БРОДСКИЙ

Сначала в бездну свалился стул,
потом - упала кровать,
потом - мой стол. Я его столкнул
сам. Не хочу скрывать.
Потом - учебник "Родная речь",
фото, где вся моя семья.
Потом четыре стены и печь.
Остались пальто и я.
Прощай, дорогая. Сними кольцо,
выпиши вестник мод.
И можешь плюнуть тому в лицо,
кто место моё займет.
1966
 

          ИОСИФ БРОДСКИЙ
         НОЯБРЬСКИМ ДНЁМ…


Ноябрьским днем, когда защищены
от ветра только голые деревья,
а все необнаженное дрожит,
я медленно бреду вдоль колоннады
дворца, чьи стекла чествуют закат
и голубей, слетевшихся гурьбою
к заполненным окурками весам
слепой богини.
Старые часы
показывают правильное время.
Вода бурлит, и облака над парком
не знают толком что им предпринять,
и пропускают по ошибке солнце.
1967

       ИОСИФ БРОДСКИЙ
       РОМАНС СКРИПАЧА

Тогда, когда любовей с нами нет,
Тогда, когда от холода горбат,
Достань из чемодана пистолет,
Достань и заложи его в ломбард.
Купи на эти деньги патефон
И где-нибудь на свете потанцуй
(В затылке нарастает перезвон),
Ах, ручку патефона поцелуй.
Да, слушайте совета скрипача,
Как следует стреляться сгоряча:
Не в голову, а около плеча!
Живите только плача и крича!
На блюдечке я сердце понесу
И где-нибудь оставлю во дворе.
Друзья, ах, догадайтесь по лицу,
Что сердца не отыщется в дыре,
Проделанной на розовой груди,
И только патефоны впереди,
И только струны-струны, провода,
И только в горле красная вода.
      
        ИОСИФ БРОДСКИЙ
       ОТКУДА К НАМ ПРИШЛА ЗИМА
   
     Откуда к нам пришла зима,
     не знаешь ты, никто не знает.

     Умолкло все. Она сама
     холодных губ не разжимает.
     Она молчит. Внезапно, вдруг
     упорства ты ее не сломишь.
     Вот оттого-то каждый звук
     зимою ты так жадно ловишь.

     Шуршанье ветра о стволы,
     шуршанье крыш под облаками,
     потом, как сгнившие полы,
     скрипящий снег под башмаками,
     а после скрип и стук лопат,
     и тусклый дым, и гул рассвета...
     Но даже тихий снегопад,
     откуда он, не даст ответа.

     И ты, входя в свой теплый дом,
     взбежав к себе, скажи на милость,
     не думал ты хоть раз о том,
     что где-то здесь она таилась:
     в пролете лестничном, в стене,
     меж кирпичей, внизу под складом,
     а может быть, в реке, на дне,
     куда нельзя проникнуть взглядом.

     Быть может, там, в ночных дворах,
     на чердаках и в пыльных люстрах,
     в забитых досками дверях,
     в сырых подвалах, в наших чувствах,
     в кладовках тех, где свален хлам...
     Но видно, ей там тесно было,
     она росла по всем углам
     и все заполонила.

     Должно быть, это просто вздор,
     скопленье дум и слов неясных,
     она пришла, должно быть, с гор,
     спустилась к нам с вершин прекрасных:
     там вечный лед, там вечный снег,
     там вечный ветер скалы гложет,
     туда не всходит человек,
     и сам орел взлететь не может.

     Должно быть, так. Не все ль равно,
     когда поднять ты должен ворот,
     но разве это не одно:
     в пролете тень и вечный холод?
     Меж ними есть союз и связь
     и сходство -- пусть совсем немое.
     Сойдясь вдвоем, соединясь,
     им очень просто стать зимою.

     Дела, не знавшие родства,
     и облака в небесной сини,
     предметы все и вещества
     и чувства, разные по силе,
     стихии жара и воды,
     увлекшись внутренней игрою,
     дают со временем плоды,
     совсем нежданные порою.

     Бывает лед сильней огня,
     зима -- порой длиннее лета,
     бывает ночь длиннее дня
     и тьма вдвойне сильнее света;
     бывает сад громаден, густ,
     а вот плодов совсем не снимешь...
     Так берегись холодных чувств,
     не то, смотри, застынешь.

     И люди все, и все дома,
     где есть тепло покуда,
     произнесут: пришла зима.
     Но не поймут откуда.
        1962

        ИОСИФ БРОДСКИЙ
       ЧТО ВЕТРУ ГОВОРЯТ КУСТЫ…

Что ветру говорят кусты,
листом бедны?
Их речи, видимо, просты,
но нам темны.
Перекрывая лязг ведра,
скрипящий стул --
"Сегодня ты сильней. Вчера
ты меньше дул".
А ветер им -- "Грядет зима!"
"О, не губи".
А может быть -- "Схожу с ума!"
"Люби! Люби!"
И в сумерках колотит дрожь
мой мезонин...
Их диалог не разберешь,
пока один.
1962

        ИОСИФ БРОДСКИЙ
    ЕВРЕЙСКОЕ КЛАДБИЩЕ ОКОЛО ЛЕНИНГРАДА
   
     Еврейское кладбище около Ленинграда.
     Кривой забор из гнилой фанеры.
     За кривым забором лежат рядом
     юристы, торговцы, музыканты, революционеры.

     Для себя пели.
     Для себя копили.
     Для других умирали.
     Но сначала платили налоги,
     уважали пристава,
     и в этом мире, безвыходно материальном,
     толковали Талмуд,
     оставаясь идеалистами.
     Может, видели больше.
     А, возможно, верили слепо.
     Но учили детей, чтобы были терпимы
     и стали упорны.
     И не сеяли хлеба.
     Никогда не сеяли хлеба.
     Просто сами ложились
     в холодную землю, как зерна.
     И навек засыпали.
     А потом -- их землей засыпали,
     зажигали свечи,
     и в день Поминовения
     голодные старики высокими голосами,
     задыхаясь от голода, кричали об успокоении.
     И они обретали его.
     В виде распада материи.

     Ничего не помня.
     Ничего не забывая.
     За кривым забором из гнилой фанеры,
     в четырех километрах от кольца трамвая.
    1958

        ИОСИФ БРОДСКИЙ
     СТИХОТВОРЕНИЕ ПОД ЭПИГРАФОМ
    
     "То, что дозволено Юпитеру,
          не дозволено быку..."

     Каждый пред Богом
         наг.
     Жалок,
        наг
         и убог.
     В каждой музыке
         Бах,
     В каждом из нас
         Бог.
     Ибо вечность --
         богам.
     Бренность --
         удел быков...
     Богово станет
         нам
     Сумерками богов.
     И надо небом
         рискнуть,
     И, может быть,
         невпопад
     Еще не раз нас
         распнут
     И скажут потом:
         распад.
     И мы
        завоем
         от ран.
     Потом
         взалкаем даров...
     У каждого свой
         храм.
     И каждому свой
         гроб.
     Юродствуй,
        воруй,
         молись!
     Будь одинок,
         как перст!..
     ...Словно быкам --
         хлыст,
     вечен богам
         крест.
       1958

       ИОСИФ БРОДСКИЙ
   ЗА ЦЕРКВАМИ, САДАМИ , ТЕАТРАМИ…
   
                А. А. Ахматовой

     За церквами, садами, театрами,
     за кустами в холодных дворах,
     в темноте за дверями парадными,
     за бездомными в этих дворах.
     За пустыми ночными кварталами,
     за дворцами над светлой Невой,
     за подъездами их, за подвалами,
     за шумящей над ними листвой.
     За бульварами с тусклыми урнами,
     за балконами, полными сна,
     за кирпичными красными тюрьмами,
     где больных будоражит весна,
     за вокзальными страшными люстрами,
     что толкаются, тени гоня,
     за тремя запоздалыми чувствами
     Вы живете теперь от меня.

     За любовью, за долгом, за мужеством,
     или больше -- за Вашим лицом,
     за рекой, осененной замужеством,
     за таким одиноким пловцом.
     За своим Ленинградом, за дальними
     островами, в мелькнувшем раю,
     за своими страданьями давними,
     от меня за замками семью.
     Разделенье не жизнью, не временем,
     не пространством с кричащей толпой,
     Разделенье не болью, не бременем,
     и, хоть странно, но все ж не судьбой.
     Не пером, не бумагой, не голосом --
     разделенье печалью... К тому ж
     правдой, больше неловкой, чем горестной:
     вековой одинокостью душ.

     На окраинах, там, за заборами,
     за крестами у цинковых звезд,
     за семью -- семьюстами! -- запорами
     и не только за тысячу верст,
     а за всею землею неполотой,
     за салютом ее журавлей,
     за Россией, как будто не политой
     ни слезами, ни кровью моей.
     Там, где впрямь у дороги непройденной
     на ветру моя юность дрожит,
     где-то близко холодная Родина
     за финляндским вокзалом лежит,
     и смотрю я в пространства окрестные,
     напряженный до боли уже,
     словно эти весы неизвестные
     у кого-то не только в душе.

     Вот иду я, парадные светятся,
     за оградой кусты шелестят,
     во дворе Петропаловской крепости
     тихо белые ночи сидят.
     Развевается белое облако,
     под мостами плывут корабли,
     ни гудка, ни свистка и ни окрика
     до последнего края земли.
     Не прошу ни любви, ни признания,
     ни волненья, рукав теребя...
     Долгой жизни тебе, расстояние!
     Но я снова прошу для себя
     безразличную ласковость добрую
     и при встрече -- все то же житье.
     Приношу Вам любовь свою долгую,
     сознавая ненужность ее.
       1962

          ИОСИФ БРОДСКИЙ
              ПРОЩАЙ…
    
     Прощай,
     позабудь
     и не обессудь.
     А письма сожги,
     как мост.
     Да будет мужественным
     твой путь,
     да будет он прям
     и прост.
     Да будет во мгле
     для тебя гореть
     звездная мишура,
     да будет надежда
     ладони греть
     у твоего костра.
     Да будут метели,
     снега, дожди
     и бешеный рев огня,
     да будет удач у тебя впереди
     больше, чем у меня.
     Да будет могуч и прекрасен
     бой,
     гремящий в твоей груди.
     Я счастлив за тех,
     которым с тобой,
     может быть,
     по пути.
     1957

      ИОСИФ БРОДСКИЙ
    МНЕ ГОВОРЯТ, ЧТО НУЖНО УЕЗЖАТЬ…
   
     Мне говорят, что нужно уезжать.
     Да-да. Благодарю. Я собираюсь.
     Да-да. Я понимаю. Провожать
     не следует. Да, я не потеряюсь.

     Ах, что вы говорите -- дальний путь.
     Какой-нибудь ближайший полустанок.
     Ах, нет, не беспокойтесь. Как-нибудь.
     Я вовсе налегке. Без чемоданов.

     Да-да. Пора идти. Благодарю.
     Да-да. Пора. И каждый понимает.
     Безрадостную зимнюю зарю
     над родиной деревья поднимают.

     Все кончено. Не стану возражать.
     Ладони бы пожать -- и до свиданья.
     Я выздоровел. Нужно уезжать.
     Да-да. Благодарю за расставанье.

     Вези меня по родине, такси.
     Как будто бы я адрес забываю.
     В умолкшие поля меня неси.
     Я, знаешь ли, с отчизны выбываю.

     Как будто бы я адрес позабыл:
     к окошку запотевшему приникну
     и над рекой, которую любил,
     я расплачусь и лодочника крикну.

     (Все кончено. Теперь я не спешу.
     Езжай назад спокойно, ради Бога.
     Я в небо погляжу и подышу
     холодным ветром берега другого.)

     Ну, вот и долгожданный переезд.
     Кати назад, не чувствуя печали.
     Когда войдешь на родине в подъезд,
     я к берегу пологому причалю.

          ИОСИФ БРОДСКИЙ
     БЕССМЕРТИЯ У СМЕРТИ НЕ ПРОШУ
      
     Бессмертия у смерти не прошу.
     Испуганный, возлюбленный и нищий, --
     но с каждым днем я прожитым дышу
     уверенней и сладостней и чище.

     Как широко на набережных мне,
     как холодно и ветрено и вечно,
     как облака, блестящие в окне,
     надломленны, легки и быстротечны.

     И осенью и летом не умру,
     не всколыхнется зимняя простынка,
     взгляни, любовь, как в розовом углу
     горит меж мной и жизнью паутинка.

     И что-то, как раздавленный паук,
     во мне бежит и странно угасает.
     Но выдохи мои и взмахи рук
     меж временем и мною повисают.

     Да. Времени -- о собственной судьбе
     кричу все громче голосом печальным.
     Да. Говорю о времени себе,
     но время мне ответствует молчаньем.

     Лети в окне и вздрагивай в огне,
     слетай, слетай на фитилечек жадный.
     Свисти, река! Звони, звони по мне,
     мой Петербург, мой колокол пожарный.

     Пусть время обо мне молчит.
     Пускай легко рыдает ветер резкий
     и над моей могилою еврейской
     младая жизнь настойчиво кричит.
     1961


29.11.2016 г.