Не найду ни приюта, ни душевной пищи никак. Футури

Что я? Лишь бродяга, не найду ни приюта, ни душевной пищи никак –
Без меда встреч и улыбок пчелы-строки не летят, улей черепа мучая…
А подворотня, будто пасть неведомого хищника,
Тенями-зубами мысли пережевывает, погружая в чрево беззвучия.

А хочется кричать, но живот души пуст…а голодного и слабого кто услышит то?
Но был бы толстым плотью – сразу бы сбежались, любое слово вырони я…
Здесь оптико-волоконной паутиной всё пространство вышито,
Только слог мой с пчелиным жалом – не муха, чтоб жрал его паук вранья.

И, проглотить не в силах, льют на рифмы-крыла его яд критической накиси,
Мол, куда летишь со всеми этими “милая, рыбка”… ты обывательской ерундой отравлен,
А ты эту ерунду попробуй… выкуси-накоси,
И тебя самого, как зажравшегося ската или скота, выловит моих ответов траулер.

Лишь выйди из воды признания и выгоды, которую мы все не там ищем,
Чтобы я в сухом диспуте бессмысленную тушу слов зарезал бы,
Но камень в протянутую руку не кидай… не раздавишь меня всем городом-каменищем,
И я, как атлант, в предвкушении тяжести… даже размер забыл.

Но могу и приглаженнее – нет во мне ни злобы, ни жалобы,
Как в пчеле, летящей, чтобы ужалить, нет страха,
Но хотел бы, чтобы, из паутина вырвясь, живая душа прилетели или прибежала бы,
И дала бы, пусть не мед любви, но хоть улыбки и принятия сахар.

И прозрачный незримый живот строки, насытясь духовной пищей,
Перестанет вывороченными наизнанку чувствами побаливать,
И я пойму, что я нужен…даже такой, голый ободранный, нищий,
И слушать меня – не позор, или, как теперь говорят, не палево.

И разбуженная и обогретая пчела поднимет весь копошащийся в черепе улей,
И он столько меда нальет в душевные рты, на плоти обозначаемые ухом,
Что, даже если я сдохну в канаве или меня подстрелят пулей,
На похоронах и после долго будет течь хмельная и забористая медовуха.