Смерть для поэта молодость вторая

Эпиграф: Смерть для поэта – молодость вторая (с) Евтушенко


I
Как любят зерна, собранные с поля,
Свой тихий дом, что в осень мглой изрыт,
Я Русь люблю до слез, до жгучей боли,
Как женщину, как высь… насквозь, навзрыд.

И пусть кричат, что мой порыв наивен,
Что правда, как хлеба – цепная плеть,
Избила слог, мол, пустота на ниве,
Вот так же и во мне лишь голь и мреть:

“Из плена мертвенных иллюзий выйди:
Рожь глупых строк смололи города,
А ты на свете ничего не видел,
И не увидишь, верно, никогда.

Ах, родина, “она”  - смеяться даже
Грешно: дурак, лечись, скорей бинты –
Кто любит Русь, тот за нее поляжет
Иль служит для нее… а ты… что ты?

Ах, ты поэт? И всё? С того так плохо
Живешь, рвя переплет словесных жил–
И потому не примет ни эпоха,
Ни женщина, которую любил.

А дальше что? ряды вокзальных станций?
Ах, поможите, будьте же добрей?” –
И смотрят на меня поэты- старцы,
Которые ни старше, ни мудрей.

Хоть малость правды есть в их слове веском,
Но вот глаза… их ложь не так мала:
Блестят их очи тем стеклянным блеском,
Что на вокзале ночью зеркала.

И сквозь навет маячит даль чужая,
Где на запрете замер светофор –
Глядишь в нее, как будто уезжая
В пространство зазеркальных мыслеформ.

Там всё нельзя, банальных истин кроме,
А образу, закрыв входной проем,
Твердят: “Ты юн и свеж? Да нет, ты помер –
Мы проще, старше, но зато живем.

Нам свет эпохи путь лучами залил,
К признанью здесь и там навел мосты.
Мы едем… ты же мерзнешь на вокзале,
В безвременной красе душой остыв.

Ты думал, ты силен, горяч и молод?
Но бьешься лбом о зебру правил-вех,
И студит кровь в стекло мертвецкий холод,
Как будто нет тебя”… да чтоб вас всех!

Признай “там” иль брани – не дрогну бровью,
А здесь меня запомнят всё равно,
И слог ударный, истекая новью,
Вдруг разобьет зеркальное окно.

И хочется уйти и в рожу плюнуть,
Всех на последок посылая на:
Смерть для поэта – лишь вторая юность,
На все эпохи, дни и времена.

II
Смерть для поэта – молодость вторая –
Так пел и я в плену лихой игры,
И зеркала, с моей душой играя,
Сводили в ноль любой живой порыв.

Да, многие ушедшие живее,
Чем те, кто живы, а внутри мертвы…
Но если плоть, как листья, вдаль развеять,
Приблизишься ли к вечным? Нет, увы.

Душа – есть древо, листья – это жизни,
Расплавив зимней смерти колдовство,
Весна теплом любви для всяких брызнет,
Мы все живем не раз… но что с того?

Ведь дерево любое в тихом сквере
Не сбросит лист до срока, просто так…
А тут поэт, предателю поверив,
Сам добровольно сходит в мертвый мрак...

Он отомстил, но глупо, однобоко,
Ему мученье, тем – беда мала,
А за спиной, разжав губищи стекол,
Смеются и ликуют зеркала.

И клен души, что и добрей, и лучше,
Чем хитрый блик, который ранить рад,
Тот клен печально долго будет слушать
Зеркальный лживый, жуткий листопад.

Ну а потом, понурив ветви-плечи,
Вдруг затоскует обо всех, кто мил
В аду зимы… хоть ад любой не вечен,
Но как вернешь всех тех, кто ждал, любил?

……

Вот так же путник, стоя на платформе,
Грустит, что прежде рубанул с плеча,
Поддался зазеркальной мыслеформе,
И ближних упустил, что в дали мчат.

А я? хоть затяни потуже пояс,
Но бьется быт, рассыпав гулкий  звон…
Я на вокзале… но запрыгну в поезд –
Не к менторам – а лишь в другой вагон.

К таким, как я – не спросят документы,
И средь своих себя опять найду:
Мы пишем, пашем… пишем за комменты,
А пашем за ночлег и за еду.

Там стану принят, сбросив грусть-паскуду,
И другом, что, как я, горяч и лих,
И женщинами, что любил и буду,
И Родиной, что главная из них.

А старой лжи я всё же плюну в харю
И разотру их форму и следы,
Сказав: я обязательно состарюсь,
Но навсегда останусь молодым.