Юный Пушкин. Русская душа

«Одна мама писала в дневнике о своём сыне:
«он – бука, нелепый и неловкий в движениях,
отвратительно танцует и постоянно спотыкается,
разговаривает некрасиво и односложно,
и, кроме всего, дурён лицом».
Мама – Надежда Осиповна Ганнибал.
Мальчик – Саша Пушкин».
          (из интернета)

         Почему-то меня поразили и кольнули данные строки. В мире людей часто бывает, когда родители недолюбливают своих чад и раздражены ими. В чём виноваты дети? В том, что они не оправдывают надежд и мешают реализовать взрослым свои неудовлетворённые эгоистические потребности, в том, что меняют уклад жизни семьи настолько, что неподготовленные к изменениям опекуны просто не выдерживают психологически? Наверное. Таких историй очень много, и сложно дать чёткое определение причин сложности общения родителей и их детей. Но при этом вот что интересно: зачастую юные отпрыски, несмотря на трудные жизненные коллизии, вырастают преисполненными любви к жизни и к людям. Возможно, это происходит на контрасте, из-за протеста зажатой чувственной системы при взаимоотношениях с недовольными родителями, которая гнёт и гложет маленького человека, готового раскрыться всей душой навстречу миру. Ребёнок как губка впитывает в себя всё услышанное, увиденное, прочитанное – добро и зло в равной степени. Но так как Отец небесный ведёт и направляет его, то юная душа умеет противиться злу, пусть не явно, а часто молча, на глубинных бастионах чувств маленького человека. Очевидно, что такая внутренняя борьба была и у юного Саши Пушкина. И, несмотря на непонимание родителей, на сложности во взаимоотношении со своими сверстниками, на притворность большинства французских книг из кабинета отца, через сказки няни Арины просочился в него яркий свет Божий, свет русский, который до сих пор передаётся нам в написанных великим поэтом строках.
        Я перечитал первую часть романа «Пушкин» (1935-1943) известного советского писателя и литературоведа Юрия Тынянова, и мне захотелось поделиться с читателями своими мыслями. Ниже я приведу несколько цитат, чтобы зарисовки из данного произведения передали атмосферу, в которой находился маленький Саша Пушкин.
       «Они жили теперь в порядочном деревянном доме, Юсуповском, рядом с домом самого князя, большого туза… Пользуясь разрешением князя, детей по-прежнему посылали гулять с нянькой Ариной в Юсуповский сад. Сад был великолепный. У Юсупова была татарская страсть к плющу, прохладе и фонтанам и любовь парижского жителя к правильным дорожкам, просекам и прудам…Арина смело поднималась по лестнице и строго наблюдала, чтоб барчуки и Ольга Сергеевна чего-нибудь не обронили или не поломали какой балясины… Избегая смотреть на статуи, она всё внимание отдавала пруду. – И не шелохнётся, - говорила она, -- в такой воде, батюшка, рыбе скучно. Глянь, какая сытая. Барчук не хотел смотреть на рыбу, он исподлобья смотрел на Диану. Он знал о ней что-то… Он убегал далеко за правильную аллею и шёл боковыми дорожками, мимо белых лиц и каменных животов, пока не сбивался с пути… новый правильный сад обрывался – начинался старый. Стволы были покрыты мхом, как пеплом; хворост лежал вокруг статуй. И их глаза с поволокой, открытые рты, их ленивые положения нравились ему. Сомнительные, безотчётные, как во сне, слова приходили ему на ум. Сам того не зная, он долго бессмысленно улыбался и прикасался к белым грязным коленям. Они были безобразно холодные. Тогда, ленивый, угрюмый, он брёл к пруду, к няньке Арине».
        «К шести годам он был тяжёл, неповоротлив, льняные кудри начали темнеть. У него была неопределённая сосредоточенность взгляда, медленность в движениях. Все игры, к которым принуждали его мать и нянька, казалось, были ему совершенно чужды. Он ронял игрушки с полным равнодушием. Детей, товарищей игр, не запоминал, по крайней мере ничем не обнаруживал радости при встречах и печали при разлучении. Казалось, он был занят каким-то тяжёлым, непосильным делом, о котором не хотел или не мог рассказать окружающим. Он был молчалив. Иногда его заставали за каким-то подобием игры: он соразмерял предметы и пространство, лежащее между ними, поднося пальцы к прищуренному глазу, что могло быть игрою геометра, а никак не светского дитяти. Откликался он нехотя, с досадою. У него появились дурные привычки – он ронял носовые платки, и несколько раз мать заставала его грызущим ногти. Впрочем, последнее он, несомненно, перенял от самой матери… Она стала прикалывать булавками носовой платок, который мальчик терял. Это было неудобно, и он начал обходиться без платка. Она стала связывать ему руки поясом, чтобы он не грыз ногтей. Неизвестно, как и откуда могли прийти опасности, проявиться дурные и странные черты у этого мальчика, похожего на своего деда. Мальчик не плакал, толстые губы его дрожали, он наблюдал за матерью. Вообще он обещал быть дичком. Тётка Анна Львовна верхним чутьём всё это почуяла… Аннет и Надина сходились в одном – Александр рос совсем не таким, как нужно: в нём не было любезности. Тётка полагала, что воспитание виновато… Однажды, посмотрев на тётку, он вдруг улыбнулся. Тётка обомлела: улыбка дитяти была внезапна, неуместна и дерзка. –Чему ты смеёшься, что зубы скалишь? – спрашивала она с тревогой. –Сашка, поди вон, - приказал Сергей Львович. Александр встал из-за стола и вышел вон. У дверей наткнулся он на Арину. Глядя на него жалостливо, Арина сунула ему пряник и мимоходом прижала к широкой, тёплой груди. Он пробирался по родительскому дому волчонком – бочком, среди тайно враждебных ему предметов. Он был неловок, бил невероятно много посуды; так по крайней мере казалось Сергею Львовичу. Сергей Львович с тоскою чувствовал ценность падающих из рук этого ребёнка стаканов.. Это было главным страхом семейства Пушкиных – убыль и порча вещей…Вещи казались незаменимыми, гибель их неоплатной… Надежда Осиповна била непроворного мальчика по щекам, как била слуг, звонко и наотмашь, как все Ганнибалы… Постепенно, не сговариваясь, родители начинали глухо раздражаться, если приходилось подолгу смотреть на сына. Это был ничем не любезный ребёнок, обманувший какие-то надежды, не наполнивший щебетанием родительский дом, как это предполагал Сергей Львович…Иногда Сергей Львович, занятый своими мыслями, вдруг с удивлением замечал своего старшего сына. Он недоумевал, огорчался. Дети кругом были именно детьми, во всём милом значении этого слова. Его сын напоминал сына дикаря, какого-нибудь Шатобрианова натчеза… Александр любил гостей. Зажигали свечи, у матери становился певучий голос. Смех её был гортанный, как воркотня голубей весной, у голубятни… При гостях мать ему улыбалась, как только иногда улыбалась Лёвушке».
        «У него были два брата и сестра. Братец Лёвушка, малютка, был любимец; сестрица Олинька, остроносенькая, миловидная и сварливая, жаловалась на братца Сашку тонким голоском… Братец Николинька был болезненный и белёсый. Он относился к ним, как к стаканам, которые не должно было ронять и за которые ему доставалось… У дома и у родителей были разные лица: одно – на людях, при гостях, другое – когда никого не было. И речи были разные – французская и русская. Французская придавала всему цену и достоинство, как будто в доме были в это время гости… Когда родители были нежны друг к другу, они говорили между собою по-французски, и только когда ссорились друг с другом, кричали по-русски… По-французски теперь говорили о войне, которая шла с французами же, и по-французски же их ругали… Но стоило кому-нибудь в разговоре изумиться – и он сразу переходил на русскую речь, речь нянек и старух; и болтающие рты разевались шире и простонароднее…Когда никого не было дома, он пробирался в отцовский кабинет…На полках стояли французские книги… Их водили гулять всех вместе, табором, как говорила Марья Алексеевна, - Олиньку, Александра, Лёвушку и Николеньку. Александр обычно отставал. Мальчишки дразнили его: «Арапчонок» и убегали в переулок. Он каждый раз вдруг закипал таким гневом, что Арина пугалась… К удивлению Арины, гнев проходил быстро, как начинался, без всякого следа».
            «По утрам он иногда видел виноватую фигуру отца; отец возвращался откуда-то и быстро семенил к себе в кабинет. Он прекрасно знал его походку – так отец являлся домой, когда боялся матери. К вечеру отец исчезал.. Случалось, что кабинет пустовал и день и два. В кабинете он научился распоряжаться, как в захваченном вражеском лагере. Он перечёл много книг, лежавших в беспорядке на окнах… Он узнал об изменах, об острых ответах королей, о римских полководцах, о славных женщинах, которые умели прятать любовников; перелистал словарь римских куртизанок; более всех ему понравилась ловкая Лаиса, подруга жирного Аристиппа; прочёл о людях, которые, умирая на плахе, делали острые замечания. Он читал отрывисто и быстро, без разбора…Стихи нравились ему более, чем всё другое, в них рифма была как бы доказательством истинности происшествия. Он читал быстро, выбирая глазами концы стихов и кусая в совершенном забвении кончики смуглых пальцев. При каком-нибудь шуме он ловко ставил книжку на место и, вытянув шею, приготовлялся к неожиданности. Вообще осенью этого года он вдруг переменился. Исчезла медленная походка увальня; медленный и как бы всегда вопрошающий взгляд стал быстрым и живым. Ему было семь лет. Наконец он добрался по лесенке до самой верхней полки в кабинете. На верхней полке стояли маленькие книжки в кожаных переплётах. Он стал читать их, и новый мир перед ним открылся… Дыханье у него захватило. Он подозревал чудеса…Ему ничего не стоило без усилия и разбега вспрыгнуть на стол, перескочить через кресло, не опрокидывая. Ему не сиделось на одном месте, неожиданно для самого себя он вскакивал и ронял книгу, менял место. Он играл в мяч на дворе с мальчишками и верно находил цель взглядом и мышцами всего тела. Почти весь день проводил он в девичьей. Арина вначале на него ворчала, но вскоре перестала. Девушки привыкли к нему, здоровались с ним нараспев, смеялись при нём и фыркали…Жизнь его стала вдруг полна. Теперь перед сном, лёжа в постели, он долго, тихо смеялся, зарываясь в подушку. Арина с огорчением на него смотрела; она думала, что он опять напроказил… Сказок она ему на ночь теперь не говорила, от сказок он ещё пуще не спал. Сказки она говорила только под вечер. Он никогда её не прерывал, ни о чём не расспрашивал…А перед сном он смеялся от счастья».
             «Зимою был взят Александру гувернёр. Долго выбирали, и наконец Александра взялся воспитывать не кто иной, как сам граф Монфор: впрочем это был уже не прежний Монфор: нос его заострился и покраснел, панталоны всегда засалены, убогое жабо трепалось у него на груди; он был по-прежнему любезен, но почти всегда слишком весел и болтлив…Они много гуляли по московским улицам и садам, и воспитатель при этом лепетал, говорил без умолку…Весною всей семьёй поехали к бабушке Марье Алексеевне в Захарово… Это была первая дорога и первая деревня в его жизни. Ямщик на козлах пел одну и ту же песню без конца и начала, стегая лошадей, потом пошли полосатые вёрсты, редкие курные избы и кругом холмы, поля и рощицы, ещё голые и мытые последними дождями. Он жадно слушал всю эту незнакомую музыку – песню колёс и ямщика – и вздыхал новые запахи: дёгтя, дыма, ветра. Чёрные лохматые псы, заливаясь и скаля зубы, лаяли… Дети жили в дряхлом флигеле, в стороне от господского дома. В большой комнате помещались Олинька с младшими, у Александра и Николая с гувернёром была особая комната… Из окна виден был пруд, обсаженный чахлыми берёзками; на противоположной стороне чернел еловый лес…Сад был обсажен старыми клёнами. В роще Сергей Львович читал чужие имена, вырезанные на стволах и давно почернелые… Бездомный Монфор чувствовал себя прекрасно: свистал, как птица, равнодушно и быстро рисовал виды Захарова… Говорливые крестьянки здоровались с барчонком; в селе много уже перевидали захаровских владельцев… Александр и Николенька купались, слушали пенье иволги в кустах, ходили с Монфором в Вязёмы обновлять запас бальзама, и однажды Александр, отстав, увидел чудесное явление: в реке купалась полногрудая нимфа, распустив волосы. Она, то поднималась, то опускалась в воде. Сердце его забилось… Когда через два дня он встретил в рощице барышню в белом платье, с цветами в руках, он обомлел и почувствовал, что жить без неё не может и умрёт. Монфор поклонился – это была барышня из соседней усадьбы… Александр стал ходить в рощицу, она долго не являлась. Наконец он решил, что она гуляет там по вечерам, и, обманув бдительность Монфора, при свете луны прошёлся по знакомой дорожке. Она сидела на скамье и вздыхала, смотря на луну. Тонкая косынка вздымалась и опускалась у неё на груди. Это была та прозрачная косынка и те бледные перси, о которых вместе с луною он читал в чьих-то стихах».
           «Сергею Львовичу мирная жизнь в Захарове да и самоё Захарово очертели. Он не был рождён для сельской тишины…Уехать, однако, ему не пришлось: в самый день его отъезда заболел Николенька и в три дня умер. Никто не был к этому приготовлен. Когда хоронили брата, Александр смотрел по сторонам. Было тёплое утро; малодушного отца под руки вели за гробом; Надежда Осиповна молча шла до самой церкви, никем не поддерживаемая. Олинька, глядя на отца, много плакала. Маленького Лёвушку несли на руках… Один Александр был равнодушен. Он вместе со всеми приложился к бледному лбу и не узнал того, кого ещё неделю назад дразнил. Странное спокойствие мертвеца поразило его. Это была первая смерть, которую он видел… Пение птиц и белая каменная ограда были для него в это утро новы. Древняя звонница у церкви стояла накреняясь, угрожая падением. Довременная тишина и спокойствие были кругом; вяземские бабы теснились молча. Тут же у церкви Николеньку и погребли. Мать прижала Лёвушку к груди и так вернулась домой. С этого дня Надежда Осиповна из всех детей замечала одного Лёвушку… Сергей Львович, ведя жизнь эфемера, не был подготовлен к несчастьям. Он ничего, кроме страха, не почувствовал и впал в удивительное малодушие… Они примирились после смерти сына и сошлись взглядами на Александра и его поведение. Александр был холодный, бессердечный и неблагодарный…».
           «Слух у него был острый и быстрый, как у дичи, которую поднял охотник. Медленно скрипела по улице повозка – ехал водовоз. Наступила полная тишина – раннее утро. Он быстро сползал с постели и бесшумно шёл, минуя полуоткрытые двери, в отцовский кабинет. Босой, в одной сорочке, он бросался на кожаный стул и, подогнув под себя ногу и не чувствуя холода, читал. Давно были перелистаны и прочтены маленькие книжки в голубых обёртках. Он узнал Пирона. В маленькой истрёпанной книжке была гравюра: толстый старик с тяжёлым подбородком, плутовскими глазами и сведёнными губами лакомки. Он сам написал свою эпитафию: «Здесь лежит Пирон. Он не был при жизни ничем, даже академиком». Отчаянная беспечность этого старика, писавшего весёлые сказки, смысл которых он уже понимал, понравилась ему даже более, чем шаловливый и хитрый Вольтер…Ему нравились путешествия. Он любил точность в описаниях, названия городов, цифры миль: чем больше было миль, тем дальше от родительского дома… Русских книг он не читал, их не было… Однажды заветный шкап привлёк его внимание… Книги и сафьянный том оказались рукописными, а письма – стихотворениями и прозою… Всё было написано по-русски, разными почерками, начиная со старинного, квадратного…Простодушие стихов, их просторечие показались ему удивительно забавны. В них упоминались имена людей, о которых говорили отец и дядя Василий Львович в разговорах скучных…Он не чувствовал холода в нетопленной отцовской комнате, глаза его горели, сердце билось. Русская поэзия была тайной, её хранили под спудом, в стихах писали о царях, о любви то, чего не говорили, не договаривали в журналах. Она была тайной, которую он открыл. Смутные запреты, опасности, неожиданности были в ней… В неделю тайный шкап был прочтён. Всего страшнее и заманчивее был Барков, у которого любовь была бешеной, кабацкой дракой, с подножками, с грозными окриками, и утомлённые ею люди, как загнанные кони, клубились в мыле и пене…Александру уже шёл десятый год».
           «Родители кочевали по гостиным. Здесь, дома, были только обрывки их существования. Дом был для них как бы постоялым двором, где можно дремать, зевать, ссориться, кричать на девок, на детей, и наконец расположиться на ночлег. Они не догадывались, что этот дом и это существование было жизнью их детей и слуг… Но было и в этом холодном доме и в этой кочевой семье время, когда всё менялось, получало свой запах, цвет, вкус и значение. Это была зима. Первый снег производил  впечатление неотразимое…Нянька Арина знала многое, чего не знали родители, которые явно её робели. Суеверная радость наполняла дом, и Александру втайне хотелось, чтобы нянька была права, чтобы зима оказалась тяжёлая. Белые хлопья покрывали чёрный, всеми к осени забытый садик. Улица белела. Рано зажигались огни, в печке трещал десятками голосов огонь. Свечи горели особенно ясно, а дыхание, треск и щёлканье разгорающихся дров заполняли комнаты… А там - наступали святки, плясала по улицам метель, звенели бубенцы, мчались тройки, гусары пролетали в розвальнях, смеялись и пели песни. Наступало время гаданий…Он говорил и читал по-французски, думал по-французски. Лицом пошёл в деда-арапа. Но сны его были русские... всё снег, да снег, да ветер, да домовой возится в углу…»
           «Ему было десять лет. Нелюбимый сын, он жил в одной комнате с Монфором, учился всему, чему учились все в десять лет, и оживал только за книгами. Вдвоём со своим наставником они много гуляли, и Александр знал теперь Москву лучше Монфора, знал и переулки,  где дома были подслеповаты, как старички, сидевшие тут же, на скамеечках, и нарядный Кузнецкий мост, и широкую Тверскую…(вскоре учитель Монфор был уволен за то,  что решил сыграть в дурачки в передней с Никитой…увязав в баул своё имущество, француз простился с Александром, нарисовав ему на память борзую, а внизу написав по-французски: «Главное в жизни честь, и только затем счастье».
        «Часто Александр бродил по комнатам, ничего не слыша и не замечая, кусая ногти и смотря на всех и на всё, на мусье Руссло (нового воспитателя), на Арину, на родителей, на окружающие предметы посторонним взглядом. Какие-то звуки, чьи-то ложные, сомнительные стихи мучили его; не отдавая себе отчёта, он записывал их, почти ничего не меняя. Это были французские стихи, правильные и бедные; рифмы приходили на ум ранее, чем самые строки. Он повторял их про себя, иногда забывая одно-два слова и заменяя их другими; вечерами, засыпая, он со сладострастием вспоминал полузабытые рифмы».
         Создатель сам защищает детей своих, если не оказывается порой сил и терпения для их защиты у земных родителей. Часто бывает, когда за страдания, боль и доброе сердце, Господь наделяет своих чад определённым даром, который выливается со временем в умения удивительные и значимые для пользы общей, развивая и обогащая даже не то, что множество людей – народы.

Дом Пушкиных. Зима вступила
В свои законные права.
Накрытой белым одеялом
Была замёрзшая Москва...

В ночи ямщик лениво, гулко
Кричал лошадке: «Но-о-о-о, пошла-а-а!»
Позёмкой резвой в переулках
Метель сугробы намела.

Лишь в детской от заплывшей свечки
Мерцал на окнах тусклый свет.
Арина натопила печку,
Поправила бордовый плед.

--Лексан Сергеич, уже поздно, -
Взглянув в подстылое окно,
Сказала: «Нынче как морозно,
Да хоть глаз выколи темно».

--Арина, это – просто диво:
Такая снежная зима!
Ты посмотри как всё красиво!
Сегодня даже и Maman
От снега утром улыбнулась. –
Ответил Саша. --Миражи
Я видел, где ветла пригнулась.
Былины, няня, расскажи.

Ну хоть про Вольгу и Микулу,
Про русских трёх богатырей.
Вчера вот ты ушла, заснула,
Мне чудился Тугарин-змей.

Эх, няня, всё мне интересно! –
В глазах мальчишки нету сна. –
Вот тут в груди частенько тесно.
Дружочек-нянечка, одна -
Ты у меня, кому я верю
И слушать до утра я рад,
Как в сказках оживают звери,
По-человечьи говорят.

--Лексан Сергеич, мой сердешный,
Душа живая, сладкий мёд,
Пора уж почивать и спешно,
А то нам вместе попадёт
За разговоры енти наши. –
Задув огарочек свечи,
Держала няня руку Саши
Пока он засыпал в ночи…
                30 октября 2016 г.