В двух станах. Книга стихов

В ДВУХ СТАНАХ

В ДВУХ СТАНАХ
*
Убить? Да, можешь. В озорном хмелю,
Уже поняв, произнеся «люблю»,
Припомнить вдруг, что приходил убить.
Но я обречена тебя любить,
Хоть ничего не ценишь ты вовне,
Одну тобой придуманную ложь,
Хоть знаю я, что если быть войне
И надо будет выбрать, с кем идешь,
Ты ни на чьей не будешь стороне –
Лишь чье-то детство из огня спасешь,
И памятник заслужишь, может быть.
А в мирный день ты можешь и убить.
1985
ПРЕДАТЕЛЬ

И ренегат,
И сам рогат,
И третьих предаешь,
И пьешь
С тоски, что ложь,
С тоски, что грязь,
И в край стола, ожесточась,
По рукоять
Втыкаешь нож…
Но я люблю, как ты поешь:
Придавишь так струну, как вошь,
И ух зальешься –
Жизнь отдашь.
- Ах, славный, как же ты не наш?
И ты вздохнешь: «Наверно, ваш!»,
И пьешь горчайшую из чаш
С досады, что опять предашь,
Или с тоски, что не убьешь.

1984
НОЧНОЙ СНЕГОПАД

ВорОнье чиркнуло крыло
По глади белой.
Ночь намечала сделать зло,
Но не успела.

Ее от снега шедший свет
Привел в смятенье
И побудил свести на нет
Свое решенье.

Громила отменил погром,
Сексот споткнулся
О слово черное пером
И спать вернулся.

А кравшийся в ту ночь с ножом
К былому другу
Дом вспомнил в городе большом,
Овитый вьюгой,

Глаза двух добрых матерей,
Коньки, салазки –
И доблестных богатырей
Из древней сказки.

1992
*
Отхлынула от нас со вздохом Колыма
И в берега вошла, смиренно леденея…
И снова как в былом: страдания ума,
И муза легкая, и вольная идея;
И снова как тогда – над пьяной головой
Пленительная ширь в сирени и лазури,
И ты готов роптать, что твой огонь живой
Погаснет зря – в трудах, в смирении, без бури,
И тяжелей всего страдания ума…
Молчи – не то опять нахлынет Колыма.

1989

ДРУЖЕСКИЕ СХОДКИ

Было тихо. Сходились нечасто.
Больше молчали. Даже пили немного –
Боялись потом наболтать лишнего.
На возвратном пути
Слушали снежный хруст
Как яичная скорлупа на зубах.

Потом еды стало меньше, выпивки больше.
Сходились часто, говорили много.
Бояться уже перестали.

Теперь сходимся по временам.
Нерадостны эти сходки.
Есть нечего. Пить нечего.
Бояться нечего. Говорить не о чем.

1990

                *
И только тем, кого мы не увидим,
Мы не решаемся сказать «прощай!»…
                Эдуард Бабаев

Тает снег – и остра наша кровь.
Будет вечер нездешней красы.
А в стране постоялых дворов
Так же воют голодные псы.

Продолжается начатый год
В старом ритме, стопа за стопой,
С грустной думой о тех, кто уйдет,
Бросясь в бой с карабахской толпой.

Но исчёркано время пером
И застроено насмерть, как Рим.
Может, в пушкинской строчке умрем,
На картине Брюллова сгорим.

Но тебе еще рано, поэт,
Не сорвется с горы фаэтон,
По стихам твоим знаю, что нет.
Приходящих на землю времен

Не хозяин, не собственник – нет,
Но властитель – ведь все-таки да! –
Просто так не уходит поэт,
Он обмолвится строчкой всегда.

И в стране постоялых дворов
Будет мирящий недругов май.
Тает снег. И остра наша кровь.
И надежда есть в слове «прощай».

1992

ПАМЯТИ ГУМИЛЕВА

В нашем смятом скоростью веке
Вроде думать бы не о том –
Но вспомянем о человеке
Не красивом и непростом.

Улыбнувшийся всем соблазнам
И во всяких бедах мастак,
Но не звавший чистого грязным
Ни за славу, ни просто так;

Смелый странник на бездорожье,
От огня не отведший грудь
И нашедший в Царствие Божье
Свой единственный, тесный путь,

И так детски легко простивший
Грустной родине смерть свою,
Что из смерти к ней приходивший
Младшим братьям дать сил в бою –

Он теперь достоянье наше,
Тех, чей дух от попраний груб,
И стихи - золотые чаши
У еще не причастных губ.

1987


  ПАМЯТИ ИОСИФА БРОДСКОГО


Когда за честь и высоту искусства
Полуобъявленная шла война
И надо было выбрать Бога Вкуса,
Как выбрал «Арзамас» Карамзина, -
Вы дали имя нам на знамена
И радостный огонь на времена,
Когда мы стали с книгой, но без куса.

Жизнь оказалась не длинна – тесна.

Какой же малостью умерить горе?
Там, у тебя, архангелы и лед,
У маленькой вдовы остался кот,
А у меня есть кошка: в коридоре
На грудах книг все ночи напролет
Она шумит, как маленькое море.
1996

ПАМЯТИ ВИКТОРА АСТАФЬЕВА

Что бы ни вменила вам молва,
Все же от меня – поклон вам низкий,
Человек с фамилией на А,
Оказавшийся последним в списке *).

Мальчик-сирота и сын войны,
Вывел он в полночной телеграмме,
Чаявший бескровной тишины:
«Ставьте подпись – лишь бы Бог был с нами!..»

Беспризорник обречен навек
Стыд проглатывать и в чаше славы.
Правильный, бывалый человек,
Думавший о цельности державы…

А уже друзья-сибиряки
К западу влекли Сибирь с востока.
Тщился их одернуть: «Земляки,
Други, вы обмануты жестоко!»

И в себе увидев тьму грехов,
Помышлял уже о черной точке
В день, когда полковник Петухов
Бился головой над гробом дочки…

Совести больной тревожный гул,
Сердца изможденного раскаты.
Тем, кто этих малых обманул, -
Им нести тяжелый крест расплаты.

*) Виктор Астафьев заявил, что подписывает письмо сорока двух к Президенту, когда оно уже печаталось в «Известиях», и его фамилию добрали в конце списка.

* * *

Все будет нежилым и стыдным –
И обретенья и убытки,
Когда динамик возвестит нам,
Что мы разорены до нитки.

Видать, лесник продолжил рубку,
А зодчий не закончил зданья.
Но ты, дыша, прошепчешь в трубку:
- Не надо отменять свиданья!

Ты улыбнешься губ углами,
Что мой костюм не по погоде –
И шляпка черная с полями
Как траур по высокой моде,

Что мнилась красотой приятной,
Сошедшей с подиумов Рима,
А станет пулей автоматной
На лестнице неисцелимой…

И тать не мог нас обездолить,
Как сделалось по всем законам.
Что ж! Можно все себе позволить,
Как Розанов в «Уединенном».

А Пушкин не при чем остался,
Как будто в этой шири снежной
И не жил он, и не рождался,
И не сжигал свой дар небрежный…

С какой бы частотой каналы
К нему ни обращались ныне,
Но полны до краев анналы,
И голос должен жить в пустыне.
1999

СЕРПУХОВСКИЙ  ВАЛ

Тихий мокрый бульвар упирался в шумливый базар,
Где искали минуту спасенья от жара и пыла…
Там гуляли солдатики из Чернышевских казарм
С выпускницами школ. Боже правый, когда это было!

В лето раз по пятнадцать бульвар заливало дождем,
Здесь, по слову топографа, низкий участок столицы –
За базаром все «аннушки» сразу вставали гуртом,
Брали «лодочки» в руки и шли босиком выпускницы.

Здесь недавно совсем проживал благородный старик,
Все из тех, что сидят не за что и едят как попало.
Как-то раз, зачитавшись, случайно он вызнал из книг,
Что болезнь его «та» и что дело, наверно, пропало.

Я в подкисшие сливки крошила ему шоколад,
Приносила безе из Столешников в белой коробке,
Только сладкой едой зажигал он потухнувший взгляд
И подбадривал голос, уже монотонный и робкий.

Он со мной говорил, он любил, повествуя, листать
Своих изгнанных предков альбомы в часы облегченья.
Честь по чести, за «новых» решился он голос отдать,
Но уже не слыхал патриаршего благословенья.

И, ладони крест накрест, лежал он напротив стены
С куполами Епархии в длинном окне запыленном…
Те девчонки не бегают в туфельках – ноги больны,
А солдатиков пораскидало в пространстве зеленом.

Я их всех помянула, склоняясь над тем стариком,
Занавесила зеркало и в ненасытной печали
Под дождем по сырому бульвару пошла босиком,
И над Свято-Даниловым колокола прозвучали.
1994

850, ИЛИ 8 1/2

          (юбилей города)

Битком Первопрестольная набита
Убийцами, как цитадель МакбЕта,
Здесь больше никому защиты нет…
Они не подавились долей львиной,
А нам и мышкой пропищать не след
О том, как съели восемь с половиной
Веков за восемь с половиной лет.

Люд осязает площадь, точно шар
Гимнасточка-заморыш у ПикАссо,
А вечером заклинит мозг у аса,
Зацепится пропеллерная масса
За длань Пожарского, и с башни Спаса,
Как при французах, возвестят пожар.

Москва-Рахиль, не говори: «Их нет!»
Мы от днепровских круч сюда, к Ивану,
Текли, любя, Иаковом к Лавану
Не остановленной никем лавиной:
Нам были эти восемь с половиной
Веков как восемь с половиной лет.

1997


ВОРОНЕЖСКАЯ НОЧЬ

В граде Воронеже с кошкой-зимой
Всласть мы хворали разлукой-чумой.

Я все гадала: возврат, невозврат…
Кошка-зима повторяла: навряд.

Знала же я, что в конце декабря
Мне отдадут твою тень лагеря.

Не говори: нехорош, неодет –
Я научилась сквозь тело глядеть.

Тень водокачки пусть смоет с ресниц
Сажу пожаров и пыль колесниц.

Я и сама уже на волоске –
Хилая тень на приречном песке.

Вся на бегу, на кругу, на моту –
Милостив Бог, что послал хромоту,

Я б измотала себя и сожгла…
Помнишь, как ты подарил мне щегла?

Черного с желтым, как месяц в смоле?
Не было птицы мне этой милей,

Но отпустила, чтоб смерть в ней избыть,
Чтобы нам вечно друг друга любить!

Скажут: свобода его без креста
И не от мира его красота.

Он же щегол, не напомнит орла –
Все-таки царская дочь я была.

Кто меня вклеит в парадный альбом
С нищим горбом и с простреленным лбом?..

Правда – щегол. Но какой был щегол!
Пушкинский был ему впору глагол.

И в удалую словесную даль
Выдал ему подорожную Даль.

За многодонную флейту твою
Я проворонила место в раю.

Кошка-зима увела тебя в ночь
За хромоножку, за царскую дочь.

Только с небес долетал сюда свист:
Умер вчера окаянный флейтист!

Только волчиха провыла чуть свет:
Умер вчера неизвестный поэт!
1993


7 ДЕКАБРЯ 1988 ГОДА

                Облака плывут…
                Александр Галич


В Ленинакан плывут, в Кировакан
Твои, с закатной кровью, облака.

Летят на север люди без семьи.
Жестоки даты круглые твои.

Ушли из Абакана облака –
В Кировакан пришли, в Ленинакан.

1988
 20 ЯНВАРЯ 1991 ГОДА

                Элле Шапиро
Когда в туннели вспугнутой столицы
Втекал народ, томимый неизвестным,
И над посольствами носились птицы,
И чудный взгляд твой отливал небесным,
И старики, черны и бородаты,
Шатаясь шли, как после крестной муки,
И на Манежной площади солдаты
Нам стискивали благодарно руки, -
Мы сознавали беззаконность счастья,
И страшно было с площадью прощаться,
И воздухом людского соучастья
На годы впрок хотелось надышаться.

 19 АВГУСТА 1991 ГОДА

                Славе Макарову

Никто не понял, зачем приходили танки,
Кто и с какою целью их ввел в столицу.
Кошке и котику надо налить сметанки,
Соседку напротив надо вести в больницу…

Тот, кто вчера еще грезил небесной манной,
Завтра решит загадать о дуге терновой.
Мальчик и девочка смотрят на нож карманный.
Дети есть дети. Им радостно все, что ново.



СТАНЦИЯ МЕТРО «ПЛОЩАДЬ РЕВОЛЮЦИИ»

На станции «Спартанская» - парад.
Восстань Ликург – дивился бы такому.
Он руки бы сжимал им всем подряд,
Повстанцу, партизанке, военкому.

Задумчивый аркадский комбайнер.
Над глобусом головки двух отличниц,
И школьник, в клубе ладящий планер,
И собранность в чертах доярок, птичниц,

И юный Геркулес – литой бутуз,
Стоящий смело на плече спартанки,
Концертных блеск и театральных муз,
Солдат штыки, локомотивы, танки,

И вслушиванье это в шелест рощ,
И небоскребы, МАЗы, АНы, ЗИЛы,
Любовь к преданьям и прогресса мощь –
Все в этом было правдой – кроме силы.

Поскольку будь и впрямь они сильны
И мудры так, как скульптору мечталось,
Они бы выправили путь страны,
И с ней не сталось бы того, что сталось…
2009

НЕПРОШЕНОЕ ПРОРОЧЕСТВО

Когда серая рыба-меч прорежет брешь в акваланге
И ты упадешь на дно, выпустив трос из рук,
К тебе подплывет полосатая рыба-ангел,
Тебя поцелует в лоб голубая рыба-хирург.

На маленьких островах живут рыбари-карибы,
И, знаешь, моя душа имеет такую власть –
Отправить тебя туда, где шастают эти рыбы
И сделать именно так, чтоб ты заглянул им в пасть.

Ты думаешь про себя, что личность я ниже рангом,
Что создана только ждать и плакать на берегу.
Ведь все-таки ты моряк и плаваешь с аквалангом,
А я вот и без него как следует не могу.

Но там, где родился ты, где пруд в незабудках луга
И водятся в нем лини, налимы и караси –
Кому-то из палачей ты спьяну наплел про друга…
Выходит, нельзя, чтоб ты покоился на Руси.

Забыть бы… Ведь сколько бед творилось тогда в Союзе!..
Хороним в чести и тех, кто в тысячу раз грешней.
И я-то еще тогда сидела у маме в пузе,
И выловили давно налимов и окуней.

Ведь мало кто так любил, и песни певал красивей,
Ловчее бывал в игре и мужественней в бою.
Поэтому навсегда отняв у тебя Россию,
Шальной и мгновенной я сделаю смерть твою.

И серая рыба-меч прорежет брешь в акваланге,
И ты упадешь на дно, выпустив трос из рук,
И подплывет к тебе как радуга рыба-ангел,
И поцелует в лоб, ласкаясь, рыба-хирург.

Лишь будет тебе темно. Сияние небоскребов
На всю глубину лагун тебе не просветит дна.
И будет тебе светить, как прежде на пыль сугробов,
Заплывшая в облака золотая рыба-луна.

1983

 


  ДОРОГА ВНИЗ

1
И оттого, что солнце было низко,
А сосны от окна росли так близко,
Мне воздух показался золотым,
А этот странный человек святым.

И каждая дорога в заоконной,
Продолжась в облаках, вела к звезде,
И лишь одна – к обугленной воде,
Туда, где никогда не молкнут стоны
В темницу древле заключенных рек.

Кто мог бы знать, что этот человек,
С его огнем – хозяин в той среде?

2

Холодной и неблизкой никому
Проснулась я. Звезда сверлила тьму.
Хотелось пить. Я раскрутила краны –
И левый кран в потемках истекал
Венозным дегтем незажившей раны,
А правый из своей среды толкал
Артериальный ток. Из голых скал
Бежит на мерзлый камень кипяток,
Как эта кровь…
                К утру на мой звонок
Явился он. Сырой брезент прикрыл
Округлости его упругих крыл.
- Лишенный быта мир, - он говорил, -
Имеет связь с хранимым вами бытом.
Кровь хлещет в мир из всех подземных пор,
И можно задержать ее напор,
Лишь воскресенье даровав убитым.
Я долго вслед за ним в потемках шла,
Порой касаясь твердого крыла.
Нагие, обагренные тела
На отмелях лежали, леденея.
Я подходила, щурясь и бледнея,
И в каждого вдыхала из груди
Тревожный воздух. Странный проводник
Шептал над воскресавшими: «Иди!» -
И чистоту себе вернул родник.
Один склонился на мое плечо,
И тело, так недавно ледяное,
Вдруг стало нестерпимо горячо.

Светало. Нас опять осталось двое.
- Благословенны все твои дела!
- Молчи, забудь! Я сделал много зла
И сделаю… Но ты меня спасла.

3
Мне голос был из буйного мерцанья,
Осыпавшего сумрак заоконья:
«Не выдержит природа созерцанья,
Как не выдерживала беззаконья.

Чем ярче звезды, тем кровавей зори.
Взгляни: они уже не те мерила.
Не чистота и не печаль в их взоре –
Одна всеразоряющая сила.

Они давно уж не ведут к покою,
Не стерегут всеобщего закона.
Взгляни, какой бестрепетной рукою
Прошил Стрелец рубаху Ориона.

И обнажилась грудь Кассиопеи:
«Возьми меня, Кентавр, - ведь я прекрасна!»
Всех заблуждений, может быть, глупее
Считать, что твердь гармонии причастна.

В полях широких истлевают злаки,
И гнев наполнил чаши до мениска,
Пока ты, сидя, превращаешь в знаки
Комочек мышц, задуманный для риска…»

Я собрала в душе остаток веры,
Дом наполнялся шорохом мышиным.
Но луч упал на желтые портьеры,
И все исчезло с криком петушиным.

4
                Сомнительный и лживый идеал.

Прав кто сказал: любить его не надо.
Я знаю: он, когда-то бывший всем,
Посланник звезд, властитель многих дум,
Иным любовник грубый и хмельной,
А мне простой и легкий покровитель,
Он дружества лишил меня, родства,
Увел из круга тружеников мирных,
Все слезы отнял, кроме слез обиды,
И опрокинул в прошлое мечты.
Я не должна любить его. Зачем же
Я все еще люблю?

1994