скупая проза о войне...

Вот письмо моей родственницы о том как жили в войну простые люди.прочтите:
Я не знаю в чьи руки может попасть эта тетрадь, кто будет её читать кроме родных
и знакомых мне лиц, поэтому на первой странице я хочу с вами познакомится.
Я, Комендант Фаина Васильевна, 1931 года рождения, русская. Родилась в селе
Прудищи Спасского района Горьковской области в многодетной крестьянской
семье. Отец – Калин Василий Евграфович, 1906 года рождения, ушёл на войну,
оставив маму мою Калину Анну Егоровну, тоже с 1906 года, с пятерыми детьми.
Если старшей моей сестре исполнилось 16 лет, то младшему братику было всего
пять месяцев. Возраст детей на июнь 1941 года: Мария – 16 лет, Фаина (это я) – 10
лет, Катя – 6 лет, Тоня – 2 года, Станислав – 5 месяцев.
Родители мои до войны были в браке 17 лет. За свою жизнь они перенесли много
потрясений. Революция, коллективизация, смерть родителей, далеко не старых,
смерть пятерых детей, которые родились почти каждый год и умирали от болезней
из-за отсутствия в селе врачей. Отец был активистом колхоза, чьи дома горели
один за другим. В 1930 году сгорел и их большой дом и всё имущество. И, наконец,
самая страшная беда – война.
Отец наш был по тем временам грамотный человек, т.к. кончил 7 классов. Он
выписывал газету. Любил читать. По вечерам к нам в избу сходились мужики и
папа вслух им читал всю газету от корки до корки.
Колхозники села Прудищи. 1932 год. За столом второй справа мой отец.
 Дух войны висел в воздухе, все разговоры сводились к тому, что скоро будет
война. Жили мы, конечно, бедно, но сносно. У нас была корова, овцы,
откармливали поросёнка, держали домашнюю птицу. Не голодали, были, хоть
скромно, но одеты, обуты, было что постелить и чем укрыться. Летом папа
доставал дров на зиму, и мы грелись на печке.
И вдруг!!! Грянула война. Моё первое воспоминание: наше село расположено где-
то в полукилометре от реки Урга. Урга впадает в Суру, а Сура в Волгу. Всё лето мы,
ребятишки, пропадали на речке. В то утро 22 июня 1941 года мы, как обычно,
купались на речке и внезапно услышали доносившийся из села шум и плач, да
такой сильный, как по покойнику. Мы бегом метнулись домой. На нашей улице
окна домов были открыты, и из каждой избы доносился плач с причётами.
Прибежав домой, я застала такую картину: посреди избы, прямо на голом полу,
лежала мама. Кофточка на груди была расстёгнута и мой пятимесячный братик
тщетно старался найти её грудь. В углу возле кровати на полу сидели, в смерть
перепуганные, Катя и Тоня, и тоже ревели во весь голос. Мама плакала, не то слово
плакала, ревела белугой. Я в первую очередь помогла братику найти мамину грудь
и обняла сестрёнок. Пока я шла домой, услышала, что началась война. Папа и
Мария, конечно, уже были на митинге возле сельсовета. Вот так для меня началась
война.
24 июня 1941 года провожали мужчин на фронт. Провожали вечером, т.к. им надо
было быть в райцентре, село Спасское, утром рано. Рюкзаки их были сложены на
телеге, а они все шли пешком. Мы проводили их до моста через Ургу, там
простились. Мы вернулись домой, а они пошли пешком до Спасского. Из села
забрали не только мужчин, но и всех здоровых лошадей. В селе остались
несколько больных лошадей, престарелые старики, женщины и дети.
Была пора сенокоса. Маминому отцу был в то время 71 год. И вот вышли на луг
женщины и подростки. И такие старики, как дедушка мой, учили их косить.
Скосить, с грехом пополам, скосили, а свозить нечем, тягла нет. Начали обучать
быков, это очень трудоёмкое дело. Возили и на коровах. Женщины выполняли всю
мужскую работу, а мы, дети и подростки, делали ту работу, которую выполняли
раньше наши мамы. Работали днём и ночью, но всё скошенное сено заскирдовали
там на лугу.
Началось жнитво. Мама братика отняла от груди и я доила корову, топила печку,
готовила нехитрую еду и без конца стирала с брата пелёнки. А мама с Марией
придут вечером, усталые, поужинают, лягут на 1-2 часа, потом берут по палке и
идут на поле. Пользуясь палками как носилками, сносят снопы и делают скирды.
Спасали урожай от непогоды. Из-за нехватки рабочих рук все работы выполнялись
с большим опозданием. Картошку выпахивали из земли лошадьми, плугом, а
собирали из промёрзлой земли. Руки заходились от холода. Но самое страшное
было то, что наступала зима, а у людей не было дров. Леса от нас находились
далеко, да хоть бы и ближе, тягла то нет, привезти нечем. Возле села был
небольшой перелесок – Стрелка, так вот эту Стрелку выкорчевали начисто. Запасов
дров дома не было. У нас во дворе стоял заготовленный отцом сруб новой бани.
Так вот первую зиму нам эта баня помогла – пошла на дрова. Можно было топить
соломой, но солома на поле в скирдах, а там сторож и не дают брать. Насчёт краж
в сталинские времена было строго. За украденный клок соломы или горсть зерна
можно было получить срок. Так вот женщины боялись идти, чтоб не попасть в
тюрьму, а посылали нас, несовершеннолетних. Что с нас взять? А тут, как назло,
морозы под 40 и за 40 градусов. И вот, представляете, собираемся стайками
девчонки, мальчишки по 10-12 лет и идём ночью пару километров от села для
того, чтобы принести домой охапку соломы. Много ли могла десятилетняя
девчонка принести соломы на спине? Принесу, несу прямо в избу и сразу в печь. И
сгорит в минуту, а тепла нет. В избе до того было холодно, что ночью в ведре
замерзала вода. Потолок был голубой, стал чёрный от плесени, с потолка висели
сосульки и с них капала вода. Окна были замурованы, на улицу было ничего не
видно. Запасов продуктов в семьях не было, и поэтому очень скоро всё у нас
кончилось и мука, и крупа. В магазине пропали из продажи керосин, спички, мыло.
Даже если было чем затопить печку, не было спичек. Выходили на улицу и
глядели, у кого из трубы идёт дым. Шли туда с каким-нибудь черепком и
приносили немного жару, чтоб растопить печку. Мыться и стирать бельё научились
щёлоком, который делали из золы.
Нас от неминуемой гибели спасло то, что маме удалось удержать корову. Хлеба не
было совсем, ели картошку и молоко. Но не меньшей бедой было отсутствие соли.
Не знаю, сколько лет у нас не было соли, но когда объявили, что на
железнодорожную станцию Сергач привезли соль, но надо пешком идти 60 км и
везти соль на санках, так вот мама и Мария пошли в Сергач. Не было их дома
целую неделю. Зато привезли 100 кг соли и третью часть дали им, а остальное
сдали в Сельпо. Когда внесли соль в избу, наши младшие дети (это было уже на
исходе войны) хватали соль горстями и ели. Маме пришлось соль упрятать под
замок. И, если меня мама посылала в кладовку за солью, я украдкой прятала
комочек соли (соль была крупная), а когда шла в школу, клала соль за щеку и
сосала как леденец. Как не стало моющих средств, у людей очень скоро появились
вши. Вши были в волосах и в белье. По воскресеньям женщины собирались
кучками, особенно в тёплое время, и одна другую обыскивала и обирала вшей. У
детей почти у всех была чесотка. Страшно было смотреть на гнойники между
пальцами и на расчёсы по всему телу. Мой старенький дедушка Егор лечил нас
дёгтем. Правдами – неправдами где-то достал немного серы, смешал её с дёгтем,
а бабушка Дуня нас смазывала, укутывала в какие-то тряпки и несколько часов
держала на тёплой печке, а потом купала нас. Так мы избавились от чесотки.
У пожилых людей была куриная слепота: днём вроде всё нормально, а чуть
наступят сумерки, человек полностью терял зрение. Через несколько лет после
войны, будучи студенткой медучилища, я поняла почему у людей была слепота.
Это авитаминоз, недостаточность витамина «А». Рядом с нашей избой стояла
пустая избушка, в которой раньше жили папины родители. Бабушка Федора
умерла ещё до войны и дед женился второй раз на вдове. Дедушка Евграф тоже
умер до войны, а папина мачеха жила одна, у неё с мамой были хорошие
отношения. Во время войны в селе появились беженцы. Бабушка ушла жить к
дочери, у которой погиб муж в первые месяцы войны, а дом отдала беженцам.
Беженка учительница с высшим образованием покупала у нас молоко. Она видела
чем мы питаемся и говорила маме: «Анна Егоровна, Вы хоть сахарную свёклу бы
садили в огороде. Дети-то у Вас вырастут неполноценными без сахара. Сахар
нужен для развития мозга».
Как раз в том году начали сеять сахарную свёклу в колхозе. И вот мы после
массовой уборки шли на поле, находили свёклины величиной с морковь. Дома
даже не очищали от кожуры, только мыли её хорошо. В чугунок наливали грамм
100 воды, нарезали кусочками свёклу и томили её в печи. Возвращаясь из школы,
доставали этот чугунок. Даже не представляете, какое это было Лакомство!
В начальной школе всех подряд, как мальчиков, так и девочек стригли наголо.
Директор школы самолично входил в класс с машинкой для стрижки волос в руках
и стриг всех подряд. Делали это для борьбы со вшами. Во время войны больше
половины населения болели малярией. Лекарства не было. Лечились
самостоятельно: заваривали полынь и пили отвар, пили конскую мочу (это я знаю
по себе, чем меня лечила мама). Однажды, я пошла за водой к роднику, и там
меня захватил приступ малярии: сначала трясёт, озноб, а потом поднимается
температура больше 40 градусов, и лежишь в коме несколько часов. Мне было
тогда лет двенадцать. На моё счастье к роднику пришла наша дальняя
родственница, тётя Оганя Земскова. Меня, бесчувственную, она на руках отнесла
домой. Теперь даже не помню, чем же всё-таки я вылечилась.
Средняя школа находилась в местечке «Красные Мары». Раньше там был женский
монастырь в нескольких двухэтажных зданиях. Дети ходили на занятия из
соседних деревень: Вазьянки – 3 км, Ольгино – 2 км, Дюжаковки – 2 км, Саблуково
– 3 км, Прудищ – 3 км, Костерихи – 5 км, Грязновки - 6 км, Сосновки - 6 км. Я теперь
удивляюсь, какой был энтузиазм. Полубосы, полуголы, полуголодны, и ходили,
заканчивали среднюю школу. Правда в моей семье среднюю школе окончила
только Мария, а мы все кончали только семилетку.
У нас в селе посреди улицы была пожарная служба. Там всё время на случай
пожара в стойле стоял жеребец «Безбожник» и телега с полной бочкой воды на
случай пожара. Был пожарный колокол. На Марах кончались уроки, мы выходили,
а на улице метель, света не видать. В коридоре мы ждали старших, когда они
кончат уроки и шли домой вместе. В это время на пожарной звонил колокол. Мы
идём на звук колокола, а он всё ближе: бом, бом, бом. Как хорошо! А если уж была
чересчур сильная вьюга, то дежурная с пожарной выезжала на Безбожнике
навстречу и забирала хоть малышей. Мы чувствовали заботу старших и это давало
нам силы.
Войну вспоминать страшно. Чуть ли не каждый день кому-нибудь приходила
похоронка. Сколько слёз и горя. Мария, сестра, хоть была молодая, но у неё уже
была юношеская любовь – Ванюшка Сафонов. Он был круглый сирота и рос около
старшей сестры Жени Коневой. Мы с Марией мыли пол в сенях. Я мыла сверху, а
Мария мыла Лестницу. И вдруг приходит мама с двумя вёдрами на коромысле от
родника. Только вошла и говорит: «Манюшка, горе-то какое, Женя Конева
получила похоронку на Ванюшку». Мария как стояла с тряпкой в руках, которой
мыла лестницу, так и упала и забилась в судорогах. Мама так её утешала, так
уговаривала, а она только твердила: «Мамочка моя, ведь я любила его». Так моя
дорогая сестричка, не побывав замужем, можно сказать, оказалась вдовой. Вот
какое горе нам несла война.
В селе было несколько семей, где дети во время войны оказались круглыми
сиротами. Вера и Валера Калугины, Таня, Надя и их два брата Мараковы, Коля,
Клава, Лида Абрамовы. С матерями-то жить было невмоготу, а тут круглые сироты.
Один эпизод: осень, земля уже покрыта инеем, на току идёт молотьба. Молотилка
передвижная. Механик москвич, помощник у него Коля Абрамов, подросток с 1929
года рождения, сирота. Я заменяла маму на току. И вот Коля пришёл на работу
абсолютно босой, ноги голые. Механик ругается: «Что ты будешь делать!?». А он
заплакал слезами, как ребёнок, и говорит, что совершенно не во что обуться. Тогда
механик взял колхозный новый мешок, вынул из кармана нож и разрезал мешок
на две части. Все ахнули. За мешок могли судить. А он говорит: «Я беру всё на себя,
я буду отвечать». Взял половину мешка, положил на ящик, настелил соломы и
говорит Кольке: «Ставь сюда свою ногу». Завернул, замотал ногу как солдатской
портянкой, нашлись и верёвочки. Он так аккуратно «обул» Кольку, что тот потом
танцевал. Какое для него это было счастье!
Дети во время войны много помогали взрослым. Именно во время войны в селе
сеяли лён. И когда приходила пора выдёргивать этот лён, привлекали школу. У нас
выражались, что лён берут, «брать лён». Бригадир, Нюра Горбунова давала нам
участок. В конце участка завязывала узел изо льна, чтобы конец не убежал дальше.
Мы верили, что так надо и выполняли норму. Собирали гусениц с капусты на
колхозном огороде. В годы войны сеяли растение «Кок-загыз», очень похожее на
одуванчик. Мы чистили его корни, которые содержали каучук. Собирали картошку,
сгребали сено, собирали колоски, на току из ворохов зерна собирали семена
сорняка – спорыньи. Спорынья – кровоостанавливающее средство, было нужно во
время войны. Такие работы выполняли дети.
В первый год войны Горьковский автозавод бомбили, бомбёжки велись ночью и у
нас в селе были видны всполохи огня. В сёлах ввели светомаскировку. Не
разрешали вечером зажигать огни. Люди собирали все одеяла и закрывали окна. У
кого, как у нас, не было чем закрыть окна, залезали на печь, закрывали лаз на неё,
устраивались вокруг квашни и со светом коптилки учили уроки. Я уже упоминала,
что хлеба почти не было, ели одну картошку. В школу брали по четыре крупных
картофелины и по полулитровой бутылке молока. На большой перемене на партах
раскладывали свою снедь и, не стесняясь никого, обедали и девочки и мальчики. И
всем было хорошо. Главное, что все жили дружно. Не было ни зависти, ни злости.
Друг друга все жалели и уважали.
Папа наш воевал. Трижды был ранен. Лежал в госпиталях в Нижнем Тагиле, в
Можге Удмуртской АССР и ещё где-то. В письмах маме писал: «Нюра, такие идут
бои, что отсюда трудно выйти живым. Береги своё здоровье, береги детей. Если
что со мной случится, государство тебе растить детей поможет». В марте 1942 года
он ехал из госпиталя на фронт, узнал заранее маршрут и день выезда. Путь на
фронт лежал через ж/д станцию Сергач в 60 км от нас, о чём он написал маме в
письме. Сбежались все мамины сёстры и папина сестра и за одни сутки собрали
маму в дорогу. Собрали у всех родных и соседей сметану и сбили масло. Связали
шерстяные варежки с одним пальцем, носки. Насушили сухарей, у соседа, дяди
Пети Ильичёва, купили махорки. Папа был курящий. На станции, пока стоял поезд,
у родителей было мимолётное свидание. Отец тут же, на маминых глазах разделил
сухари, масло и махорку, оставив совсем немного для себя. А нам передал
трикотажный башлык – детям на память. Последнее письмо было от него 3 ноября
1942 года. На него не было похоронки, он пропал без вести под Ржевом. Мама всё
ещё надеялась, что может он попал в плен и после войны найдется. Но напрасно,
он не пришёл.
В 1941 году, глубокой осенью, когда немцы рвались к Москве, из нашего села
мобилизовали молодых девчонок для рытья противотанковых окопов под
Москвой. Мария чудом не попала в этот список, т.к. ещё ходила в школу, а
двоюродная сестра, Нина Сафонова (впоследствии Андреева) 1925 года рождения
там была. Работа была тяжёлая. Пришла домой вся обмороженная и лицо и руки.
Пришла весна, нужно было сеять, а тягла нет. Лошадей несколько и те
неполноценные, то хромые, то кривые. И вот женщины, которые помоложе,
взрослые девушки впрягались по 7-8 человек в двухлемешный плуг и пахали
землю. А сзади старики, как мой дед, ходили с лукошком наперевес и
разбрызгивали семена. И учили женщин. Не дали земле гулять. Хоть какой, но
собрали урожай. Женщины работали на износ, ничего от этого не получая.
Работали за трудодни, а на трудодень было дать нечего, т.к. весь урожай уходил
для нужд фронта. Женщины даже шуточную частушку пели:
Я и лошадь, я и бык,
Я и баба и мужик,
Я и сею и пашу,
В колхозе хлеба не прошу.
Повсюду, где только можно, висели плакаты: «Всё для фронта, всё для победы»,
«Наше дело правое, враг будет разбит, победа будет за нами». И действительно,
такой был энтузиазм, работали почти бесплатно, питались плохо, но ещё
умудрялись жить духовной жизнью. Работал клуб. Работала самодеятельность. В
клубе ставились пьесы. Да какие! «Русалка», «Гроза» Островского. Все мужские
роли исполняли девушки. Клуб набивался битком, лампы керосиновые гасли от
нехватки кислорода. Ходили по вечерам на репетиции, а на праздники делали
представление.
Почтальоном в селе была бессменная Катя Маракова. Девичья фамилия её была
Кириллова. И её никто иначе не звал.
Фотография послевоенная, но, как и в войну, в поле только женщины и дети.
Когда приходила похоронка, она предварительно оповещала соседей и вместе с
ними несла в дом плохую весть. А вот хорошую! У Капы Рубцовой Саня, муж,
пропал с первых дней войны. Капа жила с сыном Юрой и престарелыми
родителями мужа. Война уже кончается, Наши освобождают пленных. И вдруг!
Капе приходит письмо от Сани. И Катя-почтальон, не считаясь с личным временем,
понесла это письмо на сенокос – км 2 от села. Она бежала бегом всю дорогу,
махала письмом и кричала: «Капа Рубцова! Капа! Жив твой Саня, жив! Когда её
заметили, все побежали ей навстречу. Капа от избытка чувств не могла сама читать
письмо. Читал кто-то другой, а она ползала на коленях, целовала землю,
поднимала руки к небу и благодарила Бога за чудесное спасение. Не меньше было
радости, когда, тоже после плена, нашёлся мой двоюродный брат Саня Горбунов.
В нашем роду, мамином и папином, война унесла 7 человек. Что будешь делать,
так было у всех.
И ещё одно воспоминание. Идёт второй год войны. В школе готовимся к ёлке.
Украшения готовим сами. Не знаю, кто организовал для детей угощение, но
спасибо им. Ведь у нас в деревне белый хлеб пекли только на Пасху, Рождество, а
так ели чёрный хлеб, если был. А тут испекли полную печь белого хлеба. Не знаю,
кто выделил муки. Может колхоз, а может кто из зажиточных людей. Николай
Иванович Земсков работал бухгалтером в колхозе, он был инвалид, ходил на
протезе с палочкой. Жена его, тётя Дуня, была двоюродной сестрой папы. У них
была пасека. И вот эта тётя Дуня принесла в школу целую глиняную миску с мёдом.
Хлеб порезали на толстые куски и, по окончании праздника, нас всех выстроили
возле стола, брали кусок хлеба, целую столовую ложку мёда мазали на хлеб и
давали детям, заставляя их тут же есть, т.к. мёд растекался. Боже, как это было
вкусно, какое это было лакомство для голодных детей.
Последние два года войны я ходила в школу на Мары. С нами ежедневно
проводили пятиминутки и рассказывали о положении на фронтах. В учительской
на стене висела карта с линией фронта и эту ленточку фронта ежедневно
передвигали. С каким восторгом мы смотрели на карту в конце войны!
Фотография военных лет. Справа Фаина. Рядом сестра Катя и двоюродные
Тамара, Аля и Александр.
Директором школы был Пётр Валентинович (фамилию я забыла, пусть мне бог
простит). Он уже побывал на войне и правый рукав у него был пустой. Мы все его
любили и уважали. В один из майских дней нас срочно построили на линейку и к
нам вышел Пётр Валентинович. Он сказал только четыре слова: «Ребята, война
кончилась! Ура!». Боже, что творилось на школьном дворе! Все кричали, плакали,
обнимались, целовались и не знали, куда себя деть от восторга. Нас тутже
отпустили с уроков и мы все 3-4 км по дороге домой впервые свои сумки не несли
в руках, а футболили ногами до самого дома от избытка чувств.
Война кончилась, слава Богу. Но жизнь нас не баловала, в 1946-47 годах была
страшная засуха и как результат – голод. Мария в 1945 году вышла замуж и жила в
Горьком. Я в 1946 кончила семь классов и в тот же год поступила в Горьком в
медицинское училище. Жила у Марии, которая с мужем и ребёнком имела
комнату в деревянном доме 14 квадратных метров. Сколько трудностей было.
Голодали постоянно. Бывали такие дни, что на завтра абсолютно не было еды.
Муж Марии, покойный добрый Василий Михайлович, старался успокоить свою
жену: «Не тужи, Маруся, Бог даст день, бог даст и пищу». И правда, днём сходит
куда-то к знакомым и принесёт что-нибудь. Помню, принёс кусок тыквы. Мария
обрадовалась и говорит, что у неё есть 2-3 ложки пшена и сейчас сварим кашу. И
действительно, минут через двадцать сварили пшённо-тыквенную кашу, которую
ели с большим удовольствием.
Проблемы были не только с питанием, но и с одеждой. Я – студентка. У меня жакет
тёплый сшит из милицейской шинели. На ногах валенки, это хорошо. Но нога от
валенка до жилета – тонкие трусы, полотняная сорочка и ситцевое платье. В
первых числах февраля еду домой на каникулы попутным транспортом: в отрытом
кузове грузовика на досках или на мешках 100 км до Лыскова, потом 40 км до
Варган и от Варган 7 км пешком. Когда пришла домой, кожа на ногах выше колен
была не то что красной, а фиолетовой. Мама еле меня привела в нормальное
состояние. Каникулы закончились, надо ехать обратно, а морозы страшные. И вот
мама додумалась: от старой фуфайки оторвала рукава и при помощи поясков под
чулки надела на меня. Некрасиво, зато колени защищены. А ведь я уже была
студенткой, это теперешние девушки оделись бы так? А это были последствия
войны.
Зимой сестра жила дома с семьёй, а как только начиналась навигация, она уезжала
с мужем (он был речником и плавал на пароходе). Ох, как мне без них было тогда
плохо. Были случаи (я не рассказывала это никому лет тридцать, т.к. было стыдно),
что я на помойках собирала картофельные очистки, дома их хорошо мыла и
варила. Ещё случай. Соседка с нижнего этажа попросила меня помочь пилить
дрова за еду в воскресенье. С её мужем мы поперечной пилой перепилили
машину дров. После он взялся колоть, а я охапками носила и складывала в сарай. Я
в этот день ничего ещё не ела, прямо падала от голода и усталости, у меня
кружилась голова. Кончили, пошли в дом. Обед шикарный. Хлеб домашней
выпечки, щи с мясом и капустой. Во время еды я заметила, что за мной наблюдает
старушка, мать хозяйки. Она стояла за занавеской и плакала, видимо я ела с
большой жадностью, и когда я уходила, старушка на выходе украдкой от молодых
сунула мне в пазуху ещё краюшку хлеба. Я так была им благодарна, ведь у меня и
на другой день было что кушать.
Карточную систему отменили в ноябре 1948 года, а в августе 1949 я по
распределению уехала на работу в Молдавию. В Молдавии была страшная
разруха, совсем не было врачей-специалистов, зато было море болезней: тиф,
малярия, вензаболевания, туберкулёз, а от трахомы слепли целые сёла. Была
сплошная безграмотность. Детей начали учить только после войны.
Жители Молдавии в предвоенные годы
И пока не выросло грамотное поколение, нас не хотели рассчитывать с работы.
Когда появились свои местные кадры, мы могли уехать домой, но к этому времени
мы уже завели семьи и пустили тут глубокие корни. Лично у меня три сына, семь
внуков, четыре правнука. Вот почему я и живу в Молдавии.