Кусочки радуги

1.Мама.

           Сколько себя помню (с рождения), моя мама боится всего: мирового капитализма, пьянства мужа, дизентерии, вирусов во всех их проявлениях и лжи, тоже во всех проявлениях. Она кажется слабой всегда, и, когда играется, немного недалекой. В её присутствии любой человек - мужчина или женщина, думает, что умнее её. Это она проделывает мастерски. Но, когда узнаешь её поближе (а для этого нужно знать её всю жизнь), понимаешь - хитра, умна, методична...

    Что значит для женщины стать вдовой в тридцать семь лет? Ещё с ребёнком на руках, причём на тот момент совершенно неуправляемым? Что делать, когда твоя жизнь никогда не будет прежней? Как жить среди бывших друзей – не друзей и врагов- врагов? Любая женщина растерялась бы,а страшнее всего, растеряла бы себя в угоду кому- то. Но только не моя мама…
Я помню, как нам сказали о смерти папы. Пришли соседи - нам побоялись звонить. Соседи встали около серванта молча, как похоронная команда. Мы сидели на диване - Мама, я, бабушка - мать отца.
Мама спросила только:
- Что? Все?
Соседи, они же друзья, смогли только кивнуть. И тут маму затрясло... Самое страшное- она не плакала.
Я не помню, что было с бабушкой в тот момент, я не помню себя... Я только более тридцати лет помню, как трясло маму.
Потом были похороны партийного деятеля районного масштаба- почетный караул возле гроба, меняющийся каждые пятнадцать минут, лента людей медленно идущих мимо- сочувствующих, вздыхающих, искоса поглядывающих на нас, сидящих на лавочке сбоку от отца, кавалькада автобусов гуськом на кладбище, дорогу на которое чистили накануне ( отец умер зимой)... До сих пор хранятся в семье те страшные фотографии. На всех я вижу маму в стиле, как это ни цинично звучит, "положение обязывает". Немного быть собой она позволила себе только тогда, как нас отпустила общественность и мы наконец- то повезли хоронить отца.
 
  В "скорую помощь" поместились гроб, мама, я . Гроб был обыкновенным- красным с чёрной кудрявой ленточкой. Мама потерянно и как- то отстранённо сказала:
- А расписываться мы тоже ехали на "скорой помощи". А сейчас - вот...
И опять не заплакала. Она для меня всегда была взрослой.

2.Груши.

  Мой дом с того момента, как я осознала себя, был полной чашей. Отец был парторгом крепкого совхоза со всеми вытекающими последствиями. Мама никогда не была домохозяйкой - работала в школе рабочей молодежи (они раньше создавались при фабриках). Ей, бедной, приходилось вставать в пять утра, делать домашние дела, а затем нестись два километра по полю, чтоб разбудить на учебу не проспавшихся фезеушек. После этого говорить о Пушкине, Лермонтове и цетера... А потом бежать опять полем, для того, чтоб успеть накормить обедом мужа. А затем опять вернуться " к своим девочкам", чтоб нагрузить их великим и прекрасным... Я в этот момент была в садике. Папа местами был на работе. Но речь не об этом, речь - о грушах.

  Я дважды переболела дизентерией. Вместе с мамой, конечно. В те годы даже младенцев отрывали от семьи и по палатам раскладывали в одиночестве. Только моя мама умудрялась лечь со мной на койку рядом. На горшках мы сидели тоже рядом. После второго раза у нас в доме кипятилось все: носки, трусы, кастрюли, вода, мозг у папы.

  Представляете состояние мой мамы, когда единственная дочь, придя с прогулки, отказывается кушать парные котлеты, мотивируя тем, что сыта?
- А что ты ела и где?- с ревностью и тревогой вопросила мама.
- Да мы с Ксанкой наелись груш- невинно ответила я.
- Это вам тетя Аля дала?- (тетя Аля - мама Ксанки).
- Да нет, мы на помойке нашли и съели. Вкусно.
 
  Надо ли говорить, что было потом - в меня влили много раствора марганцовки, задница болела так, что не сидеть, а лежать было трудно, а отец дал мне рубль на лимонад.

3.Черноплодная рябина.

  Мы к бабушке Тоне ездили по кривой дороге - дороги там практически не было, но... Мы ездили мимо хозяйства (естественно, социалистического), где была плантация черноплодной рябины. Из этой рябины мы осенью покупали терпкое и, на мой взгляд, невкусное варенье. Как ни странно, маме это варенье очень нравилось - она потом долгое время варила именно его...

  Но речь не о том. Родители меня бросили. Среди дороги. Ночью. Одну! Потому что пошли " на дело"- воровать социалистическую собственность- куст черноплодной рябины. Мне, конечно, было страшно сидеть в машине одной ночью. Струился туман, в моем мозгу выли волки, так как я, подслушивая разговоры родителей, знала, что этот кусочек социалистической собственности охраняет сторож с ружьем. И все время, пока мои родители - авантюристы выкапывали саперной лопаткой кустик черноплодной рябины, я сидела, вцепившись в резиновую прокладку окна уазика, таращась в темноту ночи.

  А потом я увидела два самых замечательных силуэта... Разгоняя ночной туман, с хохотом, они ввалились в машину. Отец осторожно положил выкопанный куст в багажник и небрежно бросил саперную лопатку. А потом взлохматил мне волосы.
  - Толя, пора ехать, поздно уже - чопорно сказала мама. Надо ли говорить, что куст черноплодной рябины долго рос там, где мы давно не живем.

4. Дорога домой.

Вместо дороги полями - когда начиналась распутица, мама бегала на работу деревней или, как её называли, шоссейкой. Её не любили: долго, муторно, неудобно, у всех на виду. Но приходилось идти. Кого только не встретишь, пока бежишь либо из дома, либо домой!
  Однажды мама пришла домой сама не своя. В нашу деревню невесть как забрели цыгане - небольшая кучка. Три разряженные женщины и мужчина. Видимо, они уже выходили из деревни, когда на глаза им попалась моя мама. Веря в сглаз, она прошла мимо них, опустив голову. Но замедлила шаг, услышав за спиной слова: " Какая несчастная женщина!" Как она рассказывала - когда мама медленно обернулась, самая старая цыганка стояла, глядя прямо на неё. Никто не просил погадать. Потом каждый пошёл по своим делам. Но слова были произнесены.
 
  Ещё мама очень боялась собак, которых в деревне было море! Сами по себе собаки не доставляли проблем, но стоило загулять хоть одной сучке, главной целью всех жителей было не попасть на такую собачью свадьбу, которая могла насчитывать тридцать голов.
    В деревне был пёс по кличке Рекс - злобный, вечно сидящий на цепи. Мне кажется, его боялись даже хозяева. Время от времени он с этой цепи срывался и носился по своим собачьим делам. Его боялась вся деревня, кроме нас с Ксанкой. Мы бесстрашно и нагло лезли к нему в конуру, кормили его хлебом, получая благодарность в виде поцелуя шершавым языком. Когда мы ему сильно докучали, он начинал привывать и мягко покусывал нас за зад.

  Так вот мама бежала на обед домой, когда нарвалась на собачью свадьбу. Деться было некуда - даже магазин был закрыт. Мама остолбенела, глядя, как возбужденные гормоном любви мордатые кобели дрались за право быть первым у дамы сердца. Весь этот огромный клубок лаял, злился, ненавидя всех и вся. И тут им на глаза попалась мама. Вся свора свою обиду и злость вылила на неё. Мама стояла, видя со всех сторон оскаленные пасти. И тут от своры отделился самый здоровый кобель. Он встал между мамой и собаками, ощерился и гавкнул... Подчиняясь праву сильного, свора потянулась в сторону от мамы. Рекс побежал за всеми.
 
  Придя домой, выпив валерьянки, мама сказала:
- "Рекс меня спас. Как понять, что бродит в голове у собаки?"

5. Дочь.

  Я всегда была для неё испытанием. Она боролась за меня, как будто я была с рождения на смертном одре. Литры марганцовки, тёплые, душные кофты, чтоб дочь - не дай Бог - не простыла, каша по утрам - как я её ненавидела!, и вместе с этим невероятная любовь матери, до которой добраться было совершенно нереально. Она любила меня настолько сильно, что мне казалось, что мама меня не любит. Я не знала, как заслужить её одобрение, поэтому выделывала такие вещи!
Я всегда дружила с мальчишками. Единственным исключением была Ксанка- такая же пацанка. Если мы с ней играли, то только в рыцарей, причём самую ужасную, с нашей точки зрения, роль принцессы, играл проигравший. Мы носились по лесу за нашим домом, как оглашенные.

  Мне было лет шесть, когда я пропала. Мама бегала по деревне с обеда, ища меня, но меня не было нигде. Никто не видел, не слышал, не знал. Она пребывала в отчаянии, пока какая- то компания молодежи (было лето, сенокос), не сказала ей, что в овраге играет ребятня. Она понеслась туда.

  Мы славно проводили время: жгли костёр, играли в разбойников. На время никто не смотрел - не было часов. Подумаешь, звезды! Нас было восемь человек детей - семь мальчишек, старше меня года на два – на три, и я. Мы как раз подбросили очередную партию веток в костёр, когда на границе света и тьмы появилась мама. Она ничего не сказала, я молча встала и пошла за ней, сказав ребятам " Пока". Отойдя на достаточное от костра расстояние, она хлестнула меня ремнём, который был у неё в руке. Я заголосила и побежала вперёд.
 Потом, не понимая, за что меня наказывают, я обиделась и решила сбежать в леса, как Робин Гуд, но мама меня догнала, и я опять получила хлесткий удар ремня по ногам. Так она меня и гнала от оврага до самого дома. Когда меня отмыли от копоти и уложили в постель, я передумала убегать в леса.

6. Банка молока.

Однажды в нашей семье произошло чрезвычайное происшествие – пропала банка свежего молока, невинно стоящая на подоконнике еще утром. Но когда вся семья собралась за обеденным столом, выяснилось ее отсутствие. То, что случилось дальше, сильно напоминало сказку «Маша и медведи», вот только Маша в нашей семье отсутствовала.
Папа сказал, что ему определенно в конторе на работе не нужна трехлитровая банка с молоком. Мама, выступая в роли следователя, априори была невинна, так что виновный был найден мгновенно – я. Вот только банку с молоком я не брала…
Я клялась и божилась в том, что невиновата. Убеждала родителей, что все утро провела у Ксанки и вообще, я идейный противник этой белой гадости, но…  Была торжественно и совершенно несправедливо выпорота отцовским ремнем. Причем папа пытался спасти меня, предположив, что мне  правда не нужна эта разнесчастная банка с молоком. Мама была неколебима.
Пришлось несчастному отцу выполнять свой родительский долг. Порол он меня несильно, извиняясь несчастными глазами. После того, как я утерла сопли и вышла из комнаты,  он на веранде, тайком от мамы, сунул рубль на мороженое. И что интересно: даже спустя годы, мы не знаем судьбу трехлитровой банки свежего молока. Эту историю вспоминаем исключительно как юмористическую…

7. Жвачка.

Дело было под Новый год. У нас в деревне до того, как мы уехали, были замечательные соседи. Даже поменяв место жительства, мы не прекратили наших отношений.  Дружили всю жизнь наши родители, дружим мы – почти с рождения, теперь дружат наши дети. То есть такие соседи, которые ближе и роднее родных по крови. Но речь не о том, а о жвачке.
Младшая из дочерей, Лена, переписывалась с девочкой из дальнего социалистического зарубежья, и я с завистью разглядывала невероятной красы календарики, открытки, наклейки. Обладание такими сокровищами поднимало Елену в моих глазах на недосягаемую высоту. Я, конечно, путалась под ногами у нее и постоянно нудила, прося все это мне показать. Периодически, с полным отсутствием надежды на успех, но неиссякаемым энтузиазмом, клянчила хоть что-то в подарок. И вот под Новый год Лене опять пришло потрясающее письмо из-за границы. А в нем… Кроме открыток, еще несколько пластинок НАСТОЯЩЕЙ жвачки!
Я немедленно ринулась в бой. Тяжело вздыхая, гладя руками несусветной красоты пластинки, (при этом, не забывая слова мамы – просить у чужих – это нехорошо!), надоев вусмерть, я все-таки добилась желаемого: мне выделили ЦЕЛУЮ пластинку, только, чтоб я не мозолила глаза. Дед Мороз выполнил сразу все заказы на Новый год!
Я бежала домой через калитку в заборе, условно разделявшей наши огороды (она никогда не закрывалась) счастливая!... Снег был особенно пушист, мороз  - особенно трескуч, а я ощущала себя Красной шапочкой в исполнении Яны Поплавской.
Придя домой, я никому из родителей не сказала о своем сокровище – лишь была неестественно послушной. Я съела все, что предложили. Я помыла уши с мылом, а так же глаза, не заорав благим матом, когда защипало. Я вовремя легла в постель, послушно пожелав спокойной ночи всем…  Лишь попросила оставить огоньки на ёлке – пусть горят, пока не усну.
Как только все ушли, одеяло было откинуто в сторону, спрятанная под подушкой жвачка была извлечена на свободу. Благоговейно я раскрыла фольгу и откусила ма-а-а-люсенький кусочек, предполагая оставшееся жевать, как минимум, месяц. Невероятно, но мне кажется, что я до сих пор помню этот вкус!..
  К сожалению, моё, несвойственное лично мне поведение, сыграло со мной шутку. Жуя жвачку со вкусом карамели, ощущая себя Алисой в стране чудес, я услышала скрип приоткрываемой двери. А потом все было по старой схеме: выковырнутая изо рта жвачка, раствор марганцовки, изъятие из-под подушки тайного запаса со слезами и истерикой…
После того, я как порыдала и простила своих бдительных родителей, я сделала вывод – врать – нельзя, даже если хочешь казаться хорошей, лучше не договаривать правду...

8. Горох.
Каждый современный законопослушный гражданин, кто прочёл название главы, тут же представил истязания малолетней невинной девочки, стоящей в тёмном углу на горохе, проливающей слёзы,  размером с горох. Но…
Мы пошли «на дело» всем концом улицы. Конец улицы для непосвященных, а осененных гаджетами - это все дети, проживающие на данной улице – от начала до конца! И возьми попробуй откажись! А кто хотел? Глаза горели у всех, план был у каждого свой, командир  как бы один, но тоже у каждого свой.  «Дело» - верняк! Главное – обойти сторожа на гороховом поле.
Не скажу, что мы надевали каски, портупею и строили засады. Мы скорее, шли «свиньей», как немцы, драли несчастный горох вместе со стеблями, набивая сумки из синтетической ткани. Причем, каждый бдил о дисциплине: стоило посмотреть на кого-то, тут – же прикладывался к губам указательный палец и назидательно широко раскрывались глаза. Битва за горох проходила в исключительной тишине.
Это потом, когда мы шли по дороге домой, каждый хвастал своими подвигами: кто как посмотрел, кто что увидел, кто спас кого-то от неминуемого провала… Мы хохотали, смакуя совершённое и запретное. Каждый чувствовал себя рыцарем. Или принцессой…
  А украденный-то горох каждый из нас понес в свой дом. В тот вечер только наш конец улицы не вышел гулять.  И в следующий тоже. А сторож проснулся только наутро…

9.Овраг.
Когда я рассказывала о том, что моя мама бегала два километра полями в школу рабочей молодежи, я была честна: до сих пор дети из нашей деревни бегают два километра теми же самыми полями в школу, которая стоит на холме в соседней деревне. Это сейчас дорогу туда мало-мальски чистят, но.  Нынче дорога в школу - по улице Центральной, а в моем детстве – это тропка, которой бегали в любую погоду-непогоду ученики. И дорога эта пролегала через два оврага. Второй от нас был совсем неинтересен – маленькая низинка с болотцем: главное – прыгай правильно по камушкам.  Неважно, какой у тебя размер роста. А вот первый…  Ну, глубиной он был от силы, метров пять. Но нам, ребятне, он казался Эверестом!
Что значит спуститься в овраг, но туфельки (одетые по случаю Первомая) не испачкать, так как должен идти в колонне?  Надо ли говорить, что в низине первого оврага всегда была огромная, непересыхающая лужа. Для ребятни нашей деревни важным было придти на праздник чистыми, не подведя своих родителей. Но сделать это было невозможно – лужа.
Видимо, до наших пап, прекрасно проводящих большую часть времени в резиновых сапогах, высотой по самое э-х…, наконец-то дошла мысль, что детям трудно бегать через овраг. И они, Демиурги, построили мост – для нашего удобства. Мы его, конечно, освоили сразу - зимой.
Бежишь, бывало, из школы – поля, снег искрится, подружки смеются, сугробы – белые-белые…  Красота. А потом время глубокого оврага. Там по склонам – березы паутиной бросают тень, вербы, слезами кожи, намолили на снегу круг… Тайна, тень, сень, не интересная нам, но нас тревожащая. И мост.
Мы, его, конечно, использовали по назначению: с него зимой прыгали вниз. Какая там «тарзанка»! Нынешняя молодежь отдыхает! Наше поколение выбирало место, которое было б еще не истоптано, чтоб прыгнуть вниз – доказав себе и всему окружающему миру, что ты на это способен. Мы прыгали...
А на том овраге я прыгала до тех пор, пока не пришла домой без шапки (я все теряла – даже варежки были у меня на резинке, но их я теряла тоже – попарно, вместе с резинкой).  До сих пор благодарю человека, который нашел мою шапку и повесил на перила моста.
Когда я явилась домой без шапки, мама мне сказала: "Где потеряла, там и найди!".И я в сумерках, полем, по заметенной, едва видной, стежке, боясь всех сказочных героев разом, бежала к оврагу…
Домой я вернулась в шапке.

10. Лакированные туфли.
В нашем детстве купить что-то приличное – на себя, в себя, в дом можно было только в далёкой сказочной Москве. Мы смотрели в кинотеатрах фильмы и понимали, вот где социализм с элементами коммунизма: прилавки ломятся от товаров, веселые, счастливые люди смеются и поют, короче – каждому по потребностям. Вот и тянулись «колбасные поезда», как в центр паутины, в Москву… Люди великой и могучей Родины свято верили, что прилично одеться можно только в столице. Что найти что-то необычное в дом и хвастать потом перед соседями (от посуды до постельного белья) можно только там. Ну, а о колбасе говорить даже нечего – она вся пребывала только в Москве: производилась, перетягивалась суровой ниткой, коптилась и поступала прямо из цеха  г. Мухо……  на прилавок.  А жители этого городка потом покупали колбасу, произведенную своими руками,  в столице.
Мои родители копили деньги на поездку. Полгода они откладывали в банку  где-то сто пятьдесят рублей семейного бюджета, а затем… Меня отвозили к бабушке Тоне и говорили волшебные слова: «Мы в Москву!». Они уезжали последним автобусом и для меня начиналось длительное приключение – ожидание родителей. Конечно, если быть честной перед собой, ждала я подарков, зная, что они будут. Бабушка спокойно сопела за фанерной перегородкой, свято веря, что внучка спит, а я сидела на кровати, обняв колени, и, смотря на тусклую лампочку фонарного столба, мечтала. Что мне привезут платье, как у Люды. Нет, красивее, чем у Люды. Удочку, как у Саши, соседа. Нет, лучше… А еще… Незаметно для себя, я засыпала.
С утра я начинала ждать вечер. Постоянно смотрела на часы, боясь выйти из дома. В этот день напрасно ждала меня под окнами моя банда: я говорила коротко – дела и делала страшные глаза. Мне верили. Без меня им не игралось и все расходились по домам.
И вот – свершилось! Я слышу топот ног по нашей лестнице в холодном коридоре. Мгновение – и я висну на шее у матери, а затем отца. Они  - веселые, молодые пытаются меня стряхнуть, а сами ставят целые баулы чего-то волшебного.  А затем…
Я не помню все подарки, что мне привезли именно в тот раз. Но моё сердце пропало, когда я увидела ИХ – лакированные черные туфли, которых не было ни у одной знакомой мне девочки! Я помню, с какой любовью смотрела на меня мама,  и как горд был папа, когда я разворачивала хрусткую бумагу… Но было одно маленькое но… - они мне были велики.
Наутро, когда все печали были позади, мне напихали в носа туфель комья ваты, и все наивно – честно говорили, что туфельки прекрасно сидят. Я никому не верила – в этих великолепных туфлях я выглядела сущим гусём: ноги, как ласты.  Чтоб не расстраивать лишний раз ребенка, было принято решение оставить  покупку у бабушки. Надо ли говорить,  что стоило мне приехать к ней в каждый следующий раз – коробка извлекалась наружу, и я проверяла соответствие моей ноги размеру купленного товара. Размер с ногой вошел в соответствие аккурат к Новому году и я предвкушала, что буду самой модной девочкой на детсадовской ёлке. Мне даже дали роль Снегурочки! Я была на седьмом небе от счастья.
Когда в костюме внучки деда Мороза и в своих лакированных туфельках я собралась выйти к ёлке прочитать выученный накануне стих, мне велели надеть валенки, так как они более соответствуют образу. Я наотрез отказалась. Мне пригрозили, что тогда Снегурочкой будет другая девочка, которая тоже знает этот стишок. Я заревела.
В семье есть фотография, где я с опухшим лицом, но в красивых лакированных туфлях стою с папой около ёлки. Снегурочкой я в тот раз не стала, а туфли весной мне были уже малы.

11. Конюшня.
Я говорила, что мы с Ксанкой были пацанки?  В пять лет мы для себя обрели место, где  могли быть свободными от всех условностей взрослой жизни: мыть руки – не надо, уши – тоже, просто работай. И мы, две дурёхи,  чистили стойла, «давали сена» - наполняли ясли, страшно боясь двух орловских жеребцов – Лимона и Космоса…
Красы были они неописуемой: стройные бабки, копыта – рюмочкой. Они не бежали – плыли. Гордая стать, коромыслом – шея, легкий корпус и неимоверная злость друг к  другу…  Я не представляю, как они ходили в тройке вместе, когда их забирали в Суздаль  для того, чтоб снять очередной фильм. Наверняка, были пристяжными.
Но, речь не  о том. Мы с Ксанкой честно чистили стойла и задавали сена всем лошадям. Конечно, конюх в это время занимался своими делами – пил, а нам нравилось, когда лошади тычутся своим мягким носом нам в ладонь, требуя морковь или горбушку, переступая  копытами, боясь наступить на нас, копошащихся под их ногами.
Дух конюшни не отпускал, даже если мы оттуда выбирались на обед домой (это было свято в каждой из семей). Мы с Ксанкой неслись туда на всех парах, вздыбливая сандалиями дорожную пыль, пританцовывая, как Космос и ржа, как Лимон. Моя мама долго удивлялась, откуда у меня солома в волосах  и желание стать главным конюхом…
Самое главное, чистя стойла, мы получали право кататься верхом на лошадях в загоне. Мы с Ксанкой, сидя верхом на жердях загона, выбирали самого свирепого, на наш взгляд жеребца, чтоб прыгнуть ему на шею (часто мы сползали со спины, в силу возраста нам не хватало длины ног). Скакали, пока нас не сгонял конюх. Возможно, главный. Мы просились в ночное. Нас, естественно, не брали.
Больно смотреть сейчас на пустырь, где были конюшня и загон…  Где гарцевали  когда – то элитные орловские рысаки,  на которых скакали мы. Кстати, к слову, когда я была на картошке, в институте – я «как бы испугалась» ехать на лошади: мне казалось, что я предаю то время, когда хотела быть главным конюхом.

12. Ответственность.
У нас в деревне, когда я гостила у бабушки, всегда была банда: весь конец деревни.  Мы никогда не сидели по домам друг друга – нам было не досуг... У нас были более важные дела: мы лазили по деревьям, мы мотались по оврагам, мы жили вместе все лето.
Я была одной из старших в этой банде. Лет мне было на момент описываемых событий четырнадцать. Мы мотались совершенно автономно от взрослых. Носились по деревне, играя в «казаки – разбойники», «секрет» и прятки. Мы ловили «цезариков» в пруду за нашим домом, привидение, когда становилось темно, и цетера…
Был один запрет от взрослых, они же родители, - на речку мы всегда ходили вместе с ними.
Речка была странной: узкой и проходимой с ледяной водой из- за быстрого течения и с широкими, тусклыми карманами, наполненными тёплой застоявшейся водой и, местами, ряской, которые в то время звались бассейнами. Дно в них было песчаным, ивы полоскали косы в воде, летали стрекозы с голубыми крыльями ("поденки"), солнце палило, а облака были похожи на сахарную вату... Ребятня, как правило, плескалась на мелководье, а мы - почти взрослые- заплывали подальше, чтоб сорвать чуть раскрывшиеся желтые кувшинки под бдительным оком родителей.
 Мы обожали ходить на речку: дорога была длинна, сандалии сбрасывались с ног сразу же, как заканчивалась каменка, и мы бежали наперегонки голыми ступнями по горячему песку, который струился между пальцами ног. Травы были в наш рост. Или выше… В них лениво стрекотали ошалевшие от зноя кузнечики. Здорово...
Родители нас важно туда сопровождали. У них были свои посиделки: разговоры, интриги, слова. А мы плескались в воде, как ошалевшие котики, до синевы...
Но  планеты сошлись именно в тот день – с нами никто из взрослых не пошел на речку! Я решила объявить родителям, что взрослая и самостоятельная – и сделала это: пошла купаться одна. Минутное чувство победы сразу улетучилось, когда вся наша банда увязалась за мной следом. И травы были также высоки, и птицы – видимо, где-то , щебетали, и песок был также горяч… Все было по-другому, не как раньше…
Мы пришли на «бассейн»  - человек десять детей. Все собрались купаться. Все отважно разделись и немедленно хотели прыгнуть в воду. Но…Я, зайдя по грудь в воду, сказала всем, чтоб дальше меня ни- ни. Так нас и нашли родители: вяло плещущихся в воде детей и меня с синими губами, стоящей на том месте, за которое никто из них заплыть не решился.