Ноябрь седьмого трибунной строкою

Ленинградский вокзал не похож на Московский,
там в буфете средь хмурых, отнюдь не приезжих,
в ребус трещин стола, в грань сомнительной стопки
к полун'очью всегда я светлёхонький брежу…

Этот длинный роман, ну, почти как толстовский,
в переводе моем несуразен, как правда…
Мой сосед, осерчав, но премилый чертовски, -
бутерброд с колбасой и селедочный запах
предложил отвести под пол литра к артистке
всем известной… и мне.
- Загудим деньрожденье:
не дано сочинять, пусть советские диски
препарируют вкус времяпрепровождения…

Одиночеству в пасть
      (прямо в краснознаменную,
      в ту, где верили, гнулись, иль просто толпою
      для чего-то срослись в телеутро казённое
      на ноябрь седьмого трибунной строкою)
мы смотрели на кухне в хмельном безразличии.
Было утро. Противно. Когда расходились,
той актрисе взбрело лунный взгляд Беатриче
мне за дверь спешно бросить из скромной квартиры…

И его я унес. И кусались повсюду
кумачовые флаги. С грудными бантами
по кричалкам разбились без-умные люди
среди Чуда проспектов, как сны из Италии…

Петербург! Ты как эхо с созвездия Данте,    
где любовь, как мираж, но с надеждой на встречу.
Где в граните затеряны знаки и даты
повседневности Бога, в которой ты вечен.

Петербург, где на Невском в толпе одиноко,
распадаются звенья людей совпадения,
где Казанский направит всевидящим оком
в колоннаду степенного долготерпения.

Вся в барашках Нева, как в ногах покрывало,
но не греет, а стынет под натиском бури,
что из дальних морей навсегда заказала
дух бунтарский, замешанный в нашенской дури.

Все пути до Дворцовой. Там ветры, как стая
из простуженной вечностью русской основы.
Из-за крыш Исаак с высоты наблюдает,
как ликуя народ, примеряет оковы.
 
…Время жмет. И пора в ленинградско-московский
неизбежный вокзал, где я спрятал надежду
в ребус трещин стола, в грань пол’уночной стопки,
где светлёхонький я улыбаюсь и брежу………………………………….