Лёнька-немчура

Женщины с нашей улицы не любили мою соседку, тётку Женьку, незамужнюю, худощавую, с бледным лицом, ходившую почему-то всё время в платке, надвинутым почти по самые глаза. На вид ей было где-то за тридцать, но нам, двенадцатилетним-тринадцатилетним мальчишкам казалось она, ну, если не старухой, то вполне пожилой тёткой. Помню, как при её появлении на улице, сидевшие по вечерам на скамейках женщины начинали шептаться, а беззубая бабка Пашка однажды, когда соседка шла из магазина с каким-то кулёчком в руке, сочно плюнув её вслед, прошамкала:
— Во, курва пошла! Подстилка немецкая! Гостинец, небось, понесла вы****ку своему!
Я знал, что первое слово — нехорошее, ругательное, а вот какое отношение «подстилка немецкая» имеет к тётке Женьке было невдомёк, да и с «вы****ком» не всё было непонятно... Но однажды из случайно услышанного разговора моих бабки и деда я узнал, что наша соседка во время войны с немцами «таскалась» ... Правда, сказано это было немного иначе, но вполне достаточно для того, чтобы я понял смысл фразы. И ещё, что у Лёньки, сына Женьки, отец — самый настоящий фашист.
… Леньке Алдушецкому, вихрастому, светловолосому, почти рыжему парню, с голубыми глазами было лет шестнадцать. Он отличался ростом, довольно широкими плечами, лобастой головой, но при этом смотрел на мир как-то по-доброму и наивно.  Внешне он совсем не напоминал свою мать. Лёнька хорошо учился в старшем классе, но ни пионером, ни комсомольцем не был. Да, и друзей, насколько я помню, у него не водилось.
Мы все в начале 1960-х жили небогато, а Алдушецкие, так те — просто бедствовали. Тётка Женька работала уборщицей в школе, Лёнька часто помогал убирать ей классы, оставаясь после уроков. Сколько помню, ходил он в одной и той же одежде, а у нас, хоть и изредка, но появлялись какие-то обновки.
… А тень прошедшей страшной войны витала ещё рядом. Окрестности нашего крымского городка были наполнены различным железом, среди которого встречалось немало оружия, вполне стрелявшего, и боеприпасов, нередко взрывавшихся. Понятное дело, что в силу своей неразумности и возрастного любопытства жертвами опасного наследия войны чаще всего становились мальчишки. Некоторые мои сверстники так и остались навсегда юными, иные были покалечены на всю оставшуюся жизнь... Было и другое. Помню, водился с нами великовозрастный парень лет за 20, известный в городке как «Витя-дурачок», или «Витя дюн-дюлю», как мы его почему-то называли. Было это вполне безобидное создание, физически сильное, но совершенно слабого рассудка. Он сторонился взрослых, боялся шума и доверял только нам, детям. Мы азартно предавались   развлечениям того времени: «резались» в ножички, били ногой жёску (кусок овечьей шкурки со свинцовым грузиком), играли в денежку о бортик.
Не помню уж от кого, но узнали мы грустную историю о Вите-дурачке. В 1941, во время бомбёжки города, маленький Витя лежал в кроватке. Попавшая в дом немецкая авиабомба, уничтожила всех, кроме него и его мамы. Но Витя навсегда остался по разуму ребёнком...
...Мы росли на подвигах героев войны, пионеров и комсомольцев, и с законной ненавистью относились к фашистам, с недетским презрением к их пособникам и предателям.
И надо же — оказывается тут, рядом с нами, живёт тётка, самая что ни на есть пособница, да ещё и её сынок — фашистский выкормыш! Боюсь, нынешнему читателю нелегко будет понять всю степень негодования и ожесточённости, охвативших компанию уличных пацанов, в которую входил и я, живших по законам своих представлений о чести.
Ах, как мы травили Лёньку... Стаей злобных волчат поджидали его то у дома, то после школы, обзывали немчурой проклятой, фашистом недорезанным, грозили подкараулить по темноте, швыряли ему в спину камни. Думаю, что Лёнька, старший по возрасту и намного сильнее физически, мог бы разогнать нашу лютующую компанию, да ещё надавать кому-то. Но он почему-то этого не делал, а моргая белесыми ресницами над удивлёнными глазами, втягивал голову в плечи и, сутулясь, каждый раз уходил прочь. Нас же эта непонятная покорность распаляла ещё больше...
Верно, что безнаказанность порождает вседозволенность. Объектами нашей злобы вскоре стали дом тётки Женьки, а позже и она сама. Дому делались всякие пакости, самым мелкими из которых было битье оконных стёкол, довольно дефицитных в то время. А тётке Женьке, когда она вечером, после работы уставшая возвращалась домой, нередко кто-то из нашей компании, в спину выкрикивал оскорбления, которые мы слыхали в её адрес от старших. Какими жестокими, оказывается, можно быть в прелестном детском возрасте!
… Я ничем не отличался от своих сверстников — такой же волчонок в стае. Помню, бегу на некотором расстоянии от тётки Женьки и кричу ей в спину бранные слова из репертуара беззубой бабки Пашки. Но, зацепившись за что-то на дороге, растягиваюсь во весь рост. Потирая ушибленные колени, сажусь на пятую точки, а надо мной — тётка Женька.
— Дурак ты ещё несмышлёный! — вдруг говорит она мне, вместо того, чтобы дать по шее, чего, собственно говоря, я и ожидал.
— Любовь у меня была с Куртом, большая, настоящая! И Лёнька — от этой любви. Эх, если бы не война…, сынок!
И вдруг платок соскальзывает с головы тётки Женьки, а я смотрю — никакая она не старая, даже красивая, только вот волосы её почему-то все будто мукой обсыпаны...

2016

Опубликовано: журнал "ВЕЛИКОРОССЪ". - 2016. - № 3 (21).