Школа

 "Я знаю наизусть всего "Евгения Онегина" и ещё почти половину поэтических произведений Пушкина, но только за одну букву "АЛЕФ" еврейского алфавита я готов отдать всю русскую литературу"
 
Владимир (Зеэв ) Жаботинский


 Это не капитальная картина, написанная маслом, а лёгкие этюдные акварели, вобравшие с почти документальной точностью сцены из жизни обычной израильской школы.

  У входа в современный лабораторный корпус, с ветки молодого, аккуратно подстриженного кипариса свисают гофрированные презервативы, отягощённые свежей бело-пенной спермой.
  Сидящие рядом на травке школьники, покуривая, лениво рассуждают о том, были ли больны СПИДом оставившие "автограф", или нет.

  Косолапо переваливаясь с ноги на ногу, зажав в руке связку ключей, бродит по своей вотчине завхоз Ханания Плюшкин.
  Ханания - старожил в школе; хозяйство у него большое, но запущенное:
школьный двор захламлен, урны всегда доверху набиты мусором, стулья в классах изломаны, столы изрезаны, замки в дверях заржавлены; краны текут, унитазы загажены, а Ханания и в ус не дует!
Он по-еврейски скуп и вороват, по-хозяйски расчётлив. Доходная часть его бюджета превалирует над расходной.
  Ханания раздут, как винный бурдюк; лицо у него по-бабьи гладкое, голос резкий, говорит он на иврите с чудовищным арабским акцентом.
  Ханания туп, напыщен и самонадеян, как Мальволио.
Родом Ханания из небольшой северо-африканской страны, славящейся сардинами и преданностью подданых своему королю.
  Еврейская община, к которой принадлежит Ханания, представлена в школе весьма широко: тут и директор, и его заместитель по технической части, и многочисленные секретарши и, разумеется, учителя.
  При некоторых второстепенных различиях, как то: пол, возраст, количество выкуриваемых в течение дня сигарет и выпитого кофе, я бы выделил в этой группе общие характерные признаки: хамство, чванство, холуйство и лесть.
  Ингредиенты этого коктейля всегда имеются в наличии, легко смешиваются друг с другом в широком диапазоне температур и, подчиняясь распределению Больцмана, образуют гомогенный раствор, который приходится пить регулярно с неизменным чувством брезгливости и отвращения.

  Когда запылённая трава уже почти скрывается под слоем полиэтиленовых пакетов, приезжает молодой араб-садовник и принимается за чистку "авгиевых конюшен".
  Араб широкоплеч, мускулист и поджар; движения его скупы и выверены, а на угрюмом лице словно написано: "Эх, попадись вы мне в другом месте..."
  Через полтора часа территория школы преображается: гондоны выброшены, подстриженная трава блестит, кустарники обретают правильные геометрические формы, урны вычищены и опять всё готово к набегу еврейских варваров и гуннов.

  Прозвенел звонок и мгновенье спустя под ребячьим напором затрещала массивная дверь.
  В окружении нескольких эфиопских мальчишек выкатилась малорослая, кривоногая девочка с большими цыганскими серьгами в ушах и смешно вихляя тощими, ещё неразвитыми бёдрами, прищёлкивая пальцами и озорно постреливая глазами, задорно запела по-русски:
 "Ай-яй-яй - убили негра!
Ай-яй-яй - убили негра!"

  Сефардская девочка лет четырнадцати щеголяет передо мной знаниями по русской истории.
  Вот какие этапы ретроспективно прошла Россия в интерпретации израильской школьницы: "Коммунистим, Ельцын, Сталин..." Выпалив скороговоркой эту тираду, она слегка наморщила лобик, задумалась, а затем, облегчённо и радостно улыбнувшись, уверенно добавила: "Крупска!"

  В зыбкой тени сидят трое ребят с явно выраженными славянскими чертами лиц и беседуют.
- Мамка вечером картохи нажарит - мечтательно говорит один из них.
- С кошерной свининкой! - подначивает его другой.
- А я помню, как у нас дома колбасу делали - подключается к разговору третий дедка свиную кишку мясом и салом с чесноком набьёт, а бабка её потом обжаривает. Колбаса шкварчит, пузырится, жир из неё капает - вкусно-о-о-о...
  Так сидят эти трое юных израильтян под солнцем юга на земле обетованной, вяло жуют приплюснутые питы с шоколадной пастой и предаются сладостным, некошерным мечтам.

  Налитая деваха, всколыхнув тяжёлой , оловянной грудью, теребит причинное место и причитает: "Пи-пи, я хочу пи-пи!"
  Здоровенный обалдуй, скрестив ноги мелко трясётся и вопит: "Я сейчас описаюсь!"
  И так с утра до вечера напролёт - мальчики и девочки от двенадцати и до семнадцати лет громко декларируют свои естественные желания.
  Не отстают от учеников и учителя, которые перед визитом в сортир считают своим долгом обязательно оповестить об этом окружающих. Вероятно, по их мнению, это не только вписывается в свод правил хорошего тона, но и является признаком истинной демократии, ставящей на одну доску учителя и ученика.
Да что там учителя?!
  Вот вам пример самозабвенно-жертвенного отношения к своим служебным обязанностям директора школы. Ссылаясь на загруженность работой, она как-то жаловалась секретарше: "Представляешь, я сегодня так замоталась, что даже ещё не писала!"

  Эти перлы оставлены фломастерами на стенах школы. Пунктуация и орфография сохранены в оригинале. На иврите надписей нет - видимо коренным израильтянам в силу ментальности просто лень писать.
АЛЛА-ШАЛАВА
 САША-КАЗЁЛ
 ВСЕ БАБЫ-СТЕРВЫ
 ВСЕ ПАЦАНЫ-КЛАССНЫЕ
 Я ЗДЕСЬ ССАЛА И СОСАЛА
 МУМИЙ ТРОЛЬ-ГОМИК
MARK + ANN= BIG LOVE
У ИННКИ ФИЗДАА КЛАССНАЯ
 ПОЦЕЛУЙ МЕНЯ ВЕЗДЕ - Я ВЕДЬ ВЗРОСЛАЯ УЖЕ
 У РОНИТ ФИЗДА ГОРИТ
OKSANA AND SHIMON = BIG LOVE FOR EVER
У ЛАЛИТЫ СЛАДКИЙ КЛИТАР
 ВСЁ ГАВНО
 ГРОБ!

  У входа в школу в окружении учеников сидит на столе молодой израильтянин-охранник - смазливый юноша, с влажными карими глазами, длинными, раздроченными руками, в мятой форменной рубашке, с пистолетом на заднице.
  Рядом с ним примостились ученики. Охранник с ними за панибрата - все дружно курят и кто кого и от кого охраняет - непонятно!

  Высокая девочка с нежным румянцем на щеках, в очках (типаж советской отличницы-пионерки всем ребятам примерки) томно раскинулась на скамейке и обращается ко мне на иврите:
-Алло, у тебя есть закурить?
-Не курю-отвечаю я.
Через минуту она повторяет свой вопрос, но уже с явным стёбом.
-А ты попроси закурить у своего отца-пытаясь сострить неосторожно предлагаю я.
  На это она с очаровательной улыбкой цедит сквозь зубы: "А пошел бы ты поебаться".
 
  В учительской тесно, грязно, душно, как в рабочем отделении улья.
Лица учителей потные, оплывшие и отрешённые.
На столах вперемешку с бумагами гнездятся пластиковые стаканчики с кофейной гущей, недоеденные бутерброды и обёртки от жевательной резинки.

  Среди старшеклассников нередко встречаются симпатичные ребята.
Скоро они закончат школу, наденут армейскую робу, пропылятся, опрыщавеют, огрубеют; потом - демобилизуются, на короткий миг увидят мир, а потом навсегда исчезнут в пучине бытия, обрастут животами, детьми и долгами, напялят тайцы и "бананы", воткнут в зубы сигареты, в уши пелефоны...
  А пока - проплывают миловидные павы, женственно покачивая бёдрами, кокетливо вздёргивая кудрявыми головками и стреляя влёт глазками.
  Стройные, красивые мальчики упругой танцующей походкой, распустив по-павлиньи хвосты, дефилируют мимо девочек.
  На переменках царит весёлое оживление, шум, гам, балаган.
Дети снуют, едят, болтают, курят, слушают плейеры, иногда готовятся к урокам.
  Глядя на эту безалаберную картину броуновского движения, я вдруг представил себе, как невпопад застучали крупные весенние капли, оторвавшись от толстых сосулек и журча стали растекаться рваными ручейками, подмывая глыбы сероватого оплывшего снега, образуя мутные бурные потоки, уносящие наполненные спермой презервативы, сорвавшиеся с ветвей молодого кипариса, растущего у входа в школу.