***

Вот уже несколько недель подряд, я ночую под старой дырявой лодкой, что лежит перевернутая вверх дном на берегу пруда. Кто я? Я-простой шестнадцатилетний парень. Я бездомный, и поэтому вынужден ночевать под этой дырявой посудиной. Как я попал в такое положение? Ну, скажем так, река моей спокойной жизни, внезапно превратилась в бурлящий поток и выбросила меня без денег и документов на этот берег, к этому костру и старой лодке. Я бездомный и нищий. У меня ничего нет. Ну, ничегошеньки, кроме того, что на мне, а именно синей, клетчатой ковбойки, которая усугубляет дневную жару и почти не препятствует ночному холоду, черных джинсов, почти протертых до дыр на коленях и кожаных туфель - немытых, пахнущих потом, свидетелей былого благополучия. Еще у меня есть толстый ежедневник, в который я записываю свои мысли, наблюдения, ну и иногда случается стихи. Я бездомный. У меня ничего нет в городе, что спит за моей спиной. Как в прочем нет у меня ничего и в других городах Земли. Меня ничего с ними со всеми не связывает и не роднит. Ну, или почти ничего. Я сижу на песке, рядом потрескивает, выбрасывая во мрак, густые снопы искр, костер. В такие минуты я прячусь от жестокой реальности и даю над собой власть иллюзии. И она берет эту власть. И вот мне уже кажется моя жизнь вовсе не столь уж безрадостной. У меня на коленях лежит открытый ежедневник – мой верный спутник в моих скитаниях (почти все они запечатлены мелким неровным почерком на белых страницах). Зачем я веду дневник, *** его знает. Устав писать, я закрываю ежедневник и отложив его в сторону, устремляю свой взгляд в ночную даль. Впереди спокойная, почти зеркальная гладь пруда. На другом берегу виден лес, над которым висит серебряное мятое блюдо луны. В углях костра допекаются несколько картофельных клубней. Чуть в стороне, на расстеленном прямо на песке полиэтиленовом пакете, меня дожидаются несколько крупных, полосатых огурцов, пара помидоров, луковица и кусок чёрного хлеба. Это мой ужин. Он же по совместительству обед и завтрак. Из предвкушения трапезы состоит мое счастье сегодняшней ночью. Счастье бездомного, нищего бродяги. Я где-то читал, что человек на восемьдесят процентов состоит из воды, так вот в окаянные дни моих гонений открылось мне, что счастье на восемьдесят процентов состоит из возможности пожрать досыта. После еды я ложусь на теплый песок и устремляю взгляд в звездное небо. Время медленно течет, словно сосновая смола по стволу, превращая запечатленные мною аспекты окружающей действительности в застывшие музейные экспонаты, которые скоро отправятся в глубокие запасники моей памяти, освободив место для новых экспонатов. Спустя какое-то время, я вспоминаю, что в моем нагрудном кармане, лежит обрывок газеты, которую я нашел на скамейке возле одного из универмагов. Вытащив обрывок из кармана, я углубляюсь в чтение, придвинувшись к огню. Статья про войну, что вот уже много лет идет на далеких рубежах моей страны. Статья плохая. Мало того, что она написана неровно, так в ней еще и чувствуется грубая неприкрытая лесть в пользу той стороны, на языке которой, написана статья и предвзятое отношение к другой стороне конфликта. Прочитав статью, я бросаю клочок бумаги в огонь. Языки пламени мигом слизывают грязь и ложь статьи. Я не знаю кто автор этой дрянной статейки. И не хочу знать. И дело здесь вовсе не в том, что статья бездарна, я, честно говоря, не посмотрел бы на фамилию автора даже, будь эта статья написана гениально. Я никогда не смотрю на имена, фамилии и псевдонимы, тех, кто пишет эти статьи. Почему? Не знаю. Просто не смотрю и все. Я просто травлюсь ядом лжи, которую льет пресса со страниц газет и журналов, из динамиков радиоприемников и телеэкранов во всех концах униженной, обезглавленной, жалкой в своей растерянности страны. Я снова ложусь на песок и устремляю взгляд в звездное небо. Из тысяч, миллионов, миллиардов ничего незначащих звуков сплетаются смыслы и летят над миром, в котором всегда и повсеместно бодрствует жизнь во всех её проявлениях. Здесь вокруг меня, надо мной и подо мной, кто-то кого-то грызет, **** и убивает. Летят над миром смыслы. Они вгрызаются в повседневную жизнь людей через статьи, интервью, книги, телепередачи, как гарпуны. Они беспощадны. Они загоняют в реальную объективность все, от виртуозно сервированной ***ни, до чистых, хрустальных истин.
 
Каждый день с утра до вечера я брожу по улицам города и слышу смердящий трупный запах, исходящий из всех пор на теле этого серого существа. Я знаю, что гниет в этих норах, - лживая, условная мораль. Вся эта ****ая цивилизация скоро накроется медным тазом. Я хожу мимо домов и вижу разбросанные под окнами,  использованные презервативы. Это выброшенное из окон не родившееся поколение, принесённое в жертву телевизору и весёлым посиделкам на кухне. Одно это уже говорит о том, что вся эта цивилизация скоро умрет. Я вижу пьющую молодежь и курящих матерей. И все это – цивилизация. Все это, безусловно, является цивилизацией, если под цивилизацией понимать вектор развития истории, зафиксированный человеческим разумом в определенный момент времени. Все эти носители цивилизационных ценностей, которые сейчас пердят в своих сортирах, трахают жен, или занимаются онанизмом, глядя порнографические фильмы. Все эти ханжи упрекают и укоряют таких как я, кто не стесняется говорить то, что думает, причём говорить часто матом и жить, так как ему хочется. И того не понимают, что слово есть ни что иное как выразитель мысли, а мысль – это зеркальное отображение окружающей реальности. Так что до тех пор, пока окружающая меня реальность будет вызывать у меня мысли, которые иначе, чем матом не выразить, я буду говорить матом и в полный голос.
Сколько раз, ночью дрожа от холода, лежа под лодкой, я, стискивал зубы от злости и обиды. В эти минуты я люто ненавидел город с его грязными улицами, заполненными суетливым, грубым народом. Я ненавидел их всех за маленький клочок времени, оторванный от холста моей жизни, и застигнутый врасплох обрушившимся несчастьем. Сколько раз, я, преодолевая сон, выбирался из-под лодки и отправлялся протыкать гвоздем колеса автомобилей, оставленных у подъездов их хозяевами. Но когда наступал день и ласковые лучи солнца согревали меня, я падал в туманные объятия иллюзии, что черная полоса моей жизни медленно, но верно начала окрашиваться в более обнадеживающий оттенок. Но днем или ночью я сохраняю презрение к окружающим меня людям: наивным, глупым и слабым. Каждый день я вижу, как они суетливо, словно жуки – скарабеи катят перед собой к пропасти – смерти говняные шары своих мелких ничего не значащих проблемок.
Те из них, кто считает себя интеллигентами, питая иллюзии обладания собственным мнением и взглядом на те, или иные события, по сути, являют собой жалкие сгустки злости, подаренной строгими, повернутыми на воспитании мамашами, и букеты комплексов – последствий неразделенной любви. Они судят только по внешней форме. Пасквильные, якобы либеральные, газетенки у них считаются выразителями мнения свободнейших и, о чудо, достойнейших людей.  И люди им верят, забывая при этом, что хозяином любой газеты является толстосум, который ради повышения тиражей выжимает все соки из своих журналистов. Для тех, кто читает такие газеты, они являются образцом морали. А как же, ведь в газетах никогда не употребляют грубых выражений, всегда порицают физическую грубую силу и жесткость. Неизменно апеллируют к тому, что борьба, должна вестись исключительно «идейными» средствами. А ведь очевидно, что подобный способ ведения борьбы больше всего нравится слабым, безиннициативным людям. Почему? Да потому, что на другую борьбу им просто-напросто не хватает смелости.  А подчас это результат недостаточного или даже скорее не правильного образования. Человек отучается, если уже не отучился, адекватно воспринимать окружающий мир. Обладая жалкими зачатками знаний, мы не понимаем по-настоящему законов природы и мира. Мы никак не желаем признать и принять, что во Вселенной, где планеты вертятся вокруг Солнц, а луны вокруг планет, где всегда и неизменно сила господствует над слабостью, как бы ни ухищрялась мораль, нет, и не может быть никаких особых законов для человека. Ибо вечные и незыблемые принципы этой системы определяют существование самого человека, от уличной проститутки до напыщенного всезнайки, заседающего в каком-нибудь  парламенте или еще где – нибудь. Мы можем попытаться понять эту закономерность, но изменить ее не сможем никогда. Мы подчас и сами с большим удовольствием пользуемся сложившимися обстоятельствами. Я отчетливо вижу это тогда, когда иногда захожу в магазины города и вижу на витринах консервы, а под стеклом куски свинины или говядины. Вот они, обреченные, немые, покрытые голубоватым искрящимся инеем, свидетели моей правоты. Это мясо не лучше мяса тех животных, что обитают в лесах и горах. Вот они свидетели древнего предательства. Меня, как в прочем и всех остальных людей роднит с этими заледенелыми кусками мяса одно обстоятельство. Много тысячелетий назад предок этой свиньи или коровы имел неосторожность поверить моему предку, который его по манил, что-нибудь при этом ласково приговаривая, и взял у него с ладони угощение.  И вот случилось, костер над которым исходит паром сочный окорок, в добавок вечное рабство, и восторженные крики людей, ожидающих своей доли мяса. Нет, нет, я не сужу никого да и не имею права на это, ибо я сам в тысячу  и один раз более жесток чем многие из моих собратьев по человеческому стаду.

Холодные стальные прутья впитавшихся в мою природу привычек, избивают меня изо дня в день до кровавых ран. Я слышу звук идущего вдали поезда. Огромное желтое глазное яблоко Луны, царит над спящим миром. Мне вспоминается фраза, которую я услышал от кого-то: « Солнце и Луна – это глаза господа Бога». Сейчас я смотрю на Луну, и мне кажется, что Бог смертельно устал и хочет спать. Кстати, я тоже. «Спи, спи, и лучше бы ты никогда не просыпался» - мысленно обращаюсь я к Богу. Холодный, мерный поток мыслей нарушается, когда натыкается на реальность, начинается дождь. Две крупные капли упали мне на голову и медленно сползли мне за шиворот. Я поднимаю с земли мой ежедневник и залезаю под лодку. Здесь в сухости и безветрии мне почему-то  приходят в голову мысли о смерти. Еще, будучи ребенком, лет четырех – пяти, я думал о смерти и прятался под подушку, осознавая, что все вокруг не навсегда, не совсем по настоящему, несколько понарошку. Как и я сам.  После, я мало по малу смирился с мыслью о смерти. Теперь я точно знаю, что я смертен. Я готов к смерти, если она хоть немного похожа на то, что я испытывал ночами, когда кончал под одеялом, мечтая об огромных, сочных, источающих мускусный аромат сиськах моей учительницы. Я готов к смерти в буйстве оргазма.
 Сиреневая мгла. В круговороте вечных созвездий среди спокойного океана времени и хаоса плывет в просторах фиолетового эфира маленький голубой шарик. Это моя планета. Изуродованная наукой, сожранная экономикой, почти умерщвленная СПИДом и парниковыми газами, загипнотизированная религией, оболваненная политикой. И я живу на этой планете. Я среди миллиардов таких - же  Я. Однажды я видел разбитое зеркало. Осколки лежали на тротуаре. По всей видимости кто-то из жильцов выбросил его ночью из окна. Десятки мелких  осколков светились, призывая заглянуть в них. И каждый из них, даже самый крохотный, готов был принять мое отражение. Принять таким, какое оно есть. О, Господи! Как же я хочу увидеть ну хоть одну пару женских глаз, готовых принять меня таким, какой я есть, принять мое отражение. Я хотел и хочу найти хоть одно влагалище, готовое впустить меня в себя. Впустить и согреть как эта лодка. Я бы забрался в это влагалище и хотя бы на несколько минут тихо заснул счастливым сном ребенка под нежными розовыми складками женской плоти. Счастливый Максимушка. Обрету ли я когда-нибудь хоть немного человеческого тепла? Повернувшись с боку на спину и заложив руку под голову, я погружаюсь в размышления. Грезы, сны, мечты, химеры роятся в моем сознании. Адский вихрь подхватывает меня и уносит в фиолетовую высь. Скользкая, липкая плоть обнимает меня. Я не сопротивляюсь ей. Я словно слабый, беспомощный ребенок полностью в ее власти. Это кто-то злой и очень умный, задающий порядок вещам и событиям, кто расставляет иксы и игреки в формулах вечной жизни взирая с иронией с вершины великой вечной пирамиды Вселенной. Его глаза ну никак не похожи на Солнце и Луну. Эти глаза блестят льдом одиночества. Он, – великий режиссер театра жизни, так же одинок и несчастен, как и я. Хотя нет, он еще более одинок и несчастен, ибо он всемогущ, а всевластие равно нищенству, конечно если он вообще существует, в чем я очень сомневаюсь. Но даже, если он и есть, я знаю, что он не в обиде на меня за то, что я отвергаю его. Он примет меня таким, каким он-же и создал меня, а значит, таким, какой я есть. Он должно быть достаточно умен, для того чтобы не обижаться на меня за то, что я отрекаюсь от него. Он сделает мое отречение частью формулы, с помощью которой, я, возможно, однажды сумею найти запрятанный среди дней и поступков ответ, решение уравнения моей жизни. Мне ничего другого пока не предлагается, остается только одно, каждое утро снимать с ветвей рябины растущей недалеко от моей лодки, свою тень и отправляться бродить по улицам города. В щели лодки пробивается лунный свет. Дождь кончился, но из-под лодки вылезать не хочется. Я продолжаю размышлять. А что будет делать Бог, когда я буду бродить по улицам? Будет смотреть на меня с высоты пирамиды мироздания? И ничего нового? Нет, во истину его участь в тысячу раз хуже моей. Да, его история, началась где – то в глубине веков далеко отсюда в стенах древних городов междуречья. С начала она походила на маленький чистый ручей, теперь превратилась в полноводную реку. Она безудержно течёт, сметая на своем пути, маленькие островки возражений и разоблачений. Она переносится из поколения в поколение, из умов в умы, неся с собою яд страха.  Она – его история – обрела форму и содержание где – то на берегах Иордана и окончательно окаменела в Риме. Моя же история началась в холодный ноябрьский вечер под знаком скорпиона, среди хмурых уральских гор. Мы оба обречены и я и он. Мы оба рано или поздно сдадим свои имена в чулан забвения. Он еще не знает об этом, он еще теплится в миллионах умов, и говорит, посредством тысяч и тысяч голосов, и вершит свой страшный закон. Но я то, я существующий здесь и сейчас в этом ****ом мире, я исходивший много ночей по улицам города знаю, что мы оба обречены и я, и он. Иногда мне хочется, чтоб он существовал, особенно когда холодно, темно и до помутнения в глазах хочется есть. Тогда я мечтаю о том, чтобы у меня выросли большие, сильные крылья, и я смог улететь в черное уральское небо. Отыскать его, этого невидимого кукловода. Сначала как следует врезать ему по физиономии от всего благодарного человечества, после вместе разрыдавшись, мы бы крепко обнялись, а потом отправились в путешествие к далеким немеркнущим мирам по фиолетовому эфиру Вселенной. И срок нашему путешествию был бы тысяча лет. А после, я вернусь назад. От моих размышлений меня отрывает голос ночной птицы. Он ровный и печальный. Эта песнь звучит как реквием чему-то безвозвратно утраченному. Она печальна и величественна – эта  песнь. В ней слышится вечная ипостась сути жизни – боль. Грустный Максимушка.
Я слышу хлопанье крыльев ночной птицы. И в этот миг моя фантазия, изобилующая яркими образами и метафорами, взятыми мною из наивных пасквильных книжонок и фильмов – наёбок, где счастливые розовощекие парни и девушки с арбузными грудями и грустными глазами, разочаровавшихся в жизни людей, разыгрывали счастливую жизнь тружеников, приходит мне на помощь. Спать совсем не хочется. Я, мысленно, вглядываюсь в серую, густую жижу жизни, скрывающуюся от разоблачающего, не верящего взгляда, в толще ночного мрака и хохочу над ней. Мне смешно. Я вижу жизнь в неоновом неглиже. У неё лицо шлюхи, надеющейся на последний шанс. Она пахнет дешевой косметикой, нестиранными носками, и ее всегда зовут фальшиво – ласковым голосом сесть во вкусно пахнущее чрево дорогих автомобилей. Ночь проникает в мой мозг, злость и обида открывают ей путь в черные глубины моей памяти. Я впрыскиваю себе в вены сыворотку правды. Я инфицирован. Я носитель ценной информации. Я обречен. Я видел истинное лицо города. Простит ли он мне это? Видеть лицо того, кто его скрывает, значит либо обречь себя на гибель, либо обречь на гибель его. В какой-то степени мы с городом стали родственниками. Ночь уберегает меня от множества ненужных эмоций, вызванных женскими попами, затянутыми в джинсы, грудями, деньгами, пистолетами, висящими на поясах у милиционеров, дорогими автомобилями и многим другим. Я никогда больше не поверю этой блудливой суке, обрядившейся в пошлые цветастые одежды, именующей себя жизнью. Она совсем не похожа на сказку. Я прочитал множество разных сказок: грустных и веселых. Я не знаю, почему сказочники всегда спешат в своих повествованиях. Они оставляют лишь то, что им кажется важным. Моя жизнь не сказка, и я не могу себе позволить, прожить её, не прочувствовав каждой секунды, каждого мига. Я, словно храбрящийся мальчишка, показывающий улыбающийся мудрой матери свою силу, сжимая надтреснутое куриное яйцо. Я знаю, что когда яйцо лопнет, мои руки и одежда будут испачканы, но я не могу лишить себя восторга победы.  О чудо! О детство! Храбрый Максимушка.
Но мое детство уже за скобками лет. Я день за днем все острее ощущаю как сжимается моё время и я спешу выжать из него всё, что можно: кровь, боль, алкоголь, сперму, впрыснутую мною в горячие, бордовые, жаждущие  тепла моего горячего *** влагалища, похожие на беззубые пасти новорожденных щенков, а то и просто на простыни или на собственные штаны. Я выжимаю из жизни всю любовь во всех её проявлениях от самых романтичных до кроваво – извращённых. Я выжимаю из времени всю любовь вернее ту странную субстанцию, что выдает себя за любовь. Я пью жизнь. Неистовство доводит меня до исступления. Я выбираюсь из-под лодки и долго хожу вокруг потухшего костра. Внезапно оголяется правда. Она еще хуже, чем иллюзии. Я открыл имя страха, и имя ему – стыд. Я должен вырвать его из себя с корнями. Он глубоко пустил свои корни в мой мозг, в мое существо. Я должен, во что бы то ни стало избавиться от них. От всех до единого, иначе все мои труды и потуги окажутся тщетны, и когда-нибудь всё придется начинать сначала. Внезапно со стороны пруда налетает легкий ветерок. Я смотрю вдаль, из глубины моей души поднимается мечта и заполняет меня всего. Эта мечта о дальних странах. Я не знаю, откуда в моей душе эта мечта. Возможно, в далеком детстве она поселилась во мне, перепорхнув со страницы какой – нибудь книги или еще откуда. Не знаю. Знаю только, что она жила в моей душе  рядом с мечтой о горячих, пряно пахнущих грудях моей первой учительницы. Сейчас эта мечта, почуяв свободу, раскинула свои широкие, красивые, сильные крылья. Она жила во мне, словно в клетке. Я и был той самой клеткой. Мечта о дальних странах и морях машет крыльями так резво, что иногда мне кажется, что я становлюсь невесомым, словно перышко и готов лететь вместе с теплым ветром вдаль. Ночной ветер и пустота в сердце помогли распахнуть крылья моей мечте, но взлететь она не в силах, слишком уж сильно притяжение. Эта мечта последняя из крылатой стаи моего детства, и скоро она умрет. Реальность убьет её.
Лунная дорожка пролегла по водной глади. Она теряется в густых зарослях камыша. Лишь тугие, мохнатые верхушки чуть серебрятся во тьме. Я снова слышу хлопанье крыльев и вздрагиваю. Неужели моя мечта ожила, неужели правы те, кто утверждает, что мысль материальна. Удивлённый Максимушка. Но мои наивные надежды разбиваются о реальность. Это всего лишь утка. Черная птица моей мечты по-прежнему живет и раскидывает крылья лишь в клетке моего разума. И она умирает. Эта птица машет крыльями для того лишь, чтоб приблизить свою смерть. Я знаю, что после того как она умрет окончательно, останется пустота и холод. И в этой пустоте меня наконец позовёт по имени и останется со мной до конца моих дней только он, тот всевластный и беззащитный ребёнок, который в непостижимой глубине времён и пространств неустанно вот уже шестнадцать лет играет в игру под названием -“Я“
Медленно приближается рассвет. Я готовлюсь, снова отправится бродить по городу. Пока у меня есть еще время для того, чтобы умыться и выкурить окурок. Я поднимаюсь на ноги и направляюсь к воде. Опустившись на корточки, я зачерпываю двумя ладонями теплую пахнущую рыбой и тиной воду и умываю лицо. Затем, вернувшись к костровищу, я разгребаю палкой серую золу, и найдя уголь, достаю из нагрудного кармана окурок, прикуриваю его от этого угля, при этом мне приходится встать на четвереньки и нагнуться.  И это мне! После я опускаюсь на песок и глубоко затягиваюсь табачным горьковатым дымом.  И тут меня обволакивает сонная нега. Сон, который спугнул дождь, снова жаждет власти надо мной. Вот ****ство! Нет, мне сейчас засыпать никак нельзя. Скоро проснется город. Застав меня, спящим на берегу пруда, он сначала удивится, потом будет смеяться надо  мной, и унижать меня. Нет уж, *** тебе. Я гоню от себя сон, погружаясь в размышления. Мой ежедневник лежит в стороне. Я ложусь на уже успевший подсохнуть песок и устремляю взгляд в пока ещё звездное небо. Маленький голубой шарик – Земля лежит на чаше весов того, с кем я хотел бы пуститься в странствия к далеким мирам. Но этого не будет никогда. Как никогда не выпорхнет из клетки моего разума черная птица – моя детская мечта. Почему? Ну, почему? Эти мысли поднимают в моей душе волну обиды, которая легко смахивает сон. На глаза навертываются слезы. Ранимый Максимушка. Я бессильно машу кулаком далеким, холодным, мерцающим синеватым светом звездам. Но им похуй все мои угрозы. Действительно, что может маленький клочок плоти, источающий тепло и обиду на весь мир, застигнутый врасплох жизнью и ночью на этом песке?
Спустя примерно час, я поднимаюсь на ноги и иду к городу. Какую-то часть этого пути мне приходится пройти по траве. Она мокрая. Мои туфли быстро отсыревают и начинают громко чавкать при каждом шаге. ****ь! Еще вчера нужно было найти тропинку.
Вскоре я вхожу в город. Небо медленно меняет цвет, словно подбирая тот, который будет царить над землей весь грядущий день. Улицы города просыпаются тоже медленно.
Проснувшаяся жизнь, впихав в себя порцию яичницы и влив в желудки дешёвый, отдающий изжогой, растворимый кофе, выливается из грязных подъездов на еще сырые тротуары и потирая заспанные мятые лица, выскобленные лезвиями и накрашенные дешевой косметикой, порыгивая и попёрдывая плывет, плывет, плывет. Словно серая грязь, льется она мимо меня сплошным потоком, растекаясь маленькими ручейками в разные стороны. Одни на работу, другие от любовниц и любовников домой, сочиняя по дороге небылицы о том, где провели ночь.  Их мозги работают плохо. Уж не знаю, что больше тому виной – природная тупость или ночь в алмазах, подаренная им их вторыми половинками. Одно неоспоримо – их мозги работают плохо до того, что усиленное шевеление извилинами, почти причиняет им физическую боль, это отражается на их лицах. И среди всей этой серой массы только я - владетель печати тайного знания свободного духа, повелитель студёных ветров, хранитель шкатулки с легким дыханием утра, лоцман ночных, серых теней, ладно, шучу, одинокий, бездомный пацан, сопротивляюсь этому обреченному потоку обманутых и униженных недобуржуа. На какое-то время я останавливаюсь, чтоб понаблюдать за тем, как красный огромный диск Солнца медленно поднимается над крышами домов. Спать хочется всё сильнее с каждой минутой, кстати, есть тоже. Надо мной раскинулось святое одиночество – небо. В душу медленно впивается чёрный яд меланхолии. Ежедневника со мной нет я спрятал его под лодкой. Вокруг меня чистая и прозрачная как слеза ребёнка реальность. Я устремляюсь в самую её толщу, чтоб достигнув дна словно ловец жемчуга, насобирать жемчужин новых впечатлений. Я их коллекционирую, я их коплю. Зачем? А зачем банкир копит акции? Думаете чтоб оставить их детям? А вот *** вам. Он их копит за тем, чтоб  у него были, а у всех остальных не было. Я храню в своей памяти жемчужины своих впечатлений потому, что являюсь по сути единственным свидетелем своей жизни. А ведь того чему нет свидетеля в известном смысле никогда и не было. А я был и есть. И моя жизнь была, ещё как была и есть. И не важно, что пока никто на меня не обращает никакого внимания.
День выдался жарким, наверное, градусов тридцать, или около того. Мне ***во. Толстая ткань ковбойки усугубляет моё положение. Порой мне очень хочется снять её с себя и выбросить на ***. Но я не поддаюсь порыву. Я знаю жаркий день спустя несколько часов неизбежно и неизменно переплавиться в холодную ночь.  Так что терплю, ничего не поделаешь. Стойкий Максимушка.
Спустя примерно три часа я зашёл в один из дворов и сел отдохнуть на скамейку в тени уродливой, похожей на взрыв, рябины.  Сквозь упругие ветви, которые укоротила неутомимая незнающая производственного спада детская военная промышленность пустив их на луки, стрелы и рогатки, пробивались наглые яркие солнечные лучи. Я долго наблюдаю за детьми копошащимся в песочнице и за их мамашами, сидящими не далеко на поваленном деревянном изваянии похожем не то на витязя  из древнерусского эпоса, не то на древнеславянского идола неизвестно как дожившего до наших дней. Мамаши, не обращая внимания на своих чад, о чём-то весело судачат друг с другом. Я ловлю себя на мысли, что где -  то в череде отпущенных мне лет меня ждёт тот день, в котором я, наконец, обрету такую – же как у всех их жизнь, спокойную и размеренную. Обида, словно серая глыба снова обрушивается на меня. Я ловлю себя на мысли, что я здесь чужой. Нет, не во дворе чужой, а вообще в жизни. Я словно матрос в чужестранном порту. Я не понимаю языка, на котором говорят вокруг люди, я не понимаю уклада их жизни. Я вообще ни *** не понимаю. Я едва сдерживаюсь от того, чтоб встать в полный рост и крикнуть им.  - Эй вы, я здесь! Я ваш брат! В эту минуту мой изобретательный ум приходит вновь мне на помощь. Я уже говорил о теории свидетеля. Так вот, я свидетель их счастья. Всех этих Вовочек, Димочек, Наташ и Алёнок и их мамаш. Ведь пройдут годы, а они пройдут, а все они даже и не поймут что и они  были  таки по настоящему счастливы. Что когда-то, много лет назад, в один из жарких, летних дней чьи-то одинокие серо - голубые  глаза запечатлели их счастье и отправили его словно  фотокарточку в архив своей памяти тем самым обрекая его на существование пусть не долгое, но всё же существование. А где моё счастье? Где я спрашиваю всех вас? Не знаете? Понимаю. Я и сам не знаю. И главное не то, что я не знаю где оно, а то, что я не знаю в чём оно заключается. Я поднимаюсь со скамейки и снова ныряю в желтоватое знойное марево уже почти раскалённых улиц. Они не приветливы ко мне ни сейчас, когда я изнемогая от жары покрываюсь потом ни когда идёт дождь и тогда мне кажется, что кто - то сверху ссыт мне на голову. Кто-то злой и циничный. В эти минуты мне кажется, что город смеётся надо мной. И самое обидное, что он имеет на это право. Я наверное действительно выгляжу смешно, особенно если смотреть на меня из окна благоустроенной квартиры. Потресканный от жары и времени плохо уложенный асфальт дорог и тротуаров источает запах двадцатого века – запах нефти. Изъеденные ржавчиной решётки оград щурятся миллионами рысьих глаз. Жизнь кипит вовсю. Природная женская красота,  изуродованная пластической хирургией и протеинами, с улыбкой на устах и с болью в глазах взирает с плакатов занимающих стены многоэтажных домов, и человеческие глаза, пьяные от наглого вранья. Всё это каждое утро встречает меня сопровождает в моих скитаниях, а после провожает к моей лодке, ежедневнику, костру и звёздам. Кто я? Я клочок сознания  застигнутый в расплох этим жарким летом и копающийся в куче говна именуемой жизнью. Хотите знать, как с моей точки зрения выглядит жизнь? Рекламные плакаты распахнутых окон качают её виды.
По утрам у меня обычно плохое настроение, почти всегда, но ближе к вечеру всё меняется. Словно кто – то неведомый и незримый незаметно и безболезненно тонкой иглой впрыскивает в мою кровь наркотик счастья. Я охуеваю от счастья, когда мне удаётся достать какой ни будь еды или где-нибудь возле универмага подобрать оброненную кем-то купюру. Тогда я возвращаюсь на берег счастливым. Я счастлив от того, что богат, и свободен. Моё счастье, это конечно – же не счастье обычного среднестатистического российского парня нет, ну что вы. Скорее это счастье шизофреника, сбежавшего из больницы. Он счастлив пока не хочет есть.
Больше всего на свете я не люблю обыденности, привычного порядка вещей. Привычки. Я бегу и бежал от них сколько себя помню. Не получилось. Не убежал. Точнее не от всех.  Некоторым из них удалось-таки овладеть мной. Я думаю об этом снова вернувшись к своей лодке на берег пруда и разведя костёр. Я снова лежу на песке и смотрю в уже потемневшее и покрывшееся рунами созвездий, небо. Я снова лечу к далёким мирам и обретаю свободу пустоты, а вместе с ней , взгляд на то, во что превращается мир и куда он катится. Я гляжу на то, как загнивающие, выпустившие пар пассионарности, религии погребают под своими бессмысленными, бесформенными телами народы, исповедующие их. Я слышу плач и оправдание, разоблачённых наукой, догм, и я счастлив, ибо чем меньше догм, тем меньше комплексов, а чем меньше комплексов, тем ближе звёзды. Природе насрать на крохотный квадратик плохого, растрескавшегося асфальта, затерянный среди вечных гор и густых непроходимых лесов, которым по сути является мой город. Маленький несчастный голубой шарик, плывущий в забвение по фиолетовым волнам эфира Вселенной. И ей, Вселенной,  тоже насрать на него. И мне насрать на религию и на те моральные устои, которые религия мне пытается вкрутить в мозги. Иногда время может резать как острая бритва. Когда меня будит ночной холод и я, дрожа, выбираюсь из-под лодки, я проклинаю всё и вся. Я в такие минуты я начинаю свой собственный отчёт времени и согласно ему восход Солнца должен состояться не тогда, когда велят законы природы, а сейчас и только сейчас. Меня очень злит, что оно не восходит согласно моему времени. Мое тело должно уже сейчас наслаждается теплом золотых солнечных лучей. И лишь по какому-то недоразумению этого не происходит. Я вырабатываю новые, собственные дифиниции явлений. Я во весь голос посылаю бога на *** за его нерасторопность. Ну скажите мне пожалуйста ну разве моя вина в том, что во мне нет ничего, ну ничегошеньки из того что зовётся моралью. Фальшивой, насквозь условной моралью, собранной словно лоскутное одеяло из обрывков стыда, умерщвленной ткани религий, выдержек из глупых составленных наспех, кодексов законов и слезливых пафосных речей. Я плевал и плюю на мораль. Ту мораль, которая на протяжении стольких лет железными лапами сдерживает и обворовывает на чувства и поступки людей, превращая их в нищенок духа. Она сдвигает и сдвигала всегда границы дозволенного. И когда человек оказывается в тюрьме навязанных ему принципов она встаёт на страже и надрывно рявкает злобно глядя. – Стой!  Туда не ходи! Сюда не суй! Этого не делай,  кричит она.
  Спустя несколько дней я отправился погулять за городом. Тут начинался хвойный лес. Деревья, отравленные местными заводами, не источали никакого запаха. Вокруг царила мёртвая тишина. Я помню чувство восторга, которое овладело мной. Я шёл и вслушивался в редкие звуки, пробивающиеся сквозь толщу тишины. Я шёл к высокой сопке, которая словно желтоватая бородавка высилась над соснами и елями. Взобравшись на вершину сопки, я с огромным наслаждением снял с себя рубашку и подставил грудь свежему ветру. Я просидел на сопке до наступления темноты. Когда она наступила, я долго глядел на огни города. Великая мистерия жизни царила повсюду. Сидя на той сопке и глядя на ночной город я думал о том, что любая жизнь ведёт к смерти. Каждое даже самое счастливое мгновение жизни отравлено осознанием того, что и оно когда-нибудь закончиться -вот она, всё оправдывающая и все объясняющая формула. Потом на восходе, я долго любовался небом. Помнится, моё внимание привлекли несколько облаков с оплавленными зарёй округлыми боками, что висели над просыпающейся землей, словно зацепившись за невидимый крюк. А на западе ещё виднелись остатки созвездий. Любовь и звёзды, вот те две тайны, которые всегда манили и влекли меня к себе. Тёмно-синяя небесная твердь, испещренная сверкающими рунами, а в дали, словно отражение этого великолепия огни города. (Он тоже просыпался). Когда я гляжу на звёзды, мне кажется, что я могу, стоит мне только захотеть, взлететь к ним. Для этого нужно только найти в душе  кладезь, в котором скрыты те силы, которыми обладают детские сны.
 Город в дали и не знал почему, пожалуй, впервые, я смотрел на него без злости в душе. Правда и ни чего другого в моей душе не было. Городу было всё равно. Этому тупому, неотесанному, бесчувственному чудовищу. Но я-то знал, что всё дело в них в звёздах и в любви. Кто знает, может когда - нибудь всё изменится, и я перестану ненавидеть город и презирать его жителей. Я уже говорил о том, как однажды в детстве моя учительница наклонилась ко мне, и я впервые увидел её великолепные большие груди и ощутил их божественный, пряный аромат. Я испытал тогда настолько сильное возбуждение, что испугался. Я оглядывался по сторонам в надежде найти хоть одного свидетеля моего открытия и с того дня я полюбил - таки  ходить в доселе ненавистную мне школу. Я докурил окурок до фильтра и бросил его вниз огонёк мгновенно пропал во всей ещё густой тьме. Моё сердце упало вместе с ним, но не достигши земли так осталось парить на уровне первого этажа, на уровне её этажа. Да, да, да я любил, я снова любил женщину. Любил по-детски бесстыдно, не умело, и вместе с тем жарко и неистово. Я представлял её в различных позах и ****, ****, ****. Я представлял себе её запах, и втягивал воздух в надежде уловить хоть один оттенок придуманного мною аромата её плоти. Я хотел её настолько сильно, что одно лишь воспоминание её форм заставляло вспыхивать в моём сознании самые непристойные, самые искренние фантазии. «Настоящая любовь – апофеоз искренности»-вот всепрощающий постулат. Горячий Максимушка. Розовая женская киска – вот божество, которое я воздвиг собственноручно на алтарь ночных снов и дневных мыслей. И вот в моей судьбе появилась она.
Её звали Роза. Роза Иосифовна. Ей было около сорока лет. Я любил её. Она меня … хм … Любила ли она меня? Не знаю. Скажем так, ей было лучше со мной, чем без меня. Она была из тех женщин, на которых без устали дрочат прыщавые подростки. Она была из тех женщин глядя на которых девочки подкладывают в свои бюстгальтеры вату чтоб их формы хоть немного походили на формы моей Розы. Она была из тех женщин. О нет она была не из тех, она была единственной и неповторимой. О боги, бессильные древние боги. Я низвергаю вас во тьму глупости и суеверий и воздвигаю на золотой, сверкающей алтарь моего поклонения тебя о чудо женщина. С твоей пахнущей вечной юдолью жизни – океаном, ****ой. Я падаю ниц перед этим божеством. Мы вместе умчимся к звёздам, о которых я столько мечтал. Мы сольёмся в бурном экстазе. Она появилась в знойных улицах моей жизни, по которым я день за днём шёл к своей смерти. Смерти, которая за порогом отпущенных лет стоит и наблюдает за мной как наблюдает жестокий ребёнок за движениями таракана, у которого он оторвал лапку. Я не знал чем, закончится наша с ней история. В том, что она закончится, я был убеждён, как человек не глупый, а то, что кончится не в мою пользу, ощущал почти каждой клеткой мозга. Но была она и был я и что – то из этого нам обоим предстояло сотворить. Что – то безумное, и горячее, иначе на *** всю эту ****ую жизнь. И случилось. А началось всё так. Я познакомился с Розой благодаря её сыну. Яше ( так звали сына ) я преподавал гитару. Яшка как и большинство сильно закомплексованых подростков желал подтверждения собственной значимости. Он хотел подняться в глазах окружающих его пацанов, посредством умения игры на гитаре или же водя знакомство с таким как я. Когда мы с ним познакомились, ( а это случилось в городском парке где я гулял ) он всё расспрашивал меня о моей судьбе. Спустя минут двадцать после нашего знакомства он, оболтус эдакий, пригласил меня к себе домой.
По дороге Яша имел такой вид, что со стороны могло показаться, что он не в гости меня ведёт, а в плен. Мне кажется, что если бы у Яшки была возможность сделать из меня чучело, он не преминул – бы ею воспользоваться ( шучу конечно ). Когда мы вошли в квартиру Яша показал мне куда нужно ставить ботинки. После мы проследовали в комнату Яши. Он извлёк со старого комода пыльную гитарку надтреснутой декой и вручив её мне принялся, сидя напротив, пожирать меня глазами. ****ь, господи ну если ты есть на свете если ну хоть что – то в этом ****ом мире от тебя зависит, ну сделай ты так, чтобы хоть одна девушка посмотрела на меня таким взглядом, каким смотрел на меня в тот миг Яша. Тут из – за двери послышался сильный и уверенный голос –  Яша ты дома? голос принадлежал женщине властной. Это я определил сразу.  Да мама - ответил Яша . В этот момент дверь открылась и в комнату вошла она. Увидев её, я почувствовал как мой *** начал медленно подниматься. – У нас гость? – спросила она. Я отложил в сторону гитару, поднялся ей на встречу и поцеловал ей руку. ( Понты непобедимы ). Мой жест ей явно понравился, она улыбнулась. В этот момент в комнате находилось только мы двое,  так по крайне  мере мне казалось.  Вечером вернувшись на берег и разведя костёр, я думал только о ней. Я, лёжа, впервые не летел к звёздам. Я опускался в адский лабиринт построенный мною – же  самим для меня же самого, из комплексов неполноценности и ущербности и бродил, по его чёрным зловещим коридорам. Созвездия в небе смеялись надо мной. Кто я? Что я? Сгусток тепла. Клочок сознания. В тот момент даже плоть моя мне была ненавистна. И потому я оставил её там, наверху. В ту ночь я не спал. Нет. Я тонул в какой - то холодной, чёрной бездне. Я словно тень несся через тысячи моих прежних снов и питался ими. Я видел чужие лица, которые сохранила моя память. Их было много. Я знал о них всё. Я надеялся среди тысячи лиц найти одно, её лицо. И пусть смысла в моей надежде было столько же сколько в прощальном блеянии барана, которого вот - вот зарежут, но моя надежда была настоящей. После я ещё много раз бывал у неё в доме. И с каждым разом это давалось всё труднее и труднее. Я уже не хотел довольствоваться пошлыми театральными жестами и масляными взглядами. Я хотел говорить с ней о своих желаниях и чувствах с помощью фраз, сделанных из тяжёлых, надёжных человеческих слов, но я должен был научить Яшу играть на гитаре, это немного отвлекало. Это отодвигало бешено вращающуюся фрезу от моего мозга. После я приходил на берег, разводил костёр и надеялся на то что скоро снова увижу её ( о её красной тёплой киске я пока не смел и мечтать, хотя реакции в гормональной системе моего организма уже не оставляли мне иного варианта ). Я сидел у костра и чувствовал как в желудке перевариваются остатки съеденной мною у неё дома еды,  обречённо провожал ощущение счастливой сытости и вспоминал. Я вспоминал, как вызревала во мне ярко – красная капля надежды. Временами я думал о том, что она намного старше меня и на глаза навёртывались слёзы злости и отчаяния. На что? На что мы тратим свою жизнь? Кажется, что всё ещё впереди, что всё ещё только начинается, что скоро заживём настоящей полной жизнью. Но надежда пропадает и мы начинаем копить её снова, и снова, и снова. И однажды устав мы ложимся и умираем. Вкушая плоды смысла у этого ночного костра я силился утолить непостижимый голод. Я понимал, что многие люди, и она в том числе, наверно почти понимают происходящее вокруг, но не могут вдуматься интроспективно. Всё глушит бешенный ветер злой, сухой, никчемной суеты. Остаётся только ощущение, что в голову приходила очень важная мысль, но сразу забылась и теперь её не вернуть. Знакомо, а? Моя жизнь, до того, как я узнал, что в городе, что спит за моей спиной живёт она была похожа на гладь озера. Гладь, не отражающая ни чего. Но вот появилась она и на поверхность этого озеро упала капля надежды. Невидимый ранее фон пришёл в движение. И массивный голубой шар, к которому притянут и я и она и город и костёр замедлил своё падение в глубины Вселенной. Но когда я засыпаю я обречён бросится в бездну собственного сна. Я скидываю с себя собственную плоть и оставляю её на берегу. Я в бездне. Здесь, среди алых кораллов и пёстрых диковинных рыб, на золотом песке дна лежит раковина. Я вижу её отчётливо. Я приближаюсь к ней. Я знаю, что она пуста, в ней нет жемчужины. В ней есть что - то более дорогое для меня. Я знаю, что я здесь ради неё, а она ради меня. Она открывается, когда я приближаюсь к ней. Розоватое нежное мясо источает лёгкий чуть солоноватый аромат. Она поразительно похожа на женское влагалище, ожидающее мужского ***. Да, они удивительно похожи друг на друга точно родные сёстры, - женское влагалище и драгоценная раковина, лежащая на дне, среди ажурных, ярких кораллов в глубинах, спокойных зелёных глубинах моего сна. Мне хорошо тут. Мне совсем не хочется назад, наверх. Туда, где на берегу вместе с пробуждением я вынужден буду принять и собственную плоть. Я знаю, что вместе с плотью мне придётся принять и все те неудобства, которые хранятся в дырявых карманах этой одежды. Здесь в глубине я властелин  в перламутровых латах, искрящихся в лучах. И великий тайный режиссёр театра жизни, здесь, в глубине вынужден согласовывать со мной свой сценарий, в котором мне отведена главная роль. Далёкие миры умирают в свете дня, и мне нет никакого дела до их смерти. Я хочу жить, пока живёт она, и умереть когда умрёт она. Я хочу поскорей добраться до её розовой киски и забиться в тёплую липкую пахнущую океаном, щель.  Тут внезапно мне приходит мысль, что всё, что вокруг меня и я сам и город и она, всё, не более чем его фантазия. Я разочарован, я разбит, я побеждён. Властелин оказался марионеткой.
Разве можно в одно и тоже время быть и властелином, творящим миры и отражением в чьих-то умных, пусть и потухающих глазах. Тьфу, вот ****ь! Но разочарование моё длится не долго. Яркая пёстрая стая рыб выплывает из-за узорчатого куста коралла пускаться в дивный танец. Я рад, я смеюсь. Огромный плоский скат лениво, словно серое облако, проплывает мимо, волоча за собой по дну свою тень.
Из чего сотканы мои сны? Не знаю. И природа этих рисунков к счастью мне не понятна совсем. Но там в сине – зелёных глубинных хранится дивная раковина чья плоть ждёт меня снова и снова. Она питается сочным мясом моих фантазий. Однажды, возможно, я всажу в неё свои зубы и высосу из неё весь её сок, без остатка, до последней капли. Утром ( к стати утра стали холодней ) я выбираюсь из под лодки и по прежнему отправляюсь бродить по улицам города. Я иду соскабливать с красивых женских задниц, обтянутых в джинсы собственные фантазии. Я иду бороться с собственным прошлым, которое тычет мне в лицо крючковатым пальцем и смеётся над моей внешностью. Я снова солдат из окопов обреченных. Моя армия давно и без поворотно разбита на - голову. И юные красивые, белокурые победительницы смеются белозубо над моей беспомощностью с плакатов занимающих стены многоэтажных домов.
Я гляжу на всё это и у меня в голове возникает вопрос. Форма или суть? Вопрос под стать шекспировскому. Что победит в конце концов? Что важнее для этого мира? Судя по тысячам изуродованных пластической хирургией женщин и мужчин мало отличающихся от женщин пока форма выигрывает. А где же суть, содержание, соль, мудрость. Да, где мудрость, которой следовало бы оставаться тенью на глади горных чистых озёр, сиянием снега вечных вершин бытия. Мудрость, которой следовало бы легчайшей бабочкой слетая с ладоней древних, седых  старцев касаться юных, блуждающих в потёмках сердец, алчущих света. Эта мудрость перековыляла в солидные типографии и укрыла свою святую, девственную наготу  под глянцевыми, красивыми обложками. Внезапно мне приходит на ум, что любой мудрец силящийся втолковать свои истины кому либо в этом в конец свихнувшемся мире обречён прослыть мудаком. Я улыбаюсь. Я выхожу на почти пустынную аллею и иду в направлении центральной площади. Мимо меня проходит пара. Он выше её, на две, а то и три головы. Интересно посмотреть как они ебутся, думаю я, когда пара проходит мимо. Я сажусь на скамейку и гляжу вслед удаляющейся паре. Меня с детства раздражала и раздражает несимметричность. В чём угодно. Ещё будучи совсем маленьким я стремился исправить любую несимметричность, которую можно было исправить с помощью фломастера или карандаша. В результате у Михаила Илларионовича Кутузова, чей портрет висел в нашем классе, мною был старательно закрашен второй глаз. Да мало ли несимметричностей я исправил. Счастью моему по окончанию очередного устранения несовершенства не было предела, вернее пределом моему счастью служило новое, обнаруженное мною несовершенство. Вот и сейчас я гляжу в след удаляющейся паре и мне хочется исправить несимметричность. Не знаю как, но хочется и всё. Вокруг меня много несимметричностей, слишком много. И самое ужасное, что я не в силах ничего исправить. Я слишком далеко от берегов моего детства, из которого мне удалось захватить только воспоминания, имена друзей и груди моей любимой учительницы. Они и сейчас висят на кусте розового коралла в глубинах моего сознания. Иногда я, сбросив плоть, ныряю в бездну достигаю дна и плыву к этому кусту, они ждут меня. Почувствовав моё приближение они вздрагивают словно бояться, а тот ли я, что раньше. Готов ли я на то, на что был готов много лет назад ради них. А я был готов на многое. Я был готов уронить пенал или тетрадь на пол рискуя получить по голове за это от неё метровой линейкой с одной лишь целью чтоб она подошла к моей парте и я вдохнул пряный, острый аромат исходящий из недр её горячей впадины между грудями. Готов ли я прождать пол ночи пока заснут мои товарищи чтобы, водрузив её, мою богиню, на алтарь сложенный из рогаток, гвоздей, сломанных бритвенных лезвий и прочих детских сокровищ, пустится в языческий древний танец священной, запретной любви. И когда они, висящие на кусте розового коралла, понимают, что я, как и прежде готов на всё ради них, на всё и даже на большее, ибо в моих снах я сам Бог, я сам творю звёздные миры, они успокаиваются и нежно колышутся, призывая меня к себе. Они словно шепчут, подойди к нам мальчик, смелей, не бойся, ты так хотел этого, ты так мечтал об этом. Я слышу чуть надтреснутый прокуренный женский голос. Таким голосом говорят только престарелые лесбиянки из французских дешёвых порно - фильмов, анархистки, которых советское кино изображало всегда в тельняшках с папиросой в зубах, и ещё таким голосом говорила она. Она властительница моих детских горячих снов. Она, чей пряный аромат впервые взбудоражил мою кровь и я открыл в себе желание, которое с тех пор давлеет над всеми остальными желаниями – желание обладать женской плотью ****ь и сосать её. Чудесный, пряный аромат женской плоти всесилен, его не в силах перебить никакой другой аромат. Да, я хочу сходить с ума с ней, с ней, что осталось где - то в дали моих лет, с той, что живёт где - то в глубине бетонных катакомб города, с теми, что надеюсь ждут меня впереди, они как шлюхи, ждут неустанно своего единственного клиента – меня, на знойных улицах моей жизни. Я хочу и буду делать с их липкими, пахучими ****ёнками всё что хочу. Почему? Да просто потому, что хочу жить, жить по настоящему, дышать полной грудью, а не соответствовать ханжеским эталонам не спрашивать разрешения  на тот или иной поступок у кодексов морали, которые от первой до последней буквы написаны чернилами человеконенавистнечаства и лицемерия. Я уже давно не задаюсь вопросом, что такое жизнь, я даже не интересуюсь как в ней жить, меня волнует только одно, зачем мне вообще жить если я не могу жить так, как мне хочется. Жизнь слишком коротка. День за днём время течёт неудержимо. Его волны накатываются как берега континентов и островов. Они приносят с собой новые поколение и уносят предшествующие. Волны, которая придёт за мной осталось ждать не так уж долго. Серая густая масса с вкраплениями духа и плоти вот что такое моё поколение. Оно с потоками времени течёт к смерти. Никто не может этого предотвратить, даже я, тот кто ещё совсем недавно был творцом миров. Да и не хочу я этого. Действительно, к чему вносить новые неизвестные в и без того сложное и запутанное уровнение жизни. Я не боюсь смерти. Ну или по крайне мере мне так кажется. Главное перед смертью, как мне думается, вычленить из великого скопища желаний несколько самых важных и удовлетворить их полностью. После победить все свои страхи, которые мешали тебе жить и можно отправляться  со спокойной душой в страну счастливой охоты чтоб обрести покой в тени дерева Сейбы… Моё главное желание было связано с ней. Я хотел Розу. Бесстыдный факт моего желания обладать её плотью чувствовать исходящий от неё запах наполнял меня волей к борьбе. Я бы не перестал мечтать о ней даже если бы узнал что она отсосала *** всему мужскому населению города и выпила такое количество спермы которого с лихвой хватило бы на то чтоб оплодотворить ею миллион женщин. Нет я не перестал бы мечтать о ней. Я видел перед собой её лицо каждый миг. Её большие миндальные глаза хранящие в своих безднах грусть двух тысяч лет, остатки знойных ветров пустынь и соль солончаков. Да я желал её. И снова и снова я продумывал поведенческую линию, которую должен буду воплотить во что бы то ни стало когда в следующий раз увижу её. Сначала пошлю на *** Яшу. Потом брошусь к ней несмотря на её крики и сопротивление разорву на ней платье спущу трусики и засуну палец в её горячую липкую щёлку. После буду облизывать её пахнущее морем тело, ещё не успевшее принять душ после рабочего дня.
На следующий день вечером я увидел её и от всех моих вчерашних планов не осталось ничего. Меня хватило только на улыбку в её адрес. Ёбнутую нелепую улыбку. Вот и всё. Всё остальное сожрал страх внутри меня. Страх быть не таким как все и каждый который вместе с генами передался мне от моих предков. Да сколько же можно сидеть в этой ****ой тюрьме  с воздушными стенами. ****ь, ну когда, когда это кончится? Господи, как я вас ненавижу, трусы проклятые. Я глядел на неё и знал, что этот день станет одной из тысяч нечем не отличающихся от других таких-же песчинок остывающих на берегу океана, который вот – вот выплеснет на берег зеленую волну. Я шёл в сопровождении Яши в его комнату где мне предстояло дать ему очередной урок игры на гитаре. Кстати уроком это можно было назвать с большой натяжкой, поскольку всё основное, что я умел я ему уже показал и на учил ( Яша схватывал на лету, сообразительный через-чур оказался Яша ) теперь моя задача сводилась к тому чтоб растянуть на как можно дольше время те остатки навыков, что у меня ещё остались в запасе. И так я шёл в комнату Яши и думал о ней, только о ней. Я ставил её в разные позы, ласкал её и целовал. И она не сопротивлялась, она как будто даже воспринимала это естественным. Я видел её обнажённой. Она стояла передо мной гордо подняв голову нацелив в мою сторону маленькие острые груди. Она походила на прекрасную воительницу сошедшую с работ Бориса Валеджо. Она была песней смерти во всей её неуклонной и чистой красоте. Спустя несколько дней Роза пригласила меня в гости в деревню. Точнее меня пригласил Яша, а Роза только одобрила его идею. Рано утром я пришёл к ним и мы все вместе попив чая отправились на вокзал. Вскоре мы уже ехали в грязном пропахшем дешёвым алкоголем вагоне электрички. Я слушал стук колёс и Яшу который видимо осознав нелепость моего присутствия пытался заполнить неловкие паузы смешными ( как ему казалось ) анекдотами.
Деревня, в которую мы приехали, больше походила на дачный посёлок  ( коим она по сути и являлась после того как все жители умерли а их дети которые задолго до их кончины разъехались по городам по продавали родовые гнёзда за бесценок под дачи).
Село спускалось к реке, проложившей  себе  русло в долине, среди бескрайных картофельных полей, пересечённых пыльными дорогами. Другим краем село ползло по высокому склону в верх. Не знаю, может в своё время оно намеревалась вскарабкаться ещё выше но так и застряло между двух стихий. Немного в стороне  пристроилась маленькая, недавно отреставрированная церквушка – кровопийца. Мутная речушка – говнотечка, словно пыталась подрыть дома, возле которых щурясь от солнца на скамейке сидели доживающие последние миги, скрюченные старики. Дом у моего благородного семейства был обалденный. Скорее он походил на средневековый германский замок чем на дачу среднего российского недобуржуа. Внутри всё тоже было на высоте. Аппаратура, хрусталь, ковры, картины, безделушки якобы из дальних стран  разбросаны  где попало ( с понтом мало ли такого говна ещё будет ) Я же говорил, что Роза была не обычной бабой. Нет Макс либо ты её трахнешь в конце концов либо ты просто недостоин самоуважения. В том что я её трахну у меня сомнений не было ну или почти не было. Сразу по приезду Роза запарила меня и Яшу перетаскивать дрова. На это ушёл почти весь день с непривычки я так устал что ещё до ужина уснул. За ужином который состоял из фаршированного перца, чёрного бородинского хлеба ( редкая гадость ) и чая, я отправился на верх. В одну из трёх имевшихся в доме спален. Здесь мне предстояло провести ночь. Перед сном мне ужасно захотелось кончить но руки почти не подчинялись мне  я не стал мучить и без того измученные мышцы и повернувшись лицом к стене на которой висел гобелен изображающий тигра, уснул уткнувшись носом тигру в жопу.
Я снова погружаюсь в цветной и таинственный мир моих снов. Я снова прорезая пространства несусь ко дну словно шаловливый, розовый дельфин с шизофренической, нестираемой улыбкой на лице.
Утро. Дом, который вчера словно библейская огромная рыба проглотил наши тела, распахнул свою пасть и выпустил нас. Сад окружавший дом, выплёвывал в едва начавшейся день, сквозь заросли вьющихся растений и клубы сумасшедшей сирени  голоса птиц. Вокруг царила тишина, словно вязкая тина. Иногда мне казалось, что она начинает меня засасывать. Я произносил набор ничего не значащих звуков чтоб разрушить тишину. Тут в эту тишину врываются другие звуки они складываются в моё имя. Я поворачиваюсь и вижу Розу это она позвала меня. Зачем? Да просто так, чтоб улыбнутся. На ней легкое голубое платье. Оно то и дело вскипает под непоседливым, прохладным, утренним ветром. Платье облегает её стройную фигуру, проявляя все имеющиеся на её теле аппетитные выпуклости и соблазнительные изгибы. Она повернула голову и устремила свой взгляд в даль. Наверно она увидела подобную сцену где-нибуть в кино. Не знаю что она ждала от этого утра, мне же захотелось подойти к ней задрать  на ней её ****ое, голубенькое платье и трахнуть её в её ****ёнку. Я подошёл к ней протянул руку и погладил её по плечу. Она вздрогнула повернула голову  и посмотрела на меня. Какое-то время мы смотрели друг другу в глаза. После я притянул её к себе и жарко поцеловал в губы. Слюна её имела неприятный привкус ( последствия курения ). Всё остальное было на высоте и страсть и умение. Мне очень захотелось снять с неё платье и трахнуть её прямо на траве этого затерянного и невесть откуда появившегося в моей жизни острова покоя, под неугомонное стрекотание кузнечиков и пение птиц, я уже готов был сделать это. И сделал бы это непременно если бы не появился Яша. Мы все вместе идём домой. Умереть, ****ь скорее умереть. Вместо того, чтоб чувствовать радость ведь она, та о которой я столько мечтал поцеловала меня, мое сердце неожиданно наполнилось злобой и обидой. – А где, где всё это было раньше, - думаю я. Мне хочется кричать, упасть на траву и биться в истерике. Умереть, скорее умереть. Я чувствую как из моих глаз текут слёзы, оставляя на моих щеках холодные, приятные дорожки. Спустя два дня Роза уехала по делам в город. Мы остались в доме вдвоём с Яшой. Почти сразу после отъезда Розы Яша куда то свалил ( по моему он только этого и ждал ) и я остался в доме один. Появилось время и возможность повнимательнее осмотреть дом. Я начал с библиотеки. Она располагалась в не очень большой комнате с камином. По обе стороны от камина высились огромные книжные шкафы все полки которых были заставлены огромными  томами. Золочённое тиснение тускло поблёскивало в свете матовой, хрустальной люстры. Пол был устлан тёмно - бордовым ковром. В центре комнаты стоял огромный стол с резными ножками, покрытый зелёным сукном. На столе стояла мечта моего детства – зелёная настольная лампа. ( В детстве в одной брошюрке – наёбке я прочитал что подобная лампа была у Ленина и с тех пор я хотел такую). На стене висели две картины выполненные в каких то бледноватых, болезненных тонах. В углах картин были написаны имена художников, но я не смог их разобрать. Наверное, кто - нибудь из современников. Картины мне не понравились. Впрочем, я уверен, что картины вообще никому в доме не нравились, включая Розу, но что делать их величество понты русские, понты бессмертные. После библиотеки оставалось ещё одно помещение в доме которое я не мог не посетить, - спальня Розы. Я поднялся на второй этаж и уже хотел проникнуть в алтарь где почивала богиня, но возле самой двери меня остановил окрик снизу. Вернулся Яша. Я спустился. Яша привёл с собой двух девчонок. Обоим на мой взгляд было не больше четырнадцати лет. Все трое стояли и улыбались какими - то неестественными улыбками глядя на меня. Причину их улыбок я понял позже, когда Яша подмигнул мне показывая что ему есть что мне сказать наедине. –Девчонки ну ка быстренько идите в душ, мы скоро к вам присоединимся. – сказал Яша таким тоном что я чуть не расхохотался. Не знаю, будь я на месте девчонок, после подобных слов я бы дал этому оболтусу подзатыльник, угостил конфеткой и спросил как у него дела в школе. Когда девчонки ушли, и мы остались вдвоём, Яша заговорщицки подмигнул мне и вытащил из кармана спичечный коробок заботливо завернутый в целлофановый пакет. У меня похолодело в груди. – Неужели героин. Этого мне только не хватало. Из всех троих я был самым старшим. – Конопля – прошипел Яша загробным голосом. – Тьфу – ух – у меня камень упал с души. Вскоре вернулись завёрнутые в Розины большие полотенца девчонки. Они ругались на нас, что мы к ним не присоединились. Мы ответили, что были заняты ( попробуй забей пять папирос, когда у тебя в помощниках обкуренный малолетка, который то и дело начинает хохотать без причины ). Курили коноплю на балконе. – Ничего не бойтесь – говорил Яша. – Мать вернется  только через три дня. После он принялся громко хохотать. Выкурив вторую папироску я оставил Яшу с девчонками и вернулся в дом. Спустившись на первый этаж я взял с журнального столика оставленную Розой пачку сигарет  ( для Розы к стати я все ещё был некурящим, воспитанным юношей ) вытащив одну сигарету, я прикурил её от лежащей рядом красивой зажигалки. Затем я поднялся на второй этаж и вошёл в спальню Розы. Всё больше густого, как тесто воздуха.  Какой - то частицей сознания, которая словно случайно попало в солнечное пятно ясности и трезвости я оценил вкус с которым была обставлена спальня. Внезапно у меня закружилась голова. Подойдя к огромной двуспальной кровати я сел на неё. Посидел пять минут или около того. Нет, легче не стало. Я попробовал подняться на ноги, но не смог. Тело заваливалось назад. Мне не оставалось ни чего иного кроме как подчинится ему. Закрывая глаза я увидел её. Мысли словно титры стремительно проносились и пропадали в глубине моей зеленоватой памяти. Казалось они спешат промелькнуть поскорей чтоб оставить место для новых ярких до пошлости мыслей из которых мозг будет плести узоры фантазий. Мой маленький внутренний мирок поднят на сверкающие безжалостные пики моих комплексов и страхов. Я вижу как я, придуманной мною же самим для неё, безжизненно повис, свесив окровавленные руки. Она стояла рядом со мной. Мы не отрываясь смотрели друг на друга. Я хотел эту женщину. Я ждал что вот – вот, ещё чуть – чуть и она заговорит со мной. Её лицо слегка перекосил какой то не послушный мускул. Словно осколок улыбки застрял не на месте, раздражая как инородное тело. Словно вонзившийся в щеку осколок стекла. Печальная улыбка вызванная наверно быстро мелькнувшей мыслью. Окно в спальной было открыто. Я ощущаю на коже лица свежесть ветра. Лёд накопившийся в глубинах моей души медленно тает. Планета. Маленький голубой шарик висящий на ветвях Вселенной покрытых искрящимся инеем созвездий. Чего я ждал от жизни все эти годы? Чего? Что земля содрогнётся, выгнется горбом, да не одним, а великим множеством горбов. И горбы будет сначала медленно потом всё быстрее за колышутся и увеличиваясь побегут к ней на встречу, я ждал паллета к звёздным мирам, я ждал моего восхождения к сияющим вершинам жизни. Но ничего этого не будет никогда ни земли, выгнувшейся горбами ни полёта к звёздам ни моего восхождения, а значит не будет и её. Нет, она будет всегда. Всегда рядом. Я так хочу, иначе я отменю к чёрту всю эту ****ую жизнь, я видел у Розы  дробовик для спортивной стрельбы когда исследовал дом. Я почувствовал что она легла рядом  со мной и погладила меня по щеке. Я лежал и мне было хорошо. Я не хотел открывать глаза. Комната не очень большая. Окна с задёрнутыми светло – зелёными занавесками наполняют её солнечным светом. Он пробивается в щели между занавесками. На оклеенных голубыми обоями стенах пузырится золотистая рябь. Пыль плавает в потоке солнечного света пробивающегося из- за занавесок. Моя Роза рядом со мной. Я счастлив. Всё это я видел с закрытыми глазами.  – Мозг постарался и нарисовал для меня всё это. Только Роза была рядом была со мной. Я чувствовал как тёплые руки гладят меня лезут комне в ширинку, но ни делал ничего в ответ. Луч солнечного света переполз со стены на моё лицо. Наверно Солнце готово испепелить мое тело иссушить его превратить в мумию за то, я отказывался принять участие в этой игре. Возможно Солнце право. Наверное на моём теле останутся после всего этого засосы. Как я смогу предстать перед моими улицами, моей лодкой и костром с этими следами добровольного рабства? Я лежу с закрытыми глазами чувствую на себе её руки и вспоминаю нашу с ней прогулку по берегу реки. Поросший травой берег камни,  камочками глина, и вечный бурный мятеж воды. Я лежу и думаю со страхом что всё что сейчас происходит не имеет никакого, ну совершено ни какого значения что когда – нибудь всё это закончится. В том - то и заключается весь ужас и вся красота жизни, что она конечна. Воистину блаженны солдаты  жизнь отдающие на поле брани и блаженны влюблённые ибо осмеливаются любить зная, что всему этому рано или поздно придёт конец. Я чувствую всё нарастающую грусть, и отчаянно цепляюсь за остатки ещё недавно переполнявшей меня  радости. Да пусть все это кончится, но я люблю жизнь здесь и сейчас и вдыхаю её полной грудью ебу лучших женщин на полняю смыслом их глупо и бесцельно проживаемые годы. Роза лежала рядом. Судя по ровному дыханию наверно спит. Ничего пусть отдохнёт. Скоро ей очень понадобится силы. Я не могу пошевелить рукой на которой она лежит хотя рука уже онемела. Она спит интересно что она видит во сне? Сны  - запрятаные в глубине мозга, в матрице мыслей поднимаются на поверхность. Я лежу с закрытыми глазами и вспоминаю как иногда заставал её перед зеркалом. Она терзала губы помадой. Наверно пурпурный или алый цвет ( а именно этими двумя цветами были чаще всего окрашены её губы ) должны были сжечь по её разумению ****овитую улыбку придающую двусмысленность её образу. Эта улыбка выдаёт ****скую природу женщины так – же, как и простая просьба человека  купить ему еды, выдаёт его бедственное положение. Я погружаюсь в ад собственных страхов по клубам сигаретного дыма. Я вижу их. Клубы сигаретного дыма чертовски похожи на облака. Сквозь силу я открываю глаза, и поворачиваю голову. *****!!! рядом лежит Яша. Обкуренный долбоеб всё это время шарил у меня в ширинке и лизал моё лицо. Он спит. Поднявшись на ноги, я выхожу из спальной и отправляюсь в свою комнату. Я открываю двери. На моей кровати лежат, обнявшись раздетые девчонки которых привёл Яша. Переночевать мне пришлось в гостиной на диване. Проснувшись утром я ощутил ужас наступающего дня. Великий армагедон – начало нового дня. С железным скрежетом пробирается ленивое время. Я смотрю в окно. Капля влаги искрящаяся от солнечных лучей неспешно ползёт по оконному стеклу. Неизвестно откуда взмывает муха. Она ярко зелёная, таких мне приходилось видеть на кучах дерьма. Муха похожа на посланца далёких миров. Тут я вспоминаю что и этот мир ещё жив раз я ощущаю себя в нём. Я открываю кран чтоб попить. В горле после вчерашнего путешествия в сторону рая, пустыня. В воде много хлорки, за хлоркой не чувствуется нефтяных разливов, разлагающихся трупов, мёртвой рыбы, дурно пахнущей тины всё это есть, я знаю это, но хлорки всё же больше. Во всяком случая ничего кроме неё я не чувствую. После я возвращаюсь в гостиную. Сиреневая мгла медленно растворяется в пространстве гостиной. Выступают очертания предметов и узоры обоев. Я подхожу к окну. На бельевой верёвке за стеклом ветерок раскачивает из стороны в сторону белую простынь забытую хозяином. Простынь похожа на белый флаг, выброшенный ночью перед армией света.
Лето, словно пёстрая книга с жёлтой обложкой изобилующая историями о сексе, изменах, любви, убийствах, рождениях, перетекая из главы в главу неизбежно ведёт когда-то давно начатое повествование к одному для всех неизбежному жёсткому итогу – к смерти. Я вижу соседний дом. На балкон выходит молодая красивая женщина ( вероятно хозяйка простыни ). Женщина одета в тёмно - синий спортивный костюм.  Её волосы собраны в пучок на затылке. Она потягивается и зевает. Спортивный костюм подчёркивает  её красивые формы. В моей голове тут - же вспыхивают фантазии одна бесстыдней другой. И вот это уже не просто женщина, вышедшая утром на балкон собственного дома. Это ****ь, которая эту ночь простонала подо мной. После она жадно сосала мой *** запихивая его целиком в рот, сопровождая всё это всхлипываниями. Я чувствую как мой член начинает подниматься. Я отворачиваюсь  от окна и гоню от себя фантазии. Я знаю они не исчезнут. Нет, они будут ждать меня в глубине моих снов куда я, оставив на теплом, жёлтом песке свою усталую плоть, брошусь когда наконец придёт время. Тут я услышал стук в дверь. Это принесли почту. Роза уезжая просила получать её. Я вышел получил из рук пахнущего дешёвым одеколоном почтальона несколько газет и два конверта. После я отправился на кухню. Нужно было приготовить завтрак, не ждать – же пока Яша проснётся и соблаговолит поднять с постели свою задницу или эти две как их там. В холодильнике я нашёл яйца и ветчину. После завтрака я взял с холодильника одну из газет и вышел из дома в сад. Опустившись на скамейку я развернул газету. Одна из статей привлекла моё внимание, в ней речь шла о теракте совершенном недавно в одном из южных городов. В статье говорилось что, они ( читай террористы ) могут делать с нами всё что угодно но мы не должны уподобляться им. Нашим оружием в борьбе с терроризмом должна стать законность. Зло всегда побеждает добро так всегда было и будет. Я зевнул, потянулся свернул газету и бросил её в урну что стояла рядом со скамейкой. Там ей самое место. Сообразительный Максимушка.
Со стороны дома послышался громкий девичий смех и бодрый Яшин голос. Наконец проснулись. Мне захотелось ещё немного побыть одному по этому я отправился побродить по деревне. Покинув пределы сада я двинулся по гладкой асфальтовой дорожке. Мне на встречу над домами поднималось унылое красное Солнце. Мне было хорошо, но каждое мгновение переживаемого мною блаженства было отравлено осознанием того, что скоро всё это должно неизбежно закончится. А что после?  Эта мысль в один миг рушит мир вокруг меня. Моментально все мои сложные стройные измышления напрочь сметаются словно ветром этой острой и холодной как хороший тон мыслью в бездну ужаса и страха. И нет ничего за что можно было бы зацепится. Пустой звук моего голоса выброшен в пустоту. Он летит вниз звеня словно пустая консервная банка брошенная в бетонный колодец. Я подхожу к берегу маленького затянутого тиной прудика. Опустившись на влажную гальку я увидел большого чёрного жука. Я долго наблюдал за тем как старательно жук семеня лапками тащил куда то гусеницу. После бросив гусеницу жук улетел. Поднявшись на ноги я направился к дому. Я шёл и думал что хорошо бы стать жуком или птицей или далёкой звездой. Кто я ? Я простой бездомный парень. Нужен ли я в моём теперешнем статусе в этом ****ом мире? А как вы думаете? Все нужны и воры и убийцы. Этот мир подобен муравейнику, в котором каждому жителю отведена его роль. Если не будет того кто сегодня является убийцей не будет вора или бездомного, муравейник навяжет освободившуюся вакансию тому, кто был рождён для другого. Так что дорогие соседи по муравейнику будьте внимательнее к тем кто вокруг вас.
 Дождь пришёл с севера. Плотные грозовые тучи нависли над деревней свинцовой завесой. Вскоре в листве зашумело. Асфальт покрылся крапинками. Я вернулся к обеду. На столе стояла огромная кастрюля супа. Мы вчетвером сели обедать. Одна из девчонок болтала без умолку. Она говорила о семье, о сериалах, о учёбе.  – Получила диплом философа – говорила она – Теперь не могу найти  работу по специальности. Она так надоела мне своей болтовнёй что я чуть не выпалил, - У тебя есть прекрасная альтернатива. Отрывай кусочки от своего диплома и кушай их. Но промолчал я. Действительно у каждого свои тараканы в голове, но мне кажется, что настоящий философ это человек умеющий выпадать из потока жизни и наблюдать за ней со стороны. И ещё одно – быть философом, вовсе не отменяет надобности трудится. Жан – Жак Руссо мог всю жизнь купаться в деньгах однако на жизнь зарабатывал тем, что переписывал ноты. Так что работать надо лоботряска ***ва а не шлындать по чужим дачам. После обеда девчонки ( с которыми я к стати так и не познакомился ) ушли, вместе с ними ушёл и Яша. Я снова остался один дома. Побродив по саду я снова вернулся в дом. Зайдя на кухню я взял с холодильника газету ( там оставалось ещё две и кроме того два конверта ). Вернувшись в гостиную я взял со столика пачку сигарет ( *** с ним, свалю на Яшкиных ****ей ). После я пошёл в библиотеку. Закрыл за собой дверь и усевшись в кресло  закурил сигарету. Какое - то время я любовался синими облаками табачного дыма плавающими в матовом свете. Затем я развернул газету. Это была одна из крупнейших газет страны. Читая эту газету я понял, что время в моей стране безвозвратно расползлось. И продолжает расползаться  в разные стороны. Истории было по видимому угодно, чтоб город откуда приехали мы с Розой бесповоротно застрял в семидесятых, деревня где я сейчас нахожусь в шестидесятых ( причём отнюдь не дом ), а далёкая столица откуда прилетел клочок бумаги, что я сейчас держу в руках,  превратилась в окраину западной Европы 90х причём я уверен, что если по стране поискать то вполне можно найти место в котором люди живут ещё в 17 веке. Города это застывшая в камне пассионарность. Может именно по этому я так хочу яркой жизни когда брожу по жёлтым знойным улицам этого кладбища человеческого духа.  Да, время это пожалуй единственное субстанция, чья ткань и существо одинаково справедливы и беспощадны ко всему, к чему прикасаются. Время это оружие,  совершенное оружие, возможно самое совершенное из всех видов оружия, ибо его действие заканчивается на нем. Уничтожив нас, оно уничтожает и само себя , ибо время есть не что иное,  как ощущение нас нами же самими. Оно убивает меня секунда за секундой, запечатлеваясь в окончаниях начатых действий- упал лист,проехал автомобиль, капля дождя пробежала по стеклу. Спокойным, жестоким, и мудрым удавом, время душит прохладное тело каждого дня, каждого часа, каждой минуты. Оно ( время ) зарождается тогда, когда начинается мистерия великого сладострастного таинства  священного онанизма, именующегося человеческой жизнью. И словно неистовый, мучительный колокольчик врывается своим неистребимым звоном в мысли  тогда, когда казалось бы еще совсем чуть – чуть , еще совсем немного и это свещеннодейство окончится оргазмом, сладким и нестерпимо приятным. На последней странице газеты напечатаны показатели коллективного одиночества – рейтинги самых популярных телепрограмм. Судя по цифрам рейтингов уровень одиночества зашкаливает. Отложив в сторону газету, я затушил в хрустальной пепельнице, почти до фильтра дотлевший окурок. После, поднялся с кресла, подошел к одному из книжных шкафов. Мой взгляд почти сразу упал на томик стихов Гумилева. Конечно, когда я увидел томик , я не знал, что это Гумилев.  Скорее мое внимание привлекло то , что как то уж очень нелепо смотрелся этот неприглядный серый томик среди дорогих книг с золотым тиснением. Может Роза поставила его сюда для контраста. Нет вряд ли. Розу в подобном безвкусии заподозрить трудно ( слово безвкусие разумеется не касается содержания книги). Взяв томик с полки, я сразу же вернулся в кресло. Открыв томик, я почувствовал острый запах  от времени и безработицы; бумага  пахла чем-то незнакомым. Найдя по оглавлению мое любимое стихотворение, я с наслаждением принялся его читать. Точнее глагол читать думаю тут не совсем уместен, поскольку стихотворение я знал наизусть. Я принялся про себя декламировать, проверяя себя по строчкам:  «Я верил,  я думал. И свет мне блеснул наконец. Создав навсегда,  уступил меня року создатель. Я продан, я больше не божий, ушел продавец и с явной насмешкой глядит на меня покупатель. Огромной горою за мною несется вчера, а завтра меня впереди ожидает как бездна. Иду, но когда – ни будь в бездну сорвется гора, иду, и я знаю дорога моя бесполезна».  Закрыв томик, я подумал о том, что Николай Степанович был мировым поэтом. Я вспомнил, как учительница в школе назвала поэзию Гумилева душевной, а его самого великой души человеком – Ибо, - говорила она, - Только великой душе под силу рождать такие строки. Позднее я узнал, что великая душа, рождающая, божественную поэзию ничуть не мешала этому человеку во время первой мировой войны простреливать головы из снайперской винтовки кайзеровским солдатам. А вообще то Гумилев  действительно мировой поэт. Почему? Да просто потому, что он мой любимый поэт. Я всегда ощущал в себе  какую - то странную, почти мистическую связь с поэзией да еще с классической музыкой. Словно эти два мира только и ждали того, чтоб я появился на свет, чтоб призвать меня, и открыться мне. Но реальность, тупая и грубая реальность, как волосы на женской груди, все время оттаскивала меня от этих сиренево – мерцающих бездн. Вскоре вернулся Яша, он привел с собой новую девочку. Это было белокурое голубоглазое создание, облаченное в легкое голубое платьице. Увидев ее, я даже подумал , а не застрял  ли я на Розе. «Оля», – представилось создание и улыбнувшись протянуло мне руку. Я не знал, что делать с ее рукой, поцеловать или просто пожать. Решил просто пожать. Не угадал, существо системы Оля явно смутилось. Ну что ж, бывает . Судя по всему, Оля была из тех рано созревших девочек, что лежа на диване в сотый раз перечитывают « Лолиту» Набокова и мечтают о судьбе юной нимфетки и длинном горячем мужском ***. Спустя несколько минут мы все втроем уже весело беседовали, прерывая нашу беседу дружным смехом ( Яша снова достал конопли ). Когда Яша сказал Оле, что я учу его играть на гитаре, она тут же пригласила меня к себе в гости. Оказалось, что Оля приехала в деревню отдохнуть на даче (правда от чего она собиралась отдыхать? Юная, богатая нимфетка – мажорка.) Я обещал прийти. Я пришел к ней на следующее утро, оставив Яшу дома одного. Она открыла мне дверь и впустила в свой огромный дом. Дом был действительно большим и мне показалось,  что в нем несколько пустовато и холодно. Но я надеялся, что вскоре попаду в другой дом более маленький, но зато уютный и горячий. Я шел следом за Олей по винтовой лесенке и не мог оторвать взгляда  от ее обалденных ног. На ней был черный шелковый халат с вышитым на спине драконом. Охуительный  халат , всегда мечтал о таком. Войдя в ее спальню, мы не разговаривая, разделись и легли в ее кровать. О, господи, как передать то, что творили мы с ней в той кровати. Я трахал ее неистово, словно мстил всем женщинам в ее лице. После, мы шли по солнечным дорогам начинающегося дня ввысь, в небо, словно слепые дети, и ничего не существовало в мироздании кроме нее и меня. Неистовый Максимушка.
Позднее я часто вспоминал это утро. Я выискивал в глубине своей памяти звуки ее голоса, движения ее бедер, взгляды и запахи, которые были присущи только ей, Оле. Но все напрасно. Я помнил только бурю в постели. Я, этим утром в ее постели ослеп, я умер, я не существовал для восприятия. Мы были слепыми детьми, мы нашли с ней друг друга по запаху наших тел,  по бессвязным словам. По всему этому, мы нашли дорогу к нашим измученным похотью телам, после того, как оргазм унес наши души в небо. Я попал в ловушку. Я раз за разом впивался, словно вампир, поцелуем в ее свежие, еще не накрашенные губы. Моя ладонь, которая до этого бесстыдно шарила в ее шелковых ажурных трусиках,  наконец, замерла, и приникла к ее теплой, дрожащей плоти и средний палец провалился в трепещущую горячую пещерку, вызвав этим самым долгий тягучий стон. Я **** ее так долго, что мой *** опал в ней. К счастью до этого я уже кончил. Потом мы лежали и думали каждый о своем. На меня нахлынула грусть. А может, это было какое то другое чувство. Оно, – это чувство со мной на протяжении многих лет. Оно успокаивает меня своей вкрадчивой нежностью. Я не смею, я не решаюсь дать ему торжественное имя – печаль. Это такое всепоглощающее, такое эгоистичное чувство, что иногда, когда оно приходило ко мне, я словно входил в мир своих невоплощенных грез, мне казалось, что какой - то неведомый, огромный, синий кит поднимал на своей спине со дна моей души всю злость, все мечты. Мечты, это сильный наркотик сильнее героина и алкоголя, гораздо сильнее. Сейчас, когда я лежу на искусственном шелке  простыни моей подруги, они обволакивают меня и отчуждают меня. Я закрываю глаза и думаю о море. Я, представляю себе изумрудные горбы волн омывающих белые пляжи, над которыми изогнулись длинные пальмы. Это маленький остров, где - то в тропических морях. Я не знаю ничего про этот остров, ни как он называется, ни в каком месте мирового океана он находится. Я знаю только одно, с того острова ночью можно увидеть в ночном небе южный крест. В глубине острова, в густых рощах, утопает маленькая желтая вилла с розовой крышей. От той виллы козья тропа сбегает вниз к маленькой бухте, где среди рыжеватых скал виднеется вечный ультрамарин океана. Он пахнет так же, как пахнет ****енка Оли и Розы и ****ы всех самок этого мира, он пахнет лёгким солёным бризом После несложных дневных дел,  мы бы с ней валялись в шезлонгах, предаваясь святой лени. Она лежит рядом, моя киска. Я люблю таких, как она. Что ей нравится во мне? Накануне Оля говорила, что она не разделяет отвращения, которое испытывают ее подруги к недостаткам внешности. Отвращение которое, зачастую побуждало их тратить свои годы в обществе красивых, мускулистых долбоебов. Честно говоря, я не поверил ей тогда, поскольку я сам испытываю обычно какую то неловкость, в обществе некрасивых людей. Их смирение с судьбой всегда казалось мне постыдном недугом. Ведь как ни крути, все мы добиваемся только одного – нравится. Я и сейчас не знаю, что прячется за этим стремлением,- избыточность жизненных сил или банальная потребность самоутвердится. Мечты – из чего они состоят? Из горячих огромных грудей, увенчанных розовыми сосками, тугих женских попок, из алых влажных язычков, из влагалищ, источающих соленый горячий запах. Из денег (о них я мечтал всегда ). Я не стыжусь своих мечтаний. Некоторые мечты, или точнее то, что от них осталось доставляют мне почти физическую боль. Как впрочем, и воспоминания. Пейзаж перед глазами меняется. Что это? Где я? Возможно, я был уже здесь когда-то. Да был. Наверное мне было здесь хорошо. Это поле, в котором я однажды провел ночь под открытым небом. Никогда раньше я не мог бы даже вообразить, что некая частичка моей жизни, важная частичка, очень важная, будет не более чем неуловимым, перемещенным в пространстве пейзажем и сможет, сливаться со словами и картинами, которые память держало до поры до времени в своих зеленых глубинах.  Вот передо мною пыльная, желтая дорога, она ведет к зеленому лугу. Открыв глаза, я вижу через окно клочок синего неба. Девушки из моих воспоминаний. Я все чаще вижу их во сне. Их пористая кожа источает волшебный запах, который поглощает меня всего. Я знаю, что та, что усталая лежит рядом, тоже займет свое место в моих воспоминаниях. Она будет одарять меня болью в одинокие вечера и бессонные ночи словно музыкальная фраза, где мелодия тщетно ищет разрешения, как чья - то жалоба, которой выпало блужданье. Иногда я напоминаю самому себе молодящуюся старуху, которая, забыв обо всем раз за  разом, ложится под скальпель хирурга, чтоб хоть как то постараться избежать забыть, ****ь! Спрятаться от этого огромного , необъятного , темного. Но за темным, есть и Вселенная, и только это дает мне силы хоть как, то жить и я живу. Грызу стену что, закрывает мне дорогу ко мне настоящему – пьющему, курящему, посылающему на *** все моральные устои, ругающемуся громко матом, а там за стеной меня встретит Ницше на белом коне. Но это в будущем, а пока я брожу по улицам своей судьбы, каждая улица так знойна, что ее хочется как можно скорее миновать,  наивно теша себя надеждой , что следующая будет лучше, чище, прохладнее. Я ловлю себя на мысли; интересно, а смог бы я сам поставить во всем этом жирную точку? Смог бы я, сойти с поезда жизни? Нет! Наверное, нет. Потому, что я хочу видеть, что мой поступок хоть кого-  то заденет. Я бросаю в море бутылку с запиской, и меня не оставляет в покое мысль, о том что с ней. Я не успокоюсь, пока не удостоверюсь, что мою бутылку не только вытащат из воды, и даже не только прочитают, но и поймут меня. Такой уж я. Не надо обольщаться глядя в пустоту окна, по стеклу которого карабкается моя жизнь. Оля поворачивается ко мне. Ее лицо, помятое, заспанное, выглядит так беззащитно. Она похожа на ребенка. Открыв глаза, она улыбнулась мне. После она закрывает глаза. Закрываю и я. Я окунаюсь в туманное мельтешение привычных сцен, граница между явью и сном медленно расползается, приходят порочные видения, переходят в сон. Я опускаюсь в бездну на спине огромной неведомой рыбы. Что там вижу? Рыба опускается вниз, все быстрее и быстрее, ее движения подчинены ритму. Кто я? Я бродяга, я словно слепой ребенок в желтых улицах своей судьба, потеряв свет, бреду, изучая свой путь по запаху и теплу. Я рвусь к ней, к маленькой розовой пипке моей девочки. Я ничего не боюсь кроме старости. Когда мы проснулись и встали с кровати Оля порывшись в большом шкафу достала и надела на себя новое платье. Платье мне не понравилось, оно Оля совсем не идет. В нем она похожа на злостную лесбиянку. Но платье наверное нравится Оле, а Оле нравится мне. Правда до того, как я ее трахнул, нравилась больше , но все же. Придется, одним словом, потерпеть платье. Оля идет на кухню и жарит яичницу. Вскоре мы оба сидим за столом и едим. Нет, ну как все же плохо готовит этот юный, ёбнутый ангел. Я возвращаюсь домой ближе к вечеру . Меня уже ждет перепуганный Яша. Макс давай наводить порядок – говорит он мне. Завтра утром возвращается мать, недавно звонила. Я огляделся, наводить порядок и впрямь стоило. Пока меня не было Яша умудрился перевернуть все вверх дном. Не знаю сам ли он, или его дебильные прошмандовки , лесбиянки. А где ты был? спросил Яша, когда мы вместе очищали ковер в гостиной от сигаретного пепла. Гулял по деревне -  невозмутимо соврал я. «Кстати, Макс, завтра с матерью приедет моя двоюродная сестра», - сказал Яша. На следующее утро, приехала Роза , а в месте с ней двоюродная сестра Яши, Лия. В общем,  все случилось как и обещал Яша, который в тот день обкурился до такой степени, что сначала хохотал три часа, время от времени, прерывая свой смех, чтоб объяснить мне причины своих приступов , наверное этим он приглашал меня присоединится к его нирване . Увы, там где смешно обкуренному Яше, не обкуренному Максу совсем не до смеха. Вообщем , одним словом , я решил воздержаться от курения конопли. Ну ее на ***. В конце концов основная цель моего нахожденья среди этих людей ( я имею в виду Яшу и его семью ) иная. Я хочу выебать Яшину мать ( кстати его сестры я пока не видел ). Сестра Яши оказалось вполне себе обычной девчонкой. Одним словом с моей Розы на нее я не переключился. Вечером Роза , Яша и Лия отправились гулять по берегу реки. Таким способом они наверное хотели показать остальным жителям деревни , что они отличаются от них – о, их величество   и бессмертие – понты.- Аристократы ****ые ,- зло выругался я , глядя в окно на них .После я закрылся в библиотеке. Взяв с полки одну из книг. Это был толстый фолиант в кожаном переплете. Я мог бы конечно взять яркую цветную энциклопедию, стоявшую совсем рядом но рука словно разумное существо , сама потянулась к фолианту. Наверное если – бы меня в этот момент увидела Роза или Лия, то сказали бы аристократ ****ый , но что поделаешь их бессмертие  и величество поты. Усевшись в кресло, я принялся листать страницы. Шероховатые листы были исписаны какой то абракадаброй. Закрыв книгу я положил ее на стол, и откинувшись в кресле закрыл глаза. Мне порядком надоело в этом доме где все подчинено порядку. Открыв глаза, я протянул руку и взял из бронзового стаканчика одну из шариковых ручек, после я машинально открыл фолиант и на развороте написал» Люди проснитесь – же наконец . Взбунтуйтесь. Будьте достойны своей великой прародины – мирового океана. Забудьте о власти , сбросьте кандалы ,вырвите глаза у бога , убейте своих друзей, трахайте своих матерей, съешьте их плоть запейте ее своей кровью, убейте своих отцов, объявите войну всем и прежде всего самим себе, разбейте вдребезги эту ледяную, вязкую тишину, похожую на паутину, крикнете в бездну, бросьте свой радостный предсмертный клич навстречу ветру , навстречу буре, нарушите все известные законы и запреты и заповеди, разбейте стены отделяющие вас выдуманных миром и обществом от вас настоящих. А как же по другому, а как же еще еб вашу мать люди  вы узнаете, что все вы живы ? По настоящему живы? Внизу я подписал. Жизнь – это искра сознания застигнутая врасплох смертью. Жизнь коротка, спешите чувствовать. Если вы этого не понимаете, тогда вся эта куча книг у меня за спиной просто не нужный хлам, включая и эту книгу. Искренне ваш Макс. Конечно я обращался к ней, к Розе. В этих строках я излил все, что уже давно рвалось из меня. Честный Максимушка.
Надеюсь, когда -нибудь Роза откроет своими тонкими пальчиками эту книгу и прочтет эту запись. Очень надеюсь. И очень надеюсь она расстроится и будет долго плакать. Но не из – за испорченного старинного фолианта, который по сути являет собой обыкновеннейший хлам , бумагу которой еще какие не будь сто , сто пятьдесят лет назад жопу подтирали. Она расстроится , когда прочтет эти строки – честные и горячие узнает меня и поймет какого ебаря она во мне не разглядела. Вскоре мы вернулись в город. И все вновь встало на свои места . Я вернулся к скитаниям по улицам перевернутой лодке кострам на ночном берегу. Я снова брожу по желтеющему в лете городу. Я слышу как у меня под подошвами хлюпает , расползающееся в разные стороны , время.
 Я трахнул ее спустя неделю после нашего возращения в город. Накануне я пришел к Яше он открыл мне дверь. И предупредил, почему то шепотом, что мама дома и потому нужно вести себя по тише, забегая в перед скажу,  что вести себя тише, чем вел себя Яша в этот день мог бы наверно только мертвый Яша. Я снял туфли и поставил их не на полку, где стояла остальная обувь, а рядом с ней. Нет, совсем не потому – что на полке не было места для моей пары, просто этим я хотел показать Яше, что *** я ложил на все правила и законы этой квартиры, включая и Яшино «вести себя по тише». Когда я сидел на Яшиной кровати, и подтягивал струны на гитаре, готовясь к очередному занятию , к нам заглянула Роза Иосифовна. Поздоровавшись со мной, она обратилась к сыну, - Яков, иди и поставь обувь своего гостя на полку. Я еще раз отметил холод в ее голосе. Несчастный Яша смиренно поднялся и отправился выполнять очередной приказ своей божественной и вот уже столько ночей царящей в моих снах и мечтах, матери. В конце нашего урока в комнату заглянула Роза. – Яша тебя к телефону – сказала она и закрыла за собой дверь. Яша отложил гитару и вышел. Вернувшись он сказал, что ему нужно уйти срочно. Ну надо, так надо, – сказал я, пожав плечами. Откровенно говоря, я  даже обрадовался этому. Мне порядком надоели Яшины сопли и психи по поводу того, что у него ни *** не получается. Яша оказался бабой и психом. В прихожей я столкнулся с Лией, она одевалась. – Ты тоже уходишь? – обратился Яша к сестре. Да, в гости к бабушке, – сказала Лия и выскочила из квартиры. – Знаю я, к какой она бабушке – проворчал Яша, напяливая на плечи теплую кожаную куртку. На ****ки пошла опять. – Можно подумать ты идешь читать проповедь детям бедноты еврейской, - подумал я, надевая туфли, заботливо ожидавшие меня на полке, куда их поставил верный Яша. Вскоре Яша вышел из квартиры, и в прихожей я остался один. Тут из кухни донесся голос Розы Иосифовна, - Яша иди, помоги мне. – Яша ушел – сказал я.- Максим – это вы? спросила Роза Иосифовна. – Да, – ответил я.- Идите, помогите мне пожалуйста. Я не заставил просить себя дважды. Скинув туфли я ринулся на помощь той, что владела моим сердцем и желаниями. Битый час, кряхтя и надрываясь мы передвигали огромный холодильник. Потом смеясь, мы пили чай с неизменными бутербродами с колбасой. А потом, а потом я трахал ее жадно и ненасытно. Нет, мы не занимались любовью, мы совокуплялись, отбросив стыд и глупые слова. Это была похоть, это была природа, это была жизнь, это была вечная формула, вокруг которой вертится весь мир. Нежный Максимушка.
Проснулся я от ядовитого верещанья будильника. Стрелки показывали 6.00. Роза Иосифовна или просто Роза  (после столь бурной ночи, обращение на вы и по имени отчеству, выглядело бы глупо ), отсутствовала в кровати, а жаль. Я встал, набросил свою ковбойку, тапочки и направился в зал. Затем я направился в гостиную. Я понимаю, что для большинства людей нашей страны, живущих в малогабаритных квартирках, которые, по сути,  являются большими комнатами, разделенными перегородками, словосочетание направился в зал, покажется странным. Но это была квартира Розы Иосифовны, простите оговорился, это было жилище богини. Уж по крайней мере, оно было достойно ее. Еще на подходе к залу,  я услышал какие - то странные звуки, похожие на заклинания. Дверь в зал была прикрыта. Постояв какое- то время в нерешительности, я открыл ее. Картина, которая предстала перед моими глазами, была одновременно и смешной и трогательной. На большом красном ковре, расстеленном посреди комнаты, лежала раскрытая библия, перед которой, на коленях стояла Роза, и усиленно молилась. Ее прекрасные, густые волосы  были намотаны на какие - то пошлые, копеечные бигуди. Видимо почувствовав чье -  то присутствие, Роза повернулась, и улыбнулась мне. «Ты верующий ?» – спросила она.  Я ответил, что нет – Ну и напрасно, – сказала она. – Тогда иди на кухню, и подожди меня там, я скоро. И она отвернулась к своей библии и принялась молиться. Я прошел на кухню, и сел на табурет. На столе стояла тарелка с вафлями. Я не удержался и съел одну. Ни Яша, ни Лия не вернулись. Я посмотрел в окно. Над городом нависло серое небо. Пасмурно. Живая картина человеческой жизни. В детстве я много читал о разных городах в романах. Иногда в них описывались бедные кварталы. Но вид за окном был куда убоже, чем все эти трущобы и халупы. Авторы романов, описывая их, чаще всего помещали в те условия героев ловких находчивых и ищущих приключений. Как правило, в конце тех романов герои блистательно добивались успеха и богатства. Но те герои, как правило, имели четкое представление, что они живут плохо и что нужно стремится к лучшему во что бы то ни стало, и не смотря ни на что. А здесь? В этом городе, что просыпается за окном? Вот я сижу в кухне обыкновенной квартиры, и ее хозяйка уверена, что ее жизнь хороша и зачем ей стремится к лучшему? Зачем? Ведь вокруг столько людей, чья жизнь в сто раз хуже, чем у нее. Вот в чем главное преступление сегодняшнего мира перед человеком. Он украл у него веру в себя, дав в замен веру в несуществующих богов, он отнял волю и стремление, заменив  их тупым подражанием. Книжный юмор, которым изобилуют те романы, которыми мы в юности кормим свои души и поэзия смиренного простодушия нет – нет да и вызовут улыбку, золотым лучом высветят мрак. Но в жизни, обыденной жизни, что просыпается за этим окном в суете мирской такой, какая она есть, сведенной к простейшей своей сути, лишенной прикрас, заимствованных в арсенале литературных метафор, нет места для улыбок. И та женщина, что молится в гостиной на ковре, сама того не понимая, крадет у себя посредством толстого черного томика, что лежит перед ней на ковре, остатки своей и без того скудной свободы. Люди живущие в единстве с собой, с древним языческим огнем, запаленным в сердцах природой у истоков времен поистине свободны,  как свободна была она прошлой ночью, когда отдавалась мне. Но вот наступает день, и она устыдившись душевной наготы, вновь бросается без оглядки в объятия предрассудков. И религия тут как тут, ****ь. Суровая книга, сделавшая из человека раба , скотину несчастную , говорящая , что судьба всего живого изначально переопределена и все попытки спастись , бессмысленны. Слова, принесенные из глубины веков, потоком человеческой глупости. Тяжелый взгляд Бога , который якобы следит за каждым движением человека , которому почему - то надо подчинятся , но против которого всегда и везде, я буду восставать. Во мне всегда , с раннего детства возникало и возникает множество вопросов , которые бурлят и ни как ни отливаются в слова , все эти сомнения,  тревоги , боязнь жизни и страх перед смертью , порывы , смутное чувства вины , ощущение, что ты что - то обязан искупить. Одним словом, все то, что наполняет душу человека верящего в бездушного Бога , все это мне противно и даже омерзительно. Я взял с тарелки еще одну вафлю и с удовольствием съел ее. В эти минуты я ощущал себя более счастливым , чем еврейская женщина Роза. Я был в сто раз свободнее ее. У нее есть большая квартира, а у меня мои улицы и старая лодка. У нее была душа забитая под завязку насквозь условной моралью , древними предрассудками и прочей чушью, а у меня был холодный разум и желание жить так как мне хочется. В эти минуты, сидя  возле окна, я чувствовал то же, что чувствовал там , на вершине сопки , когда ночью смотрел на город. Но я точно знал , что я не хочу быть таким, как еврейская женщина Роза и не хочу жить как живет она и подобные ей. Я хочу жить честно, а это наверняка значит бедно. Пусть я обречен на нищету. Пусть. Пусть я чужой в этом городе , пусть он не хочет мне помочь , пусть его дожди не дают мне добыть мой кусок хлеба. Пусть. Но это буду я , а не тот , кем бы меня хотели видеть другие. *** вам всем. Я хочу копаться в себе , я хочу сгорать в геене  мыслей и чувств , а это - значит низвергать укорененные в обществе устои морали и кодексы законов. Я хочу любить искренне и пылко, а значит грубо и развратно. Я готов идти по своему пути в объятия смерти и мне на *** не нужны ни какие толстые книги. Я восстаю против слепой веры в глупого Бога и водружаю на алтарь моего преклонения живое существо – женщину , со всеми ее пороками и слабостями ибо она своей липкой ****енкой открыла мне прошедшей ночью путь к вершинам блаженства. От моих вдохновенных мыслей меня отвлекает та, кто собственно на эти мысли меня вдохновил.
-Ты уже заждался меня наверное, – с улыбкой произнесла Роза. – Подожди еще немного, пожалуйста, сейчас я приготовлю завтрак. Улыбка делала ее лицо еще светлее и красивее. Я был счастлив, глядя на нее . Нет , конечно я не рассчитывал, что она изменится за одну ночь и уж конечно я не надеялся, что она бросит свою квартиру , детей и отправится со мной в знойное  марево города,но во всяком случая она точно станет другой. Она навсегда изменила свою тень. И это моя победа. Осознание этого до охуения приятно. Эта женщина не стала конечно и вероятно не станет никогда, так же свободна как юная славянка в ночь Ивана Купалы, но  она уже никогда не будет той Розой Иосифовной , которая имела в этой жизни только одну отраду – веру в бога. Вскоре на столе передо мной стояла большая чугунная сковорода с шипящей, жареной картошкой, стакан темного чая, сахарница и тарелка с нарезанными в форме треугольников кусками хлеба. Я не ел, нет, я поглощал пищу , мой желудок предчувствуя грядущий голод вобрал в себя такое количество еды которого хватило бы наверное чтоб кормить весь еврейский народ на протяжение всех семи голодных лет , которые , как утверждает библия последовали за семью тучными. Моя Роза смотрела на меня , нежно , как на свою последнею надежду. Поев, я поднялся из – за стола и наклонившись через стол чмокнул Розу в щечку. Щечка покраснела , а у меня снова встал *** , но до постели не дошло. Роза сообщила , что ей нужно собираться на работу. ****ая работа ! Пока Роза одевалась, я сидел в кресле и смотрел на нее, и мне это нравилось. Я созерцал красоту женского тела. И в этот момент я не ощущал эротического возбуждения , ибо эротизм это инстинкт , это агрессия , а красота это покой и умиротворение. Я испытывал покой и умиротворение. Никогда еще прежде мне не приходилось  ощущать с такой силой вечную , необъятную и непостижимую тайну женщины ,как в эти , залитые тусклым светом утренние минуты , когда она тихо и грациозно двигалась перед зеркалом , задумчиво гляделась в него , полностью растворялась в себе , теребя локоны только - что завитых волос. Она уходила в подсознательное самоощущение своего пола. В ней , этой женщине , вырастившей  двух детей было столько таинственного очарования , вечно ускользающей прелести. Она стояла у зеркала – трельяжа.  Какое прекрасное это было зрелище , когда она подводила брови. В эти минуты в ней, в ее повадках просматривалось сходство с молодой и сильной оленихой, упивающейся собственной силой и красотой. Я бы даже сравнил ее с прекрасной и беспощадной воительницей северных лесов. Она была серьезна, и не видела ни чего вокруг себя. Ее красивые глубокие печальные глаза внимательно разглядывали свое отражение в зеркале , словно никакого отражения  и нет вовсе, а есть две женщины, смело смотрящие друг другу в глаза умным взглядом , идущим из сумерек этой комнаты в далекие столетия прошлого. От этих мыслей мне вдруг стало грустно. Я сидел не шевелясь , и восстанавливал в своей памяти всю прошедшую ночь. Нет, я не забыл ни чего и ни чего не пропустил. Память качественно впитала все, и еще долго я смогу наслаждаться этими воспоминаниями. Я огляделся , чтоб хоть как- то отвлечься от захлестнувшей меня грусти. Стены, оклеенные зелеными обоями, люстра на потолке, трельяж , красивая женщина. Видимо моя грусть превратилось во что -  то иное, что - то такое от чего мое сердце уже отвыкло и потому не смогло распознать сразу – это была надежда. Меня посетило ощущение, что возможно это и есть настоящая жизнь. А может и счастье. Все эти мысли оборвала реальность, ворвавшаяся в царящую идиллию пронзительным верещанием дверного звонка. И сразу все вокруг будто сорвалось с места. И моя Роза вмиг превратилось в Розу Иосифовну. - Ребенок вернулся, – зашипела она зло, сузив глаза. – Иди на кухню, вылезешь через окно. Вылезая через форточку, я штаниной зацепился  за какой - то гвоздь. Видя мое замешательство, Роза принялась выдавливать , буквально выдавливать меня наружу , а я думал о том, как все таки не справедлив мир наш. Меня в задницу выталкивает из окна своей квартиры женщина, которую, я боготворил и боготворю. Ай ****ь!Ну что там ещё! Вскоре я оказался на земле. Я поднялся и отряхнулся, а Роза закрыла форточку и задернула шторы. Драматургия - *****. День этот выдался жарким. Я бродил по улицам. Несколько раз я приходил на набережную, и раздевшись, бросался в чуть прохладную, пахнущую водорослями воду. Затем я ложился на песок и нежился под жаркими летним лучами Солнца. Ближе к вечеру на берег стали выходить из нор – квартир недобуржуа. Толстожопые, некрасивые дядьки, и обросшие целлюлитом тетки , обезображенные плохой косметикой. Сбросив с себя свои нелепые одежды, и оставшись в одних купальниках и плавках они расстилали на песке свои огромные махровые полотенца и опускали на них свои килограммы и целлюлитные складки. Спустя час пляж походил на лежбище моржей. Одни из них о чем – то переговаривались  тихо посмеиваясь , другие с умным видом разгадывали кроссворды . Я не испытывал удовольствия  от их общества. Я оделся и покинул пляж побродив какое - то время по дворам прибрежного района я решил направиться в парк. По дороге в парк, я поймал себя на мысли что те люди , которые вторглись в мое одиночество и из – за которых я вынужден был покинуть пляж не вызывают во мне злости. Раздражение – да , но не злость. Почему? Почему раньше я не мог глядеть на тех, кому лучше чем мне, при этом не стиснув зубы , а сейчас в моей душе нет ничего, кроме неприятного осадка. Что случилось со мной за прошедшую ночь ? Может любовь? К кому ? К Розе? Нет. А может, все таки любовь? От этой мысли мне стало немного неловко. Я бы наверное и дальше мог бы тешится в лучах этих красивых иллюзий, если бы мой беспощадный холодный разум не разнес их в дребезги пятью простыми но точными , как пули , выпущенные из снайперской винтовки , словами: « Просто ты еще не проголодался».Смиренно приняв правду, я вернулся на свой путь , предначертанный мне самой судьбой. Путь о котором я – бездомный и нищий пацан, почти забыл лежа на сочных огромных ароматных сиськах еврейской женщины Розы:  матери Якова и Лии и мужа – хирурга , который кажется съебался в Израиль. Еще несколько часов назад, я был желаем женщиной, и вот я уже не люблю самого себя . Ирония судьбы , усмешка вечности , каприз природы. Все это умещается в одной фразе – правда жизни. Я гляжу в будущее как недоразвитый ребенок в свое отражение в витрине и беспомощно чешу затылок. Это приятно, так как голова моя не мыта уже больше месяца и потому зудит. Я не знаю, что делать дальше , я беспомощен. Я знаю что содержимое моей головы  в этом пути мне мало поможет . Ибо не так часто в городе, где красивые мальчики и девочки посылают воздушные поцелуи, подмигивают и демонстрируют загорелые тела и лица с плакатов , которые занимают стены трехэтажных домов , можно встретить людей умеющих заглянуть в душу и возжелать за эту душу может быть не очень красивое тело. О, как не справедлив этот мир. Мир состоящий на добрую треть из детей нон –грата, таких как я. Я думал обо всем этом. А еще я думал, что  пестрая мозаика жизни, рассыпанная по судьбам людей не может быть простой для одного только меня, это было бы слишком щедро , а значит мне необходимо было принимать ее такой, какая она есть. Задул свежий ветер, он сильно пах асфальтом , травой и акацией. Вечерело. Я посмотрел на небо. В еще пронзительно лазуревой глубине висели облака , задумавшиеся о грешной земле , так редко думающей о небе . Я посмотрел в даль и увидел что одно из облаков словно бы зацепилось за сопку с которой я некогда взирал на город. Парк медленно заполнялся праздными людьми. Они двигались нехотя, словно – бы были расплющены притяжением. Лишь редкие пары тинэйджеров извергали в эту разряженную духоту струи грубого , резкого смеха и какое - то подобие жизнерадостности. Но все эти потуги выглядеть живее, чем все живые вокруг, выглядели не естественно , фальшиво, и жизнь, ебущая , грызущая , сосущая жизнь безбрежная и всевластная здесь в парке всевластна как всевластна она и в гаражах , квартирах , банях , офисах и говорят даже в церквях .Из серебристого матюгальника неумело прибитого к березе, доносились слова какой то странной песни чье содержание располагало к полному изгнанию мыслей. Невдалеке от полуразвалившегося памятника Ленина восседала старая цыганка облаченная в декоративные лохмотья. Ее многочисленные дети , снующие между лениво бредущих людей, агрессивно выклянчивали подаяние . Собранные деньги цыганята относили матери, которая прятала , всю добычу  живописных лохмотий своих чад в большой глупый , похожий на ридикюль , кошелек , который висел у нее на шее. Я покинул парк, когда уже начало смеркаться, и в небе появились первые звезды, и меж редких облаков проступили очертания раннего месяца. Я снова шел по умолкающим уставшим от дневного зноя улицам, к своему пристанищу -  к лодке. По дороге я повторял про себя словно мантру - Только - бы набережная была пуста. Ведь в такой прекрасный вечер могло статься, что какая -  нибудь компания сейчас жарит шашлыки, а мне бы этого не хотелось. Такие случаи бывали пару раз, и тогда мне приходилось отправляться бродить по берегу,  дожидаясь пока долбанные пикники, почему - то неизменно заканчивающиеся драками, а иногда и групповым изнасилованием, не закончатся и  недобуржуа не съебутся в свои норы. Я шел подлинным коридорам, усыпанных мусором улиц. Стекла окон светились красноватым вечерним сиянием, состоящим из света уличных фонарей и последних  отблесков грандиозного заката. Я остановился возле одной из урн отлитой в форме мортиры,  возле нее среди многочисленных коробок из под сока, использованных одноразовых шприцов, красноватых от давно и безнадежно испорченной крови, пустых пивных банок и мятых пачек из под сигарет,  я довольно быстро отыскал достаточно крупный окурок. Это был приятный момент. Затем достав из кармана одноразовую зажигалку, найденную днем в парке, я привычным движением опалил кончик фильтра, после чего я, прикурив окурок, с удовольствием заполнил свои легкие едким дымом. Улицы уже были почти совсем пустынны. Огромные, неповоротливые чудовища – дома уже впитали в свои норы – квартиры, слабых изнеженных благами цивилизации, недобуржуа.  Я свернул в один из дворов, и сел на лавочку у подъезда, чтобы  отдохнуть. Здесь окна источали совсем иной свет, чем со стороны улицы, в чернеющий мрак двора, не освещенного фонарями, перед которым бессильно была одинокая лампочка ,что тускло тлела над входом, поглощая электричество. Этот свет преломляющийся в густых ветвях безумной, пьянящей сирени казался неземным. Тут внезапно дверь в подъезд отворилось, и мне в нос ударил противный, сырой, удушливый запах. На пороге возникла женщина лет 50- 55, одетая в цветастое синее платье, поверх которого был надет красный фартук. Волосы ее были упрятаны под косынку. Лицо этой женщины было очень, ну очень некрасивым, и эта некрасивость еще более усугублялась тяжелым взглядом ее маленьких, почти крысиных глазок. Руки женщины были белыми от муки, в левой она держала скалку, готовую в любой момент сорваться и беспощадно торпедировать неприятеля. – Ты чего здесь шлындаешь ? – произнесла женщина голосом которым анархистки пели белогвардейские песни в кабаках под гитару в фильмах о гражданской войне. Откровенность моего рассказа не позволяет мне сказать,  что я не понял значения слова – шлындаешь. Я и сам умею так завернуть великим и могучим,благо словарный запас позволяет, но сейчас у меня не было на это, ни желаний, ни душевных сил. – Уебывай отсюда, а то я сейчас милицию вызову, - угрожающе произнесла женщина со скалкой в руке. Я счел за благо покинуть не гостеприимный двор и направился на набережную, меня ждала моя лодка. Тишина снова залила улицы. Я шел и  размышлял о человеке, о том кто сейчас возможно через грязь и кровь прорывается в этот мир, о том кто мягкими губами сжимает розовый материнский сосок. Он родился и многие после него родятся. Да. И этот мир, и этот город, и другие города с первых минут его жизни будут ломать и изгибать его. Или можно сказать, мир навалится на него и сломает хребет ему. Стоп. Откуда эти строки. Я усиленно пытаюсь вспомнить из какой книги эти строки и только на подходе к набережной вдруг вспоминаю. Ну конечно – же это « Тропик Рака», а как- же там дальше ах- да «Человек не может жить среди этих все еще, стоящих, но подгнивших колонн, среди этих разлагающихся и зловонных людей. Мир, в котором мы все живем – это ложь на фундаменте из огромного зыбучего страха. Если и рождается раз в столетия человек с горящим ненасытным взглядом, который готов перевернуть весь мир, чтобы создать новых людей, то ту любовь, которую он несет людям, они же превращают в желчь и яд, а его самого – в бич  человечества. Кажется у Миллера что -  то о книге дальше? Ах да, вот. Если появляется книга, подобная взрыву способная жечь и ранить вам душу, знайте, ее написал человек, которому мир еще не сломал хребет, человек у которого есть лишь один способ защищаться от этого мира - слово; и это слово сильнее все подавляющей лжи мира, сильнее, чем все орудия пыток, которые изобрели трусы,  для того чтоб подавить человеческую личность».  Несколько лет назад, когда я еще жил беззаботно, эти строки, прочитанные мною ночью под одеялом при свете фонарика произвели на меня настолько сильное впечатление, что я счел разумным заучить их наизусть и заучил – таки. И вот теперь эти строки выпали из памяти, как давно потерянное письмо из книги. Настроение улучшилось, хотя голод усилился. Внезапно я увидел смысл во всем, что произошло со мной. Я увидел смысл и в Розе, и в моей лодке и в собаках, что делятся со мной своим хлебом, и в этой улице, по которой я сейчас бреду. Всего несколько строчек, которые по какой - то непонятной причуде моего желания попали мне в память, сейчас раздвинули границы моего обозрения. Я вмиг перестал быть никому не нужным бомжом.  Я превратился в повстанца человеческой воли, я стал личностью. Подумать только несколько строчек написанных где - то далеко в первой половине 20-го века отразились на осознании смысла пути,  промелькнув кометой в  памяти одной из миллиардов жизней. А сколько их, таких строчек, абзацев, изречений и стихов были мною – же самим трудолюбиво списаны на желтые библиотечные карточки, вынесены в карманах из библиотек, а после зазубрины зарегистрированы памятью. Сколько - же там, в памяти, всего накоплено за все эти годы? Я наверно мог бы часами говорить о становлении нацизма в Германии или фашизма в Италии. Я мог бы без труда построить землянку в лесу, или вырезать красивую шкатулку из дерева. Сколько в моей памяти всего. И вот лишь несколько строчек, и снова жизнь имеет смысл. Я не должен подчиняться этому миру и городу. Я не должен позволять им ломать мне хребет. Надо сопротивляться, а иначе все, конец. Иначе я перестану жить, и начну соответствовать. Соответствовать глупым шаблонам. От этих мыслей у меня перехватило дыханье. Я испытывал одновременно и тревогу и восторг. Остановившись, я сошел с тротуара, здесь у самого асфальта лежала не закатанная в битум щебень. Наклонившись, я выбрал довольно увесистый камень, и, вернувшись на тротуар, продолжил свой путь. Теперь я смотрел по сторонам, выбирая достойную цель, куда можно было бы направить всю, клокотавшую во мне энергию, сообщив ее этому прохладному, шероховатому осколку земного шара, зажатому в моей руке. Уличный фонарь показался мне недостойным объектом для совершения задуманного мною теракта.  Ибо теракт должен быть замечен, услышан, он должен прогреметь, хотя бы на эту улицу, если не на весь город. А если в череде десятков негорящих фонарей будет на один больше, никто этого не заметит. Наконец жертва была выбрана. Ею стала огромная, наверное, три на три, витрина большого магазина. Не теряя времени, я размахнулся и запустил камень в эту витрину. Послышался звон битого стекла. Я бросился бежать. Пробежав метров тридцать, я подумал, что бежать дальше это наверняка значит выдать себя, сейчас нужно успокоиться и продолжить свой путь. Позади меня уже слышались крики людей и звуки сирен. Подойдя к берегу, я опустился на корточки, и зачерпнув воду ладонями умылся. Я ощущал восторг, граничащий с оргазмом. Я слышу чей - то громкий смех. Дикий, безудержной смех. Он звучит словно гимн похуизму из окопов обреченных. А город,- это чудовище, перетирающее в своих многочисленных порах жизнь, превращая ее во что - то непотребное, и безобразное, даже не заметил этого. Сколько еще нужно разбить, взорвать, уничтожить, для того чтоб этот ****ый город проснулся. Для того чтобы все города на этой планете проснулись Нет- нет, проснулись не для того чтоб стать другими. Им это не под силу. Они должны проснутся для того, чтоб не умереть во сне, как праведники, ибо они недостоины этого. Но они умирают, они умирают каждый день и каждый миг. Ибо город не что иное, как стремление человека жить рядом, с себе подобными. И вот они вместе, подобные, *****! Но скоро их глаза устают друг от друга. Еще бы, наверное нелегкое испытание, видеть каждое утро прыщавое лицо соседки или грязное, не бритое, с остатками пищи в уголках рта, лицо соседа. И тогда какое - то время, они лгут сначала себе, потом другим, говоря, что им хорошо. Но вскоре мало по малу они начинают отталкивать от себя тех, кто не такой как они, тех, кто не живет так как они, не думает так как они, и ****ся не так как они. Они так неистовы в этой ненависти ко всем другим, что не отдают себе отчета в том, что ненавидят они сами себя. И что эта ненависть к другим, есть не что иное, как боязнь признаться себе в том, что у тебя просто не хватает смелости жить по другому, не так как большинство вокруг тебя. Они не осознают что без тех, других, их жизнь, и без того убогая, ( коль скоро в ней нашлось место для ненависти) будет еще более убогой, ибо смысл и красота всегда обнаруживаются в сравнении. Без сравнения, без конкуренции, без борьбы жизнь умирает. Умирает. Я прошелся по пляжу в надежде найти приличный окурок. Курящий  бунтарь – философ. Росы пока нет, трава сухая. Это очень хорошо, очень! Это значит, что ждущие меня окурки, сухие,если мне повезёт их найти, мне повезло,- нашел. И вот я уже сижу на днище лодки, и вдыхаю в свои легкие вместе с ароматным дымом, мечты и Америку, с ее грудастыми блондинками, лихими ковбоями – педерастами, негритянскими кварталами, педофилами – священниками, с ее непонятно на чем держащейся  экономикой и врущей на протяжении многих лет свободой с факелом в руках. Докурив, я выбросил фильтр в воду, огонек мгновенно погас в темноте. Я поднял глаза к небу, среди сотен созвездий, мое внимание привлекла большая Медведица. Я мысленно провел линии отодной звезды к другой, как в детстве, когда лежал, глядя в небо на каком - нибудь лугу, надеясь все же, что у меня получится медведица. В детстве медведица у меня не получалась, как впрочем не получилась и сейчас. Ночное звездное небо обладает надо мной, какой - то непостижимой властью. Когда я смотрю в него, я забываю обо всем, что окружает меня в данный момент. И сейчас, сидя на днище перевернутой лодки, я  дышу воздухом, пахнущим гнилым деревом, рыбой и водорослями, и неотрывно смотрю на это великое действо, на мистерию зародившуюся в непостижимой глубине времени, и имя этому действу – Вселенная. Я чувствую себя крохотным клочком Вселенной, крохотной порой в этой великой и нетленной материи, обреченно пытающейся сохранить остывающее с каждым мигом тело жизни. Легкий ночной ветерок шумит в листве деревьев, маленькие волны набегают на берег, за спиной спит город. Он умирает, и он погряз в липком и стыдливом страхе, он, как и все большое и слабое, имеет право на страх, но страх не безобидное дитя возникающее в тех или иных ситуациях, это паук высасывающий кровь и впрыскивающий в вены яд безволия. Страх перед будущим, страх за прошлое страх, что кто-то однажды застанет тебя ананирующим в ванной, страх что поднимутся цены, страх что упадет зарплата, страх что умрут родители. Страх, страх, страх всюду страх. Страх дарит право на безволие, но взамен он просит чтоб ему разрешили заглянуть в глаза при кончине. Еще недавно, собственно говоря, и я был частью страха. Он знал, как вонзится поглубже, побольней, в алые кровоточащие раны души моей. Ибо, он жил в тех ранах, что уже успели зарубцеваться. Он жил как гной и только ждал своего часа, чтоб извергнутся наружу, прорвав тонкую оболочку моего разума. В эту ночь мне не пришлось идти в деревню, и красть у собак из мисок хлеб. Гуляя по берег, я наткнулся на белый пакет до которого едва не доставали волны, в пакете лежали почти полная пачка сигарет и булка хлеба с ощипанными краями, оставил какой - нибудь недобуржуа, который днем рыбачил здесь, пока его дети барахтались в воде поблизости, делая, его рыбалку бессмысленной до абсурда. Я принялся за еду, хлеб был слегка подсохший, но это не испортило мне аппетита, напротив я всегда любил черствый хлеб и предпочитал его свежему. Потом я извлек из пачки сигарету и закурил. Дым этой сигареты не пах Америкой со всеми ее ковбоями, лесбиянками, статуей свободы он пах материнскими грубоватыми объятиями, квартиркой в две комнатки, и первым убеждением, что привычка курить - все же гадость редкостная. Я спрыгнул с лодки на песок, и встряхнулся чтоб прогнать все усиливающуюся дремоту. Не помогло. Я посмотрел на мою лодку, она походила на огромную вздувшуюся грудь. Я всегда любил женскую грудь. И в школе, когда учительница подходила ко мне, и наклонялась над моей партой, чтоб объяснить то, что мне было не понятно. Я вдыхал пряный, мускусный аромат ее сокровища, готового вот – вот, призрев ажурный плен бюстгальтера, вырваться и утешить под собою меня и весь мир. Вот и эта лодка сейчас напаминает мне  грудь и яркие, багряные, образы словно бутоны спящие до времени на тонком стебле моего сознания начали медленно раскрываться один за другим. Я чувствую как мой член медленно поднимается. Я снова желал женщину. Шлюху, *****, я даже согласен был бы, чтоб от нее разило за версту немытой ****ой. Все, что угодно, все, только бы влить в свои вены наркотик блаженства, извергнув в мир, струю беловатой, липкой жидкости. Я уже готов был решить этот вопрос с помощью собственных рук. Но тут я услышал чей-то крик, доносившийся со стороны города. Багряные бутоны мгновенно закрылись. Я был разочарован. Я бросил на город прощальный взгляд. Я не покидал его, нет, и все же я больше никогда не вернусь в него, в его желтые от палящего  знойного марева улицы. В его нудную рутинную, похожую на серый дождливый денек, жизнь. Я буду бродить там, и тень моя будет падать на серый, потресканный асфальт. И все же это буду уже не я , и это будет иная тень, совершенно иная. Я уверен в этом. Душой я далеко от этого всего. Я – простой бездомный, с пачкой плохих сигарет в кармане, с багряными бутонами на хрупком стебле сознания, которые только и ждут, чтоб раскрыться и поглотить меня всего, без остатка. И даже старая лодка, чьи очертанья во мраке напоминают женскую, сочную грудь, способна разбудить эти хищные плотоядные цветы. С душой не способной смирится с существующим положением вещей. С миром, с городом, с женщиной со скалкой в руках. Обида, - топтанье на месте, стремление переплыть на другой берег в потоке серной кислоты. Жизнь, - Усмешка судьбы. Судьба отшельника, точнее изгнанника, а еще точнее изгоя. И теперь, моя судьба, подобно дьявольскому ветру, подняла меня надо мной прежним, и несет неудержимо к чему - то новому, к чему - то, что прячется в голубоватой дымке грядущего дня. Все что я пережил, и перечувствовал в прежних днях моей жизни, стало моим прошлым, и к нему уже нету возврата как нет возврата той витрине к прежнему состоянию. Город с его покоем обречён ибо он не в силах сохранить главную составляющую в формуле  своего бытия – тишину. Тишину – которая превращается в громкий звон, сопровождаемый дождем искрящегося, битого стекла. Тишину,- которая бессильна перед осколком гранита, зажатого в руке, такой город уже мертв. Город обречен, ибо он назвал мне последнее из великого множества своих имен и имя это – страх. И этот страх убьет его. А я иду на встречу своему будущему, будущему, которое должен изваять великий скульптор мира – судьба. Я должен открыть себя в самом себе лицом к лицу с мирозданием, всеми его тайнами и грязью. Мне предстоит на палитре моих дней и ночей сделать грязь этого мира той краской, которой жизнь пишет на протяжении многих тысячелетий величайшее полотно, бесценный шедевр имя которому – человек, теплый, настоящий, живой, чувствующий человек. И мне предстоит все это в одиночестве, один на один с вечностью, загадками мироздания и бесконечностью.  Я отвергаю навсегда сухую, дурно пахнущую премудрость. Глумливая, старая, лживая сука, похотливо раздвигающая сочные ляжки, между которыми зияет чернеющее как бездна, как черная дыра, - лоно стыда. Я вытащил из кармана пачку сигарет, но тут вспомнил, что у меня осталось ещё немного хлеба. Я доел хлеб, а потом с наслаждением, какое только могла доставить сырая, дрянная сигарета, покурил. Рассвет наплывал медленно, словно туман. Мне предстояло взглянуть на новый мир. Я не всегда был честен, ни перед собой самим, ни перед людьми населяющими   эту издерганную, заебанную войнами, СПИДом и промышленостью, планету. Точнее я никогда не был честен. Я врал постоянно, повсеместно. Правда всегда была рядом, грязная, липкая от слез и спермы, уродливая, на первый непринужденный взгляд, правда. Я видел ее, и боялся ее как больную СПИДом. Она и была, да пажалуй и есть, больная СПИДом. Она медленно сгорает дотла, искаверканная и изнасилованная ложью стыда. Она видела меня, и она хотела меня, она жаждала отдаться мне, а я стыдился ее откровенности, словно подросток оставшийся наедине с сорокалетней шлюхой. Я избегал ее взгляда. Взгляда, в котором жила история грешного и великого племени- человечества, от священных весен до развратных оргий, о которых пишут сегодняшние газеты. Она была настолько грязна, что я считал, что совершаю благо,делая вид, что не замечаю ее. Но вот наконец, я подошел к ней и не обращая внимания на недоуменные взгляды вокруг, взял ее за руку, рука была теплой и липкой. Правда улыбнулась мне и повела меня за собой. И я открыл, что она пахнет, как может и должно пахнуть любое живое существо. И пахло она женской ****ой и вечной колыбелью жизни – морем. От моих мыслей меня отвлек мерный и тягучий перезвон колоколов, поплывший над не выспавшимся и протирающим сонные, пустые глазницы городом. Начиналось утро. Жизнь или точнее говоря грязная, циничная самозванка вырядившаяся в пестрые одежды жизни просыпалась, открывая полные лжи и стыда глаза. Она уже потирала руки в предвкушении грядущего наслаждения, которое она получит, создавая новые правила, запреты и устои, которые она будет навязывать обоим партнерам по разные стороны гендерной баррикады. Мне становится противно, и хочется плюнуть на весь мир. Я плюю, мой плевок пропадает в темноте. Теперь я тоже смертельно болен, болен неизлечимо. Я заразился от той, которую взял за руку теплую и липкую, от той, что улыбнулась мне и увела меня за собой от той, что пахла ****ой и морем. Я болен и я умираю, я уже умер, ибо призрел стыд и ложь. И я счастлив. Спустя несколько дней, я наконец обнаружил у себя вшей. Обнаружив их, я испытал огромное облегчения, граничащее с радостью. Я так долго боялся того, что это рано или поздно произойдет, что малу по малу, страх живший во мне мутировал во что - то иное. Страх должен был рано или поздно уступить место какому - то другому чувству, и когда это наконец случилось ,он умер окончательно. Поймав на голове двух сытых, красивых паучков я с наслаждением раздавил их, ногтями. Они щелкнули, брызнув из под моих ногтей, моею - же кровью. Карикатура на жизнь – человек занимается кровопусканием. Смешно. Я снова думаю о людях.- **** я все ваши законы и права, потому,что единственное право которым вы все хотели – бы чтоб обладали такие как я, это право быть мертвым. *** вам всем, ****ые суки, думаю я смывая кровь с ногтей, на которых я только что вершил экзекуцию – Вы смотрите на мое лицо, некрасивое, покрытое прыщами и  с затуманенными красноватыми, от постоянных недосыпов, глазами и все внутри вас протестует, и ваши души, о чистоте которых вы все так ревностно печетесь, вмиг превращаются в алчущих чужой боли чудовищ. Вы боитесь смерти, вы все трусы, вот истинная причина вашей ненависти ко мне. Глядя на меня, вы трусливо спешите заглянуть в зеркала чтоб убедиться, что вы прекрасны. Жалкие, убогие трусы. Вы боитесь смерти и потому ожидаете ее, умоляя чтоб она не была слишком жестока к вам. И это ожидание убьет вас всех, убьёт весь этот ебаный город и всю эту желтую, сухую как ****а старухи, цивилизацию. Трусость делает вас слепыми. И потому вы некогда не найдете выхода из своего лабиринта и будете блуждать по нему до конца своих дней. Чтоб победить смерть, нужно принять ее, влюбится в нее всем сердцем. Только тогда вы перестанете лебезить перед ней, целовать раболепно ее руки. Только тогда те из вас, кого мудрая природа создала мужчинами, а государство переделало в рабов, кто с самого рождения обеими ногами попадает в самый центр огромной зловонной кучи человеческого дерьма, накопленного за долгие столетия христианской цивилизацией, кучи именуемой принципами, станут наконец – таки мужчинами, а не теми существами, после ночи с которыми  у плохо протраханных женщин остается вопрос: « Кто кого сегодня ебал?» А изнасилованные, на ночных улицах юные наивные девицы, перестанут сидеть у подножья этой кучи и придумывать, за что еще они могли бы полюбить тех роящихся в говне с умными лицами, тех, кто уже себя – то перестал любить. Тьфу, ебанный в рот, кажется прохудилась обувь. Я чувствую, как мои носки, дырки на которых и так сделали их смысл более чем туманным, сейчас медленно пропитываются влагой. Я снимаю обувь, после носки, которые затем ложу на днище моей лодки, так они быстрее высохнут. Мне совершенно необходима новая обувь. Это была проблема, я предполагал, что с ее решением у меня возникнут затруднения, но вопреки, моим ожиданиям, мои опасения оказались напрасными. Я с****ил пару черных туфель в одном из подъездов города, который кто - то из жильцов опрометчиво забыл закрыть на ночь. Туфли были вычищены до блеска, и имели только один недостаток, но весьма существенный, они были на размер больше, чем носил я до этого. Но все равно я был очень доволен своей добычей, хотя и остался в эту ночь без еды. *** с ней. Я снова бреду по улице и являю собой островок безумия среди этого гадостливого порядка. Я повстанец желтых пылящихся улиц, на которых у меня только два моих тайных агента, которые ждут своего часа это камень и ржавое железо, оно с ожиданием смотрит на меня рысьими глазами арматуры. А вы все, чьи безвольные, липкие от бессмысленно пролитого пота тела, ежедневно втягивают поры – квартиры, может быть кто. -  нибудь из вас однажды посмотрит в окно и увидит в нем одиноко бредущий силуэт в клетчатой рубашки и джинсах – это я. Может быть у кого ни будь из вас, достанет смелости выйти на улицу и присоединится ко мне в моей борьбе. Я желаю увидеть тебя, о, брат мой по духу и по оружию. Я хочу обнять тебя и прижать к себе. Мне не важно, какого ты пола и какой национальности, какого ты возраста и какого вероисповедания. Я отниму тебя у того бога, что поработил твою душу, ибо он не достоин тебя. Я назову тебе   последнее из имен бога, ибо открылось мне оно среди грязи и мерзости этого мира – и имя это –Ложь. Грязная и гнусная, как спрут, как черный паук. Ты станешь рядом со мной тем, кого ненужная и пустая суета украла у настоящей жизни. Выйди о, брат мой из мрака, не смотри на меня злыми глазами. Я не из тех от кого ты так долго скрывался, я не в строю, я не иду в ногу. Выйди и сядь со мной у костра моего,  и пой со мной песнь нашего братства. Город, я несу тебе смерть, я убью тебя. Я сделаю это очень скоро. Я это сделаю из благодарности к себе, к тому кто дает мне силы идти  с гордо поднятой головой по твоим загруженным толпами тупых ленивых и трусоватых недобуржуа улицам, кто дает мне право на бунт против твоей насквозь  условной, надуманной морали против всей этой чавкающей жижи, испускающей мясной запах, носящей имя – Цивилизация. Все вокруг подчинено чьей - то злой воле: предметы, время, весы справедливости. И все это подобно пирамиде устремляется вверх. А с вершины этой гигантской пирамиды звучит уверенный голос. И в голосе этом слышится двухтысячелетняя грусть изгнанника, а еще мне кажется, что этот голос не выговаривает букву « Р «. Бредя по городу, я осматриваюсь по сторонам. Я силюсь понять, откуда начинается все это бурление. Я ищу то место, где горячий некогда, но все более остывающий гейзер жизни, прорвал плотную материю небытия и вонзил свою струю во время. Где зарождается тот вихрь, который проникает в умы людей в их сердца, вены, члены и влагалища. Где то место, откуда на пыльном поезде озлобленные, усталые, замученные веком и народными стройками, женщины привозят в своих липких мохнатых – влагалищах по каплям огромную партию наркотика и оставляют его на грязном, пропахшем медицинским спиртом, столе. И пока каждая женщина расписывается в сдаче своей капли наркотика, кто – то в белом халате и резиновых перчатках, медицинским скальпелем, тоненькими кружочками нарезает соленый, жухлый огурец. И когда наконец все росписи в толстой книге поставлены, тот, - в белом халате, с помощью грязного шприца впрыскивает наркотик, привезенный женщинами на пыльном поезде, этому миру в кровь, через вену. И вот уже бежит наркотик и веселит черную, густую кровь. И мир, на какое - то время оживает, и снова начинает жадно пожирать время. Я был на том вокзале. Я и сейчас на нем. Даже среди этих улиц я чувствую перегар того, в белом халате. Я не вижу его лица, но на кармане халата висит карточка. На карточке тоже нет лица, но есть имя и имя это – Смерть. Я заглядываю в толстую книгу, где расписались пропавшие куда - то женщины. Я прочитал название того наркотика, который усталые, озлобленные женщины привезли в своих влагалищах, и который был впрыснут в кровь этому миру, название тому наркотику- « Новое поколение». Эти мысли я записал в мой ежедневник, в тот день когда я познакомился с Наташей.

Это случилось, когда я,  устав, от моих бесцельных долгих скитаний по улицам, наконец сел за маленький красный столик летнего кафе под открытым небом.
– Да - думал я глядя в лазоревую даль, – небо – вот, пожалуй единственное, что осталось в этом мире по настоящему открытым. Но посмотрев по сторонам, я понял, что ошибся, красивые ноги и сочная грудь белокурой девушки лет двадцати за соседним столиком, пожалуй могли бы встать рядом с небом, в моей оценке открытости. Вскоре я уже не только вожделенно смотрел на девушку, но и ставил ее в разные позы и трахал, трахал, трахал ее в мечтах. Розовая жижа остывая медленно превращается в желе, запах которого пробуждает где-то в непостижимых глубинах моей памяти какой-то новый и в тоже время до боли знакомый запах – запах моря. Я ощущаю себя крошечным сперматозоидом в синеватых водах вселенной – мирового океана, той – крупицей юной жизни, чья память в бессчетной череде поколений, маленькой искоркой мерцает во мраке моей памяти. О великое влагалище!- Юдоль райского наслаждения! О щель в блаженный, вечно цветущий Эдем! О ворота, укрытые за розовыми, словно лепестки роз – складками! О непостижимое женское влагалище, благодаря тебе человечество суетливо и быстро, словно стыдясь, чтоб его никто не заметил, перебегает из века в век. Выйдя из одних ворот, мы – тут же стремимся в другие. И я стремился, во что бы то ни стало, овладеть розовой щелкой той за соседним столиком. Тут девушка поднялась, бросила на меня короткий взгляд, и взяв со стула на против кожаный, желтый плащ зацокала каблуками прочь. Недолго думая я, тоже встал из-за стола и направился за ней. Мужики, что попадаются девице на встречу на какое - то время задерживают на ней взгляды. Я их понимаю, и сочувствую им. Гордый Максимушка.
Желтый плащ девицы притягивает к себе внимание женской части прохожих. Он играет роль раздражителя, своего рода красного платка в руках матадора, которым тот машет перед глазами быка. Я восхищался ею (ей мною восхитится, очень надеюсь, еще предстоит), она не была частью толпы, нет, нет ни в коем разе. Она не была прохожей. Она была выше их всех, как, в прочем, и я. Я восхищался ею, там, за столиком, когда, смеясь смотрел на мужские, жадные до наслаждения, лица недобуржуа мужского пола. В этот момент каждый из них **** ее неутомимо и сладострастно. Десятки мужских ***в, подобно удавам встрепенулись, почуяв наслаждение, но поняв, что добыча гораздо крупнее, чем они могут переварить, снова свернулись и замерли, в ожидании новой жертвы. – *** вам! – Думаю я, смеясь в душе над всеми этими мажорными Колянами, Витьками, простоватыми Андреями Николаевичами, и Геннадиями Петровичами, наглыми Махмудами Джабраиловичами и Аликами Ахматовичами, и извращенными высокой культурой и постмодернизмом и прочими либерализмами Соломонами Израилевичами и Адамами Ароновычеми. *** вам всем, мудаки толстожопые. Возвращайтесь к своим толстым женам, от которых пахнет прогорклым маслом, и которые едва уснув, начинают вдруг пердеть как ломовые лошади. Ебите их в своих норах – квартирах, потому – что вы трусы. Взять такую женщину, которая идет впереди меня, виляя задом, для вас повод для многочасовых рассказов таким же долбоебам как вы сами, и ананизма. А я возьму ее, просто возьму. Мне, как юному божественному Ромулу – отцу основателю Рима, предстоит сегодняшней ночью украсть мою прекрасную сабинянку. Вы спросите меня, почему я считаю, что только я достоин такой женщины? Охотно отвечу. Ну во - первых не только я, а такие же как я, кто ободрал об облупившиеся кирпичные стены городов, нежную алую плоть своей души, тем самым оголил уснувшие инстинкты, просто так сложились звезды, что сейчас за ней иду я. А во - вторых, подобно племяннику Аллариха покорившего Рим, который говорил, что считает несправедливым, что трусливые и жирные римляне живут в роскоши в то время как он и его варвары - люди отважные и сильные, не имеют ничего, я считаю что трахать таких женщин, должны не женоподобные особи, псевдо мужского рода, которые писают мимо унитазов, не умеют драться, а значит абсолютно безоружны в этом мире предрассудков и религиозных догм, не умеющие защищаться, и что более важно, защищать, а люди решительные, сильные, такие как я. Да - да как я, кто шлет на *** глупые устои и законы, которыми наполнен мир, кто признает над собой только одно божество – Солнце да и то признает до тех пор пока оно светит и согревает. Кто зачарован одной единственной величайшей из тайн мироздания – липкой узкой щелью, промеж нежных, женских ножек. Кого не смущает аромат, исходящий из недр этой щели, аромат великого влагалища, из которого когда-то выползло на сушу человечество – аромат мирового океан. Так что, если не бояться метафор я иду домой в особо прямом смысле. Но прежде чем Карфаген-****а будет разрушен,  мне предстояло покорить свой идущий впереди и аппетитно виляющий задом, Рим. Таких, наверное сотни, тысячи, бунтарей, выброшенных холодными волнами жизни на пустые,  скалистые утесы призрения. Возвращающихся с полей проигранных сражений, покидающих свои разбитые без войны армии. В пыльных мундирах с пустотой и отчаяниям в глазах, сидящих на скамейках в парках, не желая вливаться в угрюмо текущие пестрые потоки недобуржуа.
Девушка идет по улицам города, я иду за ней. Идем долго. Мое воображение, словно молодой устраивающийся на работу в студию мультипликатор, быстро одну за другой рисует сюжеты грядущего действа. Сюжеты выдержаны в ярко красных тонах. Я люблю красный цвет. Он возбуждает меня. Я иду по улице за женщиной, я голодный, но задыхаюсь от возбуждения и восторга. Я счастлив как солдат, возвращающийся из долгого плена домой. Я наслаждаюсь жизнью. В конце концов трудности материальные, лишения, голод, безденежье, боль, - все это лишь цена, которою надо платить каждому, кто не желает быть обыкновенным, кто не хочет быть одним из миллионов, обычным недобуржуа с угрюмым мятым лицом, цена, которую, должен платить любой взбунтовавшийся против обыденности, за право числится среди избранных рода человеческого. И я плачу. Всегда и за все.
Я ускорил шаг. Девушка через плечо бросила на меня взгляд, нет не пугливый или удивленный, а скорее одобрительный, я бы даже сказал приглашающий. Это был положительный момент, очень даже положительный. Я еще более ускоряю шаг и скоро нагоняю девушку. Не буду углубляться в подробности моего знакомство с Наташей (так звали девушку в желтом кожаном плаще и с божественными длинными ногами). Конечно, я мог бы назвать ее Натальей, но девушка при нашем знакомстве просила называть себя Наташей, а я не смею ослушаться богиню. Буду ее так называть. Деликатный Максимушка.
 Наташа не выговаривала букву «р», ругалась матом как не выспавшийся грузчик, работала парикмахером в одной из парикмахерских города и жила одна в двухкомнатной квартире. Вот та информация, которую мне удалось получить от Наташи за то время, что занял путь к ее дому. Еще я узнал, что моей богине не нравится культурные мужчины, (так сказала мне она сама), позже я выяснил, что ****ела мне моя богиня. Что ж с богами тоже случается иногда, никто ни без греха, даже богиня Наташа с длинными ногами.
Вскоре мы остановились возле грязного желтоватого подъезда. В этом подъезде и жила Наташа. Я понял, что если не предприму срочно мер, то Наташа скроется за этой висящей на одной петле дверью навсегда. Еще чуть - чуть и это божество унесет с собой и прелестные аппетитные округлые ляжки, и сочную полную грудь, и надежды на ночь порока и разврата. Дело было не во мне, я-то как раз мог бы ждать ее как дурачок у подъезда всю ночь на пролет, а утром, встретив ее, лечь ей под ноги, чтоб было помягче. Дело было в самой Наташе. Она выглядела девушкой решительной я бы даже сказал наглой, а такие, желают видеть рядом с собой себе подобных, и не иначе. Наташа не относилась к числу тех дурочек, что тоскуя годами в одиночестве перед зеркалом, в конце концов находят себе какого – нибудь стареющего инженера или врача, с огромной сияющей как блюдо, лысиной, дурным запахом изо рта и долбоебскими разговорами о своей долбоебской работе, и связывают с ним свою судьбу до конца дней, утешаясь глупой и пошлой народной пословицей  - «стерпится - слюбится». Нет, Наташа была другой. Она брала от жизни все самое лучшее, самое сильное, естественно в тех пределах, которые ей позволяли ее территория жизни, и бюджет. И пусть качество кожи, из которой был сшит ее плащ могло бы быть и получше, и подороже могли бы быть ее щелкающие босоножки, это жанр допускал, но любовник, друг, ебарь, сожитель, муж должен был заключать в себе все придуманные этой очаровательной головкой достоинства, а может и больше, ибо ему предстояло затмить своим светом и не очень качественную кожу плаща и босоножки, которые могли бы быть и подороже. Одним словом, если в материальном смысле Наташа еще как- то могла согласиться на какие- то иллюзии, то в том, что касалось духовного, варианты были невозможны. Тут все должно было быть в идеале. И у меня тоже не было на этот счет иллюзий. Чем дольше мы говорили с ней, тем для меня становилось все более очевидным, что Наташа давно и навсегда как непослушная Алиса сбежала из этого некрасивого и угрюмого мира в выдуманное ей же самой зазеркалье. Но меня не интересовали проблемы ее души. Меня интересовали куда более земные вещи, а именно, что творится у этого ебнутого ангела между ног. А еще точнее, каким бы образом я смог бы пристроить свой *** на ночь между этих ног, вот что меня интересовало по-настоящему. И ради этого я буду сегодня таким, каким меня хочет видеть девушка Наташа.
- Может, поднимемся к тебе – спросил я.
– У меня бардак дома, - смущенно сказала Наташа, – я недавно поссорилась со своим парнем.
– Что ты знаешь о бардаке юный, ебнутый ангел- усмехнувшись подумал я, а вслух предложил заодно помочь убраться в квартире. Наташа засмеялась и согласилась. Мы поднялись на третий этаж. Наташа открыла длинным ключом дверь в квартиру, точнее одну из дверей огромную железную, по всей видимости, она должна была в случае чего защитить несчастную квартиру девушки Наташи  от штурма, во всяком случае, только при этом условии такая дверь имела смысл, ибо от воров она не защитит хозяйку точно, воры, на сколько я осведомлён в данном вопросе, не двери выламывают, а открывают замки. За железной дверью была еще одна и тоже закрытая на замок. Эта дверь была оббита дерматином, за дерматиновой дверью обнаружилась еще одна - раздвижная, славу богу последняя. И хоть она была самой симпатичной из трех, она была украшена каким - то узором и в центре ее были изображены какие-то японские или китайские пейзажи, но все же слава богу эта дверь была последней. Сняв у порога свои черные, краденные туфли, я проследовал за Наташей в ее обиталище. Оставив меня в комнате одного, Наташа ушла на кухню, а я, стоя посреди довольной обширной, оклеенной голубоватыми обоями, комнаты с улыбкой осматривал плохо скрытую правду, заключающуюся в том, что никакого парня у Наташи не было, и может быть даже никогда. Одинока   была богоподобная девушка Наташа. Смятое, якобы после бурной, полной вздохов и ласк, ночи, постельное белье, в якобы беспорядке было разбросано по разложенному, зеленому дивану, который возможно и должен был исполнять роль ложа любви, но так наверняка и осталось безработным, если не считать работой мастурбацию, которой наверняка по ночам занималась хозяйка. Глядя на улыбающиеся красивые лица актеров и известных спортсменов, которыми была уклеена вся стена над диваном я окончательно убедился, что Наташа одинока как перст, в этом городе, наполовину заселенном плохо выбритыми, плохо пахнущими злыми мужиками. Ну что же Наташа, божество, а боги одиноки. Увы.
Вскоре в комнату вошла Наташа, на ней был белоснежный фартук, в котором  она походила на порно звезду. Наташа позвала меня на кухню пить чай. Я не отказался, кто я такой, чтоб отказываться от чая, который предлагает мне сама богиня к тому - же очень похожая на порно-звезду. Ну, в самом деле  кто я такой? О моих умозаключениях по поводу не существующего парня, с которым Наташа якобы поссорилось накануне, я промолчал. Пусть каждый мечтает о чем хочет. Путь цветут десять тысяч цветов, как говорил великий кормчий. Мы сидели и пили чай, негромко перекидываясь фразами. Мало по малу наша беседа вышла за рамки банальных фраз. Я рассказал Наташе о себе, умолчав однако, что уже несколько недель моим единственным пристанищем является старая, дырявая лодка. Наташа рассказала мне о том, что ее родители умерли полгода назад, и ей осталось от них эта квартира. Она рассказывала о жизни с таким упоением, что порою мне казалось, что она проживает ее заново. Когда у меня в чашке кончался чай, Наташа тут же снова наполняла ее и  возвращалась к рассказу о своей нелегкой, действительно нелегкой судьбе, одинокой, красивой, не нашедшей применения своей красоте в этом мире, не понятой и не услышанной девчонки. Ну, положим применение ее телу и красоте по силам найти здоровому мужчине, стоит ей пройти по улицам города. А как-же с остальным? Передо мной сейчас сидела простая, русская баба, опоздавшая к своему поезду, везущему к доброму, лысоватому мужу, вечерним чаепитиям, ну и если получится к тому, что люди называют семейным счастьям. Увы, но Наташа оказалась одной из многих. Точнее такой - же как и все. Ее представление о том, какой должна быть семья были целиком и полностью взяты из дешевых мыльных сериалов. Пытаясь построить свою жизнь в соответствии с этим представлением, Наташа разумеется терпела неудачу за неудачей. Ну не походили Вовы, Саши, Андреи, и Димы на высоких статных с большими коровьими глазами Педро, Хуанов и Родриго. Не походили и все тут. Не походил на них и Максим. Впрочем, Максим, справедливости ради надо заметить не походил ни тех, ни на других. И сейчас постепенно, понемногу подойдя к двадцати семилетнему рубежу (а Наташе оказалось двадцать шесть, а не двадцать, как мне показалось там за столиком, когда я впервые увидел ее) Наташа начала принимать эту жизнь такой, какая она есть, со всем ее несовершенством. Работа ей предстоит долгая и трудная. Я видел тех, с кем предстоит сражаться за сердце и душу Наташи, всем этим Андреям, Иванам и Владимирам. Я подчеркну, за сердце  и душу, а не за место в паспорте и квартире. Я видел их, ими уклеена вся стена над зеленым диваном. Но ждите, скоро бесподобная Наташа снизойдет до вас, если конечно не случится страшное, что сама Наташа будет просить кого - нибудь из вас снизойти до нее, всякое знаете – ли бывает на этой земле. Наташа еще долго рассказывала мне о своей горькой судьбе, а я старательно изображал на своем лице участие. Наташа, как выяснилось, любила петь псалмы. Девочка с изувеченной сериалами судьбой. Теперь я понял почему Наташа так не любила  тех, кто умеет красиво говорить, они ассоциировались  у нее с теми актерами – очаровашками из сериалов, со всем вообще искусством, хотя не знаю, имеют ли какое - нибудь отношение к искусству сериалы. Другими словами, во всех своих бедах Наташа винила злодейку – красоту, и всех кто ее несет в этот мир. В известном смысле не так уж она неправа. В конце концов, мне все же надоело слушать длинную душещипательную исповедь Наташи, которая могла бы длится еще бог знает сколько, и закончится протяжным и вдохновенным «Аминь». От девушки с видом порно-звезды, поющей в свободное время псалмы знаете ли всего можно ожидать. Я не хотел больше слушать про ее судьбу, я жаждал поучаствовать в ее судьбе как можно глубже, жарче и быстрее. Чтоб сменить тему разговора, а точнее вообще прервать разговор, я предложил Наташе помочь  убраться в ее действительно довольно не убранной квартире. И что бы вы думали, она смущенно улыбнувшись, согласилась – таки. Я чуть не ебнулся со стула. У меня отпали отняли последние сомнения, – девушка Наташа – ебнутая.
Битых три часа мы вместе убирали ее квартиру, которую хотя бы иногда все же следовало убирать в перерывах между песнопениями и слезливыми исповедями о горькой судьбе – я сказал об этом Наташе, она при этом посмотрела на меня как обиженный ребенок. Я почувствовал себя раскаявшимся педофилом. Совестливый Максимушка.
Наконец квартира была убрана. Все предметы расставлены по своим местам. А потом я трахнул богоподобную девушку Наташу. Ну в самом деле, не псалмы же мне с нею петь. **** я в рот ее псалмы. Мы трахались на кровати, она стояла во второй комнате. Я испытал приятное удовлетворение от осознания своей правоты. Не спала Наташенька на диване. Прямо над кроватью была прибита полка, сплошь заставленная видеокассетами. Судя по названиям, здесь были собраны только порнофильмы. В углу на журнальном, черном столике стоял телевизор с видеомагнитофоном. Я равнодушен к лицезрению чужого полового акта, я жажду собственного непосредственного участия в половом акте. Не знаю для кого, Наташа держала такую большую коллекцию откровенных фильмов, но по поводу ее одиночества у меня возникли сомнения. Порнографические фильмы вполне мирно соседствовали на полке с толстенькой черной библией,  которая в свою очередь лежала на двух кассетах с индийским кино. Да, девушка Наташа не переставала меня изумлять. Я осматривался в спальне, пока Наташа куда - то отлучилась. Судя по звукам, доносящим из недр квартиры она принимала душ. Но судя потому, что в башке у нее ураган, а это выяснилось окончательно, могло статься, что вода лишь прикрытие. Сидит сейчас девушка Наташа, заметьте не богоподобная, а просто Наташа, хватит с богоподобными, **** я таких богов, надо – же, - порнуха рядом с библией! Так вот, сидит Наташа и набирает тонкими пальчиками телефончик подруги, а то и друга. Приходи дескать у меня для тебя сюрприз. Ладно, шучу. Тут в дверь постучала Наташа – Разделся? – Спросила она. – Нет,- ответил я. – Так раздевайся и ложись. – Я разделся и лег на шелковою простынь. Первая простынь с той ночи, которую подарила мне Роза, или я ей, это уж как вам угодно Простынь была охуительной, благородная ткань приятно холодила кожу. И снова фантазии подобно разноцветным соцветиям, что спали до времени на скользком стебле сознания, стали раскрываться одно за другим. Я представил себе, как сейчас распахнется дверь и Наташа предстанет передо мной в красных чулках на подвязках и таком - же красном корсете или в белых чулках и в белом корсете, или вообще обнаженной какая в сущности разница в чем она будет. Хоть в костюме далай –ламы только бы она поскорее появилась. Насчет одеяний далай - ламы я пожалуй погорячился, а то ведь Наташа может, для нее невозможного нет ничего, ну разве – что уборка собственной квартиры, и все же пусть она придет. И она пришла. В красивом шелковым черном халате на котором были вышиты золотые драконы с красными глазами покоящиеся на каких то иероглифах наверняка означающих либо величайшую глупость, либо мудрость, что на самом деле одно и тоже. Когда открылась дверь, я повернулся на бок, чтоб поднявшееся одеяло не выдало  моего возбуждения. Наташа подошла к кровати, сняла с себя халат, точнее сбросила его на пол. Это был шикарный жест, обличающий истинную до мозга костей, женщину с большой буквы «ж». Она была само совершенство. Ее волосы потоками ниспадавшие с плеч, попа, ноги, груди – небольшие, словно сжатые кулачки, с круглыми розовыми сосками. Она была совершенство и это совершенство, легко скользнув под одеяло, прижалось ко мне всем, трепещущим и ждущим ласк, телом. О, как пахло тело этой женщины. Я никогда прежде не слышал такого запаха, нет не запаха, - аромата. Он возбуждал меня все сильнее и сильнее. Единственным, что немного раздражало меня, были не успевшие высохнуть ее волосы. Оргазм следовал за оргазмом. После мы долго лежали и говорили обо всем и в то же время ни о чем. - Чем ты занимаешься? – спросила Наташа. – Учусь – ответил я, и тут же поправился – Точнее поступил в училище. – Училище не для тебя, – сказала Наташа – Тебе нужно заниматься либо коммерцией, либо юриспруденцией, либо быть артистом, но не рабочим, иначе суета и нищета украдут у жизни твой светлый ум. Понимаешь, – Наташа пустилась в пространные объяснения, - Если человек, который по своей природе не является математиком под воздействием внешних факторов, идет учиться на математика, то впоследствии его диплом будет являться лишь свидетельством его посредственности, глупости и трусости. Нужно заниматься только любимым делом, потому - что, только в нем ты сможешь по-настоящему преуспеть, а это значит в конце жизни остаться в мире с самим собой, чтоб, как говорится, не было стыдно за бесцельно прожитые годы. Вот если Винсент Ван Гог был по своей природе художником, он получал откуда угодно новые впечатления, а представься ему такая возможность то, уверена, он спустился бы за ними и в ад. Такими же были и Дали, и Пикассо, и Пушкин, и кто угодно. После, все их переживания находили отображение в их шедеврах. Зачастую переживания страшные, кровавые, шокирующие, но зато не оставляющие равнодушным. Настоящий художник, рабочий, математик, музыкант, да кто угодно, это тот, кто создает, а не учится создавать. Вот так - то, Максик. Вот так завернула. И это говорила мне та, которая несколько часов назад сказала, что не любит людей, которые умеют красиво говорить, хотя нет, она кажется сказала тогда что не любит красиво говорящих мужиков, да – да именно мужиков. Мне стало до того обидно, что я еще раз трахнул умную Наташу. А после заснул с чувством выполненного долга. Я провалился в волшебный мир, который впервые открылся передо мной. Вокруг была новая природа, совсем иная, не та, что открывается любому, стоит лишь подойти к окну и раздернуть занавески. Эта природа скользила в каком- то сиреневом тумане, временами пропадая с глаз, но снова проступала. Нет, она не была реальностью, но была заимствованной у действительности, при этом существующей независимо от нее. Перед всем этим непостижимо  прекрасным, ярким таинственным миром, где властью измученного тоской и одиночеством сознания, обнажена скрытая суть вещей. Сиреневый сон упокоенного множеством ярких оргазмов, человека – великая взятка, которую стыдливо, измученному, пыткой мысли и чувства сует этот мир, он хочет купить нас и мы продаемся. Мы – люди – оставлены дежурными по планете Земля. Зачем и кем оставлены? Не важно. Важно, что оставлены. И в руках у нас, точнее в головах, фонарики, с помощью которых, мы делаем обход по-этому, почти мертвому миру. Фонарики – это умы. И их свет неугасим. Как только гаснет один фонарик – сразу загораются сотни и тысячи других. Сначала эти фонарики светили вперед. Потом стали светить вокруг себя, а теперь освещают себя и даже внутри себя. Среди света тысяч миллионов этих ****ых фонариков - умов, так иногда хочется простой человеческой темноты. В которой любой человек, будь то мужчина или женщина может позволить себе пернуть, не боясь света фонариков. Директор большого завода может сесть с удовольствием посрать, читая при этом газету финансируемую его же предприятием, при этом не боясь, что в соседней кабинке его томные вздохи услышит его собственный заместитель, а после без сожаления этот директор вытирает этой газетой жопу, не взирая на то, что на развороте изображен его недавно ушедший из жизни предшественник, который хоть обвешан на фотографии весь орденами, как новогодняя елка, на самом же деле был великим вором. Кому же, как не ему, бывшему его заместителю, знать об этом. Вместе воровали, вместе водку пили, вместе баб ****и в бане. Поэтому похуй ему на покойника, как похуй будет тому кто его сменит на его посту, когда он станет покойником. Без сожаления он вытирает жопу, все что написано в этой газете ***ня от первого до последнего слова, как впрочем и в любой газете мира, единственное на что они годятся, так это подтирать ими задницу. Фонарики, всюду фонарики, и ведь от них не скрыться, по сколько ты сам тоже фонарик. Конечно, ты в любой момент в праве выключить самого себя, но это будет означать, что фонарики победили. Ведь любой погасший свет, создает мрак, а это потенциальная пища для другого луча света и с помощью созданного тобой мрака новый свет будет светить еще ярче. К тому же и так вокруг тебя множество фонариков, которые спят и видят чтоб твой фонарик – разум наконец погас. Одни из них живут с тобой на одной лестничной площадке, другие делят с тобой один офис, третьи живут далеко и даже не подозревают о твоем существовании, но всех их объединяет одно. Они хотят, чтоб твой фонарик погас раз и навсегда. Стоит ли доставлять им радость самопогашением? И только сон человека, - это его собственный мир. Там он и не фонарик светящий и не погасший. С вожделением провидца вглядываюсь я в глубины своего сна и вижу голые черные скалы и вижу прикованную к скалам цепями женщину. У нее огромная грудь с большими сосками. Глядя на соски, я испытываю сильное возбуждение. Грудь вообще та часть женского тела, которая меня возбуждает сильнее всего. Я приближаюсь и вот уже могу разглядеть черты лица этой женщины, они одновременно напоминают мне мою мать, и Розу, и Олю. Я жажду припасть к ее груди, к ее большим коричневым соскам, и сосать, сосать, сосать. Но что - то не дает мне этого сделать. Выходит даже здесь, даже в собственном сне, я не полный властелин и это что - то сильно и могуче – оно высовывает из мрака свою морду, но даже эта его морда, это всего лишь маска. Я спрашиваю его, что ему от меня нужно, в ответ он громко смеется. Я озираюсь вокруг. Я один. И я понимаю, что ему ничего не нужно от меня. Ему нужен я, весь без остатка. До последней, самой грязненькой, рожденной еще в детские времена, фантазии, от которой вставал член и краснела головка, но руки еще не знали, что со всем этим делать. И эта фантазия, хранящаяся в моей душе, как самая дорогая фотография, тоже нужна ему. Я не знаю, зачем ему я, но я знаю его имя и его имя - стыд, а маска под которой он прячет свое истинное лицо – это мораль. Я поворачиваюсь и снова вижу женщину, прикованную к черной холодной скале. Она глядит на меня, ее глаза полны грусти. Это похоже на абстракцию, абстракцию прекрасную и непонятную. Я хочу эту женщину, это сверхестественное существо, прикованное к скале тяжелой цепью. Я знаю, что не смогу приблизится к ней, пока не убью того с маской на лице, и не разобью его маску. Зачем приблизится?  С какой целью? Пока не знаю. А может, знаю? Знаю, конечно знаю. Но что есть знание без действия? А для того чтоб было действие, нужно убить свой стыд. Как? Нужно умереть самому, и с собой в небытие забрать свой стыд, а после возродится и подняться из черной бездны к вершинам, где царит жизнь, и все это таинство заключено одном единственном слове – оргазм. Я открыл глаза, в комнате было темно и тихо. В окно светила Луна. Рядом спала Наташа. Внезапно ко мне приходит мысль, – А может быть сон, есть не что иное как вечная тишина всякой жизни и отсутствие всякого движения, всяких опасностей приключений? – Я думаю так, поскольку меня интересует может ли сон, который мне приснился что - нибудь значать, нести какой - нибудь тайный знак, еще не рожденный в материи мира, но уже появившийся как остаток в одной из бесчисленных математических формул, из которых и состоит Вселенная или же это просто игра воображения. Может быть, я сейчас творю свой несбыточный мир и в нем я дам волю своему воображению или же я буду искать разгадки обыкновенных сцеплений обстоятельств и причин явления вне его самого? А что потом? Чем все это кончится, или по крайне мере может кончится? А? Жизнью на ощупь?  Поисками причин в немых непонятных смертным иероглифах и рунах природы? Нет, я хочу творить свою жизнь сам, я хочу прожить ее сам, совсей её  болью, с обидой, но зато и с наслаждением сам. Вскоре я снова заснул. Проснувшись утром я сразу по чувствовал запах жареной картошки. Охуительный запах жареной картошки. Наташи рядом не было. Она шумела посудой на кухне. Я поднялся, надел штаны и босиком проследовал на кухню. Наташа стояла у плиты  и варила в бронзовой турке дурацкого вида, кофе наверняка на вкус такой же дурацкий, не люблю я кофе, хотя чужой монастырь, есть чужой монастырь. На столе возле огромного холодильника уже были расставлены тарелочки с аккуратно нарезанным черным и белым хлебом, тарелки с жареной картошкой. Картошка в тарелках не лежала кучей, а казалось, была разложена в особом порядке, могло показаться, что она отсчитана поштучно. Я подошел к столу и взял с тарелки одну желтую еще горячую палочку с чуть золотистыми боками и с удовольствием съел ее. Наташа, увидев это ошпарила меня злым взглядом. – Подожди, - сказала она сухо - Сейчас накрою, тогда и поедим. Голодный ты что ли? Я подумал, что у женщины, которую мужик прошедшей ночью **** как проклятый, забыв про сон и покой, должна быть более веская причина для столь выраженного плохого настроения, чем съеденный мною до срока ломтик жареной картошки. Позднее Наташа объяснила, в чем заключалась ее печаль. Дело в том, что проснувшись рано, она как и всякая уважающаяся себя женщина, которую прошедшей ночью как следует проебали, первым делом направилась в ванную, чтоб смыть грехи под душем. И там – то в ванной отмывая свою ****енку от моей спермы, Наташа обнаружила мандовошек. Интересно, а что она хотела найти у себя на манде, розы что ли, - подумал я. А в слух - же только попытался намекнуть Наташе на то, что она накануне говорила, что ей не нравится культурные мужики. Я хотел хоть как - то спасти ситуацию. Как ни как, мне не хотелось покидать эту миленькую квартиру где на одной полке мирно живут порнофильмы и библия с ее богоподобной хозяйкой, но увидев глаза Наташи я понял, что секунды пребывания моего в этой квартире, увы сочтены. Секира зависла над моей головой. Я мог забрать разве что мою честь. Я попробовал намекнуть Наташе, что это она меня наградила, а вовсе не я ее. В следующую – же секунду в меня полетела горячая сковорода с остатками картошки, сопровождаемая громкими возгласом моей богини, которая вмиг превратилась в сатану. Еще бы, я бы на ее месте, тоже наверное превратился бы в сатану. И вот я снова я на улице. Впереди меня ожидает желтый, пылящийся день – несколько часов, которые мне предстоит забить блужданиями и размышлениями. О чем? Пока не важно. Я вспоминаю все, что произошло в квартире Наташи в это утро, и мне вдруг становится смешно. Я смеюсь и иду по улице. Смех поднимает мне настроение. Смех всегда выручал и выручает, да и наверное будет выручать меня в трудные минуты жизни. Вокруг меня медленно просыпается город. Сонные недобуржуа, встречающиеся мне по дороге, окидывают меня недовольными взглядами. Особенно злобные взгляды у старух. В городе к старухам можно отнести почти всех женщин старше двадцати пяти. Чем я не угодил этим старым кошелкам?  Внезапно я осознаю, что улыбаюсь. Да – да на моем лице светится улыбка лучистая, счастливая, как у самого законченного долбоеба какие только жили под этим небом и топтали эту грешную  землю. Именно, эта улыбка и вызывает в них злость. Я осознаю это. Я счастлив осознанием своей особенности, возможно избранности, кто знает? Кто знает? Я не в строю, и путь не в строю. Зато я рано не встаю и гимн державе не пою. Ого, кажется, стихотворение получилось. Я живу иной жизнью. Еще вчера я был одинок, голоден, ночевал под лодкой. Как впрочем, и сегодня наверное буду, но зато всего за какие - нибудь несколько ебанных часов, я сумел познакомится с раскошной красавицей, проникнуть к ней в квартиру, отъебать ее на ее шелковых простынях, наградить ее мандовошками, позавтракать и увернутся от сковороды. Счастье, счастье. Мне вдруг дико захотелось поднять с земли камень побольше и захуярить его в какую - нибудь витрину побольше. Я так и поступил. Отойдя с тротуара, я нашел камень поувесистее, но вместо витрины я запустил свой камень в большой старый телевизор выставленный кем – то к контейнерам с мусором. Стекло кинескопа не разбилось от удара моего камня. Старый громоздкий агрегат, который долгими вечерами растлевал умы несчастного поколения идеологической марксистко – ленинской ***ней, умело запрятанной среди вскользь оброненных фраз и песен в фильмах – наебках про счастливую жизнь в стране советов, выдержал напор моей энергии. Уважаю! Второй камень бросать у меня желания не было. Ближе к полудню в одном из дворов я сел облегчится, за стеной  полуразрушенного сарая. В минуты этого таинства я очень люблю читать. Мне все равно, что в этот момент находится у меня в руках. Газета, книга, журнал, абсолютно все равно. В данный момент никакой литературы  у меня в руках не было, но ее с легкостью заменяли серые стены сарая, густо исписанные разнообразными изречениями. Большей частью изречения были эротического содержания, кое - где виднелись черные, кривые свастика и еще какие - то непонятные знаки. Среди прочего выделялся лозунг, написанный красной краской. «Долой государство».   Облегчившись, я подтер задницу обрывком лопуха, предусмотрительно сорванным мною заранее. Застегивая ширинку, я посмотрел на еще парящуюся кучу говна, оставленную мною, и увидел как на моих фикалях извиваются десятки белых червячков. – Глистов мне только не хватало для полного счастья.
 Я снова ночую под лодкой, ворую из мисок собак хлеб. Иногда посещаю теплицы наивных доверчивых граждан. Недавно мне удалось украсть немного картошки, а днем того же дня я нашел на берегу оставленную кем - то удочку. Перевернув пару камней, я без особого труда набрал с десяток жирных, красных, дождевых червей. Клевало в этот день не очень, однако мне все же удалось поймать с десяток окуней. Когда стемнело, я развел на берегу костер, напек картошки, зажарил окуней и с удовольствием поел. С того дня мой рацион несколько разнообразился. что не может не радовать ни меня, ни моих глистов. С глистами мне теперь придется делить свой и без того скудный рацион. Оказался я одним словом между Сциллой и Харибдой, - изнутри едят глисты, с наружи вши. Как я хочу иногда перестрелять всех и вся. Всю эту ****ую жизнь во всех ее проявлениях. Время – частица чьего- то разума. Чьего-то могу чего и великого разума. И мы тоже частица этого разума. Он – тот неведомый кукловод лишь подразумевает нас, и с этим ничего не поделаешь. Ничегошеньки. И вся трагичность заключается в  безысходности. Иногда, когда я сижу вот так у костра на берегу под россыпью синих созвездий, мне кажется, что я слышу его голос. Голос того тайного, властного зодчего, что сотворил силой своего великого гения и меня, и лодку, и фиолетовый звездный небосвод надомной. Кто он? Не важно. Важно, что это не тот, кого на грешной земле называют Богом. Потому что когда мне вдруг надоедает сидеть и слушать его, я посылаю его на *** со всем его шепотом, писаю в костер и забравшись под лодку, засыпаю. Он шепчет мне о том, что вокруг огромный и прекрасный мир полный тайн. Что мне всего 18 лет и передо мною вся жизнь. Ну и все в этом духе. Жизнь,  - триумф чувств, жажда эмоций. – Тьфу, ***ня. Смерть – высший покой, вот высшая философия, ибо только смерть являет собой конец. А конец это и есть истинный абсолют, совершенство, то желанное, к чему стремится все, что рождено в крови, муках и грязи. Среди этих мыслей я иногда задаю себе один и тот же вопрос. Кто – же я? Кто? Зачем я обманываю себя. Почему все это время я безропотно принимал взятки из рук того неведомого, тайного звездочета. А может быть я обманывал себя все прошедшие годы и только теперь мне наконец представилась счастливейшая и редчайшая из возможностей, какой только может удостоится человек – возможность пусть не надолго, но все же побыть самим собой. Побыть настоящим человеком, носящим простое имя Максим, человеком, которого в криках и муках шестнадцать лет назад родила простая русская женщина в роддоме на белых простынях с черной печатью в углу. Ведь все было так. Да – да именно так и не как иначе. Так зачем – же я сопротивляюсь и не спешу принять судьбу тех, кого так презрительно называю недобуржуа? Почему не приму я тот путь, которым идут они? Ведь тогда шестнадцать лет, назад, холодным ноябрьским утром 1979 года от рождества Христова не случилось ничего особенного, ничего, о чем напишут в учебниках истории. Я говорю себе, что живу настоящей жизнью в отличии от них, в то время, как сам хватаюсь за любую иллюзию, словно за последнюю соломинку. Размышляя так, я продираюсь словно леопард сквозь заросли мыслей, обдирая до криков и крови свои бока об острые шипы правды и комплексов. Это не легко, совсем не легко. Но я терпеливый зверь и опытный охотник. Терпения мне не занимать. Теперь я точно это знаю. Даже страшно, что я и тот, кто разбил недавно витрину камнем, поддавшись вспышке гнева одно и то же лицо. Лишь иногда когда колючка окажется слишком острой, я вскакиваю и долго хожу вокруг костра, словно ищу кого - то кому я мог бы доказать что умозаключение, к которому я сам и пришел путем логических построений, в корне неверно. Но вскоре я возвращаюсь к костру и легкое потрескивание сучьев успокаивает меня. Я извлекаю из кармана штанов большую горсть окурков собранных мною за время долгих дневных скитаний, выбираю один и прикуриваю его от длинной веточки зажженной от костра. Дым табака терпок и приятен. Я снова погружаюсь в размышления, предварительно подбросив в огонь дров. Так почему же я не приму судьбу тех  других, чьими вздохами и пуками наполняются сейчас ночные квартиры, спящего за спиной города. Этот вопрос самый ненужный и глупый из всех, что могли родится в моей голове в этот момент времени, ибо с точки зрения данного момента времени все идет так, а не иначе, и все. Недобуржуа продолжают пердеть в своих квартирах, а я сижу на берегу у костра и у меня чешется жопа. ( Глистам до ****ы все мои измышления. ) Мир огромная черная задница. – Таким представляется мне, сидящему на берегу огромная планета, и словно маленький прыщик на этой огромной жопе – мой костер
День. Точнее раннее утро, медленно перетекающее в день. Я сижу на ободранном, совсем не мягком, сидении и смотрю в мутноватое окно. Я еду в автобусе. Еду за город. Там я надеюсь наворовать картошки с колхозного поля . точнее не надеюсь, нет. Слово «надеюсь» здесь никак не подходит. Я еду как на работу. Я еду чтобы совершить ставший с некоторых пор каждодневным, а потому рутинным, ритуал. – Взять у этого города свою долю пищи необходимую мне для того чтоб пережить этот день. Каждое утро я подхожу к остановке и жду автобус. Автобус подъезжает, и я вхожу в его грязно – желтое чрево. И вот он уже едет по еще спящим улицам. Я всегда сажусь на первые сидения. Почему? Причин насколько. Во-первых, мне нравится смотреть на то, как шофер крутит руль. Нравится и все тут. А во-вторых лучше слышно музыку. Каждое утро громыхающее желтое тело автобуса проплывает мимо церкви. Я смотрю через стекло на величественное, красное строение, возвышающееся на крутом холме. В выходные дни можно увидеть как рьяные грешницы – старухи спешат отмаливать свои неисчислимые,  накопленные за долгие годы жизни, грехи. Суета, толкотня, пуканье, целование руки не выспавшегося попа, на которой виднеются пятна засохшей спермы, оставшейся после ночного ананизма, глупые жесты вот и все к чему сводится религия, на которую я, ярый безбожник, взираю с усмешкой сквозь стекло автобуса. Я злюсь. Подняв глаза, я читаю над стеклом надпись на маленькой алюминиевой табличке. «В случае пожара выдавить стекло» Мне вдруг дико захотелось выдавить стекло, а вместе или после по выдавить, растоптать к чертовой матери все церкви на этой земле к чертовой матери. Система, – липкая сперма, залившая все, похоронившая под собой все живое, настоящее. Обман. Иллюзия стабильности. Обещания, что сегодня, сейчас, сей миг будет всегда. Застынет, оледенеет, превратится в камень, умрет. Смерть – вот апофеоз того что – люди называют системой. И церковь – тоже система. И я сидящий в автобусе и смотрящий через стекло на деревянные нелепые домишки тоже система. Да – да я тоже система – потому тоже олицетворяю собой смерть. Почему? Да потому, что, однажды наворовав картошки с колхозного поля и поняв, что могу и впредь это делать безнаказанно я поддался искушению пребывать в стабильности. Я захотел и впредь поддерживать статус - quo. И вот, я, как и тысячи недобуржуа еду на работу. Правда не совсем законную, но дело в системе. Система – сперма, ****ь. Вот автобус останавливается, и я выхожу наружу. Свежо и тихо. Кругом бескрайние поля. Вдали синеет лес объятый утренним туманом. Кругом царит одни единственный цвет. Святой и вечный цвет грязи. Надо мной серое небо. В дали грязные блюдца прудов, окруженные чахлой зеленью. За моей спиной из-за зарослей кустов выглядывают крыши заброшенных домов. Мне хочется посрать. Я направляюсь к домам. Предвкушая радость облегчения, я героически пробираюсь сквозь заросли какой - то ебнутой сирени и возле зеленого забора одного из домов расстегиваю штаны, спускаю их ниже колен сажусь и предварительно громко пукнув накладываю большую парящуюся кучу картошки за сутки старательно переваренной моим неутомимым организмом. Спустя два часа я снова еду в автобусе. Назад, в город с трофеями еду я! Спрятав пакет с картошкой под лодку, я отправляюсь бродить по улицам города. Я снова свободен, я снова не в системе, я снова не в строю . Я снова посылаю на *** всю эту прогнившую насквозь цивилизацию. Я не могу смотреть на эту жизнь взглядом простого недобуржуа – обывателя. Я жажду проникнуть в самую гущу этой пены. Зачем? Не знаю. Я хочу все разобрать до винтика, чтоб добраться до самой сути. Иногда я напоминаю сам себе ребенка, который не ест слоеное пирожное целиком, а сначала внимательно разглядывает его со всех сторон затем отделяет один слой с наслаждением слизывает с него сладкий крем, после второй слой, а затем третий. Ему кажется что так вкуснее. Он продливает наслаждение. Вот так и я хочу продлить наслаждение, от жизни. Иногда я представляю себя матросом высадившемся в иностранным порту. Во время моих многочасовых блужданий меня посещают самые разнообразные мысли. И некоторые из них я аккуратно записываю в свой ежедневник маленьким карандашиком взятым мною в квартире Наташи. От нее не убудет, но протокол должен быть соблюден. Как говорил один литературный герой, согласитесь я не мог покинуть любимую женщину не оставив о ней ничего на память. Я бегу к смерти каждый миг и с каждым мигом мой бег ускоряется. Я не могу этому препятствовать да и не хочу. Жизнь огромная воронка событий втягивающая в себя время, точнее ощущение времени. Ощущение мною времени. Я не цепляюсь за острые, словно бритва, края вселенской чаши, в которой и свершается это великое действо зовущееся жизнью. Я покорен законам мироздания. Я лишь хочу рассмотреть, ощутить энергию порожденную каждым витком этой воронки. Вот это я и называю не тлеть, но вспыхнуть. Каждый виток этой воронки я хочу украсить фресками моих приключений, пьянок, драк, оргий. И все эти фрески я хочу изобразить в ярких до безумия тонах и пусть главным цветом будет красный. Так хочу я – царь природы и времени – человек. И да будет воля моя. Вечером я вернулся на берег, картошку слава богу не украли. Белый пакет оказался там где я его я оставил днем - под лодкой. Это радует ибо пару раз возвращаясь на набережную после скитаний, пакет с картошкой я на месте не обнаруживал. Тогда приходилось спать голодным. На этот раз мне повезло больше. Повторюсь – это радует. Я развожу большой костер, извлекаю из кармана большой окурок и прикурив его от тонкой веточки с наслаждениям затягиваюсь ядовитым но приятным дымом далекой Америки. Этот дым отравивший весь мир на какое- то время делает меня самым счастливым и самым свободным из живущих людей. По крайней мере из тех что живут в домах грязных городов. Я счастлив. Отравится свободой, пусть даже иллюзией свободы – что может быть желаннее. Я наслаждаюсь струящимся мимо меня прохладным ветром. Тем временем костер прогорает  и я вытащив из пакета три крупных, пупырчатых клубня, бросаю их в переливающиеся, подобно самоцветам, угли. Вскоре картошка готова. Вытащив из костра почерневшие клубни я сгребаю палкой угли в кучу и подбросив новых дров в костер принимаюсь за картошку. Она горячая и пахнет дымом. Ногтем я поддеваю черную обуглившую корку, под ней обнаруживается парящаяся, белая плоть. Я посыпаю ее солью и ем. Рыхлое, горячее блаженство. Закончив есть я выкуриваю еще один окурок и совершив ставший уже обыденным ритуал, а именно тушу костер струей собственной мочи, отправляюсь под лодку спать. Картошки с колхозного поля мне хватает на несколько дней. А потом все повторяется снова. Утро, мокрая остановка, укрытая от неба мятыми листами ржавой жести. Тряска в автобусе, церковь навевающая даже через стекло автобусного окна грустные мысли, и наконец, поле. Там в дали за полем в тени огромных деревьев расположилось маленькое кладбище, с покосившимися памятниками и ржавыми оградками. Я был там лишь однажды. Тогда я тоже приехал на поле для того чтоб набрать картошки. Но еще на подходе к полю я заметил на окраине поля милицейский уазик. Два огромных чубатых молодчика – мента похохатывая о чем - то весело переговаривались. Два с половиной часа я с пакетом на готове просидел в кустах надеясь, как выяснилось напрасно, что менты все же уедут и мне удастся сделать то дело ради которого я и приехал сюда. Время шло. По всей видимости менты дежурили здесь всю ночь так как оба время от времени зевали. Вскоре один из ментов залез в машину достал оттуда рацию и поднеся ее к губам что то сказал. Я испытал огромное облегчение увидев, что менты сели в машину я уже готов был выйти и бросится жадно отнимать у святой грязи вожделенные клубни, но в этот – же миг к полю подкатил и остановился другой уазик. Огонь моей надежды погас окончательно. Я вышел из кустов и двинулся по дороге огибающей поле. Через минут сорок я приблизился к кладбищу. Я слышал что тут похоронены немецкие солдаты, которые после войны отстраивали город. Открыв скрипящую калитку, я вошел на территорию кладбища. Территория кладбища оказалась довольной чистой куда чище многих других кладбищ, где мне приходилось бывать до этого. Простой мой детский ум мне подсказывал,. что дело здесь не в добросердечных победоносных посетителях кладбища, а как раз наоборот, в полном отсутствии таковых. Насмотрелся я на всех этих рыдающих словно белуги над могилами, посетителей выгребающих граблями и лопатами сор с дорогого сердцу погребения и аккуратно выносящих этот сор на соседние могилы. Ревуны ****ые. А здесь все дышало чистотой и покоем. Словно древние духи Тевтобургского леса выходят из утренних туманов чтоб защитить от поругания могилы павших потомков великих германцев. Как ни странно но кладбища меньше всех других мест вызывают у меня мысли о смерти. Скорее на оборот. Я думал о том, что скоро осень. Мысли о повседневных делах. О том, что хотя деревья еще покрыты густой листвой, все же скоро холода. Да для тех кто живет в квартирах, за желтыми окнами, холода наступят конечно гораздо позже, ведь еще  не наступил даже Август. Но для меня холода наступят уже скоро. Я же говорил, что живу иначе, что иду не в строю, не в ногу шагаю я. Мысли о вечности к которой течет моя жизнь, словно журчащий, весенний ручей и что однажды чьи-нибудь дрожащие с похмелья руки забросают этот ручей комьями бурой, дурно пахнущей, земли под хриплый мат, волновали меня не больше чем бледные, серые тени отбрасываемые деревьями, что росли за оградой кладбища. Напротив в эти минуты я еще острее чувствовал счастье бытия. Я ощущал энергию сообщенную мне кругами великой воронки не прекращающей безумно вращается. Я еще сильнее ощущал здесь счастье все продолжающейся жизни. Моей жизни. Потом начался дождь. Я не люблю дожди. Но спрятаться от него негде. Я смотрю на кладбище, которое мокнет под дождем. На маленькие досочки возвышающиеся над каждой могилой. Наверное когда - то эти дощечки были крестами, а может быть и нет. На некоторых дощечках налипли сорванные ветром листья. Туман, этот бледный вампир выпил за ночь из листьев их зеленую кровь. Теперь листья свисают с ветвей деревьев обессиленные, обескровленные, поблекшие. Каждый порыв ветра  срывает все новые и новые листья и уносит их вдаль. И вдруг как острую нестерпимую боль я ощущаю, что одинок по настоящему, что никому не нужен. Я не нужен никому даже больше чем эти, да и все остальные мертвецы. Я впервые осознал, что смерть, моя смерть, мой конец, когда - нибудь станет реальностью. Нет не моей реальностью. Реальностью этого мира и реальностью тех чьи трясущееся от похмелья руки будут опускать мой гроб в могилу, а после лопатами закидают его землей. И тогда всё! Всё! Всё! Всё! Тогда конец. Я подумал о том, что годы уходят, я старею, и вечно жить нельзя. Моя смерть неизбежно как неизбежна осень, чье пока еще только дыхание ощущаю я в порывах ветра. Я вернулся в город с пустыми руками. Я уже говорил, что не люблю дождь. А дождь в городе это то еще зрелище. Длинные залитые водой тротуары. Согнувшиеся одноглазые фонари стоят под дождем словно старые, скорбные проститутки надеющиеся на последний шанс. Штукатурка на фасадах обвалилась. В сером свете дождливого дня тщетно без - радостно мерцают стекла окон, а стены изъедены временем словно язвой. Не люблю я дождь. Нет, не люблю. Не люблю больше чем смерть.Спустя две недели система на которую я надеялся все - таки дала сбой. Стабильность оказалась иллюзией. Меня задержали менты с полным пакетом картошки, когда я уже подходил к остановке. Оказалось, что они уже долго наблюдали за мной. Наблюдатели ***** ****ые. Могли предотвратить преступление, но предпочли позволить мне его совершить, чтоб выглядеть героями или улучшить показатели. Тоже система однако. Меня усадили в подъехавший Уазик и вот я уже еду в город. Уазик конечно не автобус, но трясет  не меньше. Хотя в данный момент я предпочел бы чтоб меня трясло в два раза сильнее, но в автобусе. В милицейском уазике от чего-то нестерпимо воняет говном. Это волнует не только меня, но и ментов сидящих  по обе стороны от меня. Они недоуменно переглядываются. В глазах вопрос – что бы это значило? Вскоре выясняется причина вони. Дело в том, что мент сидевший слева, тот самый, что задержал меня, умудрился где- то наступить на говно. Водитель Уазика в зеркало сурова взирает на говноносца. Я его понимаю говноносцы никому не понраву. Уазик едет по улицам города. Из рации, лежащей на переднем сидении рядом с водителям постоянно слышится шипение, прерываемое изредка короткими фразами. В ногах у меня стоит пакет с картошкой. Мой пакет с моей картошкой, которая сегодня будет жарится дома на кухне у одного из этих ментов. Я попытался представить себе как будет пахнуть жареная картошка, моя картошка. Не получилось, запах говна, царящий в салоне машины, все время возвращает меня в реальность. Реальность забитую под завязку униженным человечеством, которое к тому же наполовину заражено СПИдом. И я знаю, что какая-то часть этого человечество – мое поколение. Поколение, которое курит марихуану пьет водку, дышит клеем и наивно думает, что погружается в хаос только на потных танцплощадках. Хаос, бритые головы, выколотые на плечах руны сс и свастики, мат и полное безразличие к себе и к окружающему миру. Вот что такое мое поколение. Я думаю об этом в тот момент когда уазик едет по центральной улице города. У меня начинается сильный зуд в трусах. Неутомимые, маленькие паукообразные твари изгрызают мою плоть и пьют мою кровь. Я думаю о том, что было бы неплохо оставить их всех в этой машине. Обломок потерянного поколения, изгрызаемый вшами едет по главной улице города. Я пытаюсь выстроить четкую, логическую цепь из событий произошедших за последнее время со мной. Нет. Никакой логики. Хаос,- кругом один огромный неисчерпаемый океан хаоса. И нужно принимать его таким, какой он есть. Весь этот мир, соткан из хаоса. Из смерти и хаоса. Смерть стоит по одну сторону хаос по другую, а я между ними словно амортизатор, который не дает вернее пытается не дать столкнутся этим двум вселенским стихиям. Я несу на себе некий магический знак примеряющий эти стихии .  Когда - нибудь я не выдержу и смерть не захочет довольствоваться той ролью сопровождающего, которую она играла на моей территории жизни с самого моего рождения. Она захочет меня всего. Смерть совершенна ибо являет собой конец. Один из ментов морщась ( запах говна по-прежнему преобладает над всеми остальными запахами в салоне Уазика) достает из кармана пачку сигарет. Я наблюдаю затем как он извлекает двумя пальцами из пачки сигарету и чиркнув зажигалкой глубоко затягивается. На его лице блаженство. Я понимаю его. Он счастлив. Счастлив настолько, насколько может быть счастлив маленький униженный человек.  Лицо мента почти детское, покрытое веснушками. Движения его тоже скорее юношеские, нежели уверенные, четкие взрослые. Я ненавижу все совершенное, в любом предмете, образе, картине, созвучии, стихотворении, какими бы прекрасными они не были я всегда ищу боль. В красоте всегда содержится боль и печаль. Когда я понял это? Не знаю. Но именно в тот момент я перестал быть ребенком. Это точно. Вскоре Уазик остановился возле длинного выкрашенного в какой – то бледно зеленый цвет здания. Меня вывели из машины. Мент, что курил в Уазике несколько минут назад, прихватил пакет с картошкой и сердито буркнул, – Вперед. Другой мент держал меня за руку. Мы направились к двери. Вскоре мы уже шли по прохладному, узкому коридору. Я с удовольствиям отчеканивал каждый шаг. Мне нравились громкие звуки издаваемые моими туфлями. Приятные звуки, чистые, звучные, сочные, похожие на степ. Степ унылых коридоров – приходит мне на ум фраза. Я улыбаюсь. Пока улыбаюсь. Вскоре вся наша троица остановилась перед желтой дверью. Мент с детским лицом три раза постучал в дверь. Спустя миг из за двери послышался чей – то грубый голос – Войдите. Один из сопровождающих меня ментов открыл дверь и мы вошли в кабинет. Я огляделся. В кабинете обстановка была довольно скромной. Два стола, один у окна другой у стены. Над столом, что стоял у стены висел портрет Ленина. Вот так – то. Под портретом вождя за столом заваленном кипой исписанных бумаг восседал хозяин голоса, которым было произнесено грубое «войдите». Пожалуй из обстановки следует отметить еще сейф огромный, сваренный из стальных листов, он стоял рядом со столом у окна. – Вот Илья Александрович поймали. Картошку с колхозного поля воровал. Сказал мент с детским лицом, при этом он подтолкнул меня вперед. Довольно грубо подтолкнул сука. – Ладно идите работайте, - пробурчал Илья Александрович обращаясь к обоим ментам. Те отдали давно и безвозратно потерянную честь и покинули кабинет. Илья Александрович поднялся из – за стола. – Дай сюда пакет сказал он мне. Я поднял с пола оставленный ментами пакет с картошкой и протянул ему. Взяв пакет он бросил его под стол. – Возьми стул и сядь – сказал мне Илья Александрович, снова усаживаясь на стул. Одет он был в какой – то глупый свитер и синие джинсы мечта тинейжеров 80х. Хозяин кабинета по всей видимости был человеком неприхотливом. Хотя могло статься, что он из той когорты ебнутых борцов за идею, что носят в портмоне портрет Дзержинского, спят на голой сетке, а по ночам пропуская мимо ушей бурчанье недоебанных  жен, с папироской в зубах, чистят на кухнях свои пистолеты, или гладят шнурки, мечтая о царстве порядка и справедливости на земле. Илья Александрович какое - то время пристально разглядывал меня. Затем он принялся рыться в бумагах у себя на столе. Вытащив из кипы чистый листок бумаги, и взяв из стаканчика стоящего тут же на столе одну из ручек, он быстро записал с моих слов мои данные. Закончив писать Илья Александрович потянулся и зевнул как лев. – Ну что Максим Владимирович – сказал он мне – Сейчас вас отведут в камеру, а с утра мы начнем с вами работать. При этих словах он злобно прищурился. Пока я шел в камеру в сопроваждении здорового угрюмого охранника меня не покидало чувство досады, от того, что со мной нет моего ежедневника ( он остался под лодкой ). Камера, где мне предстояло провести ближайшее время, располагалась в другом конце здания. Это была плохо освещенная комната. Источников света было два, первым была очень тусклая лампа под грязном плафоном. вторым источником света было маленькое, зарешеченное оконце сквозь которое виднелся клочок неба. Синее и бездонное небо. У стен возвышались двух ярусные нары возле которых стояли тумбочки. Воздух, несмотря на прохладный день, в камере был душный и влажный. Мое тело сразу покрылось влагой. В камере уже находилось несколько человек. Их описание пожалуй стоит начать с Саши анархиста. Удивительный тип. Он считал себя  яром анархистом толком даже не понимая, что такое анархизм. Когда я позже задал Саше этот вопрос он не задумываясь ответил что анархизм это научное название похуизма. Одним словом делаешь что хочешь и все. Для меня все было ясно передо мной еще одна наивная, заблудшая душа ищущая свое место в этом мире. Место, которое позволит испить до дна все буйное и грешное вино юных его дней. И он ухватился за первую идею воплощающую в себе его представление о счастье на земле.  Саша принимал анархизм по скольку анархизм отвергал законы, а именно законы, по мнению Саши, были виноваты в том, что Сашенька оказался вдруг в камере. Позже выяснилось, что Саша не только не знал ничего о Кропоткине и Бакунине, но даже и не слышал ничего о них. Кипучая натура этого семнадцатилетнего пацана бушевала. Ей было тесно в рамках отведенных для нее обществом. Тесно и все тут. Она требовала иных реалий, жаждала принести себя в жертву тех идеалов, которые будут достойны этой жертвы с ее, и только с ее точки зрения, а не тем, что навязываются молодежи дебильными шоу, заполнившими телевизионные экраны в последнее время. Позже я разказал Саше все, что знал об анархизме. Саша был немало удивлен узнав, что анархистами являлись и матрос Железняк и знаменитый Фурманов. Саша сидел и слушал меня с раскрытыми глазами. От меня Саша узнал также, что знаменитый князь Петр Кропоткин помимо того, что являлся анархистом был еще и знаменитым ученым, что ему принадлежат труды о оледенении Евразии. О том, что анархизм, в своё время, получил очень широкое распространение в Испании. Что многие анархисты участвовали в гражданской войне в Испании против Франко. Когда я рассказывал Саше о революциях он спросил меня почему после революций соратники начинают уничтожать друг друга. Я ответил ему, что когда революция от лозунгов и митингов переходит к реальности к правде жизни, начинается то, что можно выразить словами призрак обрастает плотью, а плоть требует пищи. Саша тогда ничего не понял из моего ответа но само построение фразы ему настолько понравилось что он даже записал ее в свой блокнот прямо под телефоном какой-то Ленки. Я рассказывал Саше о революциях, войнах, вождях, а он слушал меня. Потом мы вместе курили его сигареты и ели принесенные ему деликатесы. Однажды я в беседе с Сашей обронил фразу Ницше « Тенью явилась ко мне красота сверхчеловека. О братья мои! Что мне теперь мертвые боги. » Саше эта фраза настолько понравилась, что когда на следующий день к нему пришла мать, он попросил её принести ему книгу Ницше. На следующей день Саша уже взахлеб читал « Так говорил Заратустра».   Эта книга произвела на него неизгладимое впечатление, так он говорил мне. Впрочем справедливости ради стоит заметить, что и на меня в свое время тоже. Однажды Саша предложил мне стать его соратником. Я отшутился сказав, что ему повезло уже в том, что я являюсь его сокамерником, а это уже не так уж мало. Саша, как мне показалось, моей шутки не понял, во всяком случая он насупился и не разговаривал со мной часа 4, а в камере, поверьте, это совсем не так мало, как кажется на первый взгляд. Не знаю почему, но я сразу проникся доверием к Саше. Может просто из возрастной солидарности (  Саша был всего на год младше меня ), а скорее просто потому, что Сашка был по природе своей очень добрым и как часто случается увы, очень глупым человеком. Кому – же еще доверять в этом мире как не добрым глупцам. Кроме меня и Саши в камере находилось еще два человека один из них был старый грязный бомж, который представился мне как Евгений Степанович. Не знаю как там с Евгением, но до Степановича этот субъект явно не дотягивал в моих глазах. Немытый, источающий ядовитый запах пота, вечно бубнящий,  что - то себе под нос. Его длинная белая борода делала его похожим на дремучего друида. Третим  заключенным был дядя Витя. Это был мужик лет 45. До заключения он работал электриком на одном из заводов города и попал в камеру за то, что избил свою жену. Веселый, с висящими, словно у запорожского казака, усами русский мужик. Он курил сигарету за сигаретой, тем самым давая повод за поводом для неумолчного бурчания Евгения – свет – Степановича, и был неистощим на анекдоты и веселые истории приключившиеся с ним за время его службы в армии. Иногда мне казалось, что если собрать все истории рассказанные дядей Витей то их будет столько что для того чтоб все это имело место в жизни одного человека его военная служба должна была начаться где - нибудь в древнем Риме во времена пунических войн ни как не позже. Но болтливый и веселый дядя Витя нравился мне куда больше чем бубнящий и злой на весь мир Евгений Степанович. Иногда этот старик устав от бурчания ложился на свои нары и о чем то задумывался. Долбаеб ****ый. **** я в рот всех молчунов хранящих тайну во взгляде. Стоит им только открыть рот как выясняется что имя этой тайне – пустота. По утрам меня водили к следователю. Мое дело, изначально заключавшееся в краже картошки с колхозного поля, мало по- малу стало обрастать живописными подробностями. Оказывается, по мнению следователя, по мимо картошки я пытался угнать трактор, взломал склад, пытался из насиловать продавщицу одного из универмагов. Мне предлагали настойчиво оформить явку с повинной для этого я должен был поставить свою подпись под якобы моими показаниями. Я настойчиво отказывался меня настойчиво избивали. Три здоровых мужика пинали меня словно мяч, на футбольном поле. Когда меня избитого приводили назад в камеру, мои сокамерники не жалея душевных и физических сил принимались ухаживать за мной. Дядя Витя извлекал из сокровищницы своей памяти самые веселые небылицы. Сашка кормил меня принесенными ему сладостями. Он почему – то был уверен что сладкое – первое лекарство для избитых, униженных, и оскорбленных. Не знаю как там насчет униженных и оскорбленных, но избитому  мне сладкое помогало не очень. Даже Евгений Степанович, обычно сердитый и вечно бубнящий, делался похожим на доброго заботливого дедушку. Через несколько дней когда синяки сходили все повторялось. Меня приводили в кабинет к следователю он подсовывал мне протокол записанный якобы с моих слов кстати преступлений совершенных мною, сидящим в камере, на улицах этого прекрасного чистого города становились все больше и больше. Я читал и не удивлялся . Я не удивился бы даже если бы весь длинный список совершенных мною злодеяний увенчало мое признание в том, что именно я, а не кто другой расстрелял царскую семью. – Ничего – думал я отодвигая от себя бумагу – это не больше чем бумажка годящаяся разве что на то чтоб подтереть ею задницу в туалете ( куда она рано или поздно отправится. Я в этом убежден ) пока под якобы моими показаниями не поставлена моя подпись. А вот ее то они *** дождутся. Дальше классика. Следователь вызывал по телефону двух здоровенных ментов. И они начинали меня, методично с удовольствиям какое может получать только человек хорошо делающий свое дело, избивать. Временами они останавливались чтоб отдышаться выпить стакан воды и выкурить сигарету. В это время я корчился на полу от боли. Особенно усердствовал в экзекуции мент которого хозяин кабинета называл Коляном. Это был огромный детина с рыжей кудрявой шевелюрой, которая при ходьбе покачивалась словно большой нелепый, мыльный пузырь. И на все это взирал со стены, виновато улыбаясь, Владимир Ильич. Эх проснись Ильич, взгляни на наше счастье. Затем избиение продолжалось. Колян – сука бил меня со вкусом при этом он смеялся и оскорблял меня. Рыжий мент Коля ( имя – вот и все что мне пока было известно об этом маньяке в погонах) был мною внесен в список моих врагов, моих личных врагов ). Я поклялся самому себе что отомщу ему. Первое что нужно было сделать это узнать его поганые фамилию, и звание. Это мне удалось довольно просто. Однажды после очередного подсовывания мне следователем листа с показаниями на подпись и последововшиго за этим отказа, я спросил у следователя, будет ли меня на этот раз бить тот - же рыжий или кто – нибудь другой. Лицо следователя побагравело – Не рыжий, а старший лейтенант Николай Александрович Прокопенко понял щенок.  В этот день меня били особенно сильно. От суки Коляна мне досталось, за рыжего, по отдельному счету. Но все равно я был доволен собой. Ну суки. Ну уроды я объявляю вам войну. После, я две недели отлеживался в камере на нарах. На какое – то время меня оставили в покое. Оправившись я потихоньку вернулся в обычную жизнь камеры. Завтраки, обеды, ужины, вечерние, дружные чаепития. Иногда нас выводили на прогулку. Вечерами я рассказывал Саше о революциях. Он оказался очень хорошим слушателем и совсем не таким глупым каким показался мне на первый взгляд. Я рассказал ему что наши власти очень боятся бунтов в местах заключения. Поскольку заключенным нечего терять. А еще потому, что скоро если не уже, нас – заключенных будет больше чем тех людей, которые никогда не сталкивались с исправительной системой на чьей судьбе не сжимались клыкастые челюсти пса – закона. Я рассказал ему о том, что еще будучи семиклассником я взахлеб читал Архипелаг Гулаг и как меня потрясли описанные Солженициным восстания заключенных в Кингире, Норильске и Воркуте. Я рассказывал ему о том, что любая власть всегда и везде жива только потому , что людям чьими судьбами она правит есть что терять. Люди – же которым терять нечего – это опасная угроза для любой власти. Позже я где – то читал что предводителей тех восстаний возили самолетом в Москву на переговоры с высшим руководством страны. Я рассказал Саше о том, что во время Великой отечественной Войны кто - то из Власовцев предложил немецкому командованию совершить вылазку и освободить всех советских заключенных. Я мог рассказывать до полуночи. А когда все в камере засыпали я садился писать стихи. Саша подарил мне тетрадь и ручку. Спасибо Саше. Писал я много. Я мог сочинить добрый десяток стихов за какие - нибудь два часа. Вообще должен признаться, что ни до моего заключения, ни после не одно другое место не располагало меня настолько сильно к сочинению стихов и к размышлениям как камера. Стихи, которые из моей измученной побоями и унижением беспомощностью души выплескивались на бумагу, были не просто рифмованными фразами и пошлым собиранием образов. Нет, они отрывались от души потому, что больше не могли в ней находится. Не могли и все. Мои стихи были подобны перезрелым плодам которые оттягивают ветку. И вот не в силах больше их нести на себе она сбрасывает их. Позже мои стихи написанные мною в ночной камере до слез трогали девушек, которых я стремился затащить в постель и трахнуть. Так в ночной камере, залитой лунным светом я ткал из моего прошлого ткань моего будущего. Иногда я подолгу размышлял о борьбе личности за место в цивилизации, о моей жизни, о городе, о семье. Особенно много я думал о том механизме тотального подавления в который превратилось государство. Позже многие мои размышления вошли в труд который я назвал « Зеленые острова «. Но все это будет позже. До островов еще несколько лет пути по бурному морю жизни. Я не знаю, что такое жизнь я лишь сопротивляюсь на всех уровнях своего бытия той лжи, которую мне навязывают, той лжи что выдает себя за истину, что она и есть настоящая жизнь. Но это не правда. Я знаю это точно, потому, что я чувствую мир, этот застывший кусок грязи, источающий сладковатый запах разлагающейся плоти. Когда - нибудь и моя плоть будет разлагаться и источать сладковатый неприятный запах. Когда – ни будь, но не сейчас. Сейчас я вдыхаю запах исходящий от этого огромного висящего в просторах вселенной куска застывшей грязи. Я вынужден вдыхать этот запах и это единственное условие, которое я должен неукоснительно выполнять чтоб самому не стать разлагающейся мертвой плотью, источающей сладковатый запах смерти. Я обречен быть свидетелем чьей - то смерти до тех пор пока кто – нибудь не станет свидетелем моей смерти. Лицезрение смерти и как следствие ощущение себя живым, вот что такое жизнь, как мне кажется с высоты моих 18 – ти лет. Я не знаю что такое звезды. Как черная огромная птица я поднимаюсь в мечтах к звездным скоплениям, к мирам, к галактикам. Они с детства манили меня к себя. Но вскоре я падаю на землю. И с болью понимаю, что мой подъем был только за тем и необходим чтоб за ним последовало падение. Но я не боюсь падать, падение это тоже полет. Часто еще более стремительный, безудержный и уж точно гораздо быстрее оканчивающийся реальным результатом. Нет, падать я не боюсь. Я снова смотрю на звезды. На что же они похожи? Ах да на искры моего костра, который я каждую ночь зажигал на берегу. Как они похожи - искры и звезды. Но звезды далеко и они чужие, а искры мои, я их сотворил. Но в ночи они так похожи. Стоит лишь запалить в ночи огонь и ты приобщаешься к великому древнему таинству  сотворения звезд. Такой я представляю себе свою жизнь, которую мне предстоит прожить. Я не желаю чтоб она оставалась ночью. Я буду биться в истерике, совершать преступления, бунтовать, одним словом делать все, чтоб из куска отпущенного мне времени высечь искру. Я сам сотворю свои звезды. Я должен торопиться кусок моего времени становится мягче с каждым мигом. Он тает.  Я должен торопится, звезды ни кого не ждут не ждут они и меня. Они не обязаны меня ждать, но я обязан стремится к звездам. Я думаю об этом лежа на нарах и глядя сквозь решетку окна на звездное небо. Лунный свет синей, узенькой дорожкой пробежал до самой двери. Едва я начинаю засыпать как лай собаки нарушает мой сон. Я улыбаюсь. Я не в обиде на собаку, я ее прощаю, как прощали меня те собаки у которых я крал из мисок хлеб. Я сам, сам хочу творить свои звезды, я не хочу покоя я буду провоцировать опасности, я буду как прежде дразнить суку – жизнь. Не важно где я окажусь в результате – на помойке, или корчащимся от боли на полу в милицейском кабинете. Я буду перебегать улицу на красный свет, буду писить на голову милиционеру. Все это будет и впредь .Ибо без этого жизнь действительно походит на застывший кусок времени, который к тому же тает. Я хочу превратить свою жизнь в одну пылающую звезду. Я хочу изучать свои внутренние возможности и сразу же пускать их в дело. В какое дело? Не важно. Главное чтоб оно нравилось мне. Чтоб от возбуждения меня трясло. Я не хочу растаскивать на долгие годы ту энергию, что живет во мне. Я готов оптом отдать всю свою жизнь, всю свою плоть, до мельчайшей клеточки, до белка, до молекулы, но в замен я хочу получить оргазм. И путь этот оргазм будет моей смертью, которая увенчает мою жизнь. Оргазм – это смерть оптом, и я с радостью приму эту смерть, когда придет время. Мысли об оргазме навевают образы лоснящихся, стройных, женских тел. Я начинаю медленно возбуждаться . Но тут я вспоминаю о том что у меня болел пах в течении нескольких дней – результат избиения. И передо мной сразу же встает из памяти улыбающееся, наглое лицо Коляна. Его поросячьи, маленькие, близко посаженные глаза смотрят не мигая. - Сука поганая. думаю я сжимая под одеялом кулаки так что пальцы так и не дождавшиеся более приятной работы, хрустят. – Сука поганая – на глаза наворачиваются слезы. Тут я слышу какой то странный шум доносящийся с соседних нар. Я осторожно поворачиваю голову и вижу что одеяло под которым лежит Саша дергается. Я отворачиваюсь. В тюрьме, только в море ночного мрака можно иногда выбираться на теплый песок одинокого счастливого сознания, чтоб оставшись наедине с собой, унестись к вершинам блаженства, оставив на грешной земле после себя только, липковатое, быстро засыхающее на простыне, пятно спермы. И Саша совсем не виноват, что в этот момент я не сплю. В конце концов кто я такой чтоб знать о человеке то, что он хотел бы сохранить в тайне. Кто я такой чтоб посягать на островок его одиночества. Вскоре я засыпаю тяжелым сном мученика. Вокруг меня спит мир. Точнее он делает вид, что спит, на самом деле он умирает. Умирает медленно , мучительно. Он летит вперед сквозь время. Он уже остывает, он уже полутруп. Его агония продолжается долгие века, тысячелетия, эпохи. Впереди только мрак, только ночь. Но он летит вперед все стремительнее. Он обречен. Он это знает. Впереди нет света, поэтому он придумывает его и не в силах самому нести перед собой придуманный им самим - же свет. Он предоставляет это сомнительное право глупым богам, которые опять - же придуманы им. Эти боги еще более мертвы чем он. Они созданы из клочков истлевшей морали, которая уже сама себя стыдится. Мир выкрадывает из прошлого для себя идеалы чтоб после  тащить их к реке и топить. И это все танцует беснуется и воет. Все это и есть умирающий мир. Варвары справляют тризму по вождю. Я засыпаю мне тоже скоро опять придется выбираться из под лодки, чтоб в полумгле просыпающихся улиц придумать для себя своего бога своего идола и снова назвать его надеждой а вечером притащить его по земле к берегу пруда чтоб утопить в волнах, оплавленных закатом. А сейчас я погружаюсь в бархатную бездну сна. Я вижу сон состоящий из каких – то пестрых лоскутков. Этот сон так похож на тот мир там на верху, на краю этой бархатной бездны. Похож потому , что тоже состоит из пестрых лоскутков. А еще потому – что ни сон ни мир я не в силах изменить, и потому и тот и другой вынужден принимать такими, какие они есть. Я просыпаюсь. В камере царит тишина. Опять тишина. Она без промедления начинает вливать в мой мозг яд мысли. Мысли о судьбе того, кто свидетельствует сейчас в этих серых грязных покрытых каплями влаги стенах о ней, о ее существовании. О том кто столько раз вверял ей свои мысли, суетливые, бордовые фантазии полные вздохов и сладостных мук, о том, какое место этот некто занимает сейчас на крошечном перекрестке, носящим имя Земля, где на миг на кратчайший неуловимый миг сойдутся словно два луча рожденные в непостижимой, для человеческого разума, глубине, время и пространство, чтоб не задерживаясь продолжить свое движение в бесконечность. У этого некто кажется есть имя. Конечно есть. И имя это – я. Это мое имя. Не то, которое мне по кокой то прихоти при рождение дали родители, это имя сейчас здесь не имеет ни какого значения. Тишине не нужно состоящие из множество звуков имя Максим. Оно ей не нравится. Тишина боится его она не хочет разговаривать с ним. Она прячется от него как ребенок от страшной сказки. Тишина хочет поговорить сейчас с тем кто зовет себя я. И он тоже хочет поговорить с тишиной. О чем? Да о чем угодно. О красоте, которая является величайшим фарсом из всех на какие только способен человек. Достоевский сказал, что красота спасет мир. Я возражаю ему из конца 20 века. Да – да возражаю ибо уже вижу как издевается красота над миром. Как стегает его по изможденному, изуродованному кровавыми  рубцами телу. При этом она хохочет. Я смотрю на это и утверждаю, что красота неотвратимо приближает этот мир к гибели. Уже летит звезда Полынь. Уже вышел зверь из бездны во всей славе своей. Красота, как и всякая форма, всегда подминает под собой суть. Она изгрызает ее до основания, она уродует ее настолько что суть начинает стыдится самой себя но после растворяется  и сама красота и не остается ничего кроме униженной изгрызенной, отёбанной во всех возможных позах, стыдящейся сути, точнее того, что от нее осталось. Так что Федор Михайлович насчет того, что именно красота спасет мир это вы пожалуй погорячились. Красота к тому же непроходимо глупа. И это проявляется в том насколько нетерпимо она настроена ко всему некрасивому, при этом она не замечает как сама неутомимо рубит сук на котором она сидит. Ведь красота это всего лишь одна из разновидностей уродливости с которой мирятся или которой наслаждаются лишь постольку поскольку есть другие степени уродливости, а стало быть есть выбор, есть альтернатива. Красота жестока и глупа во многих проявлениях.  Начиная с матерей, выкидывающих на помойку некрасивых новорожденных детей и кончая несчастными девочками забивающими себя под завязку силиконом либо - же напротив, доводящих себя до такой худобы, что в сравнении с ними узники Освенцима выглядят вполне себе здоровячками. Это и есть те солдаты, из которых состоит в конце 20 века армия красоты, с которой она должна спасти мир? Ну не смешно ли? В детстве меня  часто били за мое лицо. У моего лица есть одно свойство, оно вызывает в людях сильное желания ебнуть по нему кулаком так что я не могу быть объективен поскольку играю за другую команду. Тогда же в детстве я составил портрет хорошего человека и первое что по моему мнению дожжен был сделать этот человек при встрече со мной это угостить меня сигаретой, а второе набить мне морду. Понятия хороший человек и разбитое лицо, мое лицо, были неразрывно связанны в моем детском униженном, несовершенством мира и несправедливостью жизни, сознании. Возможно именно тогда во мне впервые появилась озлобленность, которую я позже испытывал трахая женщин. Но в детстве я, беззащитный, прятался в чулан от своей боли и над дверьми этого чулана табличка с надписью « Душевный мазохизм». Потом я ударил в чужое лицо. Помню тот страх, который овладел мною после этого поступка. Я был первым, кто бросился на помощь поверженному мною противнику. Удар надо сказать получился не слабым, (обойдя меня в смысле формы, природа наградила меня сутью, за что ей спасибо). После я бил морду многим. За дело и за просто так. Когда мне было лет 9 или 10 я впервые ударил ножом человека. Этим человеком был мой старший брат. Один из моих учителей с красивой немецкой фамилией Майнгарт по вечерам выводил меня в умывальник и разбивал мне ладонью губы в кровь. Официальное объяснение причины экзекуции было следующим. С точки зрения этого мудака у которого еще и воняло изо рта как из помойки, я был не очень вежливым ребенком и он решил – таки исправить этот педагогический пробел. . *****, а! Он стал вторым кому я разбил лицо. Да – да зверь загнанный в угол на многое способен. А сейчас, лежа в камере на нарах, я мечтаю выколоть глаза этому миру. Мне не хочется больше думать об этом. Мне ни о чём больше не хочется думать мне хочется улететь, просочившись сквозь решётку окна в чёрное, уральское небо, и никогда больше не возвращаться на эту ****ную землю. На глаза наворачиваются слёзы.  Кто - то из спящих сокамерников вскрикивает во сне а после слышатся громкий пук. Вот тебе и тишина. Я не могу заснуть по скольку проснулись глисты и вши. И я, как сжираемый труп, ничего не могу с этим поделать. На улице начался дождь. Начался внезапно. Просто сотни звуков похожих на клекот птиц сшибающихся в небе разорвали в миг плотную вязкую ткань тишины. Как легко разорвать тишину, ее плоть, пахнущую летним зноем. Она растворилась и мир, который рисовало мне сознание, подобно  мидии, укрылся в створках необъятной раковины. Остаток ночи я не спал. Утром поднявшись я прибрал постель, и направился к умывальнику. Открыв воду ( она была желтоватой и дурно пахло) я умылся. После я вернулся на нары усевшись поверх одеяла я прислонился спиной к стене и стал наблюдать за тем как просыпается камера. Первым проснулся Евгений Степанович. Подняв голову он каким – то осоловелым взглядом начал озираться вокруг. Казалось он только – что родился. Оглядев решетку на окне и стол он принялся протирать глаза  после он вновь вернулся к изучению камеры. Наконец он посмотрел на меня. Я поздоровался с ним поклоном головы он даже не заметил этого. Иногда мне казалось что Евгений Степанович так до конца и не свыкся с мыслью кем он теперь является и где находится. Казалось что он был уверен  что все это сон и стоит только пошире раскрыть глаза как сквозь пелену тумана забрезжит свет реальности. Его реальности. Моя реальность отнюдь не источала света не до камеры не в камере. Евгения Степановича я сравнивал с компьютером, который с каждой новой партией открывает для себя, что шестёрка меньше туза  Евгений Степанович также открывал для себя протирая глаза после сна что он в камере. Только во второй половине дня Евгений Степанович смирялся со своим положением заключенного или по крайней мере делал вид, что смирялся. Сыпал анекдотами на черную тему ему отчего - то казалось, что эти анекдоты поднимают его авторитет в наших глазах. Однажды он даже подарил мне томик стихов Северянина неизвестно какими путями попавший к нему с дарственной надписью. Надписью не Северянина конечно, а Евгения Степановича. Стихи мне понравились, но запах который источала книга убивал на корню всю радость наслаждения поэзией. Этот томик позже я потерял во время моих скитаний. Потом проснулся дядя Витя. Подняв голову он глубоко вздохнул  потирев ладонью грубою щетину которой была покрыта почти вся нижняя половина лица. После он улыбнулся и поздоровался с нами. – Ты Макс опять не спал всю ночь – спросил он. И недожидавшись моего ответа поднялся с нар, по военному, быстро заправил постель и привёл свое лицо в порядок тщательно выбрив свои щеки механической, черной бритвой. Спустя полчаса он уже молодцевато отжимался от пола. Последним проснулся он – последний оплот анархизма среди уральских гор и лесов, светоч мировых повстанцев. За окном просыпался мир,  город вступал в новый день. Вскоре принесли завтрак. На этот раз он состоял, о чудо, из куска черного хлеба, тарелки макаронов по флотски и стакана чая. После завтрака я выкурил предложенную Сашей сигарету. Потом мы с ним долго беседовали. Сашу, к его чести, интересовало все что хоть как то было связано с историей, политикой, и с философией. Интерес к последней у Саши развивался тем больше чем глубже Саша вчитывался в Ницше. Уж не знаю, что он 17-ти летней пацан мог там понять, но это что то явно сильно повлияло на него. Я часто наблюдал за ним когда он читал свою книгу. Казалось в эти минуты мир вокруг переставал для него существовать. Временами он отрывался от чтения и глубоко задумывался. На этот раз наша с ним беседа заключалась в том, что Саша хотел узнать, что по моему мнению нужно человеку чтоб добиться успеха в политике. У меня было мнение на этот счет и заключалось оно вот в чем. Я сказал Саше, что в политике очень важно понимать что именно в ней тебя привлекает по настоящему процесс или результат и исходя из этого строить свою стратегию и тактику. Если тебя привлекает процесс то скорее всего участь твоя будет незавидна. Ибо когда все свершится, люди, которые ставили своей целью результат, первым делом будут вытравливать из умов людей, еще вчера бунтовавших, свободомыслие, а для этого они должны будут избавится от тех, кто наполнял борьбу формой, - лозунгами и подвигами. Они должны будут это сделать еще и затем , чтоб показать остальному миру, еще недавно изумляющемуся творящимся зверствам, что они умные, здоровые, взрослые и договороспособные, а вся вина лежит на тех кто призывал народ на борьбу. И мир примет это. Ибо лучше слышно тех кто громче кричит. И нет ничего нового под Солнцем. История еще не знала ни одной серьезной борьбы за власть после которой вожди стоявшие еще совсем недавно плечом к плечу не перегрызлись бы. Возьмите великую французскую революцию, возьмите наши революции, возьмите пример Гитлера да кого угодно. Всюду одно и тоже. Я также попробовал обходя острые углы дипломатично донести до хрупкого, рефлексирующего по малейшему поводу, разума юного Саши одну сентенцию, заключающуюся в том, что любая революция есть по сути не что иное как передел власти. Мир подобен берегу моря, на который одна за другой набегают волны цивилизаций, династий правящих этими цивилизациями, религий, философий, режимов. Когда одна волна , разбегаясь по берегу теряет свою силу, ( а это неизбежно, срок зависит от энергии, силы которой обладает волна), на ее место тут - же набегает другая волна. Вечный маятник. А для песчинок, которые накрывают волны, ничего не меняется. Я говорил Саше, что революции были и случались, лишь тогда когда власть успокаивалась переставала быть голодной до новых горизонтов, экономических, военных, законодательных, да любых. Одним словом когда она теряла то, за что когда – то в глубокой древности, у костров, на сходах племени выдвигались вожди, ярлы, князья, конунги. И тогда появляется кто – то другой ( или другие в более демократическом варианте) и дают народам новые горизонты. Я рассказал ему о графе Гуго Капете, который основал династию Капетингов в средневековой Франции. Капет стал королём когда парижане увидели что их король трус, и низвергли его.  И так было во все времена. Пока власть сильна ей кричат виват, но стоит ей проявить слабость и её законность тут – же пропадает, и тогда новый сход племени у костра. Ничего не изменилось, разве – что в качестве топлива для костра все чаще используются дворцы бывших правителей, а так все по прежнему. Единственной альтернативой государству каким бы оно не было капиталистическим, большевистским, фашистским, является не больше не меньше, полное его отсутствие, полнейшее. Иначе как говорится от перестановки слагаемых сумма не меняется. Я говорил ему что анархия подразумевает отсутствие государство, но отнюдь не отсутствие  порядка, а совсем напротив, анархия подразумевает еще больший порядок и дисциплину, которые должны основываться на внутренней зрелости, толерантности каждого члена общества. Другими словами свобода твоего кулака должна кончатся по твоей воле там, где начинается свобода носа того кто живет рядом с тобой. А иначе просим всех на кровавые блинчики. А иначе ты Саша будешь каждый день пробираться по руинам твоего города опасаясь что кто нибудь целится в тебя из снайперской винтовки и единственное место где ты будешь чувствовать себя свободным и защищенным будет камера. Саша слушал меня с раскрытыми глазами. Дядя Витя потягивал чай из алюминиевой кружки, Евгений Степанович лежал на своих нарах и смотрел в потолок. Когда я перестал говорить, они оба посмотрели на меня. Я понял, что им тоже интересно то о чем я говорил. Подумать только все это говорил я, я который еще совсем недавно желал смерти всему миру, городу, всему живому. Думаете я изменился? Нисколечко. Просто я хочу чтоб рядом со мной стояли плечом к плечу солдаты веры готовые умереть за неё и что более важно убивать за нее а для этого каждый из них должен точно знать за что он поднимает свое оружие. Города шепчут таким как я откажись от своей идеи стань одним из многих. Отказаться легко. Выбор прост – борьба, с неизвестным результатом или покой. Откажись. В конце концов не ты первый не ты последний кто отказывается. Галилей за покой и благоденствие, что бы там не врали официальные версии о его муках, отказался от того, что земля вертится вокруг Солнца. Дело заключалось всего лишь в цене. Тебя же слава Богу ни кто не заставляет отрекаться от вещей очевидных, откажись от иллюзии и все. Это так просто. Позже дядя Витя сказал мне, что я очень эрудированный и умный. Я ответил ему с улыбкой что эрудиция это еще не ум. Эрудиция это набор необязательных знаний, а ум это умение пользоваться в жизни этими знаниями. Но дядя Витя настаивал на своем а я не возражал. После обеда Саша сел писать письмо родителям. Евгений Степанович по прежнему продолжал созерцать в молчании потолок, а дядя Витя морща лоб разгадывал кроссворд. Я улегся на шконку и задумался.Камера странное место. Сначала ты его боишься проходит время и страх сменяется ненавистью а потом ты привыкаешь возможно и это не последняя стадия, кто знает возможно через много лет эти стены можно и полюбить? Не знаю. Так долго конечно задерживаться здесь я не планировал. Но ненависти к тюрьме я не испытывал точно. Не потому, что нежные фракции моей души не способны были рождать такие сильные эмоции, совсем нет. Я испытывал обиду. Обиду на некую несправедливость. Именно несправедливость поскольку я по прежнему был твердо уверен, что существует и справедливость и она рано или поздно коснется меня, моей судьбы своей живительной рукой. Пройдет совсем немного времени и все наладится и все будет хорошо. Как и почему все будет хорошо? Почему именно у меня все будет хорошо и главное насколько хорошо? Таких вопросов я не задавал себе. Мой мозг просто отказывался от них и все.
На следующий день меня повели на допрос к следователю. На этот раз конвоир, обычно угрюмый, огромный мужик не толкал меня. Когда мы поднимались по лестнице я почувствовал как стучит мое сердце. Чем выше мы поднимались тем сильнее учащалось биение. Скоро 5 – ый этаж, проклятый кабинет с портретом Ленина на стене, а в нем моя боль, кровь, и стоны, о боги – боги. Из защитника и гаранта правопорядка наша доблестная милиция давно уже превратилось в карательный орган исповедующий только жестокость и насилие. Она похожа на наемную армию, призванную из каких – то далеких земель. Когда эта армия пришла, то ей объявили, что война в которой она должна была принимать участия не состоится. С этими наемниками не расплатились. И вот на протяжении долгих десятилетий они обирают эту несчастную страну и ее народ. Они срывают на них свою злобу. Их дети, вырастая, с молоком матерей впитывают одно единственное правило пока на тебе серая форма ты неуязвим а потому нужно брать, брать, и брать. И если народ готов мирится с таким положением вещей то мне стыдно быть частью этого народа. Существует заблуждение что, те кто вышел из народа не будут обижать свой народ а напротив будут его оберегать как зеницу ока. Все это полная ***ня, история изобилует примерами когда люди вышедшие из народа позже угнетали и душили свой народ хуже чем пираты и завоеватели. Еще древние египтяне заметили, что самыми жестокими надсмотрщиками за рабами становятся бывшие рабы. Кстати милые мои бабушки и дедушки голосующие на выборах – спектаклях за людей из народа вас это тоже касается. Ведь те, кто обворовывает ваши квартиры, нападает на вас ночью на улицах  кто хамит вам в автобусах и магазинах это тоже народ, и кроме того это еще и ваши дети и мужья. Начните улучшать свою жизнь  со своих квартир и семей и тогда не нужны будут всякие там деятели из народа и всю эту армию солдат удачи именуемую милицией можно будет разогнать по домам. Дорогие мои мужчины и женщины я не возьмусь судить противников по разные стороны баррикады, но мне кажется, что культура кончается там где начинаются мужики и бабы и до тех пор пока у нас будут мужики и бабы у нас будут продолжать писить в подъездах и гадить мимо унитазов. Нужно одно принять за истину, что брак это не наука любить, а это наука правильно ругаться обоим партнерам составляющим семью. Гендэрная баррикада никогда не будет разобрана, отнюдь, и не дай бы чтоб когда – нибудь такое случилось. Не хотел бы я жить в мире сплошь заселенном геями и лесбиянками, но и бить друг другу морды называя при этом кем угодно в присутствии детей, тоже не стоит. Я не идеалист, отнюдь. Человек порочен по природе и слава богу ибо по моему глубокому убеждению человек без пороков нищий и слепой. Человек без пороков это все равно что полководец без армии. И мат если он к месту не такая уж непотребная вещь. Я не боюсь книг с матом. Ибо они про меня, а стало быть я буду их читать. Я считаю что книги содержащие мат будут иметь право на существование до тех пор пока люди, которые ругаются матом на улицах не перестанут это делать поняв что делают это не красиво и не умело. Я не боюсь книг с откровенным содержанием ибо они про меня. Я верю писателям пишущим эти книги потому – что они настоящие ибо если вам нечего было делать в ванной комнате в 12 лет с обложкой эротического журнала когда родителей нет дома то вам не нужно становится писателем. Мне – читателю не интересно все что не про меня. Если меня нет для писателя то и я в праве поступить с ним так же. Мы долго шли по коридору наконец конвоир остановил меня и отворил передо мною дверь в кабинет. В кабинете все было по- прежнему. Ленин ехидно щурился, с портрета. - Нисколько не постарел,- подумал я. Столы, лампа, сейф. Изменилось только одно, – следователь. Следователь был другой. Сначала я подумал что сейчас он выйдет и придет старый добрый фашист Илья Александрович. Но этого не произошло, зато произошло нечто другое, но обо всем по порядку. Молодой белобрысый следователь ( на вид ему было не больше 25 лет ) сидел за столом что стоял у окна объятый клубами синего, папиросного дыма. Я попробовал представить себе картину как это чудо природы в роли грозы преступного мира долгими ночами засиживается за этим столом перебирая папки с делами преступников. Над ним витает такой же папиросный дым на столе стоит остывающий стакан с крепким чаем. Мне стало смешно до того, что я не удержался и хохотнул. Следователь, очевидно вспомнивший обо мне, оторвался от своих бумаг, которые он читал и обратил внимание на меня. Лицо у него было печальным, даже болезненным. Людей такого типа я видел в фильмах снятых в начале 90х про дедовщину в армии, где огромные деды измывались над замученными салагами. Следователь походил не на тех кто играл дедов. – Садитесь Максим Владимирович сказал он – и снова углубился в чтении бумаг. Я подошел к стулу стоявшему рядом со столом и сел. Сидел я минут пять, пока наконец следователь не собрал со стола бумаги и не сложил их в ящик стола. После он поднялся  из – за стола подошел к сейфу открыл его и извлек из его  несгораемо – непробиваемых недр нет ни папку для бумаг, не пистолет, не наручники, а ( о век разврата и порока ) початую бутылку. Затем, подойдя к окну он снял с пожелтевшего от времени графина такой же пожелтевший стакан, и налил в него жидкость которую этикетка наклеенная на бутылке именовала водкой и бравый гусар, в красном ментике хвалил эту водку с этикетки левой рукой подкручивая ус, а правой поднимал стакан с водкой над головой. Кстати стакан у гусара в руке был гораздо чище чем стакан следака. Лично я не верил ни этикетке ни гусару, ибо за все мои прожитые годы мне ни разу не случалось видеть водку сиреневого цвета. Следак выпил содержимое стакана залпом. После он изобразил на лице такую гримассу что мне стало страшно за него. Еще не хватало чтоб у меня на глазах умер следователь, тогда мне во век не выбраться отсюда. Следак не умер. Поставив пустой стакан на подоконник рядом с графином, он сложил руки на груди аля Наполеон и исподлобья принялся взирать на меня как челюскинцы на мороженное. Взгляд у него был осоловелый , ебнутый был взгляд. Я уж не знаю что было тому виной – может жидкость сиреневого оттенка, которую наглый гусар бесстрашно выдавал за водку или же это состояние было его нормальным состоянием. Не знаю. После следователь вернулся к столу сел, вытащив из ящика стола чистый лист бумаги он положил его перед собой на стол. Затем он, вытащив из внутреннего кармана пиджака, ручку, быстро с моих слов записал мои фамилию, имя, отчество. Нет этот тип мне не понравился. Хотя кого в данный момент интересовали мои вкусы. В данный момент значение имело нравлюсь ли ему я. От этого зависело насколько долго я задержусь в этом заведении. А задерживаться здесь надолго мне совсем не хотелось. Я огляделся. Не знаю какими были некогда кабинеты охранки и полиции, возможно именно такими, угрюмыми, серыми, только  вместо Ленина на стене висел портер царя, телефон, сейф с гербом на дверце, на столе папки,  кнопки для вызова охраны и лампа или ламп не было, впрочем какая разница были в то время лампы на столах у следователей или нет. Вскоре начался мой допрос. Мне было задано с десяток изжеванных вопросов типа кто я, и откуда. Допрос продолжался минут 20. Пока не зазвонил телефон стоявший на соседнем столе. Подойдя к телефону следователь снял трубку и как - то странно произнес але. Я смотрел на него и видел как меняется с каждой секундой его лицо. – Оксана я сейчас не могу говорить я занят – сказал следователь. Его лицо превратилось в улыбчивую гримасу. – Да – да я знаю что нужно платить за детский садик, и про долги я не забыл. Я же обещал что достану денег, – говорил следователь плачущим голосом. – Нет, денег сейчас нет. Ну я же не виноват, что зарплату задерживают. Попроси у мамы. Но судя по крикам доносящимся из трубки, его жене было насрать на его обещания как впрочем и на его проблемы. Ей от этого мудака нужны были деньги и существующее положение вещей ее явно не устраивало. По мере того как крик доносящийся из телефонной трубки усиливался лицо следователя становилось все бледнее и бледнее. Он на моих глазах превращался из человека облаченного государственной властью в задроченного стервой женой, зажатого житейскими неурядицами безвольного мужиченку. Одним словом пес государев на поверку оказался шавкой беспородной. Пару раз он бросал на меня жалостливые взгляды как бы ища  у меня защиты. Из трубки донеслось совершенно отчетливо – Козел. Какое - уж тут к ****ой матери психологическое преимущество. Положив умолкшую трубку на аппарат, следователь поднялся со стула. Его глаза глядели куда - то в даль. Я присмотрелся и не поверил своим глазам. Что? Не может быть. В его глазах стояли слезы. Ну знаете – ли, если так пойдет и дальше он сейчас чего доброго разрыдается и мне придется его успокаивать. Следователь принялся курсировать по кабинету из стороны в сторону. О моем присутствии он, казалось, совсем забыл. Остановившись он достал из кармана брюк мятую пачку Беломора достал одну папироску и закурил. Подойдя к окну он приоткрыл форточку и выпустил в нее струю синеватого пахучего дыма. – Сука ****ая – выругался он, но вспомнив повидимому, что находится в кабинете не один и посмотрел на меня виновато улыбаясь как окунь на мели. Кабинет быстро заполнялся зловонием. – Так срать в конюшне родится надо - подумал я. По всей видимости у этого белобрысого мудака с деньгами действительно были серьезные проблемы. Платят не аккуратно ну так смени работу. Найди такую где платят больше, учись, борись. Так нет – же он будет с голоду подыхать, а от власти не уйдёт. - Холопье отродье, - подумал я. Обычный глупый мужиченка если не пацан ( в паспорт к нему я не заглядывал ) женившийся не по любви, а просто соблюдая семейную традицию, поведенчесскую стратегию , впитанную с молоком матери. Это стратегия заключается в том, что мужчина во что бы то нистало должен обзавестись семьей, отслужив в армии. К сожалению поведенческая стратегия, как впрочем и должно быть, не делает поправки на жизненные реалии, для этого существует тактика, а тактика предполагает наличия быстрого, острого, холодного ума. А с этим посложнее. Природа, знаетели не продавец пирожков, и она не торгует острыми умами с лотка по 1р.50коп. за штуку. И ровно так - же как на определённое количество хищников должно существовать определенное число жертв так и на определенное число умных людей должно существовать  определенное число дураков. Вот и попадаются в сети таких Оксан, такие мудаки, как этот белобрысый слюнтяй. И плодят они подобных себе и множат племя своё Я набрался смелости и попросил у следока папиросу, в минуту печали люди обычно добреют, конечно обычные люди. Следак был обычным человеком со своим скелетом в шкафу со своей Оксаной в доме со своими газами в желудке и потому папиросу мне дал правда что - то недовольно бурча при этом ну – да Бог с ним с убогим. Я попросил папиросу у следователя не потому – что хотел курить, да и глагол курить не имел никакого отношения к тому термоядерному зелью в пачке следока. Дымить, коптить – еще куда ни шло, но курить, нет уж, помилосердствуйте. Я хотел дымом папиросы перебить зловоние, которое не смотря на открытую форточку царило в кабинете, я за курил но все оказалось напрасным вонь была непобедима как и вся наша доблестная милиция. -  Жена заебала? – спросил я у него. Он утвердительно покачал головой. – Не женись никогда, вот тебе мой совет – грустно сказал он мне. Да на *** мне нужен твой совет неудачник ****ый, - зло подумал я, – На *** мне совет того, кто на нормальные сигареты заработать не может, и кого к тому же, жена козлом называет. Надо же, совет он мне дает. – Хочешь пива – вдруг предложил он мне. Я согласился. А что возможно он и не плохой парень куревом угощает, пивом. Так, стоп. Маньяк тоже сначала ребенка конфеткой угощает, а чем это кончается а? Помнишь? Худшее из зол то, что добром прикидывается. Не забывай где ты находишься не забывай кто он и кто ты, он мент, ты заключенный. Он по одну сторону решетки, ты по другую. Все так, а не иначе. Так что пей его пиво, кури его папиросы, но иллюзий не питай. Я так и делал, пил его пиво, курил его папиросы, а иллюзии послал на ***. А он сидел на против и словно последняя тряпка хныкал рассказывая о своей непростой ментовской доле, которую еще более усугубляет  вурдалачка Оксана. Я с Оксаной знаком не был, но судя по тому, что рассказывал мне о ней этот хнытик эта женщина могла бы украсить мою коллекцию сердец. Словом я был бы не прочь продолжить через ее красненькую щелку крестовый поход к моей смерти. Ну что моя жестокосердная Оксана – думал я потягивая пиво из бутылки, сидя на стуле в милицейском кабинете. – Слушая слезливую полную бессовестного вранья, исповедь твоего мудака мужа, я искренне сочувствую тебя. Тебе по всей видимости повезло с ним ни меньше чем ему с тобой. Ведь он слабак ему не по зубам твой характер, твоя воля, твоя природная злость  на все и вся. Подари все это мне я знаю, что делать с этим. Этот мудак никому кроме тебя на *** не нужен. Ну ни кому. А ты, моя воинственная дева северных лесов, дочь древних, гордых русов, ты одна несущая на своих хрупких и в то же время способных поднять все человечество, плечах всю тяжесть унылой и пустой суеты именуемой семейной жизнью, ты женщина с царственным сердцем неужели этот мудак это все чего ты заслуживаешь. Неужели все, чего ты заслужила это очередная порция ****юлей и ругань с этим хуеплетом, который сидя на таком хлебном месте, каким испокон веков была и остается государева служба не может нормально содержать семью. Найди меня. Хотя бы раз в жизни пошли на хуй все устои, законы, мораль, давай наслаждаться жизнью вместе. Я хочу и буду пить тебя твой сок, твою кровь, всю тебя без остатка. Тут мои мысли оборвал шум, доносившийся из коридора. Следак моментально убрал всё со стола с ловкостью престарелого официанта. – Начальство – испуганно прошептал он глядя на меня. Но никто не вошел в кабинет. А я сделал ещё один вывод – передо мной трус. Следак почему - то на цыпочках подошёл к двери приоткрыл её и выглянул в коридор. После он вернулся на своё место, а именно за стол против меня. Какое - то время он внимательно смотрел на меня. У меня появилось недоброе предчувствие.  После он вдруг махнул рукой и крикнув да ну их этих баб зачем то полез под стол. Зачем он полез под стол я понял только тогда, когда почувствовал, что ширинка моя расстегивается ( расстёгивается благодаря его пальцам разумеется ). Я ожидал чего угодно, но только не этого. Разобравшись с ширинкой он двумя пальцами достал мой член и принялся его облизывать и покусовать. Я наслаждался но не минетом который он делал неумело. Я наслаждался местью. Да я мстил всем и вся. Всему этому миру , этому городу этому кабинету, Илье Александровичу, Коляну, этому белобрысому уроду, всем остальным. У меня сосал не белобрысый  мент. О нет. В его лице у меня сосала причмокивая это ****ая система. Надо признать, что делала минет система ( как впрочем и всё остальное ) крайне не умело. Тут я поднял глаза и мой взгляд упал на щурившегося Ленина. Я подмигнул ему. Мне снова стало смешно. И только торжественность и серьёзность происходящего не позволила мне расхохотаться. Что может быть ответственнее минета под столом, который делает система индивидууму. Спустя примерно полчаса, система покрякивая, вылезла из под стола, а ещё через пару минут индивидуум застегнув ширинку направился в камеру. Больше того следака я не встречал. Мои допросы вёл другой следователь. Позже, спустя несколько лет я лишь однажды видел белобрысого по телевизору, на параде устроенном в честь дня милиции. В звании майора он бодра вышагивал по асфальту отчеканивая шаг. Скажите мне наконец, что делать таким как я в этом ёбнутом, на праздном безделии, мире? Что? В этой изнасилованной государством стране где вопросы о начале войн и их завершении, принимаются в банях на пьянках, в окружении шлюх и шлюхи единственные на этих пьянках, кто заслуживает моего уважения, поскольку честно делают свою работу. Что делать? Съебаться,  улететь, уплыть? Но куда? Да всё равно, лишь бы отсюда. От этой камеры, от города, от сокамерников, от ментов, от всего и навсегда. Я словно больной какой – то странной, неизлечимой фобией, мечусь в поисках выхода – ответа на этот вопрос. Куда деться от всего этого? Куда? В дальние страны, о которых мечтал в детстве? На заросшие пальмами и лианами тропические острова? Желто – зелёные сны моего детства так часто уносили меня туда. Изумрудные волны, тёплые, словно неутомимый язык вылизывающий складки огромного влагалища. В вечернем небе светится южный крест. В детстве я верил что, те страны и острова, есть юдоль радости и свободы, но сейчас, здесь, я не могу принять этого варианта. Там наверняка будет тоже самое, что и здесь, а возможно даже хуже. С начала новая, неведомая жизнь пустит мне пыль в глаза своей непохожестью на прежнею, своей  свежестью, оригинальностью, а потом, потом всё будет также как и здесь – суета, грязь. Безысходность вот, то слово, которое как никакое другое подходит ко всему, что творится на земле. Какой – то гигантский спрут своими липкими, гладкими щупальцами опутал несчастный, голубой шарик висящий в фиолетовом эфире Вселенной. Какая безысходность, и я – клочок разума силящийся найти из этого лабиринта хоть какой - нибудь выход.
Выпустили меня в середине августа. Я снова брожу бесцельно по улицам наблюдая как жизнь вокруг меня усиленно пытается создать иллюзию красочности и спонтанности. Я брожу до вечера. Когда блеклый диск Солнца начинает медленно клонится к западу, я бреду на набережную где меня ждёт моя лодка. Я не сразу ложусь спать. С начала я разжигаю костёр и готовлю на нём еду, которую мне удалось достать. Поев я закуриваю и смотрю на звёзды ( конечно когда их видно ). Вот такую жизнь я веду с того дня когда покинул наконец стены камеры. Но так расслабится я смог разрешить себе только после того как закончил одно дело. Очень важное дело. Всю первую ночь на свободе я с резиновым шлангом в кармане бродил по дворам и выискивал автомобиль или мотоцикл чтоб слить из его бака бензин. Вскоре правда выяснилось, что слить бензин из бака автомобиля совсем не просто, а после того как едва я прикоснулся к очередной иномарке сработала сигнализация, от этой мысли мне пришлось отказаться. Я решил искать удачи поближе к простому народу. Но простой народ как позже выяснилось во все не так прост как о нём думал я. Я прошёл дворов 20 и мне не попалось ни одного москвича, запорожца или мотоцикла, безмятежно стоящего под окнами. Наконец мне все же повезло. В одном из дворов на окраине я нашёл старый Иж. Подойдя к мотоциклу я отвинтил с бака крышку, сунул в отверстие шланчик, второй конец шланчика я взял в рот. Сделав глубокий вдох я быстро вставил конец шланга в горлышко пустой бутылки. Когда бутылка наполнилось до половины я вытащил шланчик и выбросил его. Забыв закрыть бак, я удалился в ночь. Я шёл по ночным улицам города, сердце моё колотилось как сумасшедшее.  Казалось ещё чуть – чуть и оно вырвется наружу. В моей левой руке была зажата наполненная до половины бутылка бензина. В правой, ещё чувствующей прохладу после бензина, я держал, окурок, который я курил с удовольствием. Затем остановившись возле одного из контейнеров в которые, горажане выбрасывают мусор, я без труда нашёл тряпку, которой суждёно было стать фитилём в моей будущей бомбе. Вернувшись на берег я без труда вырыл в песке с помощью палки неглубокую яму. В эту яму я поставил бутылку с бензином, туда- же я положил тряпку. Я прикрыл яму сверху обломком доски, присыпал листьями и землёй, чтобы было не заметно. Получилось прилично. Существовала правда опасность что на мой тайник кто – нибудь случайно наткнётся или его обнаружат вездесущие дети, но я решил что лучше верить в лучшее. Почти всю следующею неделю я ходил по аллее, которая разделяла ту улицу на одной стороне, которой возвышалось здание милиции, и вглядывался в лица тех, кто выходил из дверей этого здания. Рядом со зданием, на служебной парковке стояли автомобили сотрудников, служебные и личные. Сотрудники милиции выходили из здания, затем постояв на ступенях, выкурив, по сигарете и громко поржав они садились в свои машины и разъезжались в разные стороны. Но тот кто мне был нужен появился только на 5- й день моего дежурства. Было утро, солнечное и теплое когда в дверях здания показалась рыжая голова Коляна. Весь остальной мир перестал  в этот миг для меня существовать. Только он и я. Провожая его взглядом, я думал только бы он не сел в какие – нибудь, жигули, коих стояло на парковке великое множество.  Ищи его в машину потом в вечерних сумерках. Хотя стоянка перед зданием хорошо освещалась в ночное время, но всё же могло случится всякое. Мои опасения оказались напрасными, подойдя к зелёной тойоте Колян открыл дверь и сел в неё. А я закончил свои долгие дежурства. Цель была достигнута. Запомнив номер тойоты Коляна я повернулся и пошёл в сторону набережной. Перед терактом мне необходимо было как следует отдохнуть и выспаться. Шагая по аллее носком ботинка я пинал пустую банку из под пива. Банка со звоном летит по асфальту и закатывается под чугунную литую скамейку. В полдень следующего дня я вытащил из тайника бутылку с бензином и тряпку. Я разорвал тряпку на две части. Один кусок я бросил в костёр другой же скомкал  и заткнул им бутылку. Я поставил бутылку в не прозрачный пакет и вытащил из кармана моих уже изрядно потрепанных брюк большую горсть окурков и выбрал самый крупный. Сунув остальные окурки в карман я сел на тёплый песок  и закурил. Шелестел в листве тополей и берёз ветер, шептались лёгкие, увенчанные лёгкой пеной, волны они были глянцевыми и очень дурно пахли. Я устремил свой взгляд в даль. На синем небе возле самого горизонта виднелись несколько облаков. Мне не хотелось ни куда идти хотелось лежать здесь на этом берегу и слушать шелест волн и шум ветра. Но надо было вставать и идти. Меня ждал пакет с сюрпризом внутри. Нужно было подниматься и толкать жизнь вперёд, иначе моя жизнь превратится в желе. Тёплый воздух того августовского далекого дня точно губка впитывала меня всего до последней клеточки и я наслаждался этим и в то - же время страдал. Когда наступил вечер и уже достаточно стемнело,  я поднялся, взял в руки пакет с бутылкой и направился к дороге. За этой дорогой начинался город. За этой дорогой каждый клочок земли был пропитан скользким и липким ядом имя которому, – цивилизация. Мне нужно пересечь дорогу для того чтоб метнуть цивилизацию в лицо цивилизации. Я останавливаюсь и жду пока по дороге проедут три огромных грязных камаза. Большие машины – вот самые ловкие разрушители. Они умудряются уничтожить вечное, возводя сиюминутное, и всё это называется труд. Я смотрю им вслед с завистью. Может когда - нибудь и я так научусь. Спустя полчаса я на аллее перед зданием милиции. Я ставлю пакет на землю и опускаюсь на скамейку. Тойоты Коляна на парковке не видно. Это значит, что он либо уехал по делам либо работает в вечернюю смену. Могло правда статься, что он оставил машину в гараже а на работу пришёл пешком либо приехал на автобусе, но этот вариант я не хотел даже допускать это было бы слишком несправедливо ко мне. Спустя примерно часа два мне наконец улыбнулась удача – появилась Тойота Коляна. Я наблюдаю за тем как её тёмно – зелёное тело плавно подкатив к свободному месту на парковке останавливается.  Колян вылезает из автомобиля, у него в руках кожаная папка. Закрыв дверь автомобиля он уверенным шагом идет к двери и вскоре пропадает за ней. Я знаю что ещё не время для осуществления того, что я задумал, поэтому сижу и жду. Мимо проехал почти пустой автобус, у меня появилась идея. Я поднялся со скамейки взял свой пакет и двинулся вверх по аллее. В метрах в ста от здания милиции находилась автобусная остановка. Я сижу и жду автобуса. Подходит автобус. Меня он не устраивает мне нужен пустой ну или почти пустой как тот, что проехал мимо когда я сидел на скамейке. Спустя час пропустив мимо с десяток автобусов я наконец залез в громыхающее плохо свинчёнными деталями чрево грязного желтого Икаруса. Я сел в самый конец, открываю с усилием окно. постаяв ещё пол минуты, за которые к счастью никто больше не сел, автобус хлопнув дверьми покатил внил по улице. Вскоре за окнами начали медленно проплывать автомобили ментов. Тойота Коляна в конце парковки, нужно торопиться. Перевернув бутылку с бензином и подождав пока тряпка – фитиль как следует не пропитается бензином, я поджёг её как раз тогда когда за окном проплывала зелёная ( ещё пока зелёная ) тойота. затем высунувшись в открытое окно я метнул бутулку в автомобиль и сразу же залез обратно. Когда автобус отъехал метров на 300 я посмотрел назад. Пылает родненькая. Пылает миленькая. Мне хочется закричать на весь автобус. Радость переполняет меня. Лишь огромным усилием воли я сдерживаю себя. В отрожении окна видна моя сияющая, почти шизофреническая улыбка, улыбка счастливого, свободного человека.
 Спустя примерно неделю произошло страшное. Город и цивилизация, с их проклятым понятным только им ритмом жизни нанесли мне сокрушительный удар. Вероломно и цинично не предупредив меня ни как об этом. Удар нанесенный мне был незаметным и даже полезным для тех десятков недобуржуа, что стоят сейчас на берегу, но я то, я ощущал всю его грозную силу на своей судьбе. Увезли с берега лодки. В их числе и ту что на протяжении стольких ночей служила мне пристанищем. Я видел смеющиеся довольные рожи тех кто смотрел на то как автомобиль с лебёдкой поднимает с  помощью троса одну лодку за другой и ложит их в кузов самосвала. – Вместо того чтоб увозить их, лучше бы сожгли их  здесь – же – услышал я чей то голос из толпы. Суки! Как  не навидел их всех я, я -  Гаврош – одинокий пацан с развалин своей судьбы. Мне снова захотелось бунта. Я уже было начал придумывать план экса, но бросил это осознав, что на сей раз мой бунт есть не что иное как попытка спрятать свою ненужность, некрасивость, и бессилие. В эту ночь я бродил по улицам. приближался сентябрь. В прохладном ночном воздухе свет фонарей казался каким – то неземным каким – то очень – уж отчётливым. Этот свет создавал на потресканном асфальте островки в которых оживала моя молчивая спутница, - тень. Город как и прежде смотрел в след мне тысячами жёлтых глаз. Иногда я останавливался и вглядывался во мрак или долго глядел на собственную тень, распластавшуюся на асфальте. Стараясь обмануть притворство собственного душевного покоя я какими – то неестественными штрихами, поступками, действиями, пытаюсь заполнить бездну ночи лежащую передо мною  убитыми минутами, секундами, мгновениями. Город смеялся надо мной. Он словно бы говорил мне. – Однажды ты выеб меня. Тебе удалось – таки сунуть свой *** в одну из тысяч моих щелей а сейчас я поимел тебя. Но это ещё не всё. Здесь на улице ты ещё можешь выглядеть достойно. Но рано или поздно я засуну тебя в одну из тысяч моих дыр, потных, грязных нор откуда ты уже не выкарабкаешся. И вот там от твоего достоинства не останется ничего. Я долго бродил по улицам. Огромная серая река – дорога течёт, медленно неспешно мимо аллей и домов. У меня в глазах  снова слёзы. Потом начался дождь. Крупные капли стекали с меня. Город обоссал меня и теперь рад этому. Я зашёл в первый попавшийся двор и встал под козарёк подъезда. И в этот миг женщина царила в моих мечтах. Мне вдруг вспомнилась ночь отделённая от этой четырмя годами. Ту женщину звали Мариной, она была медсестрой в одной из городских больниц, куда я попал с апендицытом. После операции я провёл в больнице ещё неделю, за которую перезнакомился почти со всеми молодым персоналом больницы. Среди этого персонала была и Марина. Белокурый двадцатилетний ангел с чистыми помыслами и ****скими голубыми глазами. Мы часто ходили с Мариной курить на чердак. Однажды поднимаясь по лестнице на чердак, мы услышали какой – то шум доносящийся из – за двери. Приоткрыв дверь мы увидели хирурга Саню, который яростно ананировал, издавая при этом протяжные стоны. Я посмотрел на Марину, её щёки покраснели не то от смущения, не то от возбуждения. Когда я выписывался из больницы, Марина сунула мне свой адрес. Я не стал терять напрасно времени и зашёл к ней на следущий день. Марина жила в обычой двухкомнатной квартире, комнаты в которой были оклеены жёлтыми пошлыми обоями, на одной стене были наклеены плохо подогнаные фотообои и даже довольно приличный шифоньер не в силах был исправить царящий в нюансах бардак. У другой стены, за компьютером сидело маленькое высоколобое существо облачённое в махровый чёрный халат на глазах существа были очки. Но и без очков существо выглядело очень, очень умным. Существо по видимому было настолько поглощено своей работой, что совсем не обратило внимание что с некоторых пор в его дом находится посторонний человек. – Жора отвлекись на минутку пожалуйста – Обратилась Марина к умному существу таким тоном, что мне сразу стало ясно как она относится к существу. К тому – же и у меня отпали последние сомнения по поводу моего нахождения в этой квартире. – Жора поздоровайся с гостем – сказала Марина всё тем же издевательским тоном. Существо нехотя оторвалось от компьютера и повернувшись уставилось на меня. Не знаю какие процессы проходили в его мозгу но мне вдруг стало прохладно. А кто его знает может он того. – В доме гость. Информация загружена и обрабатывается – кто его знает этого Жору. Может у него из жопы вытягивается шнур и где – ни будь на голове выключатель. Ладно шучу. Жора был обычным пацаном, который давно уже убежал из этого мира в свой выдуманный, вернее созданный им самим с помощью программ, файлов и тому подобному. Жора смотрел на нас словно бы раздумывал над тем как ему поступить с этой информацией. Наконец он повернулся к своему компьютеру и на жал на какую – то кнопку, монитор погас. Жора поднялся со стула и направился к нам. Сначала он поцеловал в щеку Марину после протянул мне свою хлипенькую руку. Я её пожал. Рука оказалось горячей и влажной. Позже выяснилось, что Жора был мужем Марины. Узнав это я пожалел Марину, которая была обречена на то, чтобы терпеть эти липкие горячие руки если не всю жизнь то лучшую её часть. После Жора как ни в чём не бывало вернулся к своему компьютеру. Я всё понял. Жора был женат на компьютере. Он оказался одним из тех дубинноголовых людей, которые выстроившись в стройные ряды упрямым нескончаемым потоком идут словно безвольные кролики в алчную до человеческих душ пасть зверю имя которому ИНТЕРНЕТ. Да не повезло девочке Марине. Я думал о том почему я с таким презрением смотрю на сгорбленную одутловатую фигурку Жоры садящего перед компьютером? Почему я так жесток к нему? Люди – ищущие уединения, одиночества, интима в конце концов впуская в свои дни интернет, телевидение, газеты, журналы, радио, в миг превращаются в голых среди многолюдной улицы. В миг перестают жить и начинают соответствовать тем шаблонам, что навязываются им посредством Интернета , радио, газет, журналов. Подойдя к книжной полке я провёл по ней пальцем. Да, полкой давно не пользовались. Но позвольте. С этим долбаёбом Жорой допустим  всё более менее понятно, но Марина, она то как. Неужели и она помешана на компьютерах. А откуда же все эти изречения и пышные обороты, коими так изобиловали наши больнично – чердачные беседы. Мне вдруг вспомнилось как в детстве кому – то из моих друзей подарили игру в которой на экране неутомимый волк как одурелый ловил яйца. Мне не довелось даже прикоснутся к этой игре тоже самое кстати случилось когда дело дошло до велосипеда. Вот потому и вырос я ничем на *** не интересующийся. Ну и слава не существующему богу, а то сидел бы я сейчас также как этот дурак Жора перед монитором портил зрение минус за минусом стуча по клавишам. Тут в комнату вошла Марина и почему – то шепотом сообщила мне что ужин готов. – Почему шепотом то? – спросил я у неё когда мы были уже на кухне а про себя подумал. – Наверное за тем чтоб Жора случайно не узнал что в мире реально ещё сохранился институт ужина, и он в общем имеет на него какое ни будь право. Марина какое – то время смотрела на меня после мы вместе смеялись. Я глядел на её белоснежные, обнажённые в улыбке зубы на её стянутую блузкой но вздымающуюся словно волны грудь и думал о том что сегодня ночью я её выебу. Во что бы то ни стало. Правда по пути к воплощению моей мечты стоял, вернее сидел, Жора но этот аспект почему то меньше всего меня волновал. Я был очень горд собой в этот миг. Ещё бы. А зачем стоит весь этот железобетонный урод – город, вся эта страна, вся эта цивилизация зачем все эти тюрьмы, армии, флоты, эскадрильи? Зачем система слежения. Зачем я вас спрашиваю всё это если там, в комнате, сидит перед голубым монитором человек компьютерного века, с помощью пальцев, бьющих по клавишам он вершит возможно что – то важное, но совершенно не способен защитить от вторжения чужого *** в святая святых – ****у его собственной жены. Такие мысли посещали меня тогда. После Жора собрался и попрощавшись с обеими нами покинул квартиру к моему изумлению. Кажется он ушёл на работу. Но точно не помню. Казалось бы вот передо мной готовая на всё женщина только ждущая команды «В постель». Но нет! Ни *** подобного! Сначала мы пили чай и смеялись вспоминая хирурга ананиста и Жору. Я ещё раз отметил с каким презрением она отзывается о муже. Потом я прочитал ей несколько своих стихов. Стихи ей понравились. Потом я **** её на дивани под акомпонемент чуть слышной музыки, льющейся из динамиков, подключенных к Жориному компьютеру. А что же было после? Потом я набросил на себя её халат и вышил покурить на балкон. Я казался себе юным вождём варваров. С высоты 13 этажа я оглядывал город – империю, которую, я был уверен, мне суждено однажды было завоевать, а за моей спиной маленькая провинция этой империи, которую я уже покорил. И наместница этой провинции лежит и ждёт моего возвращения. Кажется той ночью я оказался на улице. А почему? Ах да, всё началось с того, что когда я кончил в Мариночку мы долго лежали и говорили. Я спросил среди прочего у неё почему она живёт с Жорой, которого презирает. Она сказала что живет с ним по скольку он её содержит. Помнится этот её ответ меня очень разозлил, хотя какой ещё ответ должен был бы быть? Сейчас я понимаю почему меня злил тогда её ответ. Я слишком отстал от жизни, отстал почти навсегда. Я ещё хотел быть и оставаться юношей, который – бы беззаветно нравился всем девчонкам школы, а ведь мне тогда было уже 14 лет. И все мои сверстники уже вовсю крутили романы, а я ещё только хотел. Кто виноват, что в то время когда мои сверстники встречались и ссорились с подругами. Я как дурачок, проводил почти всё свободное время в библиотеках и в задушевных беседах с техничками моей школы, которые бессовестно пользовались мной, заполняя моими беседами время рабочего дня. Нет я решительно отстал. Мои друзья уже давно прошли всё то к чему я так стремился. Я словно легионер, отставший навсегда от своего легиона во времени. После я осторожно спросил у Марины не находит ли она, что её позиция слегка смахивает на позицию шлюхи. Она рассмеялась повернулась ко мне и сказала что лучше быть сытой шлюхой, чем голодной праведницей. Проснувшись утром я не нашёл Марину рядом. Она мылась в душе и пела. Потом она вышла из душа но в спальню так и не вернулась. Я понял что она в той комнате где вчера я познакомился с Жорой. Я встал надел халат и направился к ней. Марина не слышала как я вошёл, она стояла перед зеркалом совершенно голая и примеряла зелёную блузку. Комната освещалась только настольной лампой, которая стояла рядом с компьютером Жоры, и потому коричневато – золотистый, сумеречный свет заливал стены, и только красивое, почти детское лицо Марины было ярко освещено. Оно казалось мне прекрасным, неземным, ангельским. Я стоял и молча любовался ею – женщиной с которой я провёл ночь. Она была прекрасна. Она придвинула к себе табуретку с которой свисали какие – то шелковые тряпки. Поверх тряпок стоял бутылёк с духами. Я смотрел как серьёзно она совершала свой ритуал. Тут она повернулась и увидела меня. – Максим, тебе нравится? – сказала она улыбаясь. Мне нравилось. – У тебя прекрасный вкус дорогая – произнёс я фразу, услышанную мной в одном из нескончаемых сериалов заполнивших теле экраны страны. Сейчас, сидя на скамейке я думаю, о том, что возможно тогда был счастлив. – Чёрт! Да пусть всё то было лишь эпизодом, а не тихой вечной гаванью, где я мог – бы бросить свой якорь и остаться на всегда, но ведь именно тем и дороги такие минуты, что даже сейчас, когда от всего этого остались лишь воспоминания в которых не сохранился даже цвет её глаз, но ощущение счастья так ошеломляет, опрокидывает, бьёт через край. Уже тогда я понял, что меня не влечёт к сверстницам – глупым и похотливым мокрощелкам. Я желал женщин, умных, красивых, достойных женщин. Женщин, умеющих создать иллюзию, предвкушение. Женщин, умеющих превратится в диких волчиц и пригласить насладится собою на полянах бесстыдной и по тому безгрешной древности. Женщин, чей взгляд таит в себе тысячелетнюю прелюдию. Женщин, от одного взгляда на которых поднимается ***, а на липком и холодном стебле детского сознания начинают раскрываться красивые бутоны фантазий. И чем красней распустившийся бутон тем беззастенчивей сама фантазия. Я ждал их, я желал их, я искал их. Находил ли? Точнее всегда ли находил то, что искал или ту которую искал? Нет, не всегда. Но это и неважно. Я сопротивлялся как мог на всех уровнях своего бытия. Я старательно раз за разом каждое утро выдергивал из своей души маленькие ростки сомнений, оставшихся как послевкусие от плохого вина, после ночных чудесных грёз. Грёз, в которых я был властелином, лордом, королём, ведущим свои непобедимые армии через густые заросли страхов, сомнений, комплексов. Грёз – в которых я, как древний звездочёт,  читал написанное звёздными рунами истинное имя Бога – творца, и имя это – СТРАСТЬ. Да да утрамбованное с тысячами лет желание сожрать хорошо организованный кусок мяса, называемый женщиной. Но приходило утро и незыблемая, как гранитная скала, действительность, серыми мёртвыми глазами, похожими на потухшие кратеры, гляделя мне в глаза. И только после, когда снова приходила чудесная ночь, я понимал, что это не у действительности серые мёртвые глаза, - а у меня. Что моё подсознание, изуродованное алкоголизмом родителей, и тяжёлым детством блокирует, не даёт жизни тому, что можно было бы воспринять как некий шанс на то, что и у меня всё сложится не так уж плохо. Я мыслю, двигаюсь, дышу, ебусь следовательно, я существую, словно - бы кричит вокруг меня всё живое. Я же не смею слиться с ним в едином и священном этом вековом кличе, ибо не живу а лишь пытаюсь научится каким – то жалким приёмам чтоб впоследствии хоть кому - то казаться живым. Я вытаскиваю раз за разом из глубины памяти всё, что мне известно о жизни, и вдруг обнаруживаю, что всё это, все эти пышные слова, жесты, взгляды, которые я хранил долгие годы как сокровища выискивая их по крупицам в миг обращаются в прах. Ибо в тот самый миг когда жизнь зовёт меня в лице маленькой, теплой щелки между женских ног ни суть ни форма ни стоят ровным счётом ничего. Имеет значение только ЕГО ВЕЛИЧИСТВО ДЕЙСТВИЕ. И в миг всё то, что некогда грело и спасало меня превращается в хлам, в клубок шипящих извивающихся змей, которые расползаются в разные стороны. А что после? Вакуум, пустота. В этот миг я кажусь себе лётчиком сбитым над океаном. Ещё совсем недавно он властвовал над шансами в своей стихии, то огромное зеленоватое пространство, что простиралось под крыльями его самолёта довершало картину совершенства мира. И вот он во власти другой стихии. Что казалось бы изменилось? И в тоже время всё разлетелось в дребезги. И внизу смерть и вокруг только смерть. И он вглядывается с ужасом в горизонт, ожидая что и с верху на него смотрит смерть. О этот вечный, героический танец смерти, воспевающей саму себя. Да будешь ты благословен в веках. Я поднимаю глаза к небу. Оно звёздное и чистое, от былого ненастья не осталось и следа. Фиолетовый цвет – это загар на лице бога. Я обожаю фиолетовый цвет. Этот цвет бесконечности больше фиолетового цвета я люблю только салатовый – цвет цветущей жизни, да ещё красный – цвет похоти и желания. Вот триколор, что венчает мироздание. Я смотрю на звёзды как и тогда на берегу когда у меня была лодка. Они так же холодно светят. Я медленно опускаю взгляд. Первыми по пути к земле мне встречаются тополя. Их вершины похожи на горные пики. После крыши домов. А после реальность, по которой я, поднявшись со скамейки, бреду. Лёгкий ночной ветерок, пахнущий дерьмом и бензином, шелестел в листве тополей и траве. Иногда ночную тишину разбивали на чёткие куски чьи то спешащие шаги. В витринах магазинов мерцали огни фонарей. Город казался сотканным из обрезков звуков, цветов, света, запаха словно старое одеяло. Я чувствую что очень, очень голоден. О боже мой как жесток голод. Я наверно ни когда не смогу его утолить. Я всегда буду голодным. Сытый человек – слабый человек. – Наверно утро будет холодным – поёживаясь думаю я. Я вспоминаю предшествующее утро. Оно тоже было холодным, а предшествующий ему закат, был каким то безнадежным, без обычно долгоиграющих, в это время года, сумерек. Я обречён, я матрос в чужом порту. Где никто не понимает моего языка. И не важно, что говорим мы одни и те - же слова и вкладываем в произносимое один и тот же смысл. Я чужой и этим всё сказано. В моём рундуке лежат только воспоминания, а город, словно старый, потерявший руль фрегат, несётся послушный ветрам времени, на жёлтую мель. Я свободен. Я никому на хуй не нужен и мне никто на хуй не нужен. Я бегу к тебе смерть. Моя жизнь, - это лишь искорка разума одолженная у хаоса на короткое время.
В середине сентября я благодаря одному знакомому к счастью переехал с улицы в общежитие. Моего знакомого звали Махмуд, он торговал фруктами на городском рынке. Туда же он в последствии устроил и меня. Живу я в его комнате. Утро. Я просыпаюсь. Махмуда в комнате нет. он ушёл на рынок. Я поднимаюсь, заправляю кровать и направляюсь в туалет он же умывальная комната. Облезлая и тощая кошка, увидев меня мгновенно забилась под батарею оставив после себя небольшую кучку беловатых фикалий. Навстречу мне идёт старый еврей, которого все зовут Израильский агрессор. Увидев меня, он делает умное лицо. Получается не очень. Мне примерно ясен распорядок моего дня. Ближе к полудню я постучусь в жёлтую дверь. Там живёт Нина Николаевна вполне красивая женщина с огромной, аппетитной грудью. Она не носит лифчика и любит рассуждать на философские тема. Меня, честно говоря порядком заебали её заумные речи, меня в ней привлекает только две вещи, -  обалденный суп, которым Нина Николаевна угощала всех своих гостей, от мала до велика и перспектива на её грудь. Я стою в туалете, я выбрит начисто бритвой Махмуда и мои щеки свежи благодаря его же одеколону. Я гляжу в мутноватое стекло. Я почти счастлив. Счастлив как маленькая рыбка привезённая  кому - то в подарок из тёплых морей и выпущенная в аквариум в котором на её счастье или несчастье вода столь - же мутна как и её родные воды. Я долго вглядываюсь в стекло окна пока наконец догоревшая до фильтра сигарета обжегши мне пальцы не вернула меня в туалет общежития. Выбросив потухший фильтр в урну я перекидываю через плечо махровое полотенце Махмуда, беру бритву Махмуда, мыло Махмуда, одеколон Махмуда, и возвращаюсь в комнату Махмуда. Позавтракав я решил прогуляться по общежитию. Сначала я стучусь в соседнюю дверь. За ней живёт Славик. Славик работает на заводе. Он живёт в своей комнате с матерью. Примерно год назад они приехали в город из какой-то умершей деревни. Мама Славика престарелая женщина, не стесняющаяся пукать, при посторонних людях, ругающаяся матом, и собирающая на улице окурки. Она очень добрая и найденные окурки называет благодетелями. Позже, подозреваю я, именно благодаря этим благодетелям, она позже и заразилась сифилисом. Она - то мне и открыла дверь. – Чего надо? – спросила она довольно грубо. Но надо было совсем не знать тетю Веру ( так звали эту героическую женщину ), чтоб обижаться на неё за её тон. Она смотрела на меня подозрительным взглядом при этом протирая стёкла очков крючковатыми пальцами. – Слава дома? – спросил я прекрасно зная, что в данный момент Славы дома нет. – Славки нет, он на работе. Заходи в гости – говорит тётя Вера и отходит в сторону пропуская меня в комнату. Обстановка в комнате скромная, почти спартанская. У окна стол, два стула, тумбочка, две кровати. – Чай будешь пить? – спрашивает тётя Вера. – Буду – отвечаю я, садясь на один из стульев. Тётя Вера ставит на стол чайник с кипятком, сахарницу, две чашки, тарелку с ломанным печеньем, и открытую пачку чая. Вскоре мы оба покрякивая пьём душистый, крепкий чай. Признаться, я больше налегал на печенье.
К полудню приходит Махмуд. Он торгует на рынке и приходит на обед. Обед естественно готовлю я. Я познакомился с Махмудом во время одной из прогулок по городу. Он тогда работал дворником. Попросил у меня закурить я дал ему сигарету. Мы сели на скамейку и вместе закурили. Познакомились, разговорились, ну конечно разговорились настолько насколько Махмуду позволяло знание великого и могучего. Махмуд один из тех кого злая нужда заставила покинуть родной край чинар, мечетей, арыков, и дев волооких и отправится в далёкие северные но более богатые края. Махмуд молод ( ему всего двадцать лет ), высок, красив.  Он потомок древних ариев – он таджик. Махмуд от чего - то стесняется своей национальности. Я горжусь ею за него. К тому - же Махмуд образован и аккуратен. Несмотря на то, что комната очень маленькая, Махмуд очень уютно обставил её. Есть всё необходимое; холодильник, телевизор, цветные яркие шторы на окнах закрывают от глаз непристойности города и его открытую пошлость. Лишь местами сквозь белые участки узора проникает  фильтрованный тюлью свет бытия, словно мир за окном дозирует и цензурирует собственное убожество. Мы вместе сидим за старым столом покрытым белоснежной скатертью. Махмуд ест я нет я уже поел, когда готовил. Я вижу, как нехотя он жуёт уже давно опротивевшие ему макароны, но ничем помочь не могу, денег не хватает. Нет не мне конечно, Махмуду, я давно уже забыл о них. Я жду, когда видавший виды чайник вскипятит литр воды. Наконец звуки, напоминающие клекот сшибающихся в небе птиц возвещают о том, что вода наконец вскипела. Я поднимаю чайник, логотип фирмы производителя заклеен фотографией какой – то грудастой бабы. Я не против. Баба мне нравится больше чем какой – нибудь крючковатый нелепый вензель. Чай Махмуд всегда заваривает сам. Для него это ритуал, священнодействие. Я люблю наблюдать за ним в эти минуты, и подозреваю, что ему приятно когда я наблюдаю за ним в эти минуты. Вскоре чай готов. Я пробую. Удивительно как у Махмуда всегда получается такой вкусный чай. Потягивая густой, ароматный чай я думаю о том как прекрасна была бы жизнь будь в ней поменьше высоколобых Жориков – мажориков и побольше Махмудов – трудолюбивых, добрых, парней. Ладно *** с вами Жоры и да здравствуют Махмуды. Допив чай Махмуд снова уходит на работу и я вновь остаюсь один. Я снова представляю себя лётчиком в кабине боевого самолёта, пикирующего с небес. С ледяным сердцем я нажимаю на гашетку. Хохочут пулемёты, хохочу я. А внизу смерть и боль. И пусть, так вам и надо суки. У меня из глаз снова текут слёзы. Я не нашёл себя в мире, не нашёл своего места. В дверь постучали. Я открываю. Передо мной из пелены табачного дыма возникает словно нибелунг из тумана, дядя  Коля. – Ни хочешь Максимка сыграть в шахматы. Максимке совсем не хочется играть в шахматы с дядей Колей, нет настроения, но отказывать неудобно, дядя Коля часто угощал Максимку и водкой и сигаретами. Мы поднимаемся к дяди Коле. Проиграв две партии я расстраиваюсь совсем. Дядя Коля добро улыбаясь говорит, – Максимушка, тебе просто не повезло. Шахматы, это только игра в которой лучшие люди иногда терпят поражение.  Ничего себе завернул, -  лучшие люди, поражение. От дяди Коли пахнет перегаром вернее царящий в комнате перегар чуть - чуть отдаёт запахом человека – дяди Коли. А ещё пахнет нестиранными вещами. Я вспоминаю тот день когда мы познакомились. Мы стояли с Махмудом в коридоре и курили, продолжая начатую ещё в комнате беседу. Я говорил, что весь этот пропитанный насквозь биржевыми сводками, укрывающими под цифрами лень и праздность, еврейством, и бюрократией, мир нужно остановить или разрушить до основания, что в принципе одно и тоже и на руинах построить новый. Я так увлекся, что не заметил мужичка, который стоял у входа в туалет и слушал меня внимательно – это и был дядя Коля. А я говорил и говорил о том, что новую цивилизацию нужно возводить не из обломков прежней, как это делали вожди варварских племён после падения Рима, когда они рушили римские постройки и из этого камня возводили свои замки. Тем самым через красивенькие статуйки, колонны они переносили яд, который позже погубил и их, так как вместе со статуями и колоннами они перенесли в свою эпоху, культуру историю, философию, и увы обречённость прежней. Ибо всякая культура лишена спонтанности, а значит обречена. В этот же вечер дядя Коля пригласил меня к себе в гости. Когда я пришёл к нему он угостил меня водкой и принялся немилосердно терзает мой мозг вопросами. Которые рождались в его мозгу во время похмельного бреда. Случалось, знаете - ли и такое. Я говорил, а дядя Коля внимал мне как грек дельфийскому Оракулу. Спустя примерно часа три я вернулся в свою комнату. По дороге я встретил лесбиянского вида старушенцию, она зло посмотрела на меня и прошипела что - то вроде «Понаехали» тут всякие. Я не обратил на неё внимания.
 Это случилось в середине Октября. В тот день Махмуд вернулся не один с собой он привёл высокую красивую девушку, с большими, карими,  печальными глазами. Макс познакомься это Фарида. Девушка улыбнулась. Мы втроём попили чай. После Махмуд позвал меня покурить. – Ты не мог бы переночевать сегодня у Таньки Макс. Я с ней договорился. Я мог.  В эту ночь я ночевал у Тани. Она жила на последнем этаже общежития и работала на городском рынке не то буфетчицей не то цветочницей. И пока Махмуд трахал свою Фариду. Я сидел в комнате у Таньки пил её кофе и ел её печенье, слушая её исповедь. Исповедь брошенной мужем жены. У Таньки есть дети, но они не живут с нею её лишили родительских прав. Сначала Танька ругала мужа на чём свет стоит, но после второй рюмки водки (  кофе, надо сказать, ей очень скоро надоело ) она принялась плакать и называть мужа любимым. И признаюсь мне было не понятно, когда она была по-настоящему искренна, когда ругала его или, когда называла любимым. Своих детей она звала ребятишками. Не знаю заметила ли она сама как после пятой или шестой рюмки ребятишки превратились для неё в под****ышей ****ных. Я трахнул Таньку в эту ночь. Это был один из  тех половых актов, о которых наши  мужики говорят, - Что ****, что радио слушал. От этого акта не получали удовольствия ни я ни она. Она заполняла мной пустоту одиночества, а я отвоёвывал у чужого тела, так необходимую мне, энергию. Я просто приводил в порядок свои гормоны. Трахая Таньку, я всё ждал, что вот - вот она крикнет, -  До конца смены ещё пол часа, никто, никуда не уходит. Утром я проснулся от того, что кто-то неистово стучался в дверь. Поднявшись я подошёл к двери и открыл её. Это был Махмуд. – Макс буди Таньку пошли есть плов. – Сейчас мы придём – сказал я. – Иди вниз, и выброси по дороге эту дрянь, – с этими словами я взял со стола недопитую Танькой бутылку. Махмуд взяв бутылку удалился. Я вернулся к кровати, оделся и разбудил Таньку. – Пойдём к Махмуду – сказал я ей, - Он завёт нас на плов. Я уже собирался уйти, но Танька остановила меня, - Максим останься я хотела тебе кое - что сказать. После она принялась протирать глаза. Я сел на стоящий рядом кроватью табурет, и стал ждать. Она села на кровать накинула себе на плечи одеяло и посмотрела на меня. – Максим я хочу сказать тебе правду, а она всегда немного обидная. Мне не с кем ещё не было так не приятно как вчера с тобой. Ты некрасив, а потому никогда не будешь любим женщинами. Я вчера ругала моего мужа. Да возможно он и заслужил этого, да он алкаш он бросил меня с детьми у него нет таких талантов как у тебя он не пишет стихов, но у него есть другой редкий талант у него есть красота и когда я трахалась с ним, то почти парила на седьмом небе от блаженства так как помимо физического удовольствия я испытывала и душевную радость. Я не могу найти слов, чтоб описать то что творилась у меня в душе. Я где-то давно читал, что один ветер, это легкое дуновенье слетающее с губ два ветра, это лёгкая зыбь на утреннем зеркале озера, три ветра, это шторм, четыре ветра, это ураган, но то безумие, которое вызвали во мне слова этой женщины способны были свершить лишь тысячи ветров. Она говорила мне в лицо правду обо мне. Правду о том, кто давно договорился с маской, которая до этого часа называлась – Я. И вот маска разбита, а под ней реальность, твёрдая словно гранит. Я строил свой мир своё понимание мира сидя у костра на берегу блуждая по ночному городу. И вот сейчас всё это рушится, превращается в тлен, в прах, в пепел, который тоже разлетается в разные стороны. Я вижу перед собой ту, к которой почти случайно попал в эту ночь, последнюю ночь меня прежнего, точнее меня придуманного. О боже мой как она красива. И её красота втаптывает меня в грязь правды, Боже, как больно! Что же делать? Я слышу её голос, он доносится словно из далека. В ней сейчас проснулся великий древний закон, закон незыблемости инстинкта. Она не хотела жить со мной на одной земле, она не хотела пить со мной одну воду, дышать со мной одним воздухом. Что мне делать? Что делать? Я просто недоделок. Я побочный эффект. Зажав уши я крикнул ей – Замолчи- она рассмеялась жестоко и холодно. Я схватил с подоконника ножницы и что есть силы швырнул их в неё. Не попал. Ножницы ударились стену оставив на ней вмятину. Она продолжала смеяться надо мной. Выбежав из комнаты, я едва не сбил какую - то женщину. Мёртвый Максимушка.
Я не сразу вернулся в комнату Махмуда. Спустившись на один этаж я зашёл в туалет сел на подоконник и вытащив из кармана сигарету закурил. Мысли потихоньку направились к порядку, пропала дрожь в руках. Крик, - вот то состояние, которое я хотел в данный момент изжить в себе. Я задавал себе самому множество вопросов, самых разных и старался ответить на них честно. Я пробирался вперёд по лабиринту моих чувств, мечтая забыть дорогу назад. Я словно солдат, которого контузило, озлобленно иду на амбразуру пулемёта. На что же я надеюсь? На победу? Но над кем? На поражение? Но ведь я уже потерпел поражение. Я иду вперёд я надеюсь на новый шаг. Я снова и снова задаю себе вопросы, но бессердечный, и холодный пулемёт правды разносит в куски хрупкую скорлупу иллюзии, в которую все они заключены. А я всё задаю и задаю вопросы в надежде что, на одном из них у пулемёта кончится патроны. Остатки защитного рефлекса, именуемого страхом, который скрыт под грудой обычного человеческого словесного пафоса, приходят мне на помощь и укрывают меня словно одинокого ребёнка. Я словно падаю вниз. Мне больно, единственная мысль на которую способен мозг тоже вопрос, - как моё тело может быть способно на такую нестерпимую боль. Я вспоминаю дни и ночи, проведенные мною на улицах города и думаю о том, что возможно это был и не я, что кто-то другой прожил за меня эту жизнь. Может это был не я? А кто же? Да какая к чёрту разница кто. Кто - то другой, чей силуэт и сейчас движется по асфальтовой серой реке дороги. Он навсегда оставил себя этим улицам, дождям, звёздам, желтоватому знойному мареву. Он остался там, по крайне мере его силуэт, а мне он оставил только свою тень. Я снова затянулся и выпустил синюю струю дыма. Докурив я вернулся в комнату Махмуда. Его самого я не застал. На столе стояла большая тарелка полная плова и записка – Макс ты где? – Я поел оделся закрыл комнату и вышел на улицу. Октябрь был неистов. Всюду буйство ярких красок и холодного ветра, десятки луж, распластавшихся на асфальте, мерцали словно слюда. Небо свинцовой глыбой висит над городом. Словно рваные хоругви реяли на ветру обрывки растяжек рекламы. Я поёжился, летняя куртка, которую мне одолжил всё тот же Махмуд, грела плохо, очень плохо. Приближался полдень. Воздух пах бензином. На сердце моём лежала тяжесть. Мне ни с кем не хотелось ею делиться. Из окна одной из комнат доносились звуки песни прославляющей наркотики и секс. Я словно в забытии подошёл к киоску и купил одну из многочисленных лежащих передо мною газет. Затем едва я отошёл от киоска я так и не открыв газету сунул её в урну. Не смотря на осень, на октябрь, всё вокруг меня продолжало жить и обещало жить вечно, вечно, вечно. А я какое место я занимал и продолжаю занимать в этой вечности? В этом неутомимом беге голубого шара по орбите вокруг сгустка горящего газа. Да никакое. Кому я, жалкий клочок сознания нужен в этом буйстве неизмеримых величин? В детстве я любил смотреть на звёзды и летом у костра на берегу я тоже любил смотреть на звёзды. Я чувствовал всегда какое-то единство с ними. Какое на *** может быть единство. Тебе шестнадцать лет они светят так же как светили до твоего рождения и будут светить после твоей смерти. Я вернулся в общежитие ближе к вечеру. На вахте мне сказали, что звонил Махмуд и просил предупредить меня что ночевать не придёт. Я поднимаюсь в свою комнату и не включая свет подхожу к окну. Из окна виден закат. Он какой-то необыкновенный. Фиолетово – сиреневые тучи, проткнутые полосатыми заводскими трубами нависли над угрюмыми домами. Прохожих на улице было немного, только несколько тинэйджеров в кожаных куртках о чём - то весело переговариваясь не спеша брели в сторону главной площади. От едва начавшегося дождя, асфальт покрыт крапинками. Я отошёл от окна и включил настольную лампу. Затем я взял с подоконника старый глобус и покрутил его. Перед моими глазами медленно поплыли, сменяя друг друга моря, океаны, страны, острова, горы, пустыни. Буйство цветов жёлтый, голубой, красный, зелёный, бурый, белый. Тут я поймал себя на мысли, что ищу серый цвет и не нахожу его. Я удивлён. Остановив ладонью глобус, я поставил его на место и подойдя к кровати лёг положив руки под голову. Я долго смотрел в потолок потом повернулся набок и устремил взгляд в окно. И только теперь я понял почему я так усиленно искал на глобусе серый цвет и так удивлялся, не находя его. Потому, что слишком много вокруг меня можно было бы покрасить серым. Ещё один день приближался к завершению. Сквозь стекло окна в комнату проникали алые тона заката, который тоже приближался к завершению. В комнате было тихо и душно. Я включил кондиционер, стоящий на полке над кроватью и под его мерное жужжание провалился в сон. Мне кажется, что я медленно плыву вниз по реке. Течение неспешно. Я не знаю куда оно меня несёт. Я смирился с этим фактом и отдаюсь во власть плещущейся о прибрежные чёрные скалы стихии. Этот шум успокаивает, умиротворяет. Я словно мокрый эмбрион, не хочу двигаться. С застывшим идиотским выражением лица, какое бывает у эмбрионов, я в одиночестве созерцаю фиолетовую бесконечность над собой, испещренную созвездиями. Небо – вот единственное совершенство. Небо.


 В начале ноября Махмуд устроил меня торговцем на рынок к своей знакомой, которую как мне кажется он  ****, вернее мне казалось так до того как я совсем недавно, после торгового дня, занёс Карине ( так зовут мою хозяйку) выручку, теперь мне не кажется, что Махмуд её ****. Теперь я точно знаю, - **** ибо видел это. С раннего утра и до шести часов вечера я стою за прилавком и продаю покупателям до конца жизни напуганным нищетой и потому стремящимся во что бы то ни стало купить вещь подешевле, прозрачные китайские носки. И вот я стою здесь на грязном клочке земли закатанной в асфальт именуемой рынком и торгую носками. До моего слуха доносятся обрывки душераздирающей мелодии. Это играет дядя Вася. Он нищий. По степени печали заключённой в мелодии, я сделал вывод что, ни какой дядя Вася не нищий, на ***. Впрочем, об этом на рынке знает любой продавец. Ровно в 6-00 за дядей Васей приезжает его родной сын на БМВ думаю дальнейшие комментарии излишни. Дядя Вася только для окружающих нищий, а для самого себя другое дело. Дядя Вася живёт по принципу жить за счёт других, но стараться это делать так чтоб они этого не замечали. Дядя Вася весь как Брежнев увешан медалями. У дяди Васи есть медали за разные подвиги и войны не было разве что наград за русско – японскую войну 1905 года, и то лишь по той причине, что было это уж слишком давно. Как я позже выяснил медали дядя Вася каждый день брал у своего брата вместе с пиджаком. Брат дяди Васи был инвалидом, лишенным возможности передвигаться самостоятельно. И дядя Вася кормил его, сына и себя. Я заранее предвижу презрительные гримасы в отношение поступка дяди Васи и скажу только, что каждый выкручивается как может кто – то ворует из мисок у собак хлеб чтоб не протянуть ноги от голода, кто - то берёт пиджак с медалями брата и каждый день ходит тыкать в глаза народу свидетельство былых подвигов во имя которого, они некогда свершались. А ещё я скажу, что те переростки – дебилы что не уступают места в автобусах старикам и старухам гораздо хуже дяди Васи. Так что пой горластый весёлый мужичонка дядя Вася. Ближе к полудню, когда подошло время обеда я попросил соседа по прилавку присмотреть за моим товаром, а сам пошёл в блажащее кафе. Там купив два тощих, ничтожных чебурека и стакан чая с плавающей на поверхности не потопляемой заваркой я встал к круглому столику и принялся за процесс, ради которого и двигалось всё вокруг меня. Торговля очень изматывающий тяжёлый труд и дураки те кто думает иначе. Чтоб продать одну пару носков старухе похожей на Веру Фигнер, не умом конечно, я битые пол часа расхваливал свой товар. Согласитесь, что расхваливать товар само по себе дело не лёгкое тем более когда ты сам ни черта о его достоинствах не знаешь. Старуха была неутомима на вопросы, а я неутомим на ответы. ( чего не сделаешь ради денег ). В запале я сказал, что сам ношу такие носки к счастью вопросы у старухи иссякли, а ведь могла бы попросить меня продемонстрировать их. Мне пришлось бы это сделать. Носки на мне действительно были из тех, что продаю я, это чистая правда. Нет, конечно же, я не купил их у себя самого, зачем же доводить ответственность до абсурда, просто моя хозяйка в конце недели недосчитается одной пары носков, это в пределах допустимой погрешности. А вообще – то, я мог бы брать и больше потому, что мне кажется, что моя хозяйка – рас****яйка эдакая, вообще не пересчитывает товар по той простой причине, что она очень ленива. Вообще у российского предпринимательства есть одна не хорошая особенность и заключается она в лени большей части так называемых предпринимателей. Во всём мире бизнес открывают что бы работать в два раза больше. В нашей стране бизнес открывают чтобы не работать вообще. Я не стал бы показывать этой старушенции похожей на богатую лесбиянку свои носки потому, что на пятках моих зияли и зияют дыры. Вряд ли даже мне удалось бы убедить эту старую кочергу в том, что дыры на моих пятках не случайны, что это новое гениальное решение фирмы производителя для улучшения вентиляции. Моя хозяйка в конце каждого дна выплачивает мне зарплату. Кстати, хочу заметить, что выходит не мало В иные дни к обеду у меня в кармане уже приличная сумма. Тогда мне даже кажется что я и сам мог бы открыть такое дело. поставить за прилавок девчонку и дело в шляпе, но к счастью рядом с хорошими днями, когда полёт фантазии неудержим, существуют плохие, которые приземляют мечтателя на грешную землю, пропахшую бензином, опутанную словно паутиной, коррупцией, вымирающей от СПИДа и водки и на которой красивая женщина Карина, красивая внешне ( как там внутри? Я не Махмуд, не знаю ) вынуждена иногда скрепя сердце таки вынуть свой кошелёк и выдать мне причитающуюся копеечку. И всё же жизнь таких как моя хозяйка представлялась мне раем, сущим блаженством. Несколько позже поплавав в бурном море частного предпринимательства я понял, как ошибался.
Вечерами я возвращаюсь в общежитие в комнату Махмуда, который всё чаще стал пропадать у своей подруги. Только бы не женился с тревогой думаю я. Эта мысль не даёт мне покоя ни днём ни ночью. Ещё бы, ведь скоро зима. По дороге к общежитию я захожу в магазин покупаю бутылку дешёвой водки, которая настолько же водка насколько я папа римский, и колбасы с настораживающим названием “Ялтинская” и закрывшись в комнате напиваюсь. Напиваюсь чтоб улететь, забыться, забыть холодные порывы осеннего ветра, ту суету, частью, которой я стал как ни старался этому воспротивится. Дни мои стали до безобразия однообразны. Настолько однообразны, что в их череде едва не промелькнул не замеченным день моего рождения. Мне исполнилось семнадцать лет. Я не люблю собственный день рождения. Вернее, думал до этого, что не люблю, а оказалось, что просто боюсь. Я сидел в душной комнате общежития и пил горькую противную водку. Я хотел поскорее опьянеть настолько, чтоб уснуть и поскорее записать этот проклятый день в актив моей старости – не получалось. Спиртное оказалось бессильным перед мыслью, что я тоже смертен и что более ужасно подвержен старению. Мысль не уступала своих позиций алкоголю. Да – да – да я смертен однажды и неизбежно. О боже, какая безысходность. Я даже более смертен чем эти тополя и рябина за моим окном. Чем эта дрянная жидкость, что стоит передо мной, которая через несколько часов так или иначе окажется за пределами стеклянного сосуда на полу или в унитазе, а после с помощью могучего закона водоворота воды в природе и дырявой канализации сделает оборот и и в том или ином виде будет занимать своё место в бытии и продолжит свой вечный поход по великому театру жизни. А вот чего уже не будет никогда так это моих шестнадцати лет, и меня в мои шестнадцать лет. Проносятся и теряются где-то в вечности, там, где собираются все наивысшие смыслы, наичистейшие звуки, совершеннейшие формы, минуты и часы того сгустка времени, что зовётся жизнью, моей жизнью. Это время вне пространства.  Пока оно течёт я познаю всё вернее всё что успеваю познать, а познав я снова обречён изнывать в аду несбывшихся фантазий. Эти фантазии плотной стеной высятся передо мною. Лишь местами в этой стене виднеются щели – плод несовершенства человеческой природы, в которой виднеется небо и гладь прибрежных  лагун – это всё, что осталось от детских снов. Всё остальное – безумная логика скучной жизни, глупая суета, погоня за вещами и образами о которых говорит телевизор и обложки журналов, а что после? Зачем всё это? Чтобы угробить год, два, три, десять, двадцать из своей жизни, лишь затем, чтобы однажды принять правду заключающуюся в том, что добиться этой вещи тебе никогда не удаться и стать ещё несчастнее. Или увидев на обложке глянцевого журнала аппетитное женское тело просыпаться по утрам и обнаруживать свой *** в стоячем положении? А в это время свободный и злой эмбрион плетёт для тебя узду, и для таких как ты. Мы придумали для себя мораль и поверили в то что она сама по себе являет собой благо. Нечего сказать, ловкий фортель. Представьте себе циркача который изгибая пальцы создаёт на стене тени зверей, девушек, цветов, а после начинает боятся этих зверей, влюбляться в девушек, и желает ощутить аромат этих цветов. Я умираю каждый день каждый миг и каждый час. Я капля воды на битом стекле витрины, которую ещё не успело иссушить знойное, летнее Солнце больших желтеющих в знойном мареве городов. Я беру со стола кусок чёрного хлеба. Он слегка подсох, и потому он совершенен в моём представлении, ибо именно таким, по моему мнению, надлежит быть настоящему хлебу. Я подношу его к носу и втягиваю его аромат. Тут я вспоминаю, что сегодняшней ночью сквозь сон слышал, как неутомимо дрочил Махмуд. Я точно знаю, что этот факт никак не отразится на моём отношении к нему. От осознания этого мне вдруг стало легко. Словно с плеч упал камень. Я гляжу на будильник, что стоит на подоконнике. Его стрелки показывают половину четвёртого. Через час придёт Махмуд. Он утром обещал. Я рад этому, он поможет мне допить эту дрянную водку. Скорее бы. А пока я сижу в этой комнате и пытаюсь заниматься тем о чём надрывно кричат все рокеры и панки мира, а именно жить так как мне хочется. Я не хочу быть цифрой в статистических расчётах не хочу быть прыщом на толстой жопе государства. Иногда мне кажется, что на меня возложена особая миссия. Какая именно? – не знаю, да и есть – ли она? *** его знает. Я гляжу на висящую на стене картину, это репродукция одного из полотен великого Айвазовского. Картина изображает бурю. – Волны, пена, мрак и среди всего этого мечется маленький парус. Парус в центре которого зияет дыра, сковозь которую видна стена комнаты. И в этой дыре я вижу совершенство. Да – да, не в пошлых, грубоватых мазках, а в дыре, что стала результатом чьего – то искреннего гнева, любопытства, стремления казаться неординарным, свободным, независимым да каким угодно, но живым, настоящим, земным. Искусство, что рождается в извилинах мозга – мертвец, смердящий из склепа веков. Я желаю видеть жизнь во всей её полноте, со всей её пошлостью со всем её говном, мочой, СПИДом, и политикой. Голубой шарик висящий на бесконечных просторах синего эфира вселенной гибнет день за-днём и я хочу присутствовать при его агонии. В коридоре раздаётся шум. Дерутся жители этого убогого жилища. Они по большой части алкаши. Кажется есть ещё два весёлых наркомана и один учитель – еврей из всех перечисленных мне более всего по душе последний. Я люблю евреев настолько, что иногда сам себя называю евреем и при этом я горжусь, и это пожалуй единственное, что выдаёт меня с головой как не еврея. Я смотрю на клубы табачного дыма висящие в воздухе плотной завесой и наслаждаюсь их плавностью в их изгибах видится что – то эротическое, что – то такое, что вечно ускользает от пошлой мысли спешащей из любого, более менее подходящего объекта, создать образ, способный загнать в член достаточно крови, для того, чтобы он встал. Шум в коридоре постепенно нарастает и вместе с ним умирает ускользающая поэзия синеватых клубов табачного дыма, остаётся только дым. Внезапно шум в коридоре стихает, и на его место приходит тишина. Она какая – то неестественная в ней вязнут не только звуки, но и мысли. И в этих увязших мыслях стройность сохраняет только мысль о непрерывно надвигающейся на меня смерти. Она воцаряется на троне моего сознание в её руке букет нераскрывшихся бутонов моих фантазий. Я снова затягиваюсь и стряхиваю пепел в пепельницу. Одиночество в котором есть что - то от мазохизма. Одно сплошное самобичевание и следующее за ним умиротворение, вот что осталось от того клочка плоти. От той искры сознания, что зовётся Максимом. Тишина снова впитывает как пористая губка мою тоску. Безысходность. Кто же я? Персона нон грата – я в свои 19 лет уже знаю, что скрывается за этими тремя красивыми словами. нежелательный, перепуганый, чужой в этом мире. Кто виноват в этом? Кто виноват, что в этом скоплении обросших плотью и отягощённых моралью сперматозоидов не нашлось места для ещё одного? Они? Я? Конечно – же я. Почему? Потому – что я всегда был другим, не таким как остальные. Я много и жадно читал, впитывал в поры своего ума желчь, именуемую литературой. ( яд классики к счастью так и остался мною почти нетронутым, до поры до времени, уж очень непривлекательно он был оформлен ) Я говорю к счастью ибо действительно так считаю, я говорю, - до поры до времени, поскольку однажды всё же прикоснулся к толстой книге. Кажется, это был Тургенев. Я даже прочитал несколько страниц какого - то скучного романа, названия которого, я не помню. К счастью у меня к тому возрасту уже накопился достаточный запас цинизма, о который все эти пылкие фразы и обещания, что в книге давали друг другу влюбленные разлетались вдребезги так и не задев мою душу. Было и ещё одно знакомство с литературой. В детстве я зачитывался Джеком Лондоном. Я в мыслях вместе с его героями на собачьих упряжках летел по за снежным просторам Аляски, вёл неприхотливую жизнь старателя, ел мясо убитых мною  на охоте животных. Однажды я решил наловить рыбы в реке чтоб хотя бы один день прожить как герои моих грёз. В этот день я провалился под лёд. К счастью моя Аляска начиналась совсем не далеко, за школой. Когда я вернулся домой мне влетело за мокрую одежду. С тех пор я почти не читаю книг, а если и читаю, то смеюсь над всем, что в них написано. Над всем кроме смерти. Ведь при всем том, что пасквильные книжонки о любви вызывали у меня презрительные улыбки, а моя Аляска начиналась за школой ( где и кончалась ), я точно знал, что где - то ждёт меня тот день, то место откуда начнётся моя новая реальность – моё небытие. Этот день высится словно одинокий утёс и его омывают спокойные волны Стикса. Однажды Харон перевезёт мою тень в страну теней ( я не верю в душу, я верю в тень ). На этом берегу останется все, город с его жёлтым летом и серыми сейчас – осенью улицами, облезлыми домами, друзья, враги, камера, общежитие, мои женщины, которые меня любили или делали вид что любили, что вобщем - то  не так уж далеко друг от друга, всё то, из чего состоит моя жизнь, всё это останется здесь. А там? Тут в дверь постучали. Я вздрогнул. Вздрогнул, но и только. И лишь когда стук повторился я преодолев нежелание поднялся и пошёл открывать дверь. Я надеялся, что открыв дверь обнаружу за ней Махмуда, но обнаружил Таньку. Она стояла передо мной улыбаясь облечённая в пошлый жёлтый халат. Халат был короткий и поэтому мне было видно, что у Таньки небритые ноги. В добавок ко всему они ещё и не отличались стройностью. Она вошла и без лишних слов обвила мою шею руками и впилась в мои губы поцелуем. После она принялась якобы жадно целовать мою шею, шепча, что она жалеет обовсём, что наговорила мне в прошлый раз и хочет искупить свою вину передомною. Ну и естественно дежурная фраза « Я тебя люблю». Секс не такая – уж приятная штука, когда ею занимаются для того, чтоб искупить вину, а ещё если за пять минут до него ты узнал, что у твоей партнёрши небритые, кривые ноги. Он больше не чарует, не манит, он не походит на сияющую дорогу ведущую к горным вершинам наслаждения окутанным искрящимся, чистым снегом безумия. Той дороги, что начинается в неоновом свете ночных улиц, в расплывчатой полутьме комнаты больше нет. Таня ушла домой ближе к полуночи, так и не сумев выклянчить у меня денег на бутылку. Я был счастлив остаться один. Умная Танька, когда ей что - то нужно, умеет – таки быть очень ласковой и нежной. Я не люблю её такой ещё больше, а потому рад был когда она съебалась наконец к себе. Тот тон, которым она произносила фразу «Я тебя люблю» превращал эти слова в мусор. ****ая ****ь. Махмуд опять не пришёл ночевать. Я волнуюсь. Я волнуюсь, но не за Махмуда а за его жизнь. Да – да, я вынужден признать, что в глубине души мне глубоко насрать на Махмуда. И в этом - то и скрывается истинная причина того что, мне насрать на его национальность и религию. Более скажу, мне также насрать на то, что в душе он думает обо мне, о моей национальности и религии, которую исповедует моя нация, точнее пытается исповедовать, а ещё точнее делает вид, что пытается исповедовать. Почему я такой? Конечно – же у меня есть свой ответ на этот вопрос. У меня на всё есть ответ. На все случаи жизни. Я отвергаю догму религии и  вверяю себя холодным формулам жизни и мира. Я самый обыкновенный духовный урод, он - же житель планеты Земля в конце 20 века. Я много раз искал в памяти тот момент моей жизни, когда я оттолкнул от себя религию, но так и не нашёл. Возможно всё это было связано как - то с моим детством, с алкоголизмом моей матери, с её отказом  от меня, со спецшколой, с фашиствующими воспитателями, с жестокими избиениями и издевательствами, с криками измученных детей, которые иногда слышу по ночам во сне, с извращенной жестокостью школьных учителей, особенно одного, который самым нечеловеческим образом унижал и мучил меня. Да, пожалуй всё это способно объяснить  мой нравственный уровень, а точнее его полное отсутствие. Я ничего не чувствую по отношению к своей стране. Но это было бы ещё полбеды. Хуже всего то, что я испытываю жалость по отношению к тем, кто называют себя патриотами. Где - то в глубине прожитых мною лет я навсегда отрёкся, уткнувшись лицом мокрым от слёз в подушку, от мёртвых идолов и ненужных идеалов. Я свободен, я белый чистый лист, я эмбрион вернувшийся к чистым истокам звериной памяти. Махмуд вернулся в комнату, рано утром. Он молчал и был сердит. Иногда, когда Махмуд сильно напивается он позволяет себе такие выражения, от которых после сам краснеет когда я рассказываю, о том, что он творил накануне. Махмуд сильно в такие минуты ругает русских. ****ые русские не дают ему и таким как он жизни в России. Менты, проводники, эмиграционная служба , и все, все, все. Махмуд когда сердит сваливает нас, русских, в одну кучу и тогда держись. Иногда я говорю, пытаясь защитить русский народ, и его маленькую частичку – себя о том, что наверняка и нашим у них не легче о том, что у меня лично имеется несколько знакомых, которым когда - то пришлось уехать из средней Азии по причине дискриминации на религиозной и национальной почве.- Нэт, ныкто ых от тудова нэ выгонял – говорит оправдываясь поверженный Махмуд. После он переводит разговор в более мирное русло. Однажды придя под вечер, он спросил у меня – К тэбе суда Танька заходыла? Я сказал, что заходила. – Вот бладь а! –горестно вскрикнул  Махмуд, воздев руки к небесам. – Ты выдэл какая у нэё жопа? Охуеть можно! Я смеялся. Я уже давно замечаю, что Махмуд неравдушен к симпатичной ****и с верхнего этажа. Я думаю что, Танька является тем объектом, на который Махмуд дрочит по ночам. Возможно он даже ходит ****ь свою новую пассию, чтоб трахая её представить на её месте Таньку. Однажды Махмуд принёс откуда то огромный двухкассетный магнитофон и две папиросы набитые анашой. Накурившись мы долго плясали в клубах серого, сладковатого дыма. Словно язычники свершали мы свой ритуальный танец в честь своего языческого, древнего бога. Да мы и были язычниками. Мы были детьми каменного леса и плясали в честь жестокого бога, чьё лицо скрывала от нас плотная завеса дурманного дыма. Смотрите на меня ****и вы ****ые!!! Ого, я кажется схожу с ума. Ну и пусть. Ну и *** с ним. Я хочу этого, я жажду этого, эй вы суки поганые слышите вы меня? Мне давно следовало бы это сделать. – Чей это голос? – спрашиваю я. Махмуд подходит к своему магнитофону и выкручивает до упора регулятор громкости. Мы снова пускаемся в безумный танец. Танец двух, обкурившихся до охуения, пацанов. Приходит утро, и я снова остаюсь один на один со всем этим ****ым миром и с тишиной. Я не знаю чего я боюсь больше, - тишины, мира, или того, что человека оставшегося со всем этим океаном тихого безумия, могу назвать – Я. Теперь я точно знаю, у каждой неживой вещи есть звук. Я знаю это наверняка поскольку сам почти ощущаю себя такой немой вещью. Звук ждёт, он словно затаился в металичесских недрах бубенца на колпаке паяца, что забыт хозяином в костюмерной. Поёт всё вокруг. Камень , дерево, глина, её голос это голос древних царств междуречья. А ветер? Что делает он в этом мире звуков? Он слушает. Он похож на ярость он заставляет все голоса, которые разбрелись по окольным тропинкам жизни, петь в своём собственном хоре. Голоса, тихие, тише звука ломающейся травинки, тише шороха гусеницы, что ползёт в траве. Если прислушаться, то можно наверное услышать как сыплется прах этого мира, прогнившего насквозь, засраного, заблёванного, осквернённого его обитателями. Осыпается, осыпается прах этого ёбаного мира. Он, - прах, невесом словно тень, эхо, отзвук. Мне кажется, что я ветер, я тысячу лет гонялся за отзвуками этих голосов словно придурок с дырявым сачком в руках за стаей бабочек. Неощутимый вечный резонанс , неуловимые отзвуки плывущие откуда - то из далека передаются от предмета к предмету от камней к деревьям, от деревьев к траве от травы к цветам от цветов в никуда. И в этом «никуда» что то есть, это что - то живое, оно трепещет, оно бьётся. Слышишь? Я слышу его. Стая пёстрых бабочек пляшет в окне на фоне далёких созвездий, и я не знаю что есть прекрасней этого танца. Обнаженность, красота, невинность и бессмертие, вот те четыре загадки, что ставит передо мною на ближайшие 12 часов Вселенная, больше ни о чём думать не хочется. Я знаю, что ответ на любую из этих четырёх загадок, это улыбка Горгоны. Но страха нет, есть надежда и бодрость не выспавшегося тела. Вот оно. Да где – же? Да вот, среди ветвей тополя. Что? Что? Да его уже нет. А было ли? Не знаю. Тысячи и миллионы лет бегу я по небесной тверди юный и голый. Я не остановлюсь никогда ибо опасаюсь, что небо убежит от меня навсегда. А моя жизнь? Где она? Я оставил её в тростнике когда купался ребёнком в реке. Я бегу по небу. Я дикий, неопрятно одетый ребёнок уральских непроходимых лесов. Я бегу по небу словно жеребёнок по лугу. Я бегу к горизонту, он выложен синими звёздами и он мой. Он мой, поскольку до этого он был просто ничей. Вы видите как бежит жеребёнок с моим именем по небесной, голубой тверди а? От его бега колышутся кристальные глубины мироздания. Я бегу к горизонту к истоку вечных времён и совершенных величин наперегонки с ветром. Мы любим друг друга, мы неутомимы в усыпляющих объятиях земли, мы близнецы – кометы. Я смотрю на пол и вижу длинные тени от ножек стола. Они мне сейчас представляются каким - то голосом, особым голосом и мне кажется , что ещё чуть – чуть, совсем немного, и я пойму его, я пойму, что он хочет донести, до меня. Я ловил тень на звёздных островах, куда мгновенье назад убегал наперегонки с братом – ветром. Я ловил её среди цветов и сирени. Я поймал её. Я не видел её, поскольку там ещё не кончилась ночь. За горизонтом это бывает знаете ли . У горизонта, если это запад, есть лишь один недостаток, там дольше длится ночь, и потому я не видел пойманной мною тени, но я ощущал в ладонях её прохладу. Бабочка – тень, похорошевшая в сиянии ранних звёзд, лети к коралловым ветвям звёздных лагун. Лети в вечность.
                эпилог               
 Я сижу на стуле в комнате общежития и гляжу в окно. И мне очень жаль что передо мной не лежит сейчас лист бумаги, а в руке нет шариковой ручки, ибо мысли, что посещают меня в данный миг, достойны того, чтоб их написал я – их творец и мучитель. Я думаю о своей жизни, и о том, кому она принадлежит. Я не знаю его. Я думал, что все эти годы я знал его, оказалось, что ошибался. Теперь я уверен, что не знаю. Никогда не знал. С чем или с кем могу я сравнить и хочу я сравнить свою жизнь? С девушкой, с тем существом, о котором никогда и ничего не знал, да уже и не узнаю. Эта девушка спокойна. У неё зелёные, большие, печальные глаза похожие на изумруды. Её волосы напоминают морские водоросли. Она тихо плачет в уголке Вселенной, на маленьком голубом шаре, что плывёт в бесконечность по волнам фиолетового эфира. Она ожидает казни за ничтожнейшую провинность, – за появление на свет. Она долго творила из фантазий, иллюзий, снов сказку. Сказку, которая должна отсрочить её смерть. И час за часом эта девушка черпала из источника своей юной памяти всё новые и новые истории. Тысяча и одна ночь. Тысячу и одну ночь продолжалось это мучение. Скоро эта девушка уснёт навсегда, как и та прекрасная рассказчица, что спокойно спит в глинистой земле где - то возле Евфрата вот уже тысячу лет. Кто я? Я писатель, я рассказчик этой истории. Я рассказываю о себе и о том мире, что жёлтым, знойным маревом городских улиц отражался в моих глазах. И в этом моя жизнь и этим я отгоняю свою смерть. Поскольку, как мне кажется, когда я сажусь рассказывать вам свою историю, мой день слегка удлиняется. Я не имею права остановится ибо палач – Судьба – раб грозного царя имя которому Время поднимает надо мной свой топор. Однажды грозный царь всё - же поднимет ладонь и топор опустится на мою шею. Но я не хочу чтобы это случилось так скоро и потому спешу, рассказать свою историю. Я сплетаю воедино правду и вымысел, игру и реальность и оживляю их. Радостно смеясь,  бродила девушка из арабской, древней сказки по тропинкам тенистого сада, между деревьями и фонтанами с золотыми рыбками. Я – же писатель, и тропа по которой я вёл вас за собой, проходила не по прекрасному саду, а по  растрескавшемуся асфальту, укрывшему небольшой клочок земли, среди уральских гор. Времени у меня ещё меньше пожалуй чем у той девушки, что тысячу и одну ночь рассказывала сказочные истории своему господину. Я унаследовал от неё сладкую негу души, растревоженной множеством прозрачных, говорливых ручьёв, которые вливаются в неё из мрака. И потому меня ждут новые тысячи и тысячи дней и ночей, в течении которых я буду рассказывать свои истории.  Герой же мой остался навсегда там, в знойном мареве улиц того города, он всегда будет молод, ему всегда будет шестнадцать лет. Он всегда будет немного зол на мир. Я попрощался с ним в комнате общежития. По моему он, когда я прощался с ним, смотрел в окно, за стеклом которого вился рой тополиных листьев. Он был так увлечён этим зрелищем, что не заметил как я ушёл. Герой остался там навсегда. Навсегда. А автор двинулся в странствия по свету. Он и сейчас идёт. Он пересекает горы, страны, моря, континенты. В его уме постоянно появляются и пропадают новые герои и новые истории.

                Конец

























М. В. Альмукаев

Ежедневник
РОМАН