Тринадцатая комната

                «За каждым троном всегда
                стоит больше, чем король».

                У. Питт (мл.)






Глава 1
Вокруг  царила какая-то  неземная  тьма, похожая  на ту, что бывает  только в  пустых колодцах, да в заброшенных старых  подвалах. Из вязких глубин этой тьмы временами вырывались порывы холодного ветра.
Каким-то клочком  сознания Кеша цеплялся за спасительную мысль, что всё  это всего лишь  сон, который скоро закончится. И сон, действительно, закончился  под громкий перезвон будильника.
С трудом  открыв глаза, Кеша включил бра. Протянув затекшую руку, он взял с прикроватной  тумбы  будильник  и, словно не доверяя  ему,  посмотрел  на циферблат. Стрелки показывали  ровно шесть часов.
За последние полгода, начиная с того самого дня, когда Иннокентий Александрович Воробьёв попал под  сокращение  в газете, где он проработал  журналистом  девять с лишним лет, ему ни разу не приходилось просыпаться так рано - не было  нужды.  Кеша с детства имел привычку откладывать прозапас. Вернее это было даже не привычкой, а врождённой чертой характера. В детстве объектом накопления  были сладости, которые дарили ему родители или приезжавшие  в гости родственники. А  когда Кеша стал постарше, то завёл себе копилку для монет. Именно благодаря  этой своей  особенности, Воробьёв и не бегал в течение полугода в поисках работы, а преспокойно сидел дома, перед телевизором, проедая и пропивая скопленный непосильным журналистским трудом, денежный запас.
Хотя Воробьёв и не был алкоголиком, или точнее говоря, он не считал себя таковым, несколько раз в его квартире под его патронажем и с его непосредственным участием проходили вечеринки, которым позавидовали бы в древнем Риме. Во время одного из таких возлияний у Кеши из квартиры пропал его верный друг и соратник – дорогой ноутбук. Этот инцидент немного привёл Кешу в сознание. Справедливо рассудив, что если так пойдёт и дальше, то в скором времени у него, пожалуй, останутся только запасные трусы и геморрой, он решил покончить  с домашними пьянками. И вскоре с ними действительно было покончено. Ну, или почти покончено.  Но в целом, можно было сказать, что внезапно обретённой свободой Кеша, мягко говоря, отнюдь не тяготился. Правда настроение его заметно ухудшалось, когда Воробьёв вспоминал о квартире, которая была им взята около года назад в кредит, когда он окончательно понял, что не в силах больше жить в съёмных. Родительскую квартиру Воробьёв оставил жене несколько лет назад после шумного развода. Но Кеша не собирался  пребывать в статусе безработного долгое время. Немного отдохнув, и собравшись с новыми силами, Кеша намеривался снова устроиться на работу в какое-нибудь столичное издание. Да и мазохистская надежда, что в его родной газете осознают, наконец, какого ценного специалиста они потеряли в его лице, и позовут его назад, тоже согревала душу.
Когда финансовое положение стало медленно, но верно, заворачивать на мороз, Кеша начал осторожно подыскивать себе новое место работы. Для начала он составил список редакций газет и журналов, которые ему следовало посетить. Воробьёв решил вычёркивать из своего списка те издания, в которых ему будет отказано. В первый же день  из списка Воробьёвым были вычеркнуты пять изданий. На второй день, не объясняя причин, список покинули ещё четыре. Третий день тоже не принёс Кеше  ничего хорошего. Издания методично и безапелляционно  выбывали из списка, а перед Воробьёвым всё отчётливее проступала из тумана будущего унылая перспектива пополнить огромную армию бомжей, расквартированную по всем вокзалам, чердакам, подвалам и свалкам всё ещё зачем-то необъятной страны.
Хотя Воробьёв и не был по природе пессимистом, но засыпать ему с каждым днём становилось всё труднее и труднее. А заснув, Воробьёв долго ворочался и глядел в чёрную бездну, в которой  не было ничего, кроме холодного ветра. Мрачное грядущее постепенно  заполнило все фракции его души. Проснувшись, Кеша долго лежал,  глядя в потолок  и представлял себе  картины   своего будущего. Он представлял себя грязным, голодным, собирающим бутылки и стоящим в очереди среди таких же полулюдей. Эти мысли приводили Воробьёва в такой ужас, что он  забирался с головой под одеяло и стискивал зубы. Пару раз, когда Кеша в очередной раз пребывал под одеялом в спасительной темноте, его посетили, впервые в жизни, мысли о вечной темноте. А за тем мысли о том, не стоит ли ему сменить  такой негостеприимный  свет жизни на тьму и покой смерти. Неизвестно чем бы всё кончилось, если бы накануне днём  в квартире Воробьёва не раздался телефонный звонок.
      - Господин Воробьёв? - услышал Кеша в трубке спокойный уверенный баритон.
     - Да, это я, - ответил Кеша, вытаскивая из тумбы, на которой стоял телефон, записную книжку и карандаш. У него промелькнула надежда, что это звонит  какой-нибудь главный редактор,  чтоб предложить ему  работу.
     - Иннокентий Александрович?
     - Да-да, это я, - ответил  Кеша чуть резче, чем допускала вежливость - во-первых, сказывались расшалившиеся в последнее время нервы, а во-вторых, его уже начала раздражать неопределённость ситуации. 
      - Иннокентий Александрович, вы в состоянии побеседовать? - осведомился баритон, в котором появились нотки озабоченности.
       - Да, - ответил Кеша, внутренне ругая себя за свою несдержанность.
       - Ну, вот и прекрасно. Насколько нам известно, вы недавно остались без работы, - сказал баритон.    
      - Правильно известно,  - пробурчал Воробьёв.
      - Эх, - вздохнул баритон, - и когда, наконец, в этой стране научатся ценить профессионалов. Ну, это я так, к слову. Теперь о деле.
      «Наконец-то», - подумал Воробьёв.
      - Иннокентий  Александрович, нам бы хотелось, чтобы вы поработали у нас.
       - У кого это, у вас? - спросил Кеша, которого уже начали посещать тревожные мысли.
       - Об этом при встрече. Ну, а чтобы вы убедились в серьёзности наших намерений  относительно вас, загляните, пожалуйста, в ваш почтовый ящик - там вас ожидает небольшой и, очень надеюсь, приятный  сюрприз. Если то, что вы обнаружите в вашем почтовом ящике, заставит вас заинтересоваться нашим предложением,  то завтра ровно в девять часов  я буду ждать вас у памятника Маяковскому. Если же нет, то считайте, что этого звонка не было, ну и, разумеется, того, что вы обнаружите в почтовом ящике, тоже. Всего наилучшего, Иннокентий Александрович.
       «Псих какой-то», - подумал Воробьёв.   
       Незнакомец на том  конце провода словно прочитал  его мысли.
       -  Иннокентий Александрович,  - сказал он, - у меня к вам одна просьба: отнеситесь к моим словам  со всей серьёзностью.
      - Хорошо, - ответил Воробьёв смущённо.
      Он хотел было попрощаться, но трубка довольно невежливо перебила его длинными гудками.
      Отняв трубку от уха, Воробьёв какое- то время смотрел на неё,  размышляя над тем, что всё это значит. Понятно было одно - ему звонили не из издания. «Но тогда кто  и, главное, почему именно я?» - терзался Кеша, надевая махровый халат и тапочки.
      Выйдя из квартиры, Воробьёв спустился на один пролёт и открыл свой почтовый ящик. Порывшись в ворохе рекламных буклетов и предвыборных пёстрых газет, Кеша извлёк наружу белый конверт. На конверте красовался золотой вензель, под которым было написано крупными  печатными буквами «САТУРН-БАНК». У Воробьёва перехватило дыхание. Это был тот самый банк, в котором он брал кредит на квартиру. Похоже, что самые страшные предположения Кеши по поводу ожидающей его судьбы уже начали воплощаться в жизнь. Закрыв почтовый ящик, Кеша вернулся в квартиру. Сев на диван, он вскрыл конверт и вынул сложенный втрое лист бумаги. Развернув лист и прочитав его содержимое, Воробьёв едва не вскрикнул от изумления. Он держал в своих руках уведомление из банка о том, что со вчерашнего дня у него нет перед банком никаких обязательств. Другими словами, квартира переходила в его полную собственность.
      Первым  чувством,  охватившим Воробьёва, была радость. Но радость владела  его душой совсем не долго. Ей на смену пришёл холодный и цепкий, как объятия мертвеца, страх. Воробьёв никогда не считал себя модным журналистом, да и темы, над которыми он работал, вряд ли были интересны богатым филантропам.  И поклонников своего, чего греха таить, весьма острого пера, которые бы засыпали редакцию письмами,  у него никогда не было, а посему ждать столь значимых презентов ему было  неоткуда и главное не от кого. Была, правда, версия, что его хочет подкупить какой-нибудь проворовавшийся чиновник из московской мэрии, узнавший себя в одной из метафор, которыми изобиловали последние перлы Воробьёва. Но подумав немного, Кеша решительно отмёл эту версию. Во-первых, слишком сложно и дорого. В Москве, при желании и наличии средств,  без труда можно отыскать киллера, который за десятую часть той суммы, что стоит Кешина квартира, согласится, кого угодно отправить в страну счастливой охоты, к кострам предков. А во-вторых, кому нужен и, главное, кому страшен уволенный, тихо и медленно спивающийся  журналист, который ещё немного и сам будет бояться собственной тени. А тем, кто сделал ему такой царский подарок, он нужен, очень нужен - это было ясно, как день. Не ясным было только - кому он нужен и, главное, зачем? Зачем?
      Воробьёв не был по природе наивным человеком и прекрасно понимал, что таких подарков, как квартира, никто никому просто так не делает. А значит, с этого момента, он становился должником таинственного благодетеля или благодетелей. Вопрос заключался только в том, чем именно ему предстоит отдать долг. Конечно, была возможность встретиться завтра с этим таинственным благодетелем и отказаться от подарка, вернув ему конверт. Но это значило бы, что он просто вернёт себе статус-кво, а именно: превратится в должника банка и будет дожидаться или выселения или короткого и увлекательного вояжа в подмосковный лес, с очень  насыщенной программой приключений. Обязательным пунктом в этой программе будут неизменные:  выкапывание собственноручно могилы для себя любимого или засовывание включенного паяльника в одно отверстие в теле опять же себя любимого. Во-вторых, Кеша чувствовал всем своим существом, что силы, которые вошли в его жизнь, не отпустят его, отдай он квартиру и даже, дай он им денег на ещё одну, будь у него такая возможность. Какие-то тайные шестерёнки, встроенные кем-то могущественным  в механизм его судьбы, уже пришли в движение, и никакая сила не могла уже их остановить.
      Сказать, что Воробьёва охватил страх,  значит, ничего не сказать. Страх не просто охватил Кешу.  Он, можно сказать, не помещался в нём. Кеше вдруг стали слышаться какие-то эзотерические звуки и таинственные шорохи,  исходившие из недр его квартиры, которых раньше он не замечал. Спустя примерно полчаса блужданий по квартире, Воробьёв вышел на кухню. Открыв старенький родительский «Минск», он извлёк из его давно уже забывших об уборке,  желтовато-бежевых недр полупустую бутылку «Столичной» - остатки недавнего бурного возлияния. Взяв с посудной полки гранёный стакан, Кеша наполнил его до половины и выпил, почти не почувствовав вкуса водки. Поставив пустой стакан на стол, он заметил, что у него дрожат  руки. Спустя несколько минут водка начала оказывать  на растревоженное  сознание Воробьёва своё благотворное влияние. Мысли медленно, словно нехотя, но, всё же, устремились к одной точке. 
     «А может быть,  позвонить  куда следует, а? - думал Кеша, покручивая большим и указательными пальцами правой руки пустой стакан, -  ну да, конечно, сообщить им всё и пусть они разбираются сами».
      Выпив ещё сто грамм, Воробьёв взял бутылку и стакан и, пошатываясь - его самого всегда удивляло то, как быстро он пьянеет - направился в прихожую, где находился телефон. Но, подняв телефонную трубку и подышав с минуту отрывисто в мембрану, он вернул её на место. Его остановила промелькнувшая, как молния, в его, всё более погружающемся в пьяную негу, сознании, мысль, что его телефон мог прослушиваться. И тогда те, кому он собирается позвонить, очень может быть, найдут, приехав, только его труп. А во-вторых, Воробьёву вдруг вспомнилась одна телепередача, которую он видел совсем недавно. В ней рассказывали о нескольких  предателях,  найденных как раз в недрах той самой организации, в которую хотел обратиться Кеша. У них и там могут быть свои люди.   
      «Да, попали вы, Иннокентий  Александрович, попали, - думал Кеша, скручивая крышку с бутылки, - хорошо бы знать, куда именно попали».
      На волнах его души снова появились лёгкие буруны, и если бы не очередные сто грамм, они, несомненно, переросли бы в бурю. 
      Немного успокоившись, Воробьёв решил, что единственное, что он может предпринять в сложившейся ситуации, это исключить как можно больше иксов из  уравнения, в которое превратил его жизнь звонок неизвестного и уведомление из банка. А для этого, первым делом, нужно было выяснить, с кем он имеет дело, и чего конкретно от него хотят. Вот это-то и заставило его проснуться в шесть часов утра под уже почти забытый, ненавистный перезвон будильника.

      Поднявшись с дивана, Кеша потёр руками ноющую голову. Было не ясно, то ли это с непривычки, то ли он накануне перебрал с горькой, успокаивая нервы. Впрочем, врождённая Кешина самокритичность быстро склонила чашу вины в сторону выпитой  им накануне водки.  Воробьёв  снял со спинки стула халат и, надев его, босиком  направился в ванную. Побрившись и освежив лицо Тройным одеколоном, он вернулся в комнату. Открыв шифоньер, Воробьёв вытащил из его недр  тёмно-синий костюм  и белую рубашку. Одевшись, он выбрал из дюжины висевших на перекладине галстуков красный, один из немногих  подарков бывшей жены. Повязав галстук, Кеша подошёл к висевшему в прихожей зеркалу. Осмотревшись, он остался собой вполне  доволен. Сняв с вешалки плащ, Воробьёв вышел из квартиры.               
      Спускаясь по грязной усыпанной изжёванными окурками лестнице - лифт не работал уже два месяца - Кеша задержал дыхание. Вонь в подъезде царила ужасная. Воробьёв ускорил шаг в надежде, что кислорода в лёгких хватит до самой улицы. Но кислорода хватило только на четыре этажа. «Нужно будет бросить курить»,  - зло подумал Воробьёв, обречённо вдыхая кисловато-табачное зловоние.
       Выйдя из подъезда, Кеша остановился и долго отплёвывался. Отдышавшись после унизительного подъездного слалома,  Кеша поднял воротник плаща и посмотрел на небо. Оно было затянуто тучами. «Надо было зонт прихватить», - подумал он с досадой.
      Но возвращаться назад Кеша не стал. Во-первых, Кеша грешил верой в плохие приметы, хотя и стеснялся этой веры, а во-вторых, не хотелось  лишний раз вдыхать запахи, царящие в подъезде.   
      Ещё раз глянув на небо, Воробьёв не спеша двинулся по узкой асфальтовой дорожке мимо раскидистых ветвей акаций, за которыми поблёскивали похожие на пустые глазницы окна квартир.
      Миновав  два квартала, Воробьёв остановился  и посмотрел  на часы. Стрелки старого, подаренного ему когда-то отцом, командирского хронометра показывали без пяти минут семь. Времени было достаточно. Воробьёв сошёл с тротуара и сел  на вкопанную в землю чугунную окрашенную в синий цвет скамейку. Свежий утренний воздух, ещё не успевший пропахнуть бензином, приятно холодил чистую, наодеколоненную кожу лица.
       Вытащив из кармана  мятую пачку  «Явы»  и китайскую зажигалку, Кеша закурил. Первая же затяжка подействовала магически. Воробьёв вдруг почувствовал себя легко и спокойно. От тревоги, которая понемногу снова  начинала давать о себе знать, не осталось и следа.
     «Да катись всё к чёрту. Будь что будет», - подумал Кеша,  выпуская синеватую струю табачного дыма в сторону виднеющихся вдали кремлёвских звёзд. 
     Налетевший внезапно порыв прохладного утреннего ветра развеял дым. «Всё-таки  нужно было вернуться за зонтом», - подумал Воробьёв, снова глянув на небо.
      Сделав последнюю затяжку,  он выбросил истлевший почти до фильтра окурок и огляделся по сторонам. Хотя город уже проснулся, вокруг Кеши царил покой. Откуда-то издалека доносился шум автомобилей. Мимо Воробьёва прошла, пощёлкивая длинными каблуками, белокурая  девушка обворожительной красоты, одетая в плащ альпийской белизны. Проводив её взглядом, Кеша огляделся по сторонам. Тут он внезапно поймал себя на мысли, что он впервые видит свой город  таким умиротворённым. Будучи коренным москвичом, Кеша был твёрдо убеждён, что Москва - самый шумный город на земле, который всегда бурлит, не засыпая. Оказалось, что это не так. Затем Воробьёв снова подумал о предстоящей встрече, а вместе с этими мыслями вновь пришел страх. Ему вдруг отчаянно захотелось встать с этой скамейки и бросится бежать, бежать без оглядки из города, из страны - да куда угодно,  лишь бы подальше отсюда и навсегда. Ну, или, на худой конец, бежать домой, чтобы закрыться за дверями своей квартиры от надвигающегося на него чего-то могущественного, непонятного и потому пугающего. Но Кеша не был дураком, и отлично понимал, что от сил, которым ничего не стоит враз положить в банковский  сейф стоимость московской квартиры, не убежишь и не укроешься ни  за какими дверями, будь даже это двери банковских сейфов. 
       Воробьёв снова погрузился в размышления: «Ну ладно, как  они узнали  всё обо мне, это ещё  понятно», - Кеша давно уже не строил никаких иллюзий относительно особенностей русской души, особенно тех её фракций, которые отвечают за отношение этой  самой души к тому, что в этом бренном мире принято называть материальными благами. Он знал, что в Москве, как и в любом современном Вавилоне, коих развелось великое множество на замусоренных просторах его родины, увесистый кошелёк давал его владельцу возможность приобрести любой товар, включая и информацию. За деньги всегда можно найти умельца, способного собрать  всю необходимую информацию о клиенте, который вдобавок к этому в качестве бесплатного бонуса приложит к собранным данным справку о размере носимой клиентом обуви. Будучи журналистом, Кеша и сам не раз прибегал к помощи таких умельцев. Но квартира, квартира. В сознании Воробьёва снова,  словно табло, загорелась мысль: «Кто они, и зачем я им нужен?» Эта мысль, словно снежный ком, начала обрастать предположениями. И предположения  эти были мрачны. Была здесь и всемогущая и вездесущая, как кислород, мафия. Правда мафия, дарящая квартиры безработным, спивающимся журналистам, не прожила в качестве предположения и минуты. Затем в воспалённом Кешином сознании появились иностранные спецслужбы, решившие завербовать верного сына отечества Кешу Воробьёва. После были, доселе неизвестные ему, поклонники его таланта - ну, в самом деле, а почему бы и нет. И наконец, расталкивая всех, с улыбкой  Крошки-енота  на устах,  на помощь поспешил  спаситель-псих. Ну да, псих, богатый псих, ни с того ни с сего решивший помочь безработному журналисту. А что, так разве уже не бывает?
      - Не  бывает, конечно, не бывает, - ответил сам себе Воробьёв и отправил  смачный плевок в сторону униженно промолчавших кустов акации. Он понимал, что все его логические конструкции, за которыми он хотел укрыться от неведомого, превосходили все, даже его гипертрофированные перманентным страхом, представления о реальности и никуда не годились. 
      Мимо прошли две девушки, судя по обилию нанесённой на их лица косметики и нарядам совершенно проникшиеся своим женским предназначением. Воробьёв и их вежливо проводил взглядом, пока они не скрылись за поворотом.   
      Однако нужно было идти.  До встречи с неизвестным  оставалось  полтора часа.
      Поднявшись со скамейки, Кеша побрёл в сторону автобусной остановки. Тротуары меж тем ожили и наполнились спешащим людом, дороги залил бурный пёстрый поток автомобилей. Проходя мимо дома, на стене которого висел огромный плакат, Воробьёв на минуту остановился и посмотрел на него. На плакате был запечатлён коротко стриженный розовощёкий улыбающийся крепыш в красном пиджаке. Указательным пальцем правой  руки, на котором виднелся массивный перстень – печатка, сделанный, наверняка, не из бронзы, крепыш указывал на Воробьёва.  Внизу плаката было написано огромными буквами «А ты вступил в дружные ряды нашей партии?!». Воробьёв огляделся по сторонам, словно ища те самые ряды, в которые призывал вступить бравый красно-пиджачный крепыш. После он снова посмотрел на плакат. Лицо этого крепыша показалось ему знакомым, но он никак не мог вспомнить, где он его видел. Постояв ещё минуту, Воробьёв повернулся и пошёл дальше. И лишь пройдя несколько десятков метров, он наконец вспомнил, где он видел  того крепыша. Он приходил в редакцию газеты, где работал до недавнего времени Кеша, чтобы разместить в номере компрометирующие материалы на своего соперника по предвыборной гонке. После Воробьёву удалось узнать, что крепыш этот являлся членом некоего вятского преступного сообщества и имел кличку Вася Резанный. Те выборы как вспомнил Воробьёв, оказались для Васи неудачными, как впрочем, неудачным для него оказался и главный выбор в его жизни - выбор жизненного пути. Ибо закончился этот самый путь на ступенях избирательного участка, где Васю и настигла очередь, выпущенная из автомата Калашникова. Вскоре Кеша стоял под стеклянным козырьком автобусной остановки, прячась от, всё же, начавшегося дождя. Ждать автобуса пришлось не долго.

Глава 2
     Подъезжая к памятнику  Маяковскому, Воробьёв снова ощутил, как по телу пробежал неприятный холодок. Выйдя из автобуса, он снова посмотрел на часы - до назначенного срока оставалось чуть меньше сорока минут. Дождь кончился.  Подойдя к памятнику, Воробьёв оглядел мощную фигуру горлана и главаря. После, достав сигарету, он закурил. Кеша заметил, что у него снова, как и накануне вечером,  дрожат руки. Было даже немного странно, откуда раньше появлялась та решимость, с которой он копался в подноготной проворовавшихся слуг народа и коррумпированных милицейских начальников,  и куда она делась теперь.
     «Ну, полно, Иннокентий  Александрович, - пытался успокоить себя Воробьёв, - соберитесь, наконец, и возьмите себя в руки, вы же не трус. В конце концов, где наша не пропадала». Но убедить в том, что нет причин для волнения, Воробьёва внутреннего Воробьёву внешнему не удалось. Тогда Кеша избрал другую тактику. «Ну, в конце концов, - думал он, - что страшного с тобой произошло, старик, а? Ну отдали за тебя этот проклятый кредит, который, если не врать самому себе, ты сам никогда бы не отдал. Так этому же радоваться надо. Рано или поздно кончились бы у тебя твои  сбережения и что дальше?» Перспектива того, что  должно было случиться после того, как кончатся сбережения, и нечем будет  выплачивать кредит, снова заставила Кешу поёжится.
     «А тут тебе работу предлагают, да и платить, наверняка, будут не плохо, уж во всяком случае, не меньше чем платили эти суки,  когда ты был журналистом. Может  действительно всё не так страшно. А то, что квартира теперь моя, ну так что же теперь. В конце концов, тварь ли я дрожащая или право имею. Нормальное человеческое право на собственное жильё. Э нет, не путай меня, Фёдор Михайлович, - подумал Кеша, решив, что пошёл в своих размышлениях по опасному пути наименьшего сопротивления, - В твои времена, дорогой Фёдор Михайлович,  мир и царящая в нём жизнь были куда проще, чем теперь. Одной своей фразой ты, Фёдор Михайлович, отвечал на множество вопросов, предъявляемых жизнью. А сейчас каждый шаг ставит перед человеком больше вопросов, чем их было в советских анкетах. Так что, как ни крути, а всё не так просто. Всё совсем не так просто».
      Размышляя так, Воробьёв  не заметил, как прошло время. Глянув на часы - они показывали без одной минуты девять - он огляделся по сторонам. Возле памятника  стояла довольно большая группа молодёжи извергающей в воздух раскаты дружного громкого смеха, женщина лет сорока с какой-то нелепой корзинкой в руке и дряхлый старичок в помятом пиджачке, читающий газету и время от времени бросающий цепкие взгляды на пьющих пиво подростков. Никого больше, кто бы проявлял интерес к его персоне, Кеша не обнаружил. Воробьёв ещё раз глянул на часы -  ровно девять часов. «Слава богу, псих, - подумал Воробьёв, облегчённо вздохнув, - сидит сейчас, наверное, где-нибудь на кухне, потягивает водочку и посмеивается».
     - Иннокентий Александрович, - произнёс в этот самый миг за его спиной чей-то спокойный, чуть надтреснутый голос.
      Воробьёв вздрогнул и обернулся. Перед ним стоял человек лет шестидесяти, с интеллигентным, немного бледноватым, покрытым сетью глубоких морщин, лицом. Серые, широко расставленные, глаза незнакомца смотрели на Воробьёва изучающе. Одет незнакомец был в обыкновенный чёрный болоньевый  плащ. На голове его красовался фиолетовый  берет, из-под которого виднелись седые  волосы. Воробьёв вспомнил, что видел такой же берет в каком-то угрюмом советском фильме про послевоенную жизнь. В правой руке незнакомец держал зонт-трость. Одним словом, одет он был просто и даже, скорее, старомодно. Его можно было принять за учителя на пенсии, который решил совершить  променад по утренней Москве. На кого незнакомец не походил ни в коей мере, так это на представителя солидной, богатой организации, которая вербует сотрудников с помощью квартир. Но, справедливо рассудив, что, во-первых, ему  до этого ни разу не доводилось видеть, как выглядят и во что одеваются представители солидных богатых организаций, которые вербуют с помощью квартир, если не считать наивных, полных юношеской  романтики, советских фильмов про шпионов, а во-вторых, что выводы, основанные на внешности человека, а тем более на его одежде, есть самые ненадёжные выводы в жизни, Воробьёв решил не торопиться.
     - Я звонил вам вчера. Меня зовут Леонард  Дмитриевич Лобанов, - представился, улыбнувшись, незнакомец, протянув Воробьёву узкую, покрытую морщинами ладонь, - меня уполномочили встретиться с вами и предложить вам в каком- то смысле, хм… работу.
      - А почему не в прямом смысле? - спросил Воробьёв, которому подобное начало разговора совсем не понравилось.
      - Знаете что,  Иннокентий Александрович, - сказал Лобанов, мечтательно посмотрев на небо, - а что если нам выпить по чашечке хорошего кофе и чего-нибудь перекусить. Вы завтракали?
     - Нет, - признался Кеша.
     - Я признаться, тоже не успел, - продолжал Лобанов, - здесь скоро станет очень людно, а разговор нам с вами предстоит долгий и требующий от вас абсолютной концентрации внимания. Я знаю здесь не далеко одно кафе, там готовят чудесный кофе. Ну что, согласны?
     Воробьёв молча, кивнул.
     - Ну, вот и отлично, - с этими словами Лобанов вытащил из кармана плаща солнцезащитные очки и надел их.
      Они пересекли площадь и двинулись вверх по тротуару, который рабочие восточной наружности укладывали фигурной брусчаткой под пристальным надзором начальника, во взгляде которого  было всё, что угодно, но только не радость гостеприимства. Да и у идущих по свежеуложенной брусчатке прохожих, на лицах не читалось ничего кроме брезгливости, когда они бросали взгляды на несчастных, сгорбленных уже почти стариков старательно подгоняющих края брусчатки с помощью тяжёлых резиновых молотков.
     Кафе, куда Лобанов привёл Воробьёва, и впрямь оказалось очень уютным. Оно было отделано в каком-то восточном стиле. На стенах были нарисованы изогнувшиеся, пёстрые драконы с довольно забавными мордами. Кафе было не большим. В его матовой полумгле виднелось несколько круглых, поблескивающих лаком столиков, на которых стояли, источающие блеклый  матовый свет светильники, служившие скорее для антуража, чем для освещения. Окна в кафе были наглухо завешены плотными шторами с вышитыми на них восточными пейзажами. Освещалось помещение большой круглой китайской люстрой, стенки которой были покрыты черными иероглифами. И ещё одна люстра, даже скорее не люстра, а просто зелёный плафон, свисал с потолка над  барной стойкой, за которой высокий, похожий на итальянца, бармен в китайском костюме  усиленно протирал стаканы.  Кафе было почти пустым. Сев за один из столиков, Лобанов снял солнцезащитные очки и положил их на стол. Затем он взял со стола маленький бронзовый колокольчик, который Воробьёв сначала принял за солонку и позвонил в него. Спустя несколько секунд возле их столика из матовой полумглы соткался официант  в таком же китайском костюме, какой был на бармене. 
     - Вы, Иннокентий Александрович, какой кофе предпочитаете? - спросил Лобанов, обращаясь к Воробьёву.
     Кеша пожал плечами. Признаваться в том, что он кроме растворимого суррогата, оставляющего после себя только мучительную изжогу,  ничего, в общем-то, и не пил, ему было как-то неудобно. Видимо, увидев замешательство на лице Кеши, Лобанов сказал, обращаясь к официанту:   
     - Принесите нам, пожалуйста, два чёрных кофе. Да, и ещё, принесите нам,  пожалуйста, четыре эклера.
     Кивнув, официант удалился. Вскоре он возник возле столика вновь,  на этот раз с подносом в руках. Поставив на столик заказанные Лобановым кофе и эклеры, он бесшумно и с достоинством, какое только может позволить себе официант, поклонился и, отойдя к барной стойке, принялся оттуда внимательно наблюдать за столиком, который стоял в глубине зала.
      За столиком сидел мужик лет сорока- сорока пяти. Одет он был в чёрную кожаную куртку. Сигарета, которую мужик держал в зубах, слала в полутьму живописный синеватый дымок. Одна рука у мужика была опорной, другая, по всей видимости, питейно-курительной. Перед ним на столике возвышалась похожая на ратушу бутылка, рядом с бутылкой стояла тарелка с остатками какой-то снеди. Судя по висящей голове мужика, он уже был изрядно пьян. В ту часть помещения, где стоял его столик свет почти не проникал, поэтому Воробьёв и не заметил,  когда вошёл, этого посетителя. Кеша снова посмотрел на официанта.  Тот продолжал внимательно наблюдать за пьяным мужиком. «Боится, что уйдёт не расплатившись, - догадался Воробьёв, - нет, никогда  России не стать нормальной, цивилизованной страной,  пока в людях не проснётся элементарная честность», - с грустью подумал Кеша. А надежды на то, что эта самая честность, всё же, когда-нибудь да проснётся, стремились к абсолютному нулю. И потому все, даже самые  здравые, реформы были изначально обречены на провал. Воробьёву вдруг вспомнилось, с каким энтузиазмом он встретил перестройку,  начавшуюся в его нелепой стране, когда он был ещё наивным юношей, с чистыми, как детская слеза, помыслами. Но шло время, и этот энтузиазм неумолимо таял, как айсберг, заплывший в тёплые моря, так и не достигнув счастливого берега, нарисованного изобилующим идеалами воображением. Из этих размышлений Воробьёва вынул голос Лобанова.   
      - Быстро они управились, однако, - усмехнулся Лобанов, беря с блюдца свою чашку.
     Сделав маленький глоток, он поставил, чашку на место.
     - Знаете,  какое качество я более всего ценю в людях, Иннокентий Александрович? - спросил Лобанов, глядя на Воробьёва.
      Тот пожал плечами. Лобанов помолчал несколько секунд, после снова взял чашку и сделал ещё один глоток.
    - А между тем, более всех иных качеств, данных роду человеческому, я ценю профессионализм. Потому и привёл вас сюда. Да вы попробуйте, какой они умеют готовить кофе. Такого кофе, пожалуй, вам не приготовят больше нигде во всей Москве, Иннокентий Александрович.
       Воробьёв взял свою чашку и сделал глоток. Кофе был и впрямь великолепным.
      - Ну, что, Иннокентий Александрович, - сказал, улыбаясь Лобанов, - не обманул я ваших ожиданий? Но, однако, давайте перейдём к делу. Я надеюсь, вы понимаете, что такую услугу, какую оказали мы вам, никто никому просто за красивые глазки не оказывает.
     - Понимаю, - сказал Воробьёв. 
     - Ну, вот и отлично, - сказал Лобанов, снова взяв свою чашку и сделав маленький глоток. Воробьёв отметил, с каким достоинством он это делал.
     - Услуги такого рода делаются только очень нужным людям, подчёркиваю, очень нужным.
    «Началось», - подумал, внутренне сжимаясь, Кеша. Больше всего его угнетало то, что он понятия не имел, что именно началось.
    - Но зачем я вам? - спросил Кеша.
     Лобанов внимательно посмотрел на Воробьёва. 
     - Иннокентий Александрович, - сказал он, - может вам заказать чего-нибудь покрепче?  Признаться, формат нашей беседы не подразумевал спиртного, но вы так побледнели.   
     - Нет спасибо, не нужно, - ответил Воробьёв и достал из кармана сигареты.  Закурив, он почувствовал себя значительно лучше.
    - Ну, как хотите, - сказал Лобанов, - тогда вернёмся к нашему разговору. Вы, кажется, поинтересовались, зачем вы нам. Всё очень просто, мы хотим, чтобы вы поработали у нас. В том, что мы умеем ценить хороших сотрудников, я полагаю, вы со временем убедитесь, ну а в том, что мы имеем для этого возможности, вы убедились вчера, когда открыли свой почтовый ящик.
     - Вы хотите, чтобы я собирал для вас информацию? - спросил Воробьёв, чувствуя, что разговор подошёл как раз к тому моменту, где все точки должны быть расставлены над i.
     Лобанов внимательно посмотрел на Воробьёва и вдруг громко расхохотался.
    - Вы знаете, - просмеявшись, сказал он, - мне кажется, я только сейчас, наконец, понял, за кого вы меня принимаете. За вербовщика иностранной разведки. Угадал? – и, не дожидаясь ответа, Лобанов снова расхохотался.
   - Ну, право же, Иннокентий Александрович, нельзя же так не доверять людям, а  то ведь так и до нервного срыва или экземы недалеко.  До чего же в этой стране довели людей. Хотя, забегая вперёд, скажу, что  в каком-то смысле вы правы, но только отчасти. Вам приходилось когда-нибудь работать с архивами?
     - С какими архивами? - спросил Воробьёв, удивлённый тем оборотом, который принял разговор. 
     - Ну, с какими-нибудь архивами вообще, - сказал Лобанов, снова сделав маленький глоток из своей чашки. 
     - Нет, - ответил Кеша.
     - Ну, ничего страшного, - сказал Лобанов, - на первом этапе нашего сотрудничества вам предстоит поработать в нашем архиве. Это, если хотите, ваш испытательный срок. С этого все наши начинали, в том  числе, и ваш покорный слуга, - с этими словами он широко улыбнулся и, положив ладонь себе на грудь, склонил голову.
     - Признаюсь, работа не простая, и, как говорили, в былые времена вашей, да и, чего греха таить,  моей тоже комсомольской юности, очень ответственная. На первых порах вам буду помогать я. Мне поручено, так сказать, консультировать вас. Ну что, Иннокентий Александрович, согласны вы поработать у нас?
    Хотя тон, которым была произнесена эта фраза, был весёлым, а на губах Лобанова сияла добродушная улыбка, Воробьёв почувствовал, что тот совершенно серьёзен. Секунду пометавшись между «за» и «против», Кеша ответил:   
     - Согласен.
     - Ну, вот и прекрасно, - сказал Лобанов, - признаться, я от вас другого ответа и не ожидал. Теперь нам с вами нужно обсудить ещё один момент. Иннокентий Александрович, мы с вами взрослые люди, и не можем обойти стороной такой аспект, как ваша зарплата. Смею вас заверить, она будет достойной. На первом этапе ваша зарплата будет составлять три тысячи долларов в неделю. Хотя, если пожелаете, то вам будут платить ту же сумму в рублёвом эквиваленте, это большого значения не имеет. Единственное наше условие таково: если вы захотите получать деньги в валюте, хотя честно говоря, смысла в этом никакого, я лично, не вижу, но если всё же, такой вариант вы сочтёте более предпочтительным, менять валюту на рубли вы будете в том банке, какой мы вам укажем, и только в нём. Нет, вы не подумайте, здесь нет ни валютных махинаций, ни ухода от налогов, ни этих, как их - Лобанов потёр между большим и указательным пальцами левой руки невидимую купюру, – откатов - кажется, это так сейчас называется, - наконец, вспомнил он слово, которое уже давно вобрало в себя, словно хищный тропический цветок, нежную слабую плоть в который раз, так и не случившегося российского экономического чуда, оставив только место на страницах глянцевых учебников для спекуляций на тему несуществующей экономики. - Так вот, и этих самых откатов здесь тоже нет. И вообще, как сами деньги, так и способы их сохранения и приумножения  нас не интересуют. Мы, практически, не ограниченны в средствах. Но конспирацию мы соблюдать, всё же,  должны. Бережёного, знаете ли, Бог бережёт. Ну что, Иннокентий  Александрович, договорились? 
    - Договорились, - ответил Воробьёв, отметив про себя, что на этот раз решение далось ему куда легче, чем в первый.
    - Ну, вот и хорошо, - привычно улыбнулся Лобанов.  - Как долго продлиться ваш первый этап, зависит целиком и полностью от вас. От себя же искренне желаю вам успеха на новом поприще.
     Быстро сосчитав, сколько в рублях он будет получать в месяц, Воробьёв почувствовал лёгкое головокружение.
     - Вас устраивает ваша зарплата, Иннокентий Александрович? - спросил Лобанов, - если нет, то скажите прямо.
      - Устраивает, - услышал Кеша свой голос.
      - Ну, вот и прекрасно, - сказал Лобанов, - тогда мне пора. Да, и ещё один момент. - Он ненадолго замолчал, словно собираясь с мыслями. - Нам с вами, Иннокентий Александрович, предстоит вместе работать, - сказал он, - и поэтому мне бы хотелось попросить вас об одной совсем необременительной услуге, так сказать авансом. Позволите?    
      Воробьёв, ещё не успевший прийти в себя, только пожал плечами.
      - Мне бы очень хотелось, чтобы наше знакомство осталось нашей с вами первой профессиональной тайной. Ну как, согласны? - и Лобанов снова широко улыбнулся. 
      - Хорошо, договорились, - ответил Кеша, немного, смутившись.
     Лобанов заметил отразившееся на лице Воробьёва смущение.
     - Иннокентий Александрович, - сказал он тоном, который, по-видимому, должен был успокоить Кешу, - мы очень серьёзная организация, и к нам не попадают по блату, или по чьей-либо  протекции, а уж, тем более, по капризу судьбы. Мы сами подбираем интересующие нас кадры. И, поверьте мне на слово, мы располагаем достаточными средствами, чтобы знать всё, что нам нужно знать об интересующем нас человеке. Мы осведомлены о вас чрезвычайно подробно. Это, конечно, не значит, что мы собирали на вас папку с вехами вашего славного пути, отнюдь. У нас есть свои, уверяю вас, не менее надёжные методы получения нужной информации. Я бы мог рассказать о вас вам такие подробности вашей биографии, о каких вы сами уже  давно и думать забыли. И то, что мы знаем о вас, не оставляет сомнений по поводу вашей честности и порядочности. И всё же, прошу вас, как коллега коллегу, никому о нашей сегодняшней встрече рассказывать не следует. Я это говорю не для того, чтобы напугать вас или напустить вокруг  своей скромной персоны мистического тумана. Ни в коем разе. Напротив, мне бы хотелось, чтобы между нами осталось как можно меньше неясности. Просто, могут возникнуть лишние проблемы, с которыми, смею вас заверить, мы с лёгкостью справимся, но будет потерянно драгоценное время, а этого очень бы хотелось избежать.
      Лобанов сделал ещё один глоток из своей чашки и внимательно посмотрел на Воробьёва.
      - Иннокентий  Александрович, - сказал он, - может быть, у вас есть ко мне какие-нибудь вопросы? 
      - Есть, - сказал Кеша, решив воспользоваться случаем, - возможно, Леонард  Дмитриевич, мой вопрос покажется вам наивным.
      Лобанов улыбнулся:
      - Не стесняйтесь, Иннокентий Александрович,  задавайте свой вопрос.
      - Скажите, а почему ваш выбор пал именно на меня? - просил Кеша. 
      Лобанов внимательно посмотрел на Воробьёва, и Кеша отметил, как изменился его взгляд. Теперь он был цепким, умным, и даже немного холодным.
     «И очки он носит, наверное, чтобы глаза прятать», -  подумал Кеша. Воробьёв знал, что так поступают некоторые осторожные игроки в покер. Что ни говори, а  человек, сидящий напротив, явно был умён.
      - Скажите, Иннокентий Александрович, вам самому, как бывшему журналисту, не кажется ваш вопрос риторическим? - глаза Лобанова снова потеплели. - Ну, полно вам, Иннокентий Александрович, другой бы на вашем месте радовался, а вы… 
      - Конечно, извините меня, - сказал Кеша и сделал маленький глоток из своей чашки.
      - Я надеюсь, мы с вами полностью поняли друг друга, Иннокентий Александрович, - сказал Лобанов.
      - Да, - ответил Воробьёв.
      - Ну, вот и прекрасно, - с этими словами Лобанов вытащил из левого кармана пиджака  большой поблёскивающий бумажник из чёрной кожи. Вынув из бумажника пятисотрублёвую купюру, он положил её на стол. 
      - Да, и ещё одно, чуть не забыл, - сказал он и, сунув руку во внутренний карман пиджака, достал  оттуда толстый конверт. - Здесь двести тысяч. Это вам на первое время, - сказал он, положив конверт на стол перед Воробьёвым. - Оденьтесь и приведите себя в порядок. Завтра ровно в десять часов утра за вами заедут и доставят вас ко мне. Там я и начну вводить вас в курс дела. Всего доброго, Иннокентий Александрович, рад был нашей встрече, - с этими словами Лобанов взял со стола свои очки, поднялся со стула, и растворился в полутьме кафе.               
     Взяв со стола оставленный Лобановым конверт, Кеша  приоткрыл его и заглянул внутрь. В конверте лежали две пачки тысячерублёвых банкнот.  Закрыв конверт, Кеша убрал его в карман.
    - Да, - произнёс он, глядя на тарелочку, с так и не тронутыми эклерами.
    В этот самый момент до его слуха донеслись гневные голоса. Повернув голову, Воробьёв увидел возле столика, за которым сидел пьяный мужик, официанта и здоровенного бритоголового парня в камуфляжной форме,  по-видимому,  охранника. Мужик всё также сидел за столом, только теперь он опирался на спинку стула и с недоумением смотрел вперёд. Его голову  держал за волосы охранник. Из разбитой губы по подбородку стекала узкая струйка крови.
    - Сука! - кричал официант на мужика, - водку жрать можешь, а платить не хочешь. Ну-ка, Стёпа, дай ему ещё разок, как следует, чтобы знал, как кидать честных людей, ****ина такая.
     Бритоголовый  здоровяк в камуфляже разжал, сжимающую волосы руку, и голова мужика тут же бессильно повисла. Но, в ту же секунду, она откинулась назад от страшной силы апперкота. Воробьёв достал конверт, открыл его и, не вытаскивая пачки, разорвал обёртку. Вынув несколько купюр, он сунул деньги в боковой карман пиджака. Конверт он спрятал во   внутренний.
     - Эй, официант! - крикнул он.
     Оторвавшись от экзекуции, официант, с явным неудовольствием, направился к его столику. 
     - Сколько он вам должен? - спросил Воробьёв, кивнув в сторону столика, за которым сидел мужик, когда официант приблизился.
     - Тебе-то какая разница? - нахмурившись,  зло процедил  официант.
     - Сколько он вам должен? - повторил Кеша, чувствуя, как в нём поднимается волна злости.
     - Штуку, - сказал официант, усмехнувшись.
     - Штуку чего?
     - Рублей, чего же ещё.
     Воробьёв вынул из кармана одну банкноту и протянул её официанту.
     - Слушай, - сказал официант, беря у Воробьёва деньги, - если ты такой добрый, может быть, ты и этого козла с собой заберёшь? А то он нам весь пол тут заблевал.
     Всё это было произнесено тем тоном, каким говорят озлобленные дети, когда у них отбирают игрушку, которую они не успели доломать. Кеша пропустил его реплику мимо ушей.  Поднявшись, он направился к столику, за которым сидел несчастный. Злые глаза охранника прожигали ему лицо. Не менее злые глаза официанта сверлили ему затылок. Подойдя к стулу, на котором сидел мужик, Воробьёв чуть присел, положил его руку себе на плечо и помог ему подняться. Делая остановки, они медленно двинулись к выходу.
     - Эй, парень, - донеслось из-за спины, - может, ты и столик за ним уберёшь?
     Затем раздался грубый смех.   
     «Кофе кофеём, но и сервис дело не последнее. Ноги моей больше в этой вшивой забегаловке не будет», - подумал Кеша, придерживая, споткнувшегося о какую-то странного вида табуретку, мужика.

      Оказавшись на улице, Воробьёв минут двадцать пытался выяснить у мужика его имя и адрес, но тот в ответ лишь мычал и мотал головой из стороны в сторону. Поняв, что внятного ответа ему не добиться, Воробьёв принялся шарить по его карманам в поисках  документов. Наконец, в одном из задних карманов джинсов ему удалось найти паспорт. «Аристархов Степан Игнатьевич», - прочитал Воробьёв. В паспорт было вложено несколько каких-то грязных бумаг и визитная карточка. «Интересно, - подумал Воробьёв, - зачем ему визитная карточка»?
      Узнав адрес мужика, Воробьёв поймал такси. Минут пятнадцать они вместе с таксистом пытались усадить, вернее, уложить мужика в салон автомобиля. Когда им это, наконец, удалось, Воробьёв достал из кармана две тысячерублёвые купюры.
     - Отвези его до дому, - сказал он таксисту, протягивая деньги.
      Когда такси унеслось в прохладное московское утро, Воробьёв направился к ближайшей автобусной остановке.  После всего, что с ним произошло, ему хотелось только одного, закрыться у себя в квартире, напиться и уснуть.
     По пути он зашёл в бутик модной одежды. Вышел из бутика он, держа в руках  большой чёрный пакет, на содержимое которого  у него ушла добрая треть выданных Лобановым денег. Затем он зашёл в парикмахерскую, из которой он вышел спустя час, аккуратно подстриженный и благоухающий дорогим французским одеколоном.
     Войдя в квартиру, Кеша повесил на крючок в прихожей пакет с купленными в бутике обновками, разделся и, пройдя в комнату, лёг на диван. «Кто он всё-таки этот Лобанов, и кто стоит за ним?» - думал Воробьёв, лёжа на диване и глядя в потолок.  Ясно было только одно: кто бы ни были эти люди, но, несомненно,  игры,  в которые они играют,  очень серьёзные. С этой мыслью он и уснул.               
Глава 3
     На следующее утро Воробьёв проснулся от громкого телефонного звонка. Открыв глаза, он сразу зажмурился от яркого солнечного света, пробивавшегося сквозь тонкие занавески.  Поднявшись с дивана, Воробьёв снял со спинки стула халат, оделся, надел на ноги тапочки и направился в прихожую. Подняв трубку, он услышал голос Лобанова.
      - Иннокентий Александрович, здравствуйте.    
      - Здравствуйте, -  пробурчал  Кеша, - недовольный тем, что его оторвали от сна.
      - Иннокентий Александрович, пожалуйста, приведите себя в порядок и ждите. Сейчас за вами приедет машина.   
      - Машина, какая машина? - спросил Воробьёв оживляясь.
     - Сегодня вам, дорогой Иннокентий Александрович, предстоит небольшая загородная прогулка. Вам предстоит познакомиться с одним очень важным человеком. Поздравляю. Кстати, беседа будет проходить в домашней обстановке, так что галстук можете не повязывать. Но сначала ко мне. Нам с вами, Иннокентий Александрович, о многом нужно поговорить. Вы ведь о нас так ничего толком и не узнали. Правда, забегая вперёд, скажу, что и сегодня вы о нас особенно много не узнаете, но, как говориться, это всё же больше, чем ничего. И потом, не всё сразу. Информация, она ведь как пища - её нужно принимать очень умеренными порциями, особенно после длительного голода. 
     После этих слов из трубки послышались длинные гудки. Положив трубку на место, Воробьёв некоторое время постоял в нерешительности, размышляя над словами Лобанова, а затем направился в ванную. Почистив зубы, и тщательно побрившись, он вышел в прихожую. Сняв с крючка пакет, в котором лежали купленные накануне вещи, Кеша вернулся в комнату. Подойдя к дивану, он принялся выкладывать на него из пакета вещи. Здесь был тёмно-синий костюм от модного итальянского модельера, фамилию которого Воробьёв не запомнил. Белоснежная лёгкая сорочка. И, наконец, великолепные чёрные туфли из мягкой  кожи на тонкой подошве. Облачившись в свои новые доспехи и оглядев себя в зеркало, он, не без удовольствия, отметил, что новый костюм ему очень к лицу. 
      Затем, проследовав на кухню и  сварив себе крепкого кофе, Воробьёв с наслаждением выпил две чашки, и уже хотел налить себе третью, когда в дверь позвонили. Подойдя к двери, Кеша посмотрел в дверной глазок. За дверью стоял высокий длинноволосый парень в кожаной куртке наподобие тех, что носят байкеры. На дверь  Воробьёва парень смотрел сквозь стёкла солнцезащитных очков. Воробьёв открыл дверь.
      - Иннокентий Александрович? - широко улыбнулся парень, обнажив белые красивые, хотя и несколько крупноватые зубы.
      - Да, это я, - как-то не смело произнёс Кеша. 
      - Здравствуйте, - меня зовут Григорием, - представился парень, протянув Воробьёву узкую, похожую на женскую ладонь, - я от Леонарда Дмитриевича.
    - Очень приятно, - ответил Кеша, пожимая ладонь.
    - Ну что, Иннокентий Александрович, нам с вами надо спешить, - сказал Григорий.

     Выйдя из подъезда, Воробьёв сразу заметил чёрный «мерседес», который стоял возле песочницы, в центре которой высился покосившийся мухомор с жестяной  мятой  шляпкой. Возле «мерседеса» похаживался какой-то толстяк, одетый на манер  нарко-барона или нэпмана. Впрочем, изящная белая шляпа на голове толстяка, пожалуй, всё же склоняла его имидж в сторону нарко-барона, нэпману больше подошло бы канотье. Внешне он был полным антиподом Григория. Лысый, невысокий, полноватый, с добрым, даже несколько простоватым, лицом. Всем своим видом этот  человек напоминал актёра Владимира Ильина.
      - Здравствуйте, Иннокентий Александрович, - сказал толстяк, протягивая Воробьёву маленькую ручку с пухленькими, похожими на опрятные розовые сардельки, пальцами, - меня зовут Константин.
     Затем Константин обратился  к Григорию:
     - Куда везти знаешь?
     Григорий утвердительно покачал головой.
     - Хорошо, - сказал Константин, - тогда не будем терять времени.
      С этими словами он открыл дверь и сел в автомобиль на переднее сидение, Григорий сел на место водителя, Воробьёв сел на заднее сидение.
    - Куда мы едем? - спросил Кеша, когда автомобиль плавно выкатив со двора, покатил в сторону  южного порта.   
     - Леонард Дмитриевич уже ждёт, - сказал  Константин, не поворачивая головы. 
     Воробьёв уже отметил про себя, что Константин здесь за старшего.  Спустя примерно час петляния по московским улицам, «мерседес» остановился в районе Павелецкого вокзала возле многоэтажного жилого здания из красного кирпича.
     - Пятый этаж, квартира двадцать три, - сказал Григорий, повернувшись к Воробьёву.
     Выйдя из автомобиля, Кеша остановился и осмотрел здание, словно надеясь в его архитектуре отыскать что-нибудь, что помогло бы ему подготовиться к тому, что его ожидает впереди.  Затем он, не спеша, направился к массивной железной двери, ведущей в подъезд. Когда до двери оставалось несколько шагов, Воробьёв остановился и оглянулся на «мерседес». Тот,  словно огромный чёрный жук, стоял возле старого тополя и смотрел вслед Кеше своими равнодушными глазами-фарами.
      Поднявшись на пятый этаж, Воробьёв подошёл к обтянутой чёрной искусственной кожей двери, на которой виднелась медная табличка с номером «23». Воробьёв нажал кнопку звонка. Из-за двери послышалось нежное соловьиное пение. Спустя, ещё примерно, секунд  десять, до Кешиного слуха донеслись звуки чьих-то шагов и клацанье открываемого замка. Наконец,  дверь отворилась, и Кеша увидел Лобанова. Тот был одет совершенно по-домашнему, словно ему предстоял не серьёзный разговор, а приятельская попойка, с традиционными песнями под плохо настроенную гитару и мордобитием. Из одежды на Лобанове были только белая майка, спортивное трико и тапочки.
    - Здравствуйте, Иннокентий Александрович, - сказал, улыбаясь Лобанов, - прошу вас в мою скромную обитель.
    Отойдя в сторону, он указал рукой в матовую полутьму квартиры. Кеша сделал шаг в сторону неизвестного и остановился. Ему вдруг стало страшно. И дело было не в том, что он ожидал от Лобанова какого-нибудь подвоха, нет. Случись что, Кеша был уверен, что сможет легко справиться с этим тщедушным с виду человеком. Дело было в том пространстве, куда ему, Кеше Воробьёву, предстояло войти. У него вдруг появилось странное чувство, что здесь и сейчас умрёт Кеша Воробьёв, ибо в квартиру войдёт кто- то совсем другой. Ему казалось, что здесь, за порогом этой обычной московской квартиры, начинается новоё измерение, из которого нет пути назад. Усилием воли Кеша прогнал эти мысли. Он понимал, что все его рефлексии есть не что иное, как извечное русское самобичевание, превратившееся в некий национальный фетиш, сродни русской водке, матрёшке, лаптям и бездорожью. Да и поворачивать назад было уже поздно, и Воробьёв  двинулся вперёд навстречу своей судьбе. 
     Первым, что увидел Воробьёв, войдя в прихожую, была массивная статуэтка из жёлтого металла. Выглядела статуэтка довольно странно. Она изображала человека с множеством рук, застывшего в причудливой позе. Черты лица многорукого человека были  скорее женскими, хотя отсутствие молочных желез ясно свидетельствовало, что он принадлежит, всё же, к мужскому полу.
    - Это Шива, индийский бог, - услышал Воробьёв за спиной голос Лобанова. - Я привёз его много лет назад из Индии.
     - А вы бывали в Индии? - спросил Кеша, повернувшись к Лобанову.
    - Бывал, - просто ответил тот.
    - Как турист? - спросил Кеша, опасаясь, что Лобанов сочтёт его вопросы чересчур назойливыми.
    - Да нет, - ответил Лобанов, - не как турист, скорее по работе.
     После, ещё в течение нескольких минут, Кеша рассматривал статуэтку Шивы.
     - Интересно, а из чего он сделан? - спросил Кеша.
     - Из золота, - просто и даже, как показалось Воробьёву, не много скучающе, ответил Лобанов.
      - И вы не боитесь держать его здесь? - спросил изумлённый Воробьёв.
      - А чего бояться? - искренне удивился Лобанов.
      - Как чего? - оторопел Кеша, - да, хотя бы, тех же самых воров или грабителей. Времена-то, сами знаете, какие. 
     - Нет, не боюсь, - сказал Лобанов. Видя недоумение на лице Воробьёва, он поспешил с объяснениями:
    - Видите ли, дорогой Иннокентий Александрович, посторонние здесь не появляются. Вы, к слову сказать, первый, кто посетил мою квартиру с тех самых пор, как я поселился в ней. Так что, некому вынести отсюда знание об этой безделушке. А начни я загромождаться решётками и стальными дверями, я, пожалуй, действительно мог бы спровоцировать ограбление. Точно так же как и богатырь, своим богатырским видом сам провоцирует удар сзади, так и люди, у которых есть, что взять, сами провоцируют ограбления всей этой железо-шифровальной бижутерией.
     После этих слов повисло молчание. Внезапно Лобанов хлопнул в ладоши. 
     - Ну, вот что, - сказал он, - я сейчас на кухню,  соберу на стол, а вы пока осмотритесь в моей квартире.
    Сказав это, Лобанов повернулся, и исчез на кухне, закрыв за собой дверь.
    Сняв туфли, Воробьёв надел на ноги мягкие красные тапочки, найденные им возле маленькой тумбочки, на которой как раз и стояла статуэтка многорукого Шивы.
     Квартира, в которой проживал Лобанов, состояла из двух комнат и напоминала скорее музей, чем жилище человека. Повсюду стояли какие-то странные экспонаты. На стенах висели фотографии в деревянных рамках, на которых был запечатлён хозяин квартиры в окружении разных людей. На полу была расстелена огромная шкура гималайского медведя. Возле одной стены стоял огромный книжный шкаф, в котором, поблёскивая золотым тиснением, стояли толстые и роскошные фолианты, изданные лет сто пятьдесят назад и тогда же в последний раз читанные. На шкафу лежали какие-то свитки, и стоял маленький глобус.  Вторая комната была спальней, вернее подошло бы слово "опочивальня". Не знаю, если у вас помещение, стены которого обтянуты шёлком с какими-то необычайно красивыми японскими пейзажами, и уставленное со вкусом старинной мебелью,  ассоциируется со словом "спальня", то либо у вас проблемы со словарным запасом, либо  просто плохой вкус. Она тоже была выдержана в духе, «у нас тут роскошь, извините». На окнах висели великолепные бордовые шторы. В самом центре комнаты стояла  огромная кровать, с покрытыми тончайшей резьбой спинками. Возле кровати стоял изящный столик с гнутыми ножками. На стене была укреплена книжная полка в виде изогнувшегося причудливым образом дракона. И всё это великолепие поблёскивало лаком в свете двух красивых светильников, стоящих по обе стороны от кровати на прикроватных тумбах. Глядя на всю эту роскошь, Воробьёв почувствовал себя не много неловко. Аккуратно закрыв за собой дверь, он вернулся в первую комнату. Вскоре вошёл Лобанов.
     - Ну что, Иннокентий Александрович, - сказал Лобанов, -  всё готово, прошу к столу.
     Они проследовали в маленькую, но очень уютную кухню и сели за накрытый простой, белой скатертью стол. На столе, в самом центре, стояла  бутылка русской водки, две рюмки и большая тарелка исходящих паром пельменей. Взяв со стола бутылку, Лобанов наполнил  рюмки и протянул одну Воробьёву.
    - Ну что, Иннокентий  Александрович, - сказал он, улыбнувшись, - ваше здоровье.
    Они чокнулись и выпили. Поставив на стол пустую рюмку, Лобанов  подцепил вилкой пузатый, исходящий живописными клубами пара, глянцевый пельмень и отправил его в рот. Воробьёв последовал его примеру. 
    - Давно не ел домашних пельменей под водочку, - сказал, глубоко вздохнув, Кеша, кладя вилку на стол.
    - Мой вам совет, Иннокентий Александрович, сказал Лобанов, - никогда не покупайте пельмени в магазине, всегда делайте их сами. Поверьте мне, нет ничего вкуснее, чем собственноручно приготовленные пельмени.
    - У вас, пожалуй,  самые вкусные пельмени, какие я, когда либо, ел в жизни, - совершенно искренне сказал Кеша, отправляя в рот очередное наколотое на вилку красиво-уродливое парящееся тельце.
     - Вы находите? - сказал Лобанов, - а я в отличие от вашей матушки не добавляю в фарш свиного сала. Пожалуйста, передайте мне солонку.
     Взяв со стола солонку, Воробьёв протянул её Лобанову. И только тут на него обрушилось понимание того, что только что произошло. Он, скорее затравленно, чем удивлённо, посмотрел на Лобанова. Тот, как ни в чём ни бывало, продолжал  накалывать на вилку и отправлять в рот один пельмень за другим.
     «Как? Откуда он знает?» - думал Кеша. Ну, конечно, можно было предположить, что Лобанов сказал это так,  наугад. Чисто теоретически, такая возможность существовала, мало ли, в конце концов, в Москве  тех, кто добавляет в фарш свиное сало. Но Воробьёв инстинктивно чувствовал, что тут  не всё так просто. Лобанов положил вилку на стол рядом с тарелкой и посмотрел  Воробьёву прямо в глаза. Его взгляд не выражал ничего, кроме констатации простого факта, что перед ним вся прежняя Кешина жизнь открыта также, как эта тарелка с пельменями.
      - Как, как вам  удалось это узнать? - спросил Кеша.
      В ответ Лобанов лишь с улыбкой пожал плечами.
      - Кто вы на самом деле? - произнёс Воробьёв, чувствуя, как дрожит его голос.
      - Иннокентий Александрович, - сказал Лобанов, - я вам, кажется, уже говорил, что мы достаточно богатая и влиятельная организация для того, чтобы знать всё, что нам нужно знать. А посему,  оставим эти ненужные вопросы. И потом, если я, не подготовив вас должным образом, просто расскажу вам всё как есть, вы мне просто напросто не поверите.
      - Так  подготовьте меня, - сказал Воробьёв, к которому уже начал понемногу возвращаться дар речи.
     - Для этого вы и здесь, - сказал Лобанов. – Скажите, Иннокентий Александрович, вам нравится ваша жизнь? Я не имею в виду ваше бытие в контексте быта, извините за тафталогию, я имею в виду окружающую вас действительность вообще.
      Воробьёв пожал плечами, не понимая, куда клонит Лобанов.
      - Не знаю, - ответил он, - как-то не задумывался над этим серьёзно.
     - И правильно делали, - сказал Лобанов, - незачем понапрасну терять время. Любая попытка задуматься над теми процессами, которые происходят в мире, обречена на провал,  если не понимать природы тех законов, благодаря которым эти процессы происходят. И если не знать тех принципов, которыми руководствуются те, кто вершит историю.
    - Какую историю? - спросил Воробьёв.
    - Ту самую, которая, как наивно полагают все эти горе-историки, не знает сослагательного наклонения. Ну, да Бог с ними, с убогими, пусть полагают.
     - А разве это не так? - спросил Воробьёв, который и сам думал об истории так же, как и все эти горе-историки, как их назвал Лобанов.
     Вместо ответа Лобанов встал из-за стола, подошёл к окну и, отдернув тюль, устремил свой взгляд на улицу. Затем он повернулся и подозвал Воробьёва к себе. Когда Кеша подошёл, Лобанов кивком головы указал ему на зажатую между двумя Сталинскими высотками улицу, по которой катили автомобили и спешили по своим делам люди.
     - Скажите, Иннокентий Александрович, что вы думаете, глядя на то, что там происходит? - спросил Лобанов, глядя на Воробьёва. И, не дожидаясь ответа, сказал:
    - Вам кажется, что всё, что происходит  там, - сказав это, он кивком головы указал в сторону улицы, - есть суета сует, не правда ли?   Но это не более чем иллюзия, которая задержалась в вашем сознании с самого детства только потому, что вы никогда не выпадали из этой жизни, если позволите выразиться фигурально. Вы никогда не выбирались на берег из этого грязного потока, чтобы обсохнуть и посмотреть на всё это со стороны. Вы всегда были частью этого потока, и, как следствие, произошло то, что должно было произойти - поток стал частью вас. Он стал вами, а вы стали им. И потому, то, что вам предстоит узнать, Иннокентий Александрович, не просто изменит вашу жизнь, это знание укоротит её ровно на ту часть, что осталась за дверями этой квартиры.
     - Почему? - спросил Воробьёв, вспомнив странное чувство, охватившее его на пороге квартиры.
     - Потому, что то, что осталось за дверями этой квартиры, было ни чем иным, как маскарадом, - ответил Лобанов. 
     После этих слов он резко задёрнул шторы и вернулся за стол. Воробьёв последовал его примеру.
     - Наверное, вам трудно поверить в то, что я вам сейчас сказал? - спросил Лобанов, улыбнувшись.
     - Честно говоря, да, - ответил Кеша, и чтобы не выдать своего волнения, принялся теребить пальцами вилку.
     - Я вас понимаю, - сказал Лобанов, - со мной  было то же самое, когда я, много лет назад,  был на вашем месте.  И, тем не менее, это чистая  правда.
    - Всё, что происходит там, - Лобанов снова кивнул в сторону окна, - самый настоящий маскарад. Ну, или говоря точнее, спектакль. А у каждого спектакля, дорогой Иннокентий Александрович, должен быть свой режиссёр. 
      - А режиссёры это, как я понимаю, вы, - сказал Кеша. 
      Лобанов проигнорировал его реплику.
      - Непосвящённому человеку, - продолжал он, - кажется, что жизнь, это не более чем череда спонтанных событий, перетекающих одно в другое, но и это тоже всего лишь иллюзия. На самом деле, всё, что происходит там, - он снова кивнул в сторону окна, - подчинено очень строгому, древнему ритму, который был задан нами на самой заре этой цивилизации.
      Лобанов встал из-за стола и прошёлся по кухне. Воробьёв проследил за ним взглядом. Он не верил, да и не собирался верить в эту чепуху. У него даже мелькнула догадка, что это какие-нибудь новые русские, уставшие от бесконечных пьяных оргий, поездок по загазованным курортам, проституток и кокаиновых сугробов, решили поиграть в «вольных каменщиков». Эта мысль заставила Воробьёва расслабиться. Он даже машинально подцепил вилкой остывший пельмень и отправил его себе в рот. Но опомнившись, что ведёт себя невежливо, быстро, даже не почувствовав вкуса, проглотил пельмень, бросив быстрый взгляд на Лобанова. К счастью, тот стоял к Кеше спиной и ничего не заметил.
     - Знаете, Леонард Дмитриевич, - сказал Воробьёв, чтобы нарушить тишину - в этой квартире она казалась какой-то особенной, не настоящей, специально подготовленной что ли - ни снаружи, ни из-за стен не доносилось ни звука, словно стены этого помещения были сделаны из свинца, - если мы с вами посмотрим на историю, то, по-моему, режиссёру спектакль,  пока,  не слишком-то удаётся.
     Лобанов вздрогнул, словно вопрос Воробьёва оторвал его от каких-то важных мыслей.
    - Всё познаётся в сравнении, дорогой Иннокентий Александрович,  - сказал он, вернувшись и сев за стол, - всё познаётся в сравнении. Вы и представить себе не можете, что способно натворить человечество, если убрать этот ритм. Позвольте мне в качестве иллюстрации использовать одну метафору. Представьте себе табун диких лошадей, несущихся вникуда без всякой цели и вытаптывающих всё на своём пути. Мне думается, что не надо быть провидцем, чтобы предсказать судьбу, которая ожидает этот табун. Он, просто напросто, вытопчет всю траву, а потом вымрет от голода. Вот и человечество, в каком- то смысле, подобно табуну диких, временами прекрасных, но всё же наивных лошадей. А как вы думаете, Иннокентий Александрович, что может уберечь этот безумный и прекрасный табун от такой печальной и незавидной участи?
    - Ну, не знаю, - смущённо ответил Воробьёв, которого неожиданный вопрос Лобанова застал врасплох, - ну, может быть, опытный пастух.
     Лобанов снисходительно усмехнулся:
     - Пастух, дорогой Иннокентий Александрович, в состоянии справится с одомашненным скотом, а человечество, и я на этом настаиваю, табун дикий. Да что я вам доказываю, откройте любую газету. Нет, Иннокентий Александрович, пастух нам здесь не поможет. Если хотите, то не доросло человечество до пастуха. Ну что, не догадываетесь как нам спасти наш злосчастный табун? Ну, хорошо, не буду вас больше мучить. А ответ на самом деле очень прост. Нужно просто исключить из природы каждого члена табуна саму возможность подобного поведения, понимаете?  Нужно просто вытравить из коллективного, или как говорят некоторые продвинутые шарлатаны от религиозного бизнеса, эгрегориального сознании, подобные поведенческие алгоритмы, понимаете?
     Воробьёв начал по не многу понимать, о чём говорил Лобанов. Решение задачи для табуна, которое предложил Лобанов, Кеше понравилось, но только в качестве безобидного, никого больше не касающегося ребуса. Но, если Воробьёв понимал правильно, и в этой квартире никто не шутил - а разум подсказывал, что это именно так, то Воробьёв только что услышал ни что иное, как метод, с помощью которого некие тайные силы управляют миром. Единственное, что ему было не понятно, точнее, во что не очень верилось, что это может сработать. Это казалось просто невозможным.  Воробьёв поделился своими сомнениями с Лобановым.
     - Вы пока ещё мыслите, как они, - сказал Лобанов и, хотя,  на этот раз он не кивнул в сторону окна, но Воробьёв и без этого жеста понял, о ком идёт речь. - Я ведь говорил вам, что человеком можно управлять, исключая из системы его координат те или иные поведенческие алгоритмы, а рамки возможного и невозможного как раз и относятся к системе этих координат. Если вы легко, по своему желанию, можете перестроить здание, неужели для вас составит проблему перенести забор, которым обнесено это здание. Человеческая природа и мышление, вопреки распространённому заблуждению, очень предсказуемы. Проведите простой опыт: возьмите из колоды пять любых карт, выйдите на улицу и попросите встретившихся вам прохожих достать нужную вам карту, при этом  держа карты перед ними веером, рубашкой к ним. А карта, которую вы попросите их достать, пусть будет средняя. Уверяю вас, подавляющее большинство вытащит именно её. Можете проверить на досуге.
     Улыбнувшись, Лобанов добавил:
     - Поверьте, дорогой Иннокентий Александрович, возможно всё. История делается, а не случается.
     Воробьёв слушал, затаив дыхание. Это была самая настоящая бомба. «Да с такой информацией меня не то, что любой главный редактор возьмёт на работу, с такой информацией в пору свою газету открывать - успех обеспечен», - с восторгом думал Воробьёв.
     - Ну что же, Иннокентий Александрович, - сказал Лобанов, - краткий курс введения я с вами провёл, а теперь вам пора.
     - Куда пора? - удивился Воробьёв.
     - Как куда? - поднял брови Лобанов, - я же говорил вам по телефону, что сегодня вам предстоит небольшая загородная прогулка и знакомство. 
     Воробьёва снова стали посещать тревожные мысли. Признаться, он уже почти забыл о предстоящей поездке.
     - Спускайтесь вниз, - сказал Лобанов, машина ждёт. Рад был нашей встрече.

Глава 4
     Покинув пределы Москвы, «мерседес» покатил по недавно отремонтированной трассе в сторону Питера. Воробьёв смотрел сквозь затемнённое стекло на проплывающие мимо пейзажи, впрочем, большей частью унылые: леса, напоминающие о тленности всего сущего, запущенные поля, маленькие деревеньки, населённые большей частью не очень взыскательными, почти окончательно спившимися жителями, лениво копающимися на своих огородиках и не менее лениво плодящимися. Глядя на проплывающую за окном реальность, можно было предположить, что битва под Москвой ещё не закончилась. Иногда создавалось впечатление, что ещё чуть-чуть и на пути встретятся танки Гудериана.
     - Иннокентий Александрович, - сказал Константин, - не хотите сока?
     Кеша пожал плечами. Константин нажал на одну из множества кнопок на передней панели, и между водительским и пассажирским сидениями открылась маленькая дверца, которую Воробьёв сначала принял за подлокотник. За дверцей оказалось нечто вроде встроенного бара, только очень маленького размера. Вынув из бара литровую банку с соком,  Константин наполнил пластиковый одноразовый стаканчик зеленоватой жидкостью и протянул его Воробьёву. Кеша принял стаканчик и сделал маленький глоток. Сок оказался яблочным и очень вкусным. Он ни в малейшей степени не походил на все те выдаваемые за соки жидкости, которые Воробьёву приходилось пить до этого. Все это фруктово-химическое творчество в ярких упаковках, заполонившее полки магазинов, и в подмётки не годилось этому напитку. Вкус этого сока заставил Воробьёва вспомнить один день из детства. Это случилось осенью, в одном из подмосковных дачных посёлков, куда его родителей пригласили друзья помочь собрать урожай. Воробьёв вспомнил как он, кряхтя, принимал у матери вёдра, полные румяных, наливных яблок и относил их в дом. А потом они все вместе пили свежевыжатый сок. Сок, который Воробьёв пил сейчас, был в точности таким же вкусным, как и тот. Словно чья-то всевластная рука, непостижимым таинственным образом протянутая сквозь время и пространство из того потерявшегося в глубинах времени дня,  поднесла ему стакан этого простого по сути, но ставшего почему-то таким неестественным напитка. Воробьёв вдруг подумал о том, какими они все были дураками, когда часами простаивали в очередях, чтобы купить что-то нестерпимо ненастоящее, но зато импортное и потому столь желанное. «Запретный плод сладок», - подумал Кеша. Эта мысль, в которой, как ему сначала показалось, скрывалось, ну если не оправдание, то хотя бы объяснение того, почему некогда великий народ, победивший в великой войне, гордившийся своей культурой и наукой,  вмиг  превратился в алчное, глупое стадо с олегофреническим счастьем в глазах, вдруг показалась ему нелепой, как оправдание мужа, застигнутого вернувшейся внезапно из командировки женой, с соседкой в постели. Воробьёв вдруг понял, что не запретный плод сладок. Сладко его ожидание. А сам плод на поверку чаще всего оказывается дешёвой подделкой, вдобавок, к тому же, просроченной и оставляющей во рту чёткое химическое послевкусие. В то время как самый настоящий плод  висит на облезлой узловатой ветке дерева за покосившимся, покрытым зелёным мхом забором, где-нибудь в Подмосковье, на заброшенном участке и сверкает налитыми боками в лучах осеннего солнца. Последнюю каплю ностальгической грусти добавило осознание того простого факта, что запретным тот плод сделал не кто-нибудь, а он - Кеша Воробьёв. И многие миллионы таких же Кеш Воробьёвых. И сделали они это своими собственными руками, а точнее умами. «Мы думали, что с нами играли в шашки, и потому рубили с плеча, как лихие махновцы или чапаевцы, пока не порубали всё вокруг, - думал с грустью Воробьёв, глядя на проплывающие за окном угрюмые пейзажи, - и кто виноват, что в конце выяснилось, что с нами играли в поддавки. Кто как не мы?» Эта мысль подвела итог всей его ностальгической рефлексии. «Видимо прав Лобанов, - подумал Воробьёв, допивая сок,  - человечество это не что иное, как дикий наивный табун».   
               
      «Мерседес», тем временем, уносился всё дальше и дальше от Москвы. Правда, временами у Кеши появлялось подозрение, что его просто возят кругами. Кеша знал из шпионских фильмов, что так иногда делают для того, чтобы тот, кого везут, не запомнил дорогу.
     - Скажите, а куда мы едем? - спросил осторожно Воробьёв, обращаясь к Константину, который, казалось, забыл обо всём и, закрыв глаза, целиком ушёл в нежные и чистые аккорды Лунной сонаты, льющейся из динамиков.
     - Потерпите, пожалуйста, Иннокентий Александрович, - ответил Константин, не поворачивая головы и не открывая глаз, - скоро вы всё узнаете.
     Поездка продолжалась довольно длительное время, и когда, наконец, «мерседес», свернув с трассы и, проехав с километр по лесной усыпанной еловыми шишками дороге, остановился, Кеша вздохнул с облегчением.
     - Ну что, пойдёмте, Иннокентий Александрович, - сказал Константин и вылез из машины.
     Посидев несколько секунд, Воробьёв последовал его примеру. Оказавшись на свежем воздухе, Кеша огляделся по сторонам. Вокруг шумел лес, зеленела трава, слышалось громкое птичье многоголосье. Последним «мерседес» покинул Григорий.
     - Вы извините нас, пожалуйста, за доставленные вам неудобства, - сказал Григорий, обращаясь к Воробьёву, - мы должны соблюдать меры предосторожности.
     - Ничего, - сказал Кеша, - я всё понимаю.
     - Вам туда, - сказал Константин, указав рукой в сторону леса.
     Посмотрев в сторону, куда указывала рука Константина, сначала Кеша не увидел ничего, кроме раскидистых берёз и осин. Но вскоре он различил за стволами деревьев массивные ворота, за которыми  белели стены большого дома.
    Подойдя к воротам, Кеша нажал на кнопку звонка. Спустя примерно минуту в воротах открылась дверь. Из неё вышел лысый, невысокий толстяк в вязаном свитере с красным, немного оплывшим лицом, на котором, словно две пуговицы, блестели маленькие и быстрые карие глазки. Коротко поздоровавшись с Воробьёвым, толстяк пригласил его следовать за собой. То, что здороваясь, толстяк назвал Воробьёва по имени и отчеству, ясно свидетельствовало о том, что к визиту Воробьёва здесь были готовы. 
      Пока они шли к дому, Кеша изо всех сил пытался вспомнить, где он видел этого толстяка раньше. В том, что видел, он был убеждён твёрдо, но вот где, где? И только когда они стали подниматься по ступеням, Воробьёв, наконец, вспомнил, где он видел этого толстяка. Он видел его несколько лет назад по телевизору. Тот в военной форме давал длинное интервью, кажется, по поводу тяжёлого положения, в котором оказались военные склады в одном из дальних регионов. Правда, с тех пор человек, идущий впереди, довольно сильно постарел, но, всё же, в том, что это был он, сомнений не было. «Интересно, а он-то что здесь делает?» - подумал Кеша. Но думал он об этом не долго. Кеше бросилась в глаза одна деталь: с правой стороны от дома высились две шеренги невысоких каменных столбиков.  В том месте, где шеренга кончалась, несколько человек лопатами копали яму. В стороне от них стояла белая «ГАЗель» с тонированными стёклами.   
     Первым, что бросилось в глаза Воробьёву, когда он вошёл в гостиную, была простота обстановки. Никакой роскоши не было. Только белые стены, потолок и совсем немного мебели, по большей части, тоже простой. Простота обстановки казалась даже несколько ненатуральной, не основной что ли, как закуска перед основным блюдом. А за великолепной ореховой дверью, которая была единственным предметом, приглашавшим взгляду отдохнуть на её покрытой прекрасной резьбой, поблёскивающей лаком поверхности,  вскоре откроется чарующий мир роскоши.
      - Простите, Иннокентий Александрович, - сказал толстяк, - я оставлю вас на несколько минут, вы проходите в мой кабинет.
      С этими словами он указал Воробьёву на ту самую  дверь, а сам вышел из дома.
      В кабинете, вопреки ожиданиям, также не было ничего особенного. В обстановке не было даже намёка на роскошь. Высокие шкафы, заставленные книгами, обычный письменный стол, покрытый зелёным сукном и пара стульев. Пожалуй, единственным предметом, который можно было назвать роскошным, был маленький столик с изогнутыми резными ножками. Но на общем фоне он смотрелся скорее нелепо, как золотой зуб во рту у прокажённого. На столике стоял маленький фарфоровый чайник, из носика которого поднималась длинная тонкая струйка пара. Рядом с чайником стояли две чашки. По обе стороны от столика стояли два кресла.
     - Иннокентий Александрович, - услышал Кеша за спиной голос хозяина.
     Повернувшись, он увидел его самого. Теперь на нём вместо свитера и спортивных штанов был серый, явно очень дорогой, костюм.
     - Разрешите представиться, - сказал он, - протягивая Воробьёву руку, - меня зовут Арсений Николаевич Потапов.
    - Воробьёв, -  представился Кеша, пожимая руку.
    - Прошу, присаживайтесь, Иннокентий Александрович, - сказал толстяк, указав рукой на одно из кресло, - разговор нам предстоит долгий, поэтому не будем терять время. 
     Воробьёв сел в одно из кресел, толстяк сел напротив. Взяв со стола чайник, Потапов принялся разливать по чашкам чай. По комнате разнёсся душистый аромат.
     - В миру я являюсь генералом, - сказал Потапов.
     - Да, я знаю, я видел вас несколько лет назад по телевизору, вы давали интервью, кажется, по поводу складов, - выпалил Кеша и сразу пожалел об этом, увидев, как рука  с чайником  застыла над столом.
      Потапов посмотрел на Кешу долгим взглядом.  Поставив чайник на стол, Потапов взял свою чашку, и сделал маленький глоток. Затем он поставил чашку на стол.   
      - Итак, - произнес медленно Потапов. Теперь в его голосе звучали нотки, свидетельствующие о том, что перебивать его не следует, - в миру я являюсь генералом. Но мне будет приятно, если вы будете называть меня просто Арсением Николаевичем. Признаться, я терпеть не могу всю эту надутую официальщину. Договорились? -  Потапов, поднял глаза от своей чашки, на Воробьёва.
     Кеша покорно кивнул.
     - Ну, вот и прекрасно, - улыбнулся Потапов.
     Затем он взял свою чашку и сделал маленький глоток. После чего он поставил чашку на стол, а сам, откинувшись на спинку кресла, внимательно посмотрел на Кешу.
     - Скажите, Иннокентий Александрович, - сказал он после непродолжительной паузы, - а вы вообще представляете себе кто мы такие?
      - Если честно, то абсолютно не представляю, -  совершенно искренне признался Воробьёв, - хотя Леонард Дмитриевич посвятил меня в кое-какие подробности, но…
     - Что но? - спросил Потапов.
     - Если честно, - сказал Воробьёв, - после нашей с ним беседы мне по-прежнему ничего не понятно.
      - А Леонард Дмитриевич сказал, чем вам предстоит у нас заниматься? - спросил Потапов.
      - Леонард Дмитриевич рассказывал мне в общих чертах о той работе, которую мне предстоит выполнять, - сказал Кеша, - он говорил, что мне придётся работать в каком-то архиве. Правда, что это за архив, он так и не сказал. Но признаться, я не вполне, а, точнее говоря, совсем не компетентен в подобной области.
    - Да, - протянул Потапов, улыбнувшись, - уж что-что, а напустить тумана, Леонард умеет. Хотя, надо признать, сотрудник он незаменимый. Иннокентий Александрович, я думаю, что понять до конца суть нашей работы вы сможете только на практике. Но для того, чтобы действительно стать профессионалом в нашем, без ложной скромности, отмечу, отнюдь не простом деле, вам нужно подготовиться должным образом.
     - Меня уже предупредили об этом, - сказал Воробьёв.
     Но Потапов перебил его:
     - Подготовиться, главным образом, психически.
     - В каком смысле? - удивился Кеша.
     - В самом прямом, - улыбнувшись, произнёс Потапов и, взяв свою чашку, он снова сделал маленький глоток. Поставив чашку на блюдце, он посмотрел на удивлённого Кешу.
     - Вам нужно изменить своё отношение к очень многим вещам. И первое, с чего вам предстоит начать, это перестать цепляться за ту эпоху, в которую вам выпало родиться и жить, и ту страну, в которой вам, опять же, выпало родиться и жить. - Потапов усмехнулся. – Если, конечно, то жалкое существование, которое влачат живущие в этой стране люди, можно назвать жизнью. Хотя, справедливости ради, надо заметить, что каждый живёт той жизнью, какую заслужил. Звучит, конечно, банально, но так оно, по сути, и есть.
     - Знаете, - сказал Воробьёв, - я, как раз, думал об этом по дороге сюда.
     - Вот об этом я, как раз, и говорю, - сказал Потапов.
     - В каком смысле? - переспросил Воробьёв.
     - Вы должны перестать об этом думать. Понимаете? Совсем, вообще, навсегда, - сказал Потапов.
     - А какое это отношение может иметь к моей предстоящей работе? - спросил Кеша.
     - Самое непосредственное, - ответил Потапов, снова сделав глоток из чашки. - Это если хотите главное условие для плодотворной работы в нашей организации.
    Видя недоумение на лице Воробьёва, Потапов поспешил с пояснениями:
     - Буду с вами предельно откровенен, Иннокентий Александрович, сказал он, - вы должны подавить в себе рефлексию по прошлому, понимаете? Вы должны перестать быть патриотом, коим вы являетесь, хотя и стесняетесь признаться в этом,  по сути, безобидном заблуждении, даже себе самому. Вы понимаете меня? Я понимаю, что это не просто, но это крайне необходимо, крайне. Это, если хотите, единственно возможный ключ к новому уровню понимания.
     - Понимания чего, - спросил Кеша.
     - Мироздания и всего того, что в этом самом мироздании происходит, - сказал Потапов. - Вам, наверное, то, что вы слышите, кажется бредом. Не отрицайте, я знаю, что это так. Но потерпите, и скоро вы поймёте, что в том, что я говорю, гораздо больше здравого, чем во всём том, что вам приходилось слышать прежде. Итак, первое, что вы должны сделать, это перестать отождествлять свою личность с тем стадом человекоподобных существ, которое зовётся народом.
     Воробьёв отметил про себя, с каким презрением Потапов произнёс последнюю фразу.
    - Причём, хочу отметить, - продолжал Потапов, - зовётся, отнюдь не самыми лучшими представителями этого стада, и, только на выборах, когда без дешёвой  демагогии не обойтись. Хотя, впрочем, не мне вам, бывшему журналисту, об этом рассказывать.  Сейчас ваши память и сознание цепляются за осколки того хорошего, что было в вашем прошлом. Это можно понять, ибо в вашем настоящем хорошего ещё меньше, чем было тогда. Но пребывать в этих иллюзиях простительно безумным ордам, а не вам, нашему новому сотруднику. Вам это было простительно только до этого дня. Вскоре вы поймёте сами, что во всём, что происходило, происходит и будет происходить впредь в этой, да и в любой другой стране на нашем несчастном шарообразном комке почвы, плывущем вникуда в космическом эфире, лежит вина не только, и даже не столько, на спившихся, завравшихся и впавших в маразм политических лидерах, - при этом слове на губах Потапова мелькнула насмешливая улыбка.
    Воробьёв хотел спросить, на ком же в таком случае лежит вина, но сдержался. 
    - Но какая у вас цель, - спросил Воробьёв, когда Потапов взял со стола чайник, чтобы наполнить свою чашку.
    - У нас с вами, - Потапов интонационно подчеркнул эти слова, - нет никакой цели, дорогой Иннокентий Александрович. Цель видит, точнее, желает видеть, перед собой тот, кто способен её достичь. Во всяком случае, ему так кажется, - не много помолчав, Потапов добавил, - к счастью для нас. Идея целей и их достижения была внедрены в сознание, хм… ну ладно, людей для того, чтоб наиболее, как бы это сказать, пассионарные представители стада не направили случайно свой пыл не в ту сторону и не обнаружили то, что не должно быть ими обнаружено. Понимаете?  Особо зарвавшихся нам, конечно, приходится ликвидировать время от времени. Но в целом пока справляемся.
     - И всё-таки мне не понятно как можно жить без цели? - спросил Воробьёв, делая из своей чашки маленький глоток. 
     - Легко и счастливо, - улыбнувшись, ответил Потапов, -  идея целей и средств культивируется нами в людях с их раннего детства. Вы спросите зачем, охотно отвечу: чтобы атрофировать у людей чувствительность к реальности происходящего. Попробую объяснить, как это действует. Давайте вдумаемся: если перед нами есть цель, то у нас в голове должен быть вопрос «для чего?», ну,  или, выражаясь по другому, «какой в этом смысл?». Согласны? 
     Воробьёв согласно покачал головой.
     - Продолжим, - сказал Потапов, - если человек не может найти ответ на вопрос, для чего ему цель, то и эта цель рано или поздно обесценивается, а  между тем, какой может быть смысл в красоте, звёздах, ночи, восходах, закатах - они просто есть и всё. Именно таким образом нам почти удалось обесценить такие вещи, как любовь, дружба. Их вина перед людьми только и заключалась в том, что они не отвечали на вопрос «какой в этом смысл?».
    - Но мне всегда казалось, что целеустремлённые люди -  это соль земли, что ли, и именно на них всё держится, -  сказал Воробьёв.
     - Во-первых, - сказал Потапов, - во всём, что вы сказали, ключевое слово «казалось», во-вторых, соль - это не более чем одно из двух веществ в природе, на которое у человека не может быть аллергии, а в третьих, и это самое главное, на чём всё держится, вы скоро и сами поймёте. Уж поверьте мне авансом, отнюдь не на людях, которых вы называете целеустремлёнными.
     Потапов встал из кресла и прошёлся по комнате. Остановившись возле книжного шкафа, он провёл ладонью по полке, затем посмотрел на ладонь и сдул с неё пыль. Недовольно покачав головой, он вернулся к столику, сел в кресло и посмотрел на Воробьёва.
     - Вспомните, Иннокентий Александрович, - сказал он, - то время, когда вы работали в газете и все ваши силы уходили на достижение одной единственной цели - выплатить кредит за квартиру. Много вы видели вокруг, кроме вашей цели? Вы даже о своих родителях вспоминали только когда писали очередную статью о бедственном положении стариков в постперестроечной России. Да и ту статью вы писали тоже с целью получить гонорар, чтобы, опять же, внести очередной платёж за вашу квартиру.
     Воробьёв почувствовал, как кровь прилила к его щекам. Он опустил глаза, принимая горькую правду.
     - Но стоило только пропасть цели, - продолжал Потапов, - и я сейчас говорю не о том дне, когда вас уволили из газеты, а о том дне, когда вы получили уведомление из банка, что ваш кредит оплачен, и квартира переходит в ваше полное распоряжение.
     Потапов замолчал, по-видимому, ожидая реакции Воробьёва. Тот согласно кивнул головой.
     - И вы вдруг заметили то, чего раньше не замечали, -  продолжал Потапов. - Вы заметили, как в вашем дворе цветёт сирень, вы заметили, как изменился за последние годы ваш город, пока вы пребывали в перманентном сне целеустремлённости. Вы увидели звёзды в  ночном небе. До этого слово «звёзды» ассоциировалось  у вас только со слащавыми мальчиками, да с полуобнажёнными, дурно голосящими девицами, заполонившими все газеты, журналы и телеэкраны. Вот так и большинство людей всю жизнь напролёт стремится к, так называемым, целям, не подозревая, что то, что они гордо именуют целью,  на стремление к которой у них уходит, если не вся жизнь, то, во всяком случае, большая ее часть, и уж точно лучшая, есть не что иное, как подсунутая им вовремя пустышка. Да-да, пустышка, вроде той, которую подсовывают младенцу, когда приходит время отучать его от груди матери. И к нашему счастью, большинство это устраивает.
     - Но ведь есть ещё и меньшинство, которое, как я понимаю, это не устраивает, - сказал Кеша.
     - Резонное замечание, - улыбнулся Потапов, - но об этом аспекте вы узнаете в своё время. Наш с вами долг делать всё возможное и невозможное, чтобы у людей никогда не пропадало стремление поскорей добраться до пустышки. Признайте, Иннокентий Александрович, - улыбнулся Потапов, - пока вы не услышали ничего, что можно было бы назвать бредом.
      - Напротив, - сказал Кеша, - всё, что вы говорите, очень и очень интересно, у меня только возник вопрос. Вы позволите? 
     - Конечно, - сказал Потапов, снова делая глоток из своей чашки, - спрашивайте.
     - Скажите, а разве нельзя сделать так, чтобы пустышка была у каждого своя, чтобы все члены хм… стада всегда были сыты и ни о чём не думали?
      - Не всё так просто, дорогой Иннокентий Александрович, не всё так просто, - сказал Потапов. Попробую объяснить вам на одном примере. Вы, вероятно, знаете, что у многих людей существует иллюзия, что если взять все деньги мира и поделить их на всех, то всем вмиг и сразу будет хорошо. С точки зрения простой арифметики они правы, поскольку действительно, если взять и поделить все деньги мира, то на каждого жителя планеты Земля придётся примерно по десять миллионов долларов. Так что, в определённом смысле, они правы, но весь фокус заключается в том, что люди не могут питаться бумагой, во всяком случае, постоянно, - Потапов улыбнулся. - Им, видите ли, хочется хлебушка с маслом и запить бы чего. А если у всех будет много денег, то кто же станет это всё производить? Так что, да здравствует когнитивный диссонанс. Пусть будет одна пустышка под названием «dolche vita», и стремление  большинства к этой пустышке. Главное, чтобы большинство никогда не задумывалось над реальностью происходящего вокруг и над реальностью не только содержимого пустышки, но и самой пустышки. 
     Потапов откинулся на спинку кресла, и его лицо снова осветила улыбка. Казалось, происходящее  доставляет ему удовольствие.
     - Другими словами вы, что-то вроде службы по обеспечению населения детским питанием? - спросил Кеша.
     В ответ Потапов громко расхохотался.
     - Ну, если угодно, то да, только в глобальном масштабе. 
     - А чем заполняется пустышка? - спросил Кеша, - надо полагать не свежим молочком с загородного подсобного хозяйства мэра Москвы?
     Потапов снова громко и искренне расхохотался.
     - Право же, - сказал он, просмеявшись, - мне наша беседа положительно нравится. Однако, не будем злоупотреблять метафорами. Они, конечно, помогают лучше понять предмет, но когда их слишком много, они способны запутать. Метафора с молоком мне, признаться, понравилась. Конечно же, ни каким не молоком заполнена наша пустышка. Она заполнена красивой пустотой, которую нам в избытке вырабатывают газеты, журналы, телевидение, одним словом, всё, что зовётся средствами массовой информации. А идеологическую обёртку создают различные разноцветные политические партии, правозащитные организации и ещё костюмированные фабрики лжи, так у нас между собой называют различные религиозные конфессии и секты.
     - И всё-таки, я не совсем понимаю, - сказал Воробьёв, - как можно перестать ассоциировать себя со своим народом, со своей страной, с её историей?
    - Очень просто, - ответил Потапов, - не относитесь ко всему тому, что вы только что перечислили, слишком серьёзно. Считайте всё происходящее вокруг  маскарадом, ну, или, если угодно, спектаклем.
     - Да, конечно, - неуверенно произнёс Воробьёв, вспомнив, что те же слова ему говорил Лобанов, - всё, что вы предлагаете, конечно, интересно, но ведь так можно однажды попрощаться с реальной жизнью.
    - С реальной жизнью? - переспросил Потапов, - а разве вы с ней знакомы? И кто же, позвольте полюбопытствовать, представил вас друг другу. Или, может быть, ты считаешь ту жизнь, которая окружает тебя реальной?
     Воробьёв почувствовал, - как у него неприятно засосало под ложечкой. Ему совсем не понравился тот тон, которым было произнесено это самое «ты». Скорее, ему даже не понравился не тот тон, которым оно было произнесено, а то, что это «ты» вообще было произнесено. От него вдруг повеяло основательной необратимостью. Кеше вдруг стало отчётливо понятно, что обратного пути у него нет, и уже не будет никогда. Он вдруг понял, что незаметно стал одним из этих странных людей. Но самое удивительное заключалось в том, что он совсем не чувствовал страха. Напротив, его сердце вдруг исполнилось решимостью. Но спустя какое-то время, Кеша понял, что его решимость настолько же состоит из решимости, насколько американский  батончик, рекламу которого он видел на огромной растяжке, когда ехал сюда, состоит из обещанного фирмой настоящего сливочного шоколада.
     Бывают случаи, когда решимость состоит целиком и полностью из страха. Так ведёт себя загнанная в угол крыса. Из раздумий Воробьёва извлёк голос Потапова.
     - Иннокентий Александрович, с вами всё в порядке? Вы вдруг побледнели.
     - Да, - сказал Кеша, -  всё хорошо. Со мной такое бывает, особенно после долгой дороги.
     - Итак, - продолжил Потапов, - мы с вами остановились на том, реальна ли та жизнь, которая окружает нас. Иннокентий Александрович, дорогой мой, поверьте и поймите раз и навсегда, что жизнь, которая окружает вас, нереальна. Приведу в качестве иллюстрации один простой пример. Сегодня люди живут в удобных квартирах, ездят на автомобилях, одним словом потребляют все, так называемые, блага цивилизации, и не мыслят свою жизнь без этих самых благ. Они кажутся им всем чем-то естественным. Но, если бы мы с вами могли чудесным образом переместить в наши дни человека, живущего во времена какого-нибудь, скажем, Владимира Красно Солнышко, и он увидел бы, чего мы стоим без того же электричества - а стоим мы, как вы вероятно уже догадались, не очень дорого - он бы очень удивился и сказал, что это какая-то нереальная электрическая жизнь. Ну что Иннокентий Александрович, убедил я вас?
     Воробьёв промолчал. И, хотя, несомненно, очевидный резон в том, что говорил Потапов, был,  Кеше было трудно с ним согласится. Казалось, что тот ловко передёргивает, как шулер во время игры на волжском пароходе.
     - Да, - протянул, улыбаясь Потапов, - я вижу, что без наглядного примера мне вас убедить не удастся, но это позже, пока же прошу поверить мне на слово. Ну что же завтра вас отвезут в наш архив. Там вас ознакомят с тем, чем вам предстоит заниматься.
     Потапов поднялся из кресла, подошёл к книжному шкафу и нажал на маленькую кнопку, вмонтированную в его стенку. Спустя несколько секунд входная дверь открылась, и вошёл Григорий.
     - Отвезёшь его домой, а завтра с утра в архив, - сказал коротко, по-военному, Потапов, кивнув на Воробьёва.   
     Григорий вышел.
     - Следуйте за ним, - сказал Потапов, обращаясь к Кеше, - сейчас вас отвезут домой. Отдохните, как следует, и выспитесь, завтра вам потребуются силы. Ровно в семь утра за вами заедут. Пожалуйста, будьте готовы к этому времени. Опаздывать у нас не принято.
     Когда Воробьёв подходил к двери, Потапов остановил его.
      - Иннокентий Александрович, - сказал он, - я думаю излишне предупреждать вас о том, что рассказывать,  где вы были сегодня и с кем встречались, там, - Потапов указал головой в сторону окна, - никому не следует. Я не стану брать с вас страшных клятв и подписей кровью - это не серьёзно. Я полностью полагаюсь на вашу честность и порядочность. В противном случае, не хочу вас пугать, но поверьте мне ещё раз на слово, последствия вашей нечестности или, даже, просто несдержанности, для соблюдения протокола скажу, могут быть, а от себя добавлю, точно будут, для вас самыми трагичными. Вы меня понимаете? - Потапов пристально посмотрел Воробьёву в глаза.
      - Понимаю, ответил Кеша.
      - Ну, вот и прекрасно, сказал, улыбнувшись Потапов.
      Затем он сунул руку во внутренний карман пиджака и вынул оттуда маленький, чёрный предмет похожий на пейджер.
      - Этот прибор называется маяк. Это ваше личное средство связи с нами. Нажмёте на кнопку и мы найдём вас, в какой бы точке планеты вы не находились в данный момент. Когда услышите мелодию, для вас мы установили Лунную сонату Бетховена, где бы вы не находились и чем бы в данный момент не занимались, достаньте маяк и посмотрите какой светодиод горит. Если горит синий, это значит, что вас вызывают на работу. Если красный, то в радиусе трёхсот метров находиться кто-то из наших. Но на контакт без моего ведома не нужно выходить. Вы всё поняли, Иннокентий Александрович?
     - Понял, - ответил Кеша, пряча пейджероподобный маяк в карман пиджака.
     - И ещё один важный момент, - сказал Потапов, постарайтесь не потерять его, - и он кивнул на карман Воробьёва, где лежал маяк, - если всё-таки потеряете, не ищите, сразу сообщите об этом  Лобанову. Договорились? -  и Потапов  улыбаясь, протянул Воробьёву руку.
     Пожав протянутую руку, Кеша вышел во двор. Проходя по двору, Воробьёв ещё раз бросил взгляд на странную каменную аллею, в конце которой рабочие копали яму. Сейчас яма была уже практически готова.
     - Ну, ладно, хватит, - прохрипел чей-то прокуренный голос с явным украинским акцентом, - хозяин сказал не глубже полутора метров. Выноси и опускай.
     То, что Воробьёв увидел после, заставило его побледнеть. Двое здоровенных детин вытащили из стоявшей неподалёку «ГАЗели» не что иное, как гроб, и опустили его в только что выкопанную яму.
     - Иннокентий Александрович, - донёсся до Воробьёва голос Константина, - давайте скорее, мы ждём вас. 
     Воробьёв вдруг подумал, что он только что видел то, что ему видеть не следовало. Эта мысль вывела его из оцепенения, и он бросился к автомобилю. Только когда «мерседес» отъехал на добрый десяток километров, Кеша облегчённо вздохнул. Но полостью успокоиться ему удалось только, когда на горизонте показались московские высотки.
     - Меня удивляет одно обстоятельство, - обратился Воробьёв к Константину, который снова на протяжении всего пути слушал какую-то классику, - почему о вас никто ничего не знает?
     - Знание, дорогой Иннокентий Александрович, - ответил, не поворачивая головы, Константин, - это территория видимого. Всё, что скрывается, обречено на то, что когда-нибудь его обнаружат. Это правило прекрасно выражает русская поговорка «Сколько верёвочке не виться, кончик найдётся» - кажется, так она звучит. Это правда,  поскольку прячут именно для того, чтобы находили. Точно также как и дневники пишут за тем, чтобы их кто-нибудь, когда-нибудь, прочитал. Если ты хочешь, чтобы тебя по-настоящему никто никогда не нашёл, единственный способ добиться этого - просто не существовать.
     - То есть, как не существовать?! То есть вас нет?! -  удивился Воробьёв.
     - В определённом смысле, - ответил Константин, - для них, - он указал рукой в сторону приближающихся белых коробок новостроек, - нас нет. Для вас же мы теперь - единственная реальность, или, как говорит продвинутая молодёжь, самые реальные в мире пацаны, - и он громко рассмеялся, довольный своей шуткой.

Глава 5
      Вернувшись домой, Воробьёв, не снимая обуви, прошёл в комнату и лёг на диван. В голове вертелась одна единственная мысль: «кто они - эти странные люди - кто?» Кешу даже посетила мысль, что это психи. Но, подумав немного, он отказался от этой версии. И Лобанов, и этот генерал Потапов - походили на кого угодно, но только не на психов. Конечно, от их речей за версту пахло научными диссертациями на тему «Новая форма шизофрении». Но сами они выглядели удивительно здоровыми на фоне безумия произносимых ими речей. Воробьёв попытался успокоиться и сосредоточиться. «Так, давай сначала и по порядку. Что ты о них знаешь? То, что их организация является тайной.  Значит нужно узнать как можно больше о тайных организациях».
       Поднявшись с дивана, Кеша подошёл к стоявшему у стены серванту. На верхней полке лежали, покрытые пылью, сложенные неровной стопкой, журналы, хм…, ну скажем так, определённого содержания. Кеша приобрёл их сразу после развода с женой. И несколько десятков книг, оставшихся ещё с советских времён. Родители Воробьёва, как в прочем и многие советские люди, собирали книги с тем же усердием, с каким их дети и внуки позже выносили их на помойки. Семью Воробьёва не обошло стороной ни увлечение литературой, ни развенчание её культа. Из огромнейшей библиотеки, оставшейся Воробьёву после смерти родителей, он оставил себе только большую советскую энциклопедию, поскольку к тому времени уже учился в институте, и несколько художественных книг. Большей частью здесь были собраны произведения Клиффорда Саймака и Гарри Гаррисона, которыми увлекался отец Воробьёва. Сам Кеша фантастику терпеть не мог, считая произведения этого жанра кривляньями досужего ума, и к книгам не прикасался. Когда Кеша потерял свою квартиру, книги он возил с собой  по съёмным. Книги были ему не нужны, и он много раз подумывал над тем, чтоб их выбросить, но так и не решился. Едва он складывал книги стопками и перевязывал их шпагатом, как в его душе поднималась волна ностальгии, которая вмиг гасила огонь внезапного порыва. Тогда он, развязав шпагат, подолгу с любовью гладил покрытые пылью странствий обложки, а затем ставил книги обратно в шкаф. В последствии Воробьёв даже нашёл объяснение своему психологическому состоянию: книги были для него чем-то вроде английской монархии для англичанина или старого дивана для старой вдовы, одним словом, чем-то, что уже не нужно, но что жалко выбросить на помойку, так как с этим связано всё самое лучшее, что было в  жизни.
     Найдя интересующий его том энциклопедии, Воробьёв, нашёл раздел, рассказывающий о масонах и принялся внимательно читать. Но чем дальше он углублялся в чтение, тем больше понимал, что то, о чём рассказывала энциклопедия, не имеет никакого отношения к тому, с чем он столкнулся. «Нужно обратиться к кому-нибудь из знакомых, у кого есть диплом историка», - подумал Кеша.  С этой мыслью он открыл один из нижних ящиков серванта и вытащил из него тоненький блокнот с изображённым на обложке миловидным барашком. Этот блокнот Кеша завёл, примерно, за полгода до увольнения. В него он занёс все адреса и телефоны своих, теперь уже бывших коллег. «Так, -  подумал  Воробьёв, теребя блокнот пальцами, -кому же позвонить?  Сане Свиридову. Точно, у него диплом историка». Воробьёв раскрыл блокнот на нужной странице и, найдя телефон Свиридова, уже поднял трубку и хотел набрать номер, как вдруг ему вспомнились слова, сказанные ему на прощание Потаповым: «Не хочу вас пугать, Иннокентий Александрович, но последствия вашей нечестности или, даже, несдержанности могут быть, а, от  себя скажу, точно будут, для вас самыми трагичными». Эти слова заставили Воробьёва вздрогнуть. Положив трубку на аппарат, он какое-то время постоял в нерешительности, затем вернулся в комнату. Бросив блокнот в сервант, Кеша подошёл к дивану и лёг на спину, заложив руки за голову. Уставившись взглядом в потолок, он задумался над тем, что заставило его так испугаться. А ведь, если не врать самому себе, он именно испугался, испугался всерьёз, по-настоящему. Сколько раз ему звонили с угрозами в связи с его профессиональной деятельностью. И от всех этих угроз за версту пахло, как помадкой от галантерейного приказчика, простым российским нахрапом, за которым, как справедливо полагал Кеша, вряд ли что-то последует. Люди с серьёзными намерениями, обычно, не тратят свою энергию попусту. Они находят ей более полезное применение.  А от слов этого странного человека не исходило никакой злобы.  Скорее, напротив, в них слышалась забота и, вместе с тем, от них сквозило такой неотвратимостью последующего действия, что сомнениям просто не было места. Внезапно Воробьёв почувствовал такую усталость, что сразу уснул.
      Проснулся Воробьёв, когда за окном  было уже довольно темно. Сквозь тюлевые занавески тонкой струйкой пробивался синеватый лунный свет. Встав с дивана, он взял со стула пачку «Мальборо», зажигалку и вышел на балкон. Было свежо и тихо. Внезапно налетевший порыв ветра принёс запах дыма, по-видимому, где-то жгли костёр. Этот же самый ветер принёс звуки чьих-то голосов и звонкий, хотя и довольно низкий, женский смех. Затем послышались переливы баяна, и чей-то хриплый голос, фальшивя, затянул: «Птица счастья завтрашнего дня, прилетела тарою звеня». Последовал дружный взрыв хохота. А после уже несколько голосов, среди которых особенно выделялся визжащий, переходящий почти на фальцет голос, затянули: «Выбери меня, выбери меня птица счастья завтрашнего дня». 
     Над медленно остывающим после жаркого дня городом висел лунный диск, похожий на большое мятое серебряное блюдо.  В воздухе царили едва уловимые запахи бензина, духов и сирени.
     Выкурив сигарету, которая оказалась в пачке последней, Кеша снова вернулся в комнату. Раздевшись, он направился в ванную и, встав под душ, включил холодную воду. Тугие прохладные струи, словно иглы, впились в кожу, сгоняя накопленную за день усталость, которую не смог побороть сон.
      После душа, облачившись в махровый халат, Воробьёв проследовал на кухню. Сев за стол, он посмотрел на настенные часы. Они показывали половину двенадцатого. Сварив кофе, Кеша выпил одну чашку. Ему вдруг отчаянно захотелось курить, и он принялся искать сигареты. Однако на кухне сигарет не нашлось. Тут Кеша вспомнил о том, что пол пачки сигарет у него оставалось в кармане плаща, и  направился в прихожую. В первом кармане сигарет не нашлось, зато Воробьёв вытащил наружу целый ворох тысячерублёвых купюр.  Сунув деньги обратно, Воробьёв полез в другой карман. Вместе с сигаретами там он нащупал какой-то незнакомый предмет. Положив пачку на стоявшую рядом тумбочку, Воробьёв снова сунул руку в карман плаща и извлёк из его недр паспорт спасённого им в кафе мужика. Открыв паспорт, Кеша прочитал: Аристархов Степан Игнатьевич. В молодом, красивом, коротко стриженом юноше с трудом можно было узнать того избитого пьяного мужика, которого Воробьёв спас от сокрушающего гнева обманутых сотрудников кафе. «Надо позвонить, чтобы заехал и забрал, наверное, уже пришёл в себя», - подумал Воробьёв. Вытащив из заворота кожаной корочки визитку, он поднял трубку телефона и набрал номер. Сначала в трубке слышались только длинные гудки. Наконец на том конце сняли трубку.
     - Да, я вас слушаю, - произнёс в трубке женский голос. 
     - Могу я услышать Степана Игнатьевича Аристархова? -  немного смутившись, произнёс Кеша.
     - А кто его спрашивает? - поинтересовался женский голос.
     - Моё имя вам ничего не скажет, - сказал Кеша.
     В эту же секунду из трубки послышался громкий и  требовательный детский плач.
      - Извините, - произнёс женский голос, - я вас не расслышала, повторите, пожалуйста, ещё раз, как вас зовут.
     - Меня зовут Воробьёв Иннокентий Александрович, сказал Кеша. - Мы, как бы это сказать, познакомились со Степаном Игнатьевичем в кафе. Он забыл там свой паспорт. Он  теперь у меня, и я хочу ему его вернуть. Могу я услышать господина Аристархова?
     - Хорошо, произнёс женский голос, - подождите, пожалуйста, сейчас я его позову. Стёпа тебя к телефону, подойди. Тебя спрашивает какой-то Воробьёв. Ну, откуда я могу знать, кто это. Он говорит, что у него твой паспорт. 
     Несколько секунд из трубки не доносилось ни звука. 
     - Да, я вас слушаю, - услышал, наконец,  Кеша  мужской баритон.
      - Извините за поздний звонок, Степан Игнатьевич, сказал Кеша, - меня зовут Иннокентий Александрович Воробьёв. Вы меня не знаете, или, точнее говоря, хм… не помните. Ваши документы у меня. Когда вам удобно их забрать?
      - А, так это мой таинственный спаситель! - радостно произнёс Аристархов, - я всё помню. Здорово ты в тот раз умыл этих козлов из кафе.
      - Простите, - смущаясь ещё сильнее, сказал Воробьёв, -  не хотелось бы по телефону об этом, как-то неудобно. 
      - Действительно, неудобно, добродушно рассмеялся Аристархов, - ну тогда бери такси и приезжай ко мне в гости. Помни, Кеша, я теперь твой должник. А тот, кому я должен, много выиграет. Почти по Бабелю получилось, - и Аристархов громко расхохотался. - Давай приезжай, не пожалеешь. Должен же я посмотреть в глаза своему спасителю. Заодно верну тебе бабки за кабак.  Машка на стол соберёт, посидим, поболтаем, познакомимся поближе, да и паспорт мой забросишь. Давай жду. В паспорт не смотри, там старый адрес, мы недавно переехали. Ручка с бумагой у тебя  далеко?
     Воробьёв, в начале, хотел было отказаться, сославшись на усталость и на то, что ему надо завтра рано вставать. Ему совсем не хотелось новых приключений, к тому же в обществе малознакомых людей, но упомянутый Бабель ясно свидетельствовал о том, что человек с той стороны провода, по крайней мере, умеет читать. Это обстоятельство добавило Воробьёву решимости, и он решился. Взяв в руку лежавшую рядом с телефоном ручку, он осмотрелся в поисках бумаги, но ничего подходящего не нашлось. Тогда, приложив к стене визитку Аристархова, он произнёс в трубку:
     - Ладно, диктуйте адрес, записываю.

     Аристархов жил в новом микрорайоне на северо-западе Москвы в шестнадцатиэтажном доме из белого кирпича. Он вышел на лестничную клетку навстречу Воробьёву в летних пёстрых шортах и майке, с гербом канувшей в небытие советской империи. На ногах его были надеты зелёные резиновые сланцы. Воробьёв не сразу признал в нём спасённого им мужика. Лицо Аристархова было немного осунувшимся, хотя и излучало приветливость. Под его правым глазом красовался роскошный фиолетовый синяк, полученный им, видимо, в том самом гостеприимном кафе, в котором, как уверял Воробьёва Лобанов, умеют  варить лучший кофе в Москве.
      Поздоровавшись, Кеша вынул из кармана паспорт и протянул его Аристархову. Взяв паспорт, Аристархов открыл его, вытащил визитку, на которой Воробьёвым был написан его адрес и протянул её Кеше.
     - Это оставь у себя, - сказал он, - нужна будет помощь, позвонишь.
     Воробьёв спрятал визитку в карман. Несообразность  серьёзного тона, которым была произнесена эта фраза и внешнего вида Аристархова, придавали ситуации оттенок комичности. Кеша даже позволил себе улыбнуться, прокручивая в голове возможные варианты дальнейшего развития событий: жаркие объятия, уверения в вечной дружбе, посиделки  на кухне за бутылкой дешёвой водки, а то и просто бормотухи, в обществе вездесущих московских тараканов, рядом с сохнущими простынями и пелёнками, слезливое повествование о злодейке-судьбе, соболезнования. Далее, надрезание мизинца и бутафорское братание кровью в духе Чингачгука или Зверобоя. Затем, скорее всего,  раскручивание гостя на ещё одну бутылку и, если у гостя не окажется денег, классическая кульминация - битьё  морды.  Естественно, морды гостя. Последняя мысль заставила Кешу пощупать карман, в котором лежали деньги. Тем более, что сценарий, нарисованный им в сознании, к его ужасу, уже начал воплощаться в жизнь. Притянув Кешу к себе, Аристархов крепко, по-братски, обнял его. 
      - Сколько я тебе должен за этот блевотник и за такси? -  спросил он, вытащив из кармана шортов чёрный бумажник.
     -  Да вы что, не стоит, - сказал Кеша.
     -  Стоит, - сказал Аристархов, - так сколько?
     - Две тысячи .
     Аристархов вытащил из бумажника четыре купюры по пятьсот рублей и вложил деньги в руку Воробьёву.
     - Ну вот, так-то лучше. С деньгами разобрались, теперь к столу, - с этими словами  он провёл Воробьёва на кухню, в которой, вопреки Кешиным ожиданиям, не было ни тараканов, ни сохнущего на верёвках белья.
      Кухня оказалась просторной и чистой, её стены были выложены кафелем под белый мрамор. Пол покрыт красивым, явно заграничного производства, линолеумом. На окнах, помимо тюля, висели красивые зелёные шторы, с пришитыми по краям кистями. Великолепный кухонный гарнитур идеально сочетался с цветом стен. Высокий, почти до потолка холодильник - Кеша впервые видел холодильник таких размеров - так и манил заглянуть внутрь.
     - В нём места столько, что можно смело «Снежную королеву» снимать, и ещё для съёмок  «Чука и Гека» в морозилке место найдётся, - сказал, не без гордости,  Аристархов, заметив взгляд, которым, Воробьёв смотрел на холодильник.
      Плита была тоже импортная. А венчало всё это великолепие изумительной красоты хрустальная люстра, свисающая с потолка. Во всём здесь чувствовался вкус, настоящий, изысканный, одним словом, женский.
     Кеше вдруг вспомнился мультфильм, который он видел много лет, назад, снятый по произведению Киплинга, в котором был мужчина, добывающий пищу, женщина, создававшая для него уют в пещере и дожидавшаяся его с охоты. А ещё в том мультфильме был кот, которого женщина постоянно гнала с порога. А под конец и мужчина, а скорее всего,  укрывшийся под его личиной, сам бард империализма, по всей видимости, и сам  любивший  кошек отнюдь не в первую очередь, ударил несчастное животное. Сейчас, стоя посреди этой великолепной кухни, Кеша с грустью подумал о том, что он, по сути, такой же никому ненужный кот.
     В центре кухни, как раз под люстрой, стоял изящный круглый стол и три стула. Стол был уже накрыт.
     - Садись, не стесняйся, - сказал Аристархов, указав Воробьёву на один из стульев.
    Вытащив из прохладных недр  холодильника запотевшую литровую бутылку водки с красивой этикеткой, Аристархов сел напротив. Быстрым движением он свернул крышку с бутылки и разлил водку по рюмкам. 
      - Ну, что, - сказал Аристархов, поднимая рюмку, - за встречу.
     Чокнувшись, они выпили. Воробьёв почти сразу же ощутил приятное тепло, разливающееся по телу. Закусив бутербродом с красной икрой, Аристархов взял бутылку и хотел наполнить рюмки снова, но Воробьёв остановил его: 
     - Нет, Стёпа, сказал он, мне завтра на работу.
     - Ну, как хочешь, - сказал Аристархов, - а я ещё накачу.
     И наполнив свою рюмку до краёв, он поставил бутылку на стол.
     - Слушай, Стёпа,  - сказал Воробьёв, - можно я задам тебе вопрос?
     Аристархов посмотрел ему в глаза, и Кеша увидел, как они заблестели. «Быстро, однако, его вставляет», - подумал Кеша.
     - Я хотел узнать, где ты работаешь. Если это, конечно, не секрет.
     - Конечно, не секрет, - улыбнулся Аристархов и опрокинул в рот рюмку, - и, вообще, запомни, Кеша, для тебя в этой квартире секретов нет. Несколько лет назад, до увольнения из армии, я был специалистом по подрывному делу, имел, кстати, звание майора. Потом работал охранником в разных коммерческих структурах. А сейчас я работаю старшим консультантом в фирме «Ягуар».
     - А чем занимается твоя фирма «Ягуар»? - спросил Воробьёв, немного опасаясь, что Аристархову  его вопросы могут показаться слишком уж плотными.
     Профессионал в нём, не смотря ни на что, был ещё жив, и, скорее всего, уже не умрёт никогда. Вернее, умрёт только вместе с ним. По всей видимости, прав был  старенький полуспившийся коллега, сказавший Воробьёву на заре его карьеры, когда однажды, за бутылкой, разговор у них зашёл об убийстве Холодова, что журналистами может быть, и не рождаются, но ими точно умирают.
     - Поставкой в Москву оружия и боеприпасов для оружейных магазинов, - невозмутимо  ответил  Аристархов, и, подмигнув, добавил, - и не только для магазинов.
     Кеша облегчённо вздохнул. Его опасения оказались напрасными.
     - Так что, если нужна помощь подобного рода, звони, не стесняйся, - улыбнувшись, сказал Аристархов, - пулемёт я тебе, конечно, не обещаю, но тротиловую шашечку, чтоб лещей на Истринском водохранилище поглушить, обеспечу, будь спок, или ружьишко там какое-нибудь особенное.
      - Спасибо, конечно, большое за предложение, - ответил Воробьёв, понимая, что предложение Аристархова было скорее данью вежливости, предусмотренной в таких ситуациях, чем некоей опцией, к которой, в случае нужды, можно прибегнуть, - но помощь подобного рода мне вряд ли может понадобиться когда-нибудь. Я, знаешь ли, Стёпа не охотник и не рыбак.
    - Ну как знать, как знать, - сказал Аристархов, - я тебе, Кеша, так скажу: все мы до поры до времени не охотники, но жизнь, как говориться, есть жизнь. Ты уж поверь мне, Кешка, на слово, в каждом из нас спит звериная злоба. И, иногда, бывают ситуации, когда она просыпается.
    Воробьёв промолчал, не зная как относиться к словам Аристархова. Аристархов, меж тем, снова наполнил свою рюмку, выпил, закусил и продолжал:
    - Знаешь, Кеша, одно время, сразу после увольнения из армии, я работал в одной конторе начальником службы безопасности. Там я сделал одно интересное наблюдение: прокалываются все эти серьёзные конторы на мелочах. А ты знаешь почему?
    - Нет, - ответил Воробьёв.
     - Да потому, - сказал Аристархов, при этом довольно не вежливо икнув, - что относятся к ним как к мелочам. Ну, ты прикинь, - Аристархов поднял к потолку указательный палец, при этом став похожим на алкоголика, который спешит поделиться с собутыльником тайной бермудского треугольника, открывшейся ему во время очередного приступа белой горячки, - сидит какой-нибудь плюгавенький банкирчик и обсасывает всю страну.  Его ****ый банк такими миллиардами ворочает, что он в туалете один надолго оставаться боится. Приходишь к нему и говоришь: Лазарь Соломонович, надо бы денег выделить на бронированные машины для обеспечения вашей личной безопасности, стальные двери, бронежилеты, сигнализацию для офиса и дома и тому подобную байду. Так ты знаешь, что мне этот ***сос отвечает? – А вам я, драгоценнейший мой, Степан Игнатьевич,  за что плачу? Разве не за обеспечение моей личной безопасности? - Нет, ты, Кеш, только подумай, это мудило сраное всерьёз считает, что он мне платит за то, что бы я его жопу своей прикрывал. Тоже мне любимый руководитель, ****ь, - и  Аристархов послал в сторону предусмотрительно распахнутой форточки смачный плевок.
      - А разве охранникам платят не за это? - осторожно спросил Воробьёв.
      - Нет, Кешка, - довольно осклабился Аристархов, -  охранник получает деньги за то, чтобы, если этого жидка сраного и грохнули, то строго по закону жанра: красиво, эффектно, неотвратимо, недоказуемо, а не забили по-глупому монтировками. Понимаешь?
     Кеша счёл за благо показать, что понимает, о чём говорил Аристархов, и согласно покачал головой, хотя логику в словах бывшего майора он и не уловил до конца.
      Аристархов откинулся на спинку стула.
     -  Думают, что если они миллиардами ворочают, то самого господа бога своими жирными пальцами за яйца держат, - с этими словами он презрительно цокнул языком. -  Не учитывают наши люди главного, Кеша, - продолжал Аристархов уже более спокойным тоном, - а главное, это безумие этого мира. Вот его-то родимое нужно учитывать в первую очередь. Так что, мой тебе совет, Кеша, ты повремени с отказом, мало ли что в жизни бывает. 
     Аристархов выпил ещё одну рюмку и, вытащив из лежащей на столе пачки «Парламента» сигарету, закурил.
     - Слушай, Стёп, - сказал Воробьёв, решив сменить тему  разговора, - а можно я задам тебе ещё один вопрос?
     - Говно-базар, - осклабился Аристархов.
     - Слушай, - скажи мне, а чего ты в этой забегаловке делал? Неужели нельзя было выбрать кабак по-пристойней? С деньгами у тебя, судя по всему - и Воробьёв обвёл взглядом кухню - всё в полном порядке. Ведь если бы не я, эти козлы бы тебя искалечили.
     - А чёрт его знает, - пожал плечами Аристархов, - тянет, понимаешь, и всё тут. Иной раз в дорогом ресторане с женой посидишь, а по дороге домой в пробке застрянешь и смотришь на старух, выпрашивающих мелочь, так потом аж зарплату в руки брать стыдно. Довели страну, ****и.   Я после таких случаев месяцами дорогие рестораны огибаю, отдыхаю в местах попроще.
     После этих слов Аристархов тяжело вздохнул, налил себе ещё одну рюмку и выпил.
     - Да, - произнёс тихо Кеша, и зачем-то добавил, - бывает. А про себя подумал, что, пожалуй, нигде больше не встретишь такой разницы между обожествляемым внутренним и претворяемым внешним, как в русском офицерстве.
      В бытность свою журналистом, Воробьёву не раз и не два приходилось лично общаться с бывшими капитанами,  майорами, полковниками, а иногда и генералами,  которые, ныне занимали не самые последние посты в коммерческих структурах, обобравших растерявшуюся, словно старушка перед голым стриптизёром, страну. А то и возглавлявших эти самые структуры.  После тяжёлого трудового дня на неисчерпаемой ниве вековечного российского воровства, назвавшегося краденным, как, впрочем, и полагается воровству, словом «бизнес», они спешили, конечно, не на «нивах», в сауны. Там, после двухсот граммов «Абсолюта», а то и белоснежной кокаиновой дорожки, начинали заниматься таким самобичеванием по поводу судьбы несчастной Родины и необходимости что-то в ней срочно менять, что у Воробьёва порой даже просыпалось доверие к ним. Правда, истязав себя, эти банные декабристы удалялись в отдельные кабинеты в компании дочерей несчастной поруганной отчизны, приехавших из вконец обнищавшей глубинки искать счастья где-нибудь на Тверской или на Пушкинской площади. И, хотя, Воробьёва в эти кабинеты, разумеется, не приглашали, но его разум подсказывал ему, что  за закрытыми дверями этих кабинетов происходит  всё, что угодно, но только не лекции по патриотизму. «Вот откуда у него привычка пить в дешёвых забегаловках, пренебрегая дорогими ресторанами», - думал Кеша, глядя на Аристархова.  Думал и понимал его, потому как, где ещё можно так полно ощутить радость доступности дорогого ресторана, как не в дешёвой забегаловке. С её фашиствующей охраной, клубами дыма, из которого, как нибелунги, появляются злые официанты. С её тусклым светом, призванным, скорее,  не вызвать у посетителя  ощущение уюта и интима, а напомнить ему о том, что не он один живёт на свете и потому пусть поскорее допивает своё пойло, дожёвывает свой дежурный бутерброд и освобождает место для следующего посетителя, а то: «Валя, этот козёл не хочет уходить, позови охрану, пусть его выкинут отсюда!»
      Несмотря на все эти умозаключения, Аристархов решительно нравился Воробьёву. Он не походил ни в малой степени на обычного, полу спившегося офицера-жлобика, уволенного в запас и тихонько пропивающего остаток своей жизни и зарплату жены. В нём чувствовалась настоящая мужская сила воли, и вместе с тем какая-то житейская простота.
     Бывают люди, чьё высокое финансовое и общественное положение, как бы, не до конца  осознаётся ими самими. Это непонимание своего положения, конечно, скрывает от них часть полезных опций, которые могут предоставить в распоряжение человека деньги и власть, но зато, это помогает  сохранять адекватную оценку окружающей действительности и обратную связь с реальным миром. Это возможно, хотя, в наши дни  всё труднее и труднее. Воробьёву вдруг вспомнились строки поэта Пушкина, «Быть можно дельным человеком и думать о красе ногтей». И хотя человек, сидевший напротив Кеши, о красе ногтей вряд ли сильно заботился, но мужиком он был явно дельным. В этом у Воробьёва не было ни малейших сомнений.  Внезапно у Кеши мелькнула мысль: «а, может, рассказать ему всё? И про Лобанова, и про этих двоих, что отвезли меня к Потапову, да и вообще обо всём, что со мной произошло?»  Но вслух Кеша сказал, вздохнув:
     - Знаешь, Стёпа, хорошо тут у тебя, спокойно, уютно. Давно так не сидел. Жаль, домой пора, если я сейчас не посплю, то, наверное, умру, а это будет очень досадно. Мне только  понравилось жить.
     - Так в чём дело, - сказал Аристархов, - оставайся до утра у меня. Сейчас раскладушку сообразим.
     - Да нет, Стёпа, - сказал Воробьёв, - спасибо, конечно, за предложение, но я домой  поеду, не обижайся.
     - Приезжай почаще, - сказал Аристархов, - визитка моя у тебя, дорогу ты знаешь.
     Когда Воробьёв вышел на улицу из подъезда Аристархова, на его часах было уже половина третьего. «Что дальше? - подумал Кеша, глядя на залитую фонарным светом дорогу, - домой, спать, что же ещё».

Глава 6
      Утром Воробьёва разбудил громкий звук дверного звонка. Открыв глаза, он, первым делом, посмотрел на циферблат будильника. Стрелки показывали ровно семь часов. Только тут Кеша вспомнил, что накануне, вернувшись от Аристархова, он забыл завести будильник. Подойдя к двери и глянув в дверной глазок, Кеша увидел Григория.
     - Иннокентий Александрович, - сказал Григорий, когда Кеша открыл дверь, - нам бы очень хотелось, чтоб впредь вы были более пунктуальны.
     - Простите, Григорий, - ответил Воробьёв, - больше этого не повторится.
      - Хорошо, - сказал Григорий, улыбнувшись, - я жду вас внизу в машине. На сборы у вас десять минут, не больше, постарайтесь уложиться. Сегодня я отвезу вас в наш архив. Позавтракать вы вероятно не успеете. Пусть это будет вашим, хм… ну, скажем, штрафом за опоздание на работу. Кстати, очень надеюсь, последним.
      Воробьёв вдруг почувствовал уже знакомую тяжесть в груди. Он даже точно знал название охватившему его чувству – «безысходность». Ему вдруг отчаянно захотелось захлопнуть дверь раз и навсегда перед этим странным, с виду вполне обычным и даже несколько простоватым, но на самом деле, обладающим несомненным могуществом, человеком. Кеше захотелось броситься назад в комнату, вытащить из серванта, вспомнившуюся, вдруг, бутылку водки, оставленную кем-то из знакомых во время очередной пьянки, напиться, бухнуться на диван и заснуть. Заснуть, чтобы проснуться прежним, никому не нужным, безработным журналистом. Но вместо этого Кеша тихо произнёс:
     - Хорошо, Григорий, подождите меня внизу, пожалуйста, и ещё раз простите меня за то, что заставляю вас ждать.
     Закрыв дверь, он заскользил по линолеуму в комнату одеваться. Выйдя из подъезда, Воробьёв подошёл к ожидавшему его под сенью раскидистого куста сирени «мерседесу». Григорий стоял, опершись на приоткрытую дверь автомобиля, и наблюдал за ним. «Интересно, - подумал Воробьёв, приблизившись к «мерседесу», - один он сегодня приехал, или в машине есть ещё кто-нибудь?» Словно прочитав его мысли, Григорий сказал:
    - Садитесь скорее в машину, хотите - сзади, хотите - рядом со мной. Нам надо спешить; у нас не принято ждать. 
       - Не дай Бог в пробку попасть, - сказал Григорий, когда «мерседес» уже выезжал со двора, - Леонард Дмитриевич тогда точно голову открутит.
     И хотя Григорий не уточнил, кого именно он имел в виду, говоря про голову, но от его слов у Кеши снова неприятно засосало под ложечкой.

     Здание архива, в котором предстояло работать Воробьёву, представляло собой старинный особняк дореволюционной постройки, обнесённый высокой чугунной решёткой и укрывшийся от посторонних взглядов за глухой стеной сирени и высоких вязов. Воробьёву приходилось прежде видеть вязы, и потому он сразу узнал их, но в Москве он видел их впервые.  Сначала Кеша подумал, что вязы здесь, специально посадили по заказу.  А потом ему пришло в голову, что, возможно, это одно из тех немногих мест, которые ещё сохранили дух той старой Москвы, по которой бродили Маяковский и Есенин. 
     Воробьёву вдруг вспомнились строки, написанные Есениным о старой Москве: «Я люблю этот город вязовый, пусть зачах он и пусть одрях. Золотая, дремотная Азия опочила на куполах». И пусть Азия, или, по крайней мере, большая её часть, уже давно опочила на строительных лесах и многочисленных московских торговых рынках, всё же, приятно было увидеть воочию ту Москву, о которой писал несчастный спившийся вихрастый бабник.
     Выйдя из машины, Воробьёв направился вслед за Григорием  к особняку.
      Миновав чугунные ворота, они двинулись по асфальтовой дорожке к дубовым дверям. На подходе Кеше бросилась в глаза маленькая камера слежения, укреплённая над самой дверью. Воробьёв посмотрел по сторонам и заметил ещё две камеры, одна из которых была укреплена на стене здания, другая на стволе огромного вяза. «Серьёзная охрана», - подумал Воробьёв.
      Внутри здания царили прохлада и полумрак. В воздухе витал, едва уловимый, запах хлорки - по всей видимости, недавно делали влажную уборку. Миновав пост охраны, и поднявшись по широкой мраморной лестнице на второй этаж, они довольно долго шли по длинному узкому коридору, мимо многочисленных дверей с номерами. Наконец Григорий остановился напротив двери, на которой была укреплена табличка с номером «13».
     - Вот здесь, Иннокентий Александрович, вам предстоит работать. - Не сказав больше ни слова, он повернулся и зашагал прочь.
      Постояв несколько секунд в нерешительности, Кеша взялся за ручку и повернул её. Дверь оказалась не заперта. Войдя в комнату, Воробьёв огляделся. Собственно термин «огляделся» вряд ли был здесь уместен, ибо, куда бы ни направлял взгляд Кеша, он всюду натыкался на огромные, до самого потолка шкафы, с множеством ящиков. Комната была сплошь ими заставлена. Лишь в одном месте комнаты сохранялось свободное пространство. Источников света в комнате было три:  большая люстра, свисающая с потолка в самом центре, окно, возле которого стоял стол, третьим источником света была, стоящая на столе, лампа. Собственно, это пространство у окна, которое занимал стол, и было тем единственным местом, которое не было занято шкафами. За столом, спиной к Воробьёву, сидел человек.
       Человек за столом, казалось, не заметил, что в комнате появился кто-то ещё, и продолжал работать,  склонившись над какими-то бумагами, разложенными по всему столу. Воробьёв подумал, что ему следует как-то сообщить о своём присутствии. Вспомнив, что входная дверь осталась открытой, он взялся за ручку и закрыл её, при этом издав ровно столько шума, чтоб человек за столом услышал. Его усилия не пропали даром. Человек за столом оторвался от своих бумаг и обернулся. Это был Лобанов. Одет он был в белую рубашку, чёрный жилет, на руках его были надеты нарукавники. На носу у него красовалось пенсне. Всем своим видом он напоминал старенького сельского библиотекаря, который после работы не прочь поспорить с кем-нибудь из классиков за бутылкой самогона.
      - Проходите и садитесь, Иннокентий Александрович, -  сказал Лобанов, указав Воробьёву на стул напротив.
       После он вернулся к работе. Немного смущённый таким отношением к своей персоне, Воробьёв направился к столу мимо шкафов. Расстояние между шкафами было таким маленьким, что Воробьёву пришлось пробираться боком. Однако в том месте, где стоял стол, шкафы стояли таким образом, что образовывалось что-то вроде комнатки, впрочем, весьма незначительной по своим размерам. Подойдя к столу, Воробьёв увидел стоящие на нём два телефонных аппарата: белый и зелёный. Прежде они были скрыты от Кешиного взора спиной Лобанова. У телефонов не было вертушек. Кеша видел такие прежде только в кино. Такие телефоны стояли в кабинетах важных партийных бонз. 
     - Как доехали? - спросил Лобанов, не отрываясь от работы, когда Воробьёв опустился на стул.
     - Хорошо, - ответил Кеша.
     Лобанов всё так же, не отрываясь от бумаг, покачал головой. Воробьёв бросил взгляд на листок, над которым склонился Лобанов. Он до середины был испещрён какими-то иероглифами не то китайскими, не то японскими.  Глядя на то, как всё новые и новые иероглифы выскакивают из-под шариковой ручки Лобанова, Воробьёв невольно залюбовался. Наконец, ручка остановилась и легла на стол рядом со стопкой исписанной бумаги. Лобанов размял пальцы и потянулся.
     - Вы извините, Иннокентий Александрович, - сказал он, виновато улыбнувшись, - нужно было срочно подготовить ответ на запрос из Англии. Нашим тамошним коллегам срочно понадобилась справка об истории Японии, в частности, об императорах эпохи Хеан. Начальник  тамошнего отдела нашей организации сам собирает всё,  что связанно с этой эпохой.  Это, конечно, не наша сфера деятельности, но у нас в организации с давних времён царит дух взаимопомощи, а ваш предшественник очень увлекался Японией. Очень сведущий был человек в этом вопросе, как впрочем, и во многих других.
    Лобанов тяжело и, как показалось Кеше, искренне  вздохнул.
    - У него была весьма обширная картотека, которую он собирал всю жизнь. К слову сказать, его интересовала не только Япония. Его интересовали, главным образом страны, где народы обожествляли свою, подчас жестокую к ним же самим, власть. Японский самурай мог за малейшую провинность отрубить простолюдину голову, но и сам, в свою очередь жертвовал своей жизнью по первой просьбе своего господина. В некотором роде мы с ними похожи. Вы не находите, Иннокентий Александрович? Когда я говорю «мы», я имею ввиду не вас и меня конкретно, а весь наш народ, - и Лобанов посмотрел в глаза Воробьёву.
      Кеша пожал плечами. Все его познания и образы, на которые он мог бы опереться в таком вопросе, как средневековая Япония - а он инстинктивно чувствовал, что эта самая эпоха Хеан относится именно к средневековью - были целиком и полностью почерпнуты из фильма «Сёгун» с Ричардом Чемберленом в главной роли. Воробьёв уже было подумал, что Лобанов сейчас устроит ему экскурс в историю Японии, но тот неожиданно сменил тему разговора.
      - Всё, что вы видите здесь, - он обвёл рукой шкафы, - и есть наш архив. Точнее говоря, одна из его частей. В других странах тоже есть такие архивы. Здесь мы, точнее говоря, теперь уже вы, будете подбирать нужные факты.
     Воробьёв хотел спросить, какие именно факты ему предстоит подбирать, для кого и с какой целью ему предстоит их подбирать, но смолчал, решив, что Лобанов сам посвятит его во все тонкости предстоящей работы. 
      - Выглядеть ваша работа будет следующим образом, -  продолжал Лобанов, - вот по этому телефону, - он  указал рукой на стоящий на столе зелёный телефон, - вам будут звонить и называть номер шкафа, ящика, и карточки. Номера будут следовать через дробь. Допустим, вам позвонят и скажут: десять, дробь двадцать, дробь тридцать. Это значит, что вам нужно будет быстро подойти к шкафу под номером десять, открыть ящик под номером двадцать и достать карточку под номером тридцать. После чего, чётко и внятно произнести написанный на карточке код. Доверительно сообщу, что в каждом коде зашифрована информация о том или ином историческом событии, произошедшем в определённой точке земного шара, в определённый исторический отрезок. Кроме того, там зашифрованы причины, предпосылки, приведшие к этому событию, и последствия, к которым, в свою очередь, привело это событие. Отдел коррекции заносит сообщённый вами код в компьютер и,  после детальной обработки компьютером, эта информация поступает в коррекционный отдел.  Вам  большей частью  придётся иметь дело с информацией, касающейся нашей страны, а вся информация, касающаяся нашей страны, хранится в шкафу номер семь. Вот он, - и Лобанов положил руку на стенку шкафа, который стоял сбоку. - Вот и всё, собственно, что от вас требуется. Запомнили?
      - Запомнил, - ответил Кеша.
      - Если у вас есть ко мне вопросы, - сказал Лобанов, задавайте их, не стесняйтесь.
       - Есть, - сказал Кеша, - а все те данные, которые мы здесь храним, разве нельзя просто, по первому требованию, получить в любой библиотеке или другом каком-нибудь архиве? Зачем вся эта конспирация?
      Лобанов усмехнулся и выбил ногтями по столу замысловатую дробь.
       - Иннокентий Александрович, - сказал он, - поверьте мне на слово, всё, что вам известно об истории человечества из школьного курса очень далеко от истинного положения вещей. Могу вам со всей ответственностью сообщить: курс истории, который преподаётся, а точнее говоря, продаётся человеку в школе, это курс вникуда. Точнее говоря, это курс в страну забвения, поэтому правильнее было бы называть его дискурсом. Всё, что преподаётся человеку в школе под видом истории, есть, кристально-чистая неправда.
      - Если то, что преподаётся в школе неправда, - сказал Воробьёв, немного опешивший от того, что он только что услышал, - тогда где же кристально-чистая правда?
      - Здесь, - сказал, довольно улыбнувшись, Лобанов и обвёл взглядом шкафы. Ему явно доставляла удовольствие роль открывателя истины.
      - Кстати, Иннокентий Александрович, - сменил неожиданно тему Лобанов, - хочу заранее предостеречь вас от возможных ошибок, ибо они в нашем деле слишком дорого стоят. Никогда не полагайтесь на свою память, как бы вы не были в ней уверены. Я это говорю потому, что не известно, сколько времени вам предстоит отработать в нашем архиве. Может, статься, это займёт годы, и, спустя какое-то время, вам может показаться, что номера карточек и написанные на них коды, прочно въелись в вашу память. Вследствие этого может возникнуть ситуация, когда вам, скажем так, покажется более уместным продиктовать код с памяти, чем искать требуемую карточку. Так вот, это категорически не допустимо, понимаете, Иннокентий Александрович, категорически. Помните всегда, что от нас с вами зависят миллионы, если не миллиарды жизней. И не только тех, кто уже живёт на этой многострадальной планете.
      - В каком смысле? - переспросил Воробьёв.
      - В самом прямом, - ответил невозмутимо Лобанов, - нам с вами поручено контролировать не только количество людей, которые живы в данный отрезок времени и тех, кому пришла пора покинуть этот прекрасный и безумный мир, но и количество людей, которым предстоит пережить великое чудо рождения. Что поделаешь, - Лобанов театрально развёл руками, - наша планета это дом. А любой дом, даже самый большой и гостеприимный, может вместить только определённое количество гостей. Судя по выражению вашего лица, я вижу, что вас шокирует то, что я вам говорю. Но уверяю вас, дорогой Иннокентий Александрович, когда ваше сознание, освободится от рефлексий по поводу  какой-то особенной ценности чужих жизней, остатков религиозных страхов, которые у вас, хоть и не в значительном объёме, но, всё же, имеют место быть как нечто вроде реликтового белого шума. Когда вы освободите свой ум от гуманизма, либеральных ценностей, прав человека и прочей чепухи, вы поймёте, что я мучительно прав. Конечно, будь наша воля, мы бы построили дом, способный вместить всех желающих, но, как вы понимаете, это не в наших силах. Этот проект с нами согласовать забыли, - Лобанов улыбнулся, - и потому единственное, что мы можем сделать для более менее комфортного проживания в этом доме, это внимательно следить за тем, чтобы количество жильцов было ровно таким, какое может вместить дом. Вы меня понимаете?
       - Понимаю, - ответил Воробьёв.
       - Ещё раз повторюсь, - сказал Лобанов, - будьте очень внимательны в своей работе. В истории нашей организации бывали случаи, когда малейшие ошибки наших сотрудников приводили к гибели империй и даже целых цивилизаций. Правда такие судьбоносные ошибки случались довольно давно, но мелкие рецидивы, увы, случались и на моих глазах. У вас есть ещё вопросы?
      - Есть, - сказал Воробьёв, - что корректирует коррекционный отдел, в который будет поступать информация после компьютерной обработки?
      - Как что? - удивлённо поднял брови Лобанов, - будущее.
      Теперь пришла очередь удивлённо поднять брови Кеше. Лобанов поспешил с объяснениями.
      - Для того, чтобы управлять ходом дальнейшего исторического развития, или, говоря проще, будущим, нужно, во-первых, точно знать правду о прошлом, а во-вторых, тщательно скрывать эту правду от других. Говоря современным языком, всячески стремится к тому, чтобы все сто процентов акций были в твоих руках. Тогда ты можешь варьировать ход событий, как тебе заблагорассудится. Хотя, честно говоря, свободы для  манёвров не так уж и много. Люди мы психически здоровые и лавры Герострата нас не интересуют. Всё, что делается нами, делается исключительно  на благо нашей дорогой старушки Земли. Ну, и людей, конечно, тоже.
     - Я всё-таки, честно говоря, не могу поверить, - сказал Воробьёв, - что человек, или даже целая организация, способны влиять на ход истории.
     - Не вы первый, не вы последний, - улыбнулся Лобанов, - я, признаться, в своё время, на вашем месте ещё не так глаза округлял. Поверьте, дорогой Иннокентий  Александрович, это возможно. Есть много способов, делающих эту опцию доступной. И самый действенный из всех способов влиять на исторические события - это фальсифицировать те причины, которые к ним привели. Для чего это делается, вам рассказывал Потапов. А как это действует на практике, вы сами скоро увидите.
     - А как вам удаётся на протяжении стольких веков скрывать правду от людей? - спросил Воробьёв.
      - Во-первых, не веков, а многих тысячелетий, - поправил Лобанов, - а во-вторых, не скрывать, а разбавлять.
      - Чем разбавлять?
      - Ложью, чем же ещё, ею родимой.
      Видя недоумение на лице Воробьёва, Лобанов принялся объяснять:
      - Чистая ложь всегда вызывает только презрительные улыбки - это не красивая фигура речи, это констатация факта. Чистую ложь человек чувствует интуитивно на подсознательном уровне. А вот ложь, разбавленная правдой, вызывает споры, создаёт различные точки зрения на один и тот же вопрос, а, значит, рождает и мысли. И вот уже пишутся научные труды, защищаются разнокалиберные диссертации, одна абсурднее другой, снимаются фильмы, ставятся спектакли и тому подобное. И вот, спустя совсем немного времени, где правда, а где ложь, уже сам чёрт не разберёт. Вы наверно спросите, какое это всё имеет отношение к управлению историей, или как мы с вами договорились говорить, будущим, охотно отвечу: самое непосредственное. Ведь будущее есть не что иное, как материализовавшиеся идеи, образы и мысли, почерпнутые человеком,  вступающим бодрым шагом в каждый новый момент из прошлого. Да-да, дорогой Иннокентий Александрович,  мысли материальны. Как не банально это звучит, но так оно и есть. Материальны так же, как и все эти шкафы, стол, телефоны, стулья на которых мы с вами сидим, одежда, которая на нас надета. Ведь, всё это тоже когда-то было чьими-то мыслями. К счастью, для нас с вами, большинство людей не задумывается над этим серьёзно, или, просто не верит в это, хотя, сталкивается с подтверждением этого неоспоримого факта много раз и каждый день.  Есть среди них, конечно, оригиналы, способные не только отвечать на сложные вопросы - таких, к слову сказать, всегда было предостаточно - но и задавать эти самые сложные вопросы. Но, во-первых, как я уже говорил, они слывут среди людей оригиналами, а это одно из значений слова псих. А во вторых, их немного, и потому они нам не страшны.
     - То есть, если я вас правильно понимаю, мы, то есть наша организация, по сути, занимается ни чем иным, как производством  суррогата из лжи и правды, - спросил Воробьёв.
     - Не то чтобы в промышленных масштабах, но  и такой аспект имеет место быть, - ответил Лобанов, снова широко улыбнувшись.
     Тут внезапно зазвонил один из стоявших на столе телефонов. Лобанов снял трубку.
     - Да, здравствуйте, - сказал он, - да, он здесь.
     Воробьёв понял, что речь идёт о нём.
      - Да, скоро закончим, - продолжал Лобанов, - нет, я думаю об этом ему знать ещё рано, пусть дождётся посвящения.
      После этих слов Лобанов положил трубку на аппарат и посмотрел на Воробьёва.
      - Генерал звонил, - сообщил он, - о вас  спрашивал. Ну что, у вас ещё есть вопросы?
      - Есть несколько, - сказал Кеша.
      - Тогда задавайте, - улыбнулся Лобанов.
      - Во-первых, мне бы хотелось узнать, кем именно нам поручено то, что мы делаем. Во-вторых, что такое посвящение, о котором вы только что говорили с генералом, и которое, насколько я понял, мне предстоит пройти в будущем. А в-третьих, что случилось с моим предшественником - тем самым, который был без ума от Японии. 
      - На первый ваш вопрос ответить довольно легко, -  сказал Лобанов, - история нашей организации начинается в незапамятные времена, и связана она с Атлантидой.
      - С какой Атлантидой, - переспросил изумлённый Кеша, -   с той самой Атлантидой, про которую писал Платон и разныё фантасты?
     - Да, с  той cамой Атлантидой, про которую наврал Платон и продолжают врать фантасты, - усмехнувшись,  подтвердил Лобанов. - Про какую  Атлантиду  фантасты пишут, я однажды почитал, вернее, попытался почитать. Не смог осилить и тридцати страниц. Чушь несусветная. С тех пор  не читаю фантастов и вам не советую, незачем голову засорять ненужным хламом.
     - А Платон? - спросил Воробьёв.
     - А тем более не советую читать Платона.
     - Почему? -  удивился Кеша.
     - Потому, что Платон - это такой же фантаст, только более древний, наивный, ну и, возможно, меньше своих современных коллег, думающий о гонораре.
     - Знаете, Леонард Дмитриевич, - сказал Воробьёв, - если честно, я всегда считал все эти легенды про Атлантиду сказками.
     - И, как ни парадоксально это прозвучит, - сказал Лобанов, - вы всегда были и правы и неправы одновременно.
     - Почему? - не понял Воробьёв.
     - Потому, что Атлантида и была, и её не было.
     - Как это, она была, и её не было? – удивился Воробьёв.
     - Попробую объяснить, - сказал Лобанов и посмотрел на часы.  - История нашей организации, действительно, началась во времена Атлантиды много тысячелетий назад. Той самой Атлантиды, которая действительно погибла. Вот только погибла она не от того, что ушла под воду и не от того, что на неё с неба упал какой-то там метеорит, как утверждают ныне бытующие небылицы о той далёкой величайшей, катастрофе.
      - А что, - спросил Кеша, - та катастрофа действительно была такой ужасной, какой её описывают все эти хм… небылицы?
      - О да, - протянул Лобанов, - это была величайшая трагедия. Может быть, даже самая величайшая из тех, что когда-либо происходили  под этим небом. И была она так велика, что её эхо дошло до наших дней. А все эти хм… небылицы не в силах передать и сотой доли той катастрофы, которая произошла тогда. Небылицы они небылицы и есть. Но, однако, вернёмся к Атлантиде. Погибла она по совершенно другой причине.
     - А по какой? - спросил Воробьёв. 
     - Вам об этом знать пока рано, - сказал Лобанов, - придёт время и вы всё узнаете. Скажу только, что Атлантида это вовсе не название острова или континента, как рассказывают людям сегодня, опираясь на всё того же Платона. Атлантидой в глубокой древности называли группу людей. Точнее даже не самих людей, а их мысли, их эгрегор. Вам, Иннокентий Александрович, знакомо определение слова «эгрегор»?
     - Нет, ответил Кеша.
     - Эгрегор, - сказал Лобанов, - это остров коллективного сознания в океане хаоса, но более подробно вам об этом расскажут позднее. Вот этот эгрегор, то есть,  остров коллективного сознания и назывался Атлантидой. Так что, правильней было бы говорить, что наша организация не родилась  во времена Атлантиды, а рождена была самой Атлантидой.  Из этого с необходимостью следует, что в определённом смысле правы и те, кто утверждает, что Атлантида была, и те, кто утверждает обратное. Не прав во всей этой истории только Платон, заморочивший людям головы на тысячи лет вперёд, которому позволили остаться в истории, только потому лишь, что его имя всякий раз упоминают, когда хотят сказать, что нет ничего дороже истины.
      Воробьёв хотел было спросить, кто именно позволил Платону задержаться в истории, но вслух сказал другое:   
      - Знаете, Леонард Дмитриевич, простому человеку с улицы то, что говорите вы, наверное, покажется полным бредом.
      - Ещё бы простому  человеку с улицы то, о чём я говорю, не казалось бредом, - воскликнул Лобанов, театрально вскинув руки, - тогда весь наш отдел дезинформации нужно было бы отдать под сокращение, как бы выразился, наверное, всё ещё столь близкий вашему сердцу, простой человек с улицы. Правда, я подозреваю, что в термин «сокращение» мы с этим самым простым человеком с улицы вкладываем всё же разное понимание. 
       Помолчав немного, Лобанов продолжал:
       - Первые члены нашей организации были частью того великого эгрегора, но этот вопрос не входит в зону моей компетенции. Подробнее об этом вы узнаете позднее и не от меня. Я, так сказать, -  раб своей лампы.  Какой там у вас был второй вопрос?  Ах да, вы, кажется, хотели узнать, что такое посвящение. Что же, извольте. Посвящение это процедура принятия нового члена в наше общество как равноправного. По сути, это не более чем простая формальность, но, всё же, событие это довольно зрелищное.
      - А разве я ещё не полноправный член вашего общества? -  удивился Воробьёв.
      - Нет, - ответил Лобанов, - вы пока ещё только наш сотрудник. Так сказать, полноправный член общества не самых передовых человеческих мыслей, материализовавшихся в форме этих шкафов, и прочей, находящейся в этой комнате мебели, и вездесущего и всепроникающего общества тараканов, которых у нас, к сожалению, тоже  хватает.
     Воробьёв не знал, стоит ли ему обижаться на слова Лобанова, но подумав немного он решил, что, всё же, не стоит.
     - Напомните, пожалуйста, Иннокентий Александрович, - сказал Лобанов, - в чём заключался ваш третий вопрос. Ах, да, вы хотели узнать, что случилось с вашим предшественником. Он допустил недопустимую ошибку, и ему пришлось за неё расплачиваться.
     - Чем расплачиваться? - спросил с тревогой  Воробьёв, предчувствуя заранее, каким будет ответ Лобанова.
      - Иннокентий Александрович, - сказал Лобанов серьёзным тоном, - мы - не провинциальный заводик на последнем издыхании на излёте гайдаровских реформ. С нами не расплачиваются ширпотребом и сельхозпродукцией. Человек рискнул жизнями людей и в результате потерял свою.
      - Как потерял, - оторопел Воробьёв.
      - Ну, право же, Иннокентий Александрович, вы меня изумляете. Мне ли, вам, журналисту, объяснять, как в России люди теряют жизнь. Мне, право, даже как-то неловко. А посему позвольте не считать ваш вопрос серьёзным. Вот, если бы вы спросили меня, как они умудряются её здесь находить, и, более того, проживать её здесь, а то и прожигать, вот это был бы предмет достойный обсуждения.
     - То есть, вы убиваете людей? - спросил Воробьёв.
     - Не то, чтобы  с удовольствием, и не то, чтобы на этом строилась наша самоидентификация, но, иногда, случается и такое, - ответил  Лобанов так же просто, как будь-то у него спросили «который час». - Мы не хороним наших людей на обычных кладбищах. В нашей организации есть очень древняя традиция: хоронить  ушедших от нас членов нашего общества возле наших жилищ. Это своего рода дань благодарности за те хорошие качества, которые были в покинувшем нас члене нашего общества, благодаря которым, он и был некогда принят нами в наши ряды.
      Воробьёв вдруг вспомнил каменную аллейку возле дома Потапова, рабочих опускающих в яму гроб. Вспомнил и вдруг понял, чей именно гроб опустили в тот день на его глазах в могилу. Ему снова стало страшно.
      - Ладно, - произнёс Лобанов, поднимаясь со стула, - сматривайтесь, привыкайте к своему новому рабочему месту. Маяк с вами?
      Кеша похлопал себя по правому карману пиджака. 
      - Хорошо, - сказал Лобанов, - если будут какие-нибудь проблемы, просто поднимите трубку белого телефона, назовите номер вашего кабинета и сообщите о проблеме. Да, кстати, чуть не забыл,  каждое утро вам будут приносить меню из ресторана. Приносить, как вы, наверное, уже догадались, буду я, заодно буду интересоваться как ваши успехи. Обед вам будут доставлять наши люди прямо на рабочее место. С выбором блюд не стесняйтесь, мы не стеснены в средствах и не жалеем их на своих сотрудников. Ну, вроде, всё сказал, - произнёс Лобанов, потерев подбородок. Затем, повернувшись, он, не попрощавшись, вышел из комнаты, закрыв за собой дверь.
     Оставшись один, Воробьёв осмотрелся по сторонам. Тусклые блики дневного света, пробивающиеся из-за занавесок, поблёскивали на полировке шкафов. Судя по тому, что с наружи не доносилось ни звука, окна были звуконепроницаемыми. Не смотря на это в комнате было свежо. Потолок был, как и положено потолку в старинном особняке, довольно высокий, украшенный лепниной. «Интересно, - подумал Кеша, - во сколько им обходиться аренда?»
      В этот день в кабинете Воробьёва не прозвучал ни один звонок. Ближе к вечеру зашёл Лобанов. Разговор на этот раз зашёл о способах, с помощью которых организация, в которой теперь работал Воробьёв, управляла огромными массами народа.
      - Для этого нами были созданы, так называемые, авраамические религии, - ответил Лобанов, когда Кеша задал ему этот вопрос.
      Кеша и раньше подозревал, что у церкви, помимо декларируемых целей, есть и ещё какие-то, о которых, бабушки, отдающие толстым батюшкам с масленистыми густыми бородами последние деньги, не имеют представления. Кеша слушал Лобанова спокойно. Себя самого он сам причислил к придуманным им же самим «не успевшим испугаться». Пару раз заходя в церковь, он долго смотрел на изображённое на иконах измождённое лицо спасителя человечества. Кеша никак не мог понять, как у того, кто воплощает вселенское добро, может быть такое мрачное лицо. Могло статься, конечно, что парня просто запечатлели не в самый лучший момент, и с тех пор его неудачное порт-фолио портит ему весь имидж. Но, так или иначе, церкви Кеша предпочитал обходить стороной, справедливо полагая, что его и без церкви есть, кому обманывать. Однажды, ещё в бытность свою журналистом, Кеша даже поссорился с одним из своих коллег, пытавшегося убедить его в истинности христианского вероучения.
     - Да пойми, ты, - убеждал его коллега, в глазах у которого уже пылали костры инквизиции, - наша религия это истина в последней инстанции.
     Кеша попытался пробиться к разуму оппонента с помощью логики.
     - Ну, послушай, старина, - говорил он, - вот стоит пред тобой человек, который утверждает, что у него изо лба выходит невидимый луч, который может исцелять больных. Как ты его назовёшь?
     - Ну, ясно дело, шарлатаном назову, - нахмурившись, ответил приятель.
     - Отлично, - продолжал Кеша, - ну тогда, человека, утверждающего, что через три дня покойники оживают, а девицу можно оплодотворить воздушно-капельным путём, разве не следует с необходимостью объявить таким же шарлатаном. И потом, что это за мода везде, где надо и где не надо, вставлять религию?
     - Россия - исконно христианская страна, - защищался отчаянно коллега, - у нас огромный процент православных. Поэтому неплохо было бы изобразить крест на гербе нашего государства. 
      - У нас в стране, - смеясь, парировал Кеша, - гораздо больший процент алкоголиков, но это не повод изображать на нашем гербе бутылку и стакан.
      После того разговора они не общались с тем коллегой года два.
     - Знаете, Леонард Дмитриевич, - сказал Кеша, - по-моему, с помощью религии управлять сейчас вряд ли удастся, во всяком случае, в России. По крайней мере, у христианства позиции сейчас очень слабые. Правительство, конечно, делает всё возможное, что бы вернуть людей в церковь, но, как мне кажется, получается это у него не очень.
     - И не получится, - сказал с улыбкой Лобанов, -  христианство, Иннокентий Александрович, - уже отыгранная карта. Его дни сочтены, и не надо его жалеть, туда ему и дорога, в конце концов. Современная русская православная церковь приближает людей к небу только одним способом: торгуя сигаретами и водкой. Ещё раз повторю: христианство - отыгранная карта, и всё, что сейчас с ним происходит,  это, не более чем, предсмертные судороги. Но смерть христианства настолько же неизбежна, на сколько неочевидно то, что оно обещало людям после кончины.
     - Почему это? - спросил Кеша.
     - Да потому, - ответил Лобанов, - что в христианство, как, впрочем, и в ислам, и в иудаизм, встроен изначально механизм саморазрушения. Он запрятан настолько надёжно, насколько это вообще возможно. А именно, положен на самом видном месте. Он встроен в ту часть всех этих, так называемых, учений, которая призвана была в своё время собрать под крест, или под полумесяц, побольше разного сброда. В писаниях, а, к слову сказать, они в этом аспекте мало отличаются друг от друга, эта часть считается самой важной. И миллионы людей, поколение за поколением, твердят, словно во сне: «ударили по правой щеке - подставь левую», «возлюби врага..», ну и разное в том же духе. Много веков назад все эти заклинания нужны были для того, чтобы напитать эгрегор молодой религии. Религия должна стать объективностью, с которой засыпают и просыпаются. А единственное, что может загнать в объективность, что бы то ни было, - это мысли - мысли миллионов людей. Более того, мысли делают эгрегор молодой религии сильней. Тут я позволю себе воспользоваться примером. Представьте себе увеличительное стекло, которое подставили под солнечный свет. Представили? Прекрасно. Если мы с вами будем быстро двигать наше стекло из стороны в сторону, то энергия солнца будет рассеиваться и никакого эффекта не произойдёт. Если же мы зафиксируем стекло на одном месте, то получим возгорание. Вот так и с человеческой мыслью. Но когда эгрегор достаточно напитан, первое, что должна дать религия, это кровь.
     - Какую кровь, спросил изумлённый Кеша.
     - Красную, - усмехнулся Лобанов. - Эгрегор формируется мыслями, и чувствами людей, но как говорится, когда эгрегор есть - он не может не есть, -  Лобанов усмехнулся явно довольный своим каламбуром. -  Сформировавшийся эгрегор должен подпитываться, а подпитывается эгрегор кровью. Религия формирует эгрегор, а после заботливо подкармливает его кровью. Это похоже на ухаживание кровожадной матери за кровожадным  ребёнком. И начинались крестовые походы, инквизиция, ну, и тому подобные увлекательные мероприятия. Но время не стоит, проходят века, и вот все страны, какие только возможно, обращены в религию. И, постепенно, люди приходят к тем местам священных писаний, которые, повторюсь, некогда были призваны для того, чтобы собрать весь сброд. Вот тут-то их и поджидает та самая мина замедленного действия, механизм саморазрушения, о котором я говорил в начале нашего разговора. Ведь если вдуматься, то весь этот бред типа: «ударили по правой щеке - подставь левую», «возлюби врага» -   противоприродны. Они разрушают самое дорогое, что есть у человека. Люди, дорогой Иннокентий Александрович, уже давно позабыли, что у них самое ценное, а вам я по-секрету скажу, что это. - Лобанов чуть наклонился и произнёс шёпотом: - единственно дорогое, что есть у человека - это личность.
      - Интересно, - спросил Кеша, - а политиками тоже вы управляете?
     - Конечно, - ответил Лобанов, - политики часто обращаются к нам за консультациями по тем или иным вопросам. Конечно, не о пенсиях и тому подобное. Такие мелочи мы отдаём на их усмотрение. И потом мы имеем дело далеко не со всеми политиками. Точнее говоря, мы имеем дело не с самими политиками. Для сношений у нас есть служба связи. Прямых контактов мы не допускаем. Во-первых, в целях конспирации, а во-вторых, чтобы абсолютно исключить личный аспект из дела. Это, знаете ли, мешает.
      Воробьёв был ошеломлён услышанным. То, что говорил Лобанов, не укладывалось в голове. А уложить, между тем, следовало, ибо, как чувствовал Воробьёв, судя по всему, дело именно так и обстояло в действительности.
    - Смею вас уверить, Иннокентий Александрович, - продолжал Лобанов, - если какой-нибудь политик по телевизору заговорил о каком-нибудь серьёзном решении, которое действительно способно повлиять на судьбу страны, обыватель, или как вы выразились утром, простой человек с улицы, может смело выключать телевизор, ибо в тех кругах, которые обладают настоящей властью, а не бутафорской, данная опция, просто напросто, сошла с повестки дня. Правда,  у обывателя вряд ли хватит ума на то, чтобы догадаться выключить телевизор, если он настолько глуп, что включил его, хе-хе-хе. Обычно, мы отдаём в парламенты стран на протяжении уже многих лет те законопроекты, которые были забракованы или сочтены слишком несерьёзными нашим отделом, который специализируется на этом. Да, что я вам рассказываю, вы сами, Иннокентий Александрович, можете припомнить хотя бы один закон, который был принят в последние годы и сколько-нибудь значительно изменил вашу жизнь? Во всяком случае, в лучшую сторону.
     - Нет, - ответил, Воробьёв, подумав не много.
     - Вот именно об этом я и говорю, - сказал Лобанов, и откинулся на спинку стула.
      Внезапно зазвонил один из телефонов, стоящих на столе. Воробьёв не сразу сообразил, что снять трубку следует именно ему. Опомнившись, он схватил трубку и поднес к уху.    
     - Да, я вас слушаю, - произнёс он, стараясь, чтобы голос не выдал его волнения.
     - Могу я услышать Леонарда Дмитриевича? - произнёс в трубке суховатый баритон.
      - Это вас, - сказал Кеша, протягивая трубку Лобанову.
      - Да, слушаю, - сказал Лобанов в трубку. – Ну, и чего ему нужно на этот раз? А прошлые? Уже кончились? Скажи ему, чтобы он сам кончился. Ладно, шучу. Ну, что же, отдайте ему те, что наши коллеги забраковали на прошлой неделе. Нет, эти оставьте для коммунистов, а то обидятся ещё. Да вы что? Бил её в лицо? Да ну, не может быть. Хотя, собственно, почему не может быть. С него еще и не такое станется. Ещё и водой поливал? Ха-ха-ха. И за волосы таскал? Нет-нет, ни в коем случае, пусть продолжает в том же духе. Ещё не хватало, чтобы он начал целовать женщинам ручки. Тогда у народа от таких высоковольтных перепадов, действительно крыша съедет. Да дома и на приёмах пусть он им хоть задницы целует, а вот на камеру и на людях, я имею в виду тех, которых они все за людей не считают, изволь соответствовать своему образу.  Как говорится, «назвался груздем…» - так бей бабам морды до конца каденции, хе-хе-хе.
      Лобанов посмотрел на Воробьёва. Судя по тому, как заблестели его глаза, Кеша понял, что тому пришла в голову какая-то идея.
      - Слушай-ка, а когда у него ближайшее выступление в Думе? Завтра? Слушай, не в службу - а дружбу, попроси его там брякнуть с трибуны что-нибудь несусветное. Только чтобы без международных осложнений, а то отправится обратно в свой Казахстан быть самым русским среди казахов. Да нет, мне это нужно для наглядной демонстрации, ну вроде учебного пособия, что ли. Ну да, нужно на одного хорошего человека произвести неизгладимое впечатление, - с этими словами Лобанов подмигнул Воробьёву. - Ну, пусть скажет что-нибудь вроде: «придёт время, когда русский солдат будет мыть свои сапоги в Индийском океане». Только, так пусть скажет, чтоб сразу с думской трибуны в анекдоты ушло, а то опять наши склонные к шизофрении конспирологи-политологи на протяжении нескольких лет будут обсуждать его пламенный спич. Ну, а заупрямится, так добавьте папочку нашего юридического мусора. Хотя, не должен. Только пусть без особой истерики, мне за его словесный джаз  и так стыдно, как ни как он - наше произведение искусства. Нет, этому пока ничего не давайте. Ему с семнадцатого года лозунгов  хватит.  Ишь ты, старух ему, видите ли, надоело на митингах чаем поить, на молодятинку его, сорванца, потянуло. Передай, чтобы на стариках и старухах доживал свой век, ему их до конца его дней хватит, а то он скоро на детей перейдёт, и утренники в детских садах будет проводить «а-ля спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство». Ты ему втолкуй, что если он станет президентом, то самым большим потерпевшим будет он сам. Как почему? Потому, что в стране, уже вкусившей перебродившей свободы, все его лозунги ему придётся засунуть себе в одно место. Лозунгов у него много, а вместимость в том месте, как ты понимаешь, весьма ограничена, и ему будет очень не комфортно. Молодёжь нам нужна скоро будет с чистыми мозгами. Во всяком случае, чистыми от всей этой марксистко-ленинской чепухи. Конечно, насколько это возможно. Что-что, он даже слезу пустил? А ты ему про содержимое нашей зелёной папочки намекни, у него слёзы на много лет вперёд высохнут. Они в последнее время совсем обнаглели, понимаешь. Живут по принципу, что есть я - это аксиома, а то, что есть остальные - это ещё доказать надо. Как сыр в масле катаются, и всё им мало. А ведь сами-то и рта  открыть толком не могут, что бы из него какая-нибудь глупость не вывалилась. Не речи, а разговор душевнобольного с зеркалом. Один велеречивый пафос. Не политика, а сплошные похороны хомячка. Да я не хуже тебя понимаю, что конституция в этой стране - это условность, по которой можно в случае необходимости шарахнуть из танковой пушки, но должна же быть, в конце концов, хоть какая-то жанровость. Ишь ты, развыступались. Я их, сорванцов, без сладкого оставлю, если не угомонятся. Тоже мне, карбонарии. А попам-то что нужно опять? Что-что, решили с геями бороться?  Они что там, пенсионеры, ностальгией по своей кегебешной юности заболели, или решили поднять упавшее знамя?  Нет, ни в коем случае, ишь чего удумали, борьба с голубыми. Они так совсем без епископата останутся. Ну ладно, про завтрашний эфир не забудь. Всё, пока.
    Лобанов положил трубку на аппарат.
    - Ну вот, Иннокентий Александрович, сказал он, только что на ваших глазах у меня состоялся разговор с одним из наших связников. Знаете что, лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать. Завтра, пожалуйста, встаньте пораньше, включите новости, - и вы убедитесь в нашем влиянии.
     Он посмотрел на часы.
     - О, мне пора вас поздравить, сказал он, и я вас от души поздравляю.
     С этими словами он протянул руку Воробьёву.
    - С чем? - опешил Кеша, - пожимая протянутую руку.
    - Как, с чем? - удивлённо вскинул брови Лобанов, - с окончанием вашего первого рабочего дня.

Глава 7
    На следующее утро, едва проснувшись, Воробьёв сразу взял со стоящего рядом с диваном стула пульт дистанционного управления и включил телевизор. На одном из каналов шёл концерт, на другом показывали один из заполонивших в последнее время телеэкраны страны сериалов. Наконец, он нашёл канал, где показывали новости. После новостей начался прямой репортаж из Думы. Перед полупустым залом на трибуне стоял седовласый человек. Это был президент. Кеша не сразу узнал его. Он постарел и осунулся. После какой-то невразумительной речи, содержание которой главным образом сводилось к тому, что всем следует неустанно проявлять заботу о своём народе. Говоря о заботе о своём народе, президент даже рубанул воздух своей рукой с усекновенными перстами. К концу своего, в целом не затейливого спича, у неискушённого в российских реалиях обывателя, вполне  могло было даже нечаянно создаться впечатление, что президент покачивается от усталости, а вовсе не от переизбытка алкоголя в августейшей крови, как полагали некоторые недоброжелатели. А уровень нравственности у народного избранника таков, что Иисус Христос должен был бы попросить у него прощения за то, что жил на свете. Кеша попробовал представить себе сколько сейчас раздаётся по всей стране возгласов типа «смотри-ка опять нажрался в сисю! Да, точно в сисю – бухой, я тебе говорю. Они там только и делают, что бухают и баб трахают». Кеша попытался было представить себе президента, в сауне, голого в обнимку с молодой моделью, но подумав немного, он, всё же, пожалел себя и представил президента в трусах. Нет, не помогло, и в трусах обнажённый президент был ужасен. Потом президент произнёс какую-то невнятную тираду, состоящую из каких-то лингвистических трюков, иногда перемежавшихся грозным царственным «Понимаешь». Из всего произнесённого президентом Воробьёв разобрал только: «надо бороться с привилегиями, понимаешь». Сразу после этой фразы зал разразился дружным, снисходительным, хохотом, под который, президент, покачиваясь и делая остановки, и покинул  трибуну. Сразу за президентом на трибуну вышел известный политик Маслоновский. Выпячивая нижнюю губу, от чего его лицо приняло ещё более наглое выражение, он понёс святую и бессмертную, и так полюбившуюся всем сильным мира сего демагогию. Маслоновский ругал всё и вся, не скупясь на угрозы и оскорбления. Затем, с не меньшим упоением, он принялся обещать. Обещал он много и страстно. Как обещает только тот, кто не собирается свои обещания выполнять. И вместе с тем Кеша твёрдо знал, что на эту чепуху клюют многие и даже очень многие. Кеша уже давно не питал никаких иллюзий в отношении обещаний, даваемых политиками. Он знал, что надеяться на то, что за каждым обещанием политика, последует претворение обещанного в жизнь, в сущности, так же глупо и наивно, как надеяться на то, что за съёмками каждого порнофильма следуют свадьбы между актёрами. В политику Кеша не лез со времён перестройки, и любые выборы игнорировал. А начавшаяся сразу после перестройки перестрелка показала, что выбранная им стратегия была правильной. Пожалуй, единственным случаем своего участия в политике ему можно было бы  считать написание маленькой статьи, в которой он пытался донести мысль до молодых бритоголовых ребят, что когда к власти приходят по-настоящему плохие парни, то ****юлей огребают все. В том числе, и те, кто привёл плохих ребят к власти. В статье Кеша привёл в пример штурмовиков  в нацистской Германии, Ленинскую гвардию и Великую французскую революцию с её гильотиной. Но его статье тогда не дали места для публикации. 
      Маслоновский, меж тем, продолжал и продолжал обещать. Когда он заговорил о роли русского народа, Кеша приподнялся на локтях. Дальнейшее заставило Воробьёва выронить пульт из рук. Кеша и раньше интуитивно догадывался, что телезритель в принципе идиот. Но между этим ориентиром, и той степенью уверенности, которую человек соглашается принять в качестве аксиомы, всегда просвечивала небольшая дистанция. Спустя мгновение эта дистанция ликвидировалась окончательно. Маслоновский собрался, ещё сильнее выпятил нижнюю губу, и вдруг, почти скороговоркой, заявил о том, что когда-нибудь настанет время, когда русский солдат будет мыть свои сапоги в Индийском океане. Кеша мысленно посочувствовал несчастному русскому солдату, которому даже по индийской жаре придётся идти в сапогах. Парламентарии в зале смеялись над словами Маслоновского, и это внушало определённые надежды. 
      Одевшись, Кеша позавтракал наскоро приготовленной яичницей с беконом и стаканом кофе. Вскоре в дверь постучали. Открыв, Воробьёв увидел Гришу. Тот был одет всё  в ту же кожаную куртку. «Интересно, - подумал Кеша, - он снимает её когда-нибудь».
       Надев плащ, Воробьёв спустился вниз. Выйдя из подъезда, Кеша поднял воротник плаща. Погода стояла пасмурная. Асфальт был покрыт мелкими крапинками начинающегося дождя. Несколько капель упало на голову Воробьёву. Быстрыми шагами они направились к «мерседесу». Когда до автомобиля оставалось несколько шагов, из машины выскочил Константин, и открыл перед Воробьёвым дверь. Залезайте скорее, Иннокентий Александрович, сказал он, а то простудитесь, скоро дождь начнётся. Оказавшись в машине, Воробьёв посмотрел сквозь тонированное стекло на окна дома. В нескольких из них виднелись старческие лица. «Наверное, смотрят и бесятся от зависти», - подумал Кеша. Это польстило ему. От шока, оставленного в его душе утренним просмотром телевизора, к этому моменту не осталось и следа.
      Когда Григорий завёл мотор, Воробьёв бросил последний взгляд на грязно-мутные окна, из которых смотрели на красивое тело «мерседеса», который уже плавно покатил по двору, злые глаза. «Наверное, такие взгляды они вонзали в броню немецких танков много лет назад», - подумал Кеша. И вдруг он, сам не понимая от чего, ощутил жалость к этим несчастным, обманутым людям, живущим по кем-то придуманным непонятным, навязанным правилам, и верящим в новости, которые им вставляют в головы, в купе с рекламой прокладок и прогнозами погоды. Он вдруг подумал о том, что они обречены провести остатки своих никчёмных жизней среди пустых бутылок из под ядовитого суррогата и блевоты. Правда эта жалость граничила с чем-то новым, ещё не до конца оформившимся. Чем-то, чего раньше не было в его душе. Кеша не решался назвать это своим именем, ибо имя этому было - «презрение». «А ведь и я мог бы кончить так же, как и любой из них», - подумал Воробьёв, когда «мерседес»,  набрав скорость, покатил в сторону храма Христа спасителя. «Мог бы, если бы не…» - Кеша задумался. Если бы не что? Что собственно он такого предпринял для того, чтобы свалившееся на голову счастье -  а в том, что на него свалилось именно счастье у него теперь почти не оставалось сомнений, последние их обломки уже минут десять как догорали в пламени злых старческих взглядов - считать заслуженным? Чем он, Кеша Воробьёв, его заслужил? Своим умом? Трудом? Умением проникать в скрытую суть вещей? Умением ловко направить бешенный и не предсказуемый поток судьбы на колесо своего бытия? Или может быть умением смирять нрав этого сумасшедшего мира на своей территории жизни? О господи, какая чушь. Да ведь, если быть до конца честным с самим собою, то он не чем не лучше всех этих полуспившихся, обманутых стариков. А если уж совсем честно, то он во стократ хуже самого последнего из них. Ведь это он, и такие как он, обманывали всех их на протяжении стольких лет. Ведь это он, и такие как он, заставляли их верить во все те лживые идеалы, над которыми сейчас смеются даже школьники. Ведь это он, и такие как он,  впитывали их, некогда молодые силы, через статьи, кишащие бредовыми догмами и утопическими идеями, в губку пустоты. Ведь это он, и такие как он, с утра до ночи насиловали их, и без того изнасилованные до последней степени, мозги ради очередной подачки в виде гонорара. Но если так, то чего стоит его, так называемая, совесть и мораль?  Это был очень хороший вопрос. Чего всё это  сокровище его души  стоит? Ведь стоило только ему, Кеше Воробьёву, по счастливой случайности вырваться из кругов стремительной воронки, в которую неудержимо засасывался окружающий его мир, как у него в душе сразу появилось презрение к тем, кого эта воронка поглотила уже безвозвратно. И вот уже вся его хвалёная мораль, не дававшая, как теперь выяснилось, якобы не дававшая, ему покоя, когда речь шла о какой-нибудь откровенной лжи, которую его просили оформить в виде статьи, исчезла, растворилась, как медуза на солнце. А на её месте остался мелкий и жалкий слизняк – он, Кеша Воробьёв, только более хитрый, чем остальные, потому, что он только теперь ясно увидел, точнее, честно признался себе в том, что его естество, цену которому он только что узнал, восставало вовсе не против лжи, а против формы, в которую он должен был эту самую ложь облечь, и против той цены, которую за такую работу предлагали большинство заказчиков. Он боялся, что из-за несовершенства этой формы, ему трудно будет спрятать за ней свою подлинную продажную сущность. Он берёг свою честность, как самый дорогой товар, боясь случайно показать её истинную природу, и тем самым удешевить её. Он берёг её для тех покупателей, у которых точно есть средства, для того, чтобы подороже купить её, так же, как бережёт себя валютная проститутка, избегая контактов с пьяными рабочими и обкуренными кавказцами с Черкизовского рынка. И если бы такой клиент вдруг нашёлся, то он, Кеша, без сомнения сумел бы самую гнусную ложь, чего бы она ни касалась, облечь в такую оправу, в которой она бы казалась чистейшей, хрустальной истиной. Ведь если не врать самому себе, то он всю свою карьеру только тем и занимался, что бегал от одного заказчика к другому, как собачий парикмахер.
     От этих мыслей его отвлёк голос Константина.
     - Иннокентий Александрович, - сказал тот, когда «мерседес» остановился, чтобы пропустить длинный кортеж из черных автомобилей с мигалками, - не хотите закурить?
      - Нет спасибо, может позже, - ответил, улыбнувшись, Кеша, благодарный Константину за то, что тот оттащил его от края сиренево мерцающей бездны меланхолии, куда влекли его мысли.
     Константин пожал плечами и, отвернувшись, положил открытую пачку «Парламента» на отделанную красным деревом панельную доску.
     «Стоп, случайность - случайность. А случайность ли?» -  Его вдруг посетила одна догадка, которая, по неясной для него самого причине, не посещала его раньше.  «А что, если моё увольнение из газеты, тоже дело рук Лобанова, или каких-нибудь ещё сотрудников организации, специализирующихся на связях с прессой, вроде этих, как их, связников. Вон они как быстро Маслоновского обработали». Воробьёв смотрел в окно автомобиля, но практически ничего за ним не видел. Мысль, воцарившаяся в его сознании, не давала ему покоя. Странно, но Кеше даже не приходило в голову задать самому себе этот вопрос, хотя он лежал на поверхности.  Он даже почувствовал что-то вроде профессионального стыда по этому поводу. «Интересно, - подумал Воробьёв, когда «мерседес» проносился мимо Останкинской телебашни, - а средства массовой информации тоже под ними, или точнее говоря, под нами? Нужно будет поинтересоваться у Лобанова».
     Вскоре «мерседес» выехал на Тверскую и встроился в длинный  разноцветный шлейф из «фордов», «джипов», и «лад». Иногда, словно вкрапления яркой гуаши, мимо проносились «феррари» и «ламборджини».
   
   Когда они приехали к особняку, начался настоящий ливень. Зайдя в здание, Воробьёв поднялся на второй этаж и направился по коридору к своему рабочему кабинету. Подойдя к двери, он принялся искать по карманам ключ. В карманах брюк ключа не оказалось. Воробьёв уже было подумал, что оставил ключ дома, когда ключ, наконец, был найден во внутреннем кармане пиджака. Открыв дверь, Воробьёв вошёл внутрь и включил свет. Внезапно он замер на месте. Его вдруг посетило неведомое ему доселе чувство. Он вдруг ощутил себя маленьким жучком. Дело здесь было не в огромных, до самого потолка, шкафах. Скорее, дело было в их содержимом. Воробьёву трудно было поверить, что здесь, в этом помещении, величиной с обычную комнату, собрана вся, или почти вся, история человечества с древнейших времён и до наших дней. Подлинная история. Поверить в это было трудно, и, тем не менее, это было именно так. Внезапно Воробьёвым овладел страх. Настоящий, холодный, пронизывающий. Из оцепенения Кешу вывел раздавшийся внезапно телефонный звонок. Звонил зелёный телефон. Подойдя к столу, Воробьёв снял трубку.
     - Я слушаю, - сказал он.
     - Сорок один, девяносто шесть, сто тридцать пять, -  произнёс сильный бас.
     Кеша до того растерялся, что пролепетал только:
     - Что, что?
     - Сорок первый шкаф, девяносто шестой ящик, сто тридцать пятая карточка, - пророкотала трубка нарочито отчётливо.
      Кеше даже показалось, что он услышал нотки раздражения.
      - Понял, подождите, пожалуйста, - сказал он.
      - Куда же деваться, подожду, - произнёс незнакомец, в его голосе уже не было раздражения.
      Нужный шкаф Воробьёву удалось отыскать без особого труда. Открыв его, он выдвинул ящик под номером девяносто шесть и, перебирая пальцами, нашёл нужную карточку. Дальше Воробьёв, как учил Лобанов, чётко продиктовал нанесённый на карточку код. На все эти действия у него, по ощущению, ушло не больше пяти минут.         
       - Вы извините, - сказал он в трубку, - я сегодня…
    Но из трубки уже доносились длинные гудки. Воробьёв положил трубку на аппарат. В этом заведении явно не любили тратить время на церемонии. Вскоре снова зазвонил телефон, на этот раз белый. Воробьёв быстро снял трубку. Звонил Лобанов.
      - Поздравляю, Иннокентий Александрович, - сказал он, - неплохо справились, хотя можно и побыстрее. Моему помощнику, кстати, это он сейчас звонил, вы понравились. Продолжайте в том же духе.
      Положив трубку, Воробьёв долго слушал тишину, переживая нахлынувшее внезапно волнение. Ему трудно было поверить, что он только что прикоснулся к истории и к вплетённым в эту историю чьим-то судьбам и жизням.   
      Встав, Воробьёв прошёлся до двери и обратно. Подойдя к столу, он бросил взгляд на лежащую на нём карточку. Взяв карточку, Кеша осмотрел её со всех сторон. Ничего необычного в карточке не было. Обычная бумажка, в которых утопает любое заведение, спустя определённое время. Воробьёв вернул карточку в ящик. 

      Обед принесли ровно в полдень, как и обещал Лобанов. На этот раз он состоял из омара, красной икры и стакана превосходного яблочного сока, явно натурального. Воробьёв ничего из этого не заказывал. «Наверное, Лобанов заказал всё сам», - подумал Кеша. Как оказалось, он не ошибся в предположениях, потому что вскоре позвонил Лобанов и спросил, понравился ли Кеше обед.
     - Вы извините меня, Иннокентий Александрович, - сказал он, - но я подумал, что вам, учитывая ваши прежние возможности, трудновато будет сделать выбор, поэтому я решил проявить инициативу.
      В ответ на вопрос Воробьёва, сколько он должен, Лобанов громко расхохотался:
     - Ну что вы, право же, как маленький, - просмеявшись, сказал он, - я же говорил вам, что вы теперь член нашей дружной небольшой семьи. А о членах нашей семьи мы заботимся. Оставьте вы эти сиротские замашки. Какие могут быть долги между членами семьи? Нет уж, позвольте нам взять эти незначительные расходы на себя. Кстати, хочу вас предупредить за ранее, что стоимость еды не будет вычитаться из вашего жалованья, так что, вы ограничены только здравым смыслом и собственной фантазией. Помните, вы тратите на нас самое дорогое, что есть в этом мире - своё время. Всё материальное, что мы можем дать вам взамен вашей, так сказать, жертвы, не идёт ни в какое сравнение с этой жертвой. Помните, мы всегда будем считать себя вашими должниками. 
       Покончив с обедом, Воробьёв окончательно убедился в том, что в его жизни началась светлая полоса. Спустя неделю, он, уже не стесняясь, заказывал для себя дорогие деликатесы. Впрочем, в списке, который чудесным образом встречал Воробьёва каждое утро на рабочем столе, ничего кроме деликатесов и не было. Можно было просто, даже не глядя в меню, подчеркнуть несколько наименований блюд, и ожидать гурманского наслаждения. Поскольку,  большинство блюд в меню было Воробьёву не известным, он, в известном смысле, так и поступал. Разумных зёрен в данном решении было два: во-первых, большинство из названий, как уже упоминалось выше, было Кеше всё равно неизвестно, а во-вторых, так было даже интереснее. Это превращало процесс заказа обедов в некое подобие лотереи. Так или иначе, Кеша не останавливался на перечне блюд, не станем останавливаться и мы.

      Спустя примерно месяц, Воробьёв почувствовал, что несколько перегнул палку с едой. К неприятностям, поджидавшим его  в его подъезде, вроде неприятного запаха, луж мочи и блевоты, прибавилась одышка, которой раньше не было. Воробьёв решил, что следует проявить сдержанность в еде. Так он и поступил. Это, конечно, не значило, что он перешёл на чай и кашу. Просто названия блюд стали такими, какие может себе позволить любой россиянин со средним достатком, а стало быть, живущий едва за гранью нищеты. Воробьёв ясно понимал, что в подобном поведении была большая доля позёрства, а вовсе не осознанного самоограничения, которое есть не последняя производная от настоящей внутренней свободы. Не той свободы, какую получил его народ, а той, какую его народ, по-видимому, не получит никогда. Свобода, которую дали народу, была той же свободой, какую получает зек, освободившийся после многолетней отсидки. Бодрым шагом идёт он по родному городу. Встречая знакомых, разговаривает на «фене», не осознавая, что вместе с «феней», тюремными привычками и понятиями, он вынес из тюрьмы саму тюрьму, и продолжает спокойненько отсиживать свой срок дальше. Он не понимает, что это не свобода пришла вместо тюрьмы, а тюрьма расширилась для него, поглотив под собой всё, и без того не очень большое, пространство, отведённое судьбой для свободы российскому человеку. Раба, поверившего в то, что он раб, уже никто не сможет убедить в обратном, даже он сам. Можно, будучи рабом, сколько угодно внушать себе, что ты свободен, но глубин души, в которых живут наши повседневные привычки, это уже не затронет никогда.
      Кеша вспомнил одну пословицу, услышанную им от кого-то: «Нищий три дня - нищий навсегда». Видимо, с рабом в душе дело обстояло так же. Вот и он, Кеша Воробьёв, оставался рабом. Потому, что был им не три дня, а всю жизнь. И, по всей видимости, останется им уже навсегда. Видимо, тут и скрывалось объяснение того, почему он словно безумный, бросился на еду, едва получив такую возможность. И его самоограничение было не чем иным, как попыткой угодить незримому хозяину и властелину, который всегда живёт в сердце каждого раба.

     Вопреки Кешиным ожиданиям его работа представляла собой довольно скучную и нудную процедуру. Зайдя в свою комнату, слово «кабинет» Воробьёв не любил - оно ассоциировалось у него с детства с людьми в белых халатах, которые может и хотят, чтобы, в конце концов, тебе стало хорошо, но путь к стоматологическим звёздам пролегает, почему-то, через, очень уж, неприятные тернии - он садился за стол и ждал звонков, которые нарушали тишину его кабинета не часто. Если бы не долгие беседы с Лобановым, который заходил довольно часто, Кеша, наверное, сошёл бы с ума. Аккуратно, раз в неделю, Воробьёв обнаруживал на своём рабочем столе конверт с деньгами. Ровно три тысячи долларов новенькими стодолларовыми купюрами. Кеша и раньше знал, что в России деньги и работа связаны между собой весьма условно. Работают, как известно, одни, а деньги у других. Теперь он убедился в этом окончательно.  Вначале Кеша раскладывал деньги на столе в три стопки и любовался ими. После, аккуратно пересчитав деньги, он убирал их в конверт и прятал в карман. Проходило примерно полчаса, Кеша доставал конверт, и весь ритуал повторялся сначала. Но вскоре Воробьёв привык и стал просто, даже не считая, прятать деньги в карман. Но в такие дни время тянулось для Кеши особенно долго.

     Однажды Лобанов принёс Воробьёву толстую книгу в чёрной обложке. На обложке не было ни названия, ни имени автора.
      - Почитайте в свободное время, Иннокентий Александрович, - сказал Лобанов, постучав пальцем по обложке книги, - я уверен, что, после её прочтения, вы на многое посмотрите другими глазами. Вам, как бывшему журналисту, я полагаю, это может показаться интересным, ну и, потом, это поможет вам скоротать время.
     С этими словами Лобанов положил книгу на стол и ушёл. Когда за Лобановым закрылась дверь, Кеша взял книгу в руки. Выглядела книга довольно обычно. Немного потёртая, с пожелтевшими от времени страницами. Чувствовалось, что держали её в руках довольно часто.  Состояла она из нескольких разделов. Каждый из которых, как вскоре выяснил Воробьёв, относился к определённому историческому периоду, из которого автором, или авторами, были взяты определённые события и детально проработаны. В низу каждой страницы шли сноски, рассказывающие о том участии, которое принимала в описываемых событиях организация, в которой работал Воробьёв. Вообще, как следовало из книги,  послужной список подвигов и география их свершений был весьма внушительным. Начиная со времён Шумерского царства, не было ни одного более-менее крупного исторического события, в котором бы ни приняла участие организация, а многие события, как следовало из той же книги, были ею же инициированы. В Россию организация проникла вместе с иудаизмом, который был главной религией хазарского каганата. Более того, главной целью проповедников новой религии было именно создание на территории будущей России филиала организации. Для этого и был обращён в новую веру несчастный и обречённый хазарский каганат. Когда Воробьёв спросил у Лобанова, зачем организации потребовалось принимать такие меры для столь простого, на первый взгляд, дела, Лобанов ненадолго задумался, а потом ответил:
     - В глубинах океана, - сказал Лобанов, - живёт существо, называемое каракатица. Эта каракатица скрывается от своих преследователей следующим образом: она выбрасывает огромное чернильное пятно в воду, которое по своей форме напоминает её саму. Только  это пятно более крупное и, следовательно, более привлекательное, чем сама каракатица. И, естественно, хищник отвлекается на это пятно, и остаётся ни с чем, поскольку, проходит немного времени, и пятно рассеивается. В то время как сама каракатица, менее яркая и броская, но зато реальная, настоящая, скрывается. Так вот, обращённый в иудаизм хазарский каганат и был тем самым чернильным пятном
.
      В целом книга была довольно интересной, и попадись она ещё совсем недавно в руки Кеше, она с лёгкостью сошла бы за одно из тех изданий, рассказывающих народу разные альтернативные версии истории, которые в неисчислимом множестве, заполонили все книжные магазины и развалы. Но Воробьёв был уверен, что всё, что написано в этой книге, есть чистая правда от первой до последней буквы. Воробьёв уже давно знал, что его организация не имеет ничего общего с бутафорскими масонскими ложами. Чьи, сколь частые, столь же и бессмысленные, собрания очень напоминают собрания советских партийных организаций, с той лишь разницей, что повестка дня на собраниях этих псевдо владык мира всегда одна и та же, то есть, никоим образом не касающаяся важных дел текущего дня. Несмотря на то, что методы, к которым прибегала организация Воробьёва, были далеко не всегда гуманными, а, точнее говоря, никогда таковыми не были. Примером тому служили хотя бы те же хазары, или изнасилованная христианством Русь, но зато поставленные цели достигались всегда. По этому поводу Воробьёв ощутил даже гордость. Хотя у Кеши по-прежнему оставались рефлексии по поводу методов, которыми организация достигала поставленных целей, но к концу книги сомнений в самой необходимости достижения этих целей у него почти не осталось. А вскоре старое доброе иезуитское правило «цель оправдывает средство», разобралось понемногу и со средствами, которыми достигались цели.
      Кеша даже не заметил, что с каждым разом всё меньше и меньше времени у него уходило на то, чтобы подавить в себе сомнения по поводу правильности всего того, участником чего он стал. Другими словами, Воробьёв даже не заметил, как нежная ткань его души начала постепенно пропитываться соками новой беспощадной веры. Веры, имя которой - «безразличие». И дело здесь было вовсе не в высокой зарплате, которую получал Кеша, нет. Напротив, примерно через пол года, когда бытовой аспект счастья, который для Воробьёва заключался в том же джентльменском наборе, что и для  большинства жителей нашей родины, а  именно: в новом джакузи, итальянской мебели и дорогом автомобиле - был самым блистательным образом воплощён в жизнь, перед Кешей встал один из довольно экзотических вопросов, куда девать деньги? Можно было, конечно, банально откладывать на счёт, как Кеша делал это раньше. Но Воробьёв быстро понял, что копить - это удел только бедных. Для богатых эта процедура принимала формы откровенного фарса, граничащего с паранойей. И, потом, Лобанов, однажды, сказал ему, что выходящие на пенсию сотрудники организации становятся обеспеченными людьми на всю жизнь. И этим словам можно было верить вполне, поскольку их произносил не полупьяный президент и не лидер новоиспечённой партии, а человек, имеющий возможность дарить в полуголодной нищей стране квартиры в одном из самых дорогих городов мира.
     - На счёт каждого из наших сотрудников, - сказал Лобанов, - еженедельно переводиться определённая сумма в твёрдой валюте в одном из швейцарских банков.
      Так что, в определённом смысле, Кеша уже копил деньги. Воробьёв думал было давать деньги друзьям и соседям. Вторых он отмёл сразу в связи с рвотными спазмами, которые подступали к горлу, стоило ему только вспомнить о том запахе, который исходил из-за дверей их квартир. Да и разыгрывать из себя миллионера с яблоком в руке посреди улицы, у которого всё есть, но как бы за углом, было чревато. И потом Кеша понимал, что поступая так, он будет действовать в разрез наставлениям Лобанова. Друзьям не следовало давать тоже, но по иным причинам. Этих причин было две. Во-первых, отсутствие этих самых друзей, что выяснилось сразу после увольнения из газеты. А во-вторых, даже если бы такие друзья нашлись, а в этом Воробьёв почти не сомневался,  нужно было лишь напрячь где нужно память, где нужно её притупить, и подключить всепрощающую и всеоправдывающую фантазию, и мир вокруг заиграет новыми красками, и все отвернувшиеся в трудный момент друзья из предателей в миг превратятся в жертв. Но даже у жертв возникнут подозрения, а в этом Кеша был уверен так же, как и в том, что солнце всходит на востоке, откуда у безработного журналиста, ещё вчера звонившего, чтобы занять пару сотен, появились деньги, чтобы самому давать их. Одним словом, о меценатстве пришлось забыть. Оставался последний вариант: предаться упоительному расточительству. Просто тратить деньги на себя любимого. Но, подумав, Воробьёв отказался и от этого варианта.  Дело было в том, что по Москве уже давно ходили упрямые слухи, что молоденькие продавщицы магазинов, большей частью, лимитчицы и несостоявшиеся студентки, высматривают в своих скучных трудовых буднях счастливых  обладателей толстых кошельков, чтобы затем навести на них бандитов. Кстати, чаще всего, тоже лимитчиков и несостоявшихся студентов. Кеша понимал, что как бы высоко не возвысила его судьба, законов социального дарвинизма на его территории  она не отменяла. В конце концов, Кеша нашёл самый простой выход из ситуации. Он складывал деньги в полиэтиленовый пакет, который прятал затем в серванте.

Глава 8
      Кеша продолжал читать книгу и, чем дальше он продвигался в этом процессе, тем всё более в его душе отмирал тот нерв, который прежде сильно болел при виде всего, что стало со страной, с людьми. Кеша и сам не понял, как случилось так, что он вдруг перестал видеть мир, а вместо него вдруг появился огромный неуклюжий механизм. А вместо народа появились маленькие винтики - частички этого огромного механизма. Люди вокруг теперь виделись ему чем-то вроде строительного материала, глины, из которой умелые руки лепили и продолжают лепить жизнь. И пусть его, Кешино, участие в этом, не всегда бесспорном, процессе было, с его точки зрения, весьма не значительным, но, всё же, оно было, и от этого факта никуда было не деться.

      Однажды Кеша сидел в своём рабочем кабинете и читал книгу. Рабочий день медленно приближался к завершению. С самого утра не было ни одного звонка. Он уже почти дочитал главу о Великой французской революции, когда его покой нарушил телефонный звонок. Воробьёв едва не пролил на себя чай. Это был первый звонок, раздавшийся в его кабинете за последние несколько дней. Кеша быстро повторил про себя инструкцию Лобанова, и, убедившись, что ничего не забыл, поднял трубку. Воробьёв ожидал услышать в трубке голос Лобанова, но к своему удивлению он услышал женский голос. 
     - Шкаф номер три, ящик четырнадцать, карточка сорок два, - даже телефонная мембрана не смогла скрыть приятную тихую грусть в голосе незнакомки.
      Этот голос было так приятно слушать, что Воробьёв заслушался на миг. Но вспомнив, зачем он здесь, бросился выполнять задание. Достав нужную карточку, он чётко и быстро продиктовал код в нежно дышащую мембрану. Только после того, как из трубки послышались длинные гудки, Кеша положил её на аппарат. Почему-то тот факт, что говорила с ним только что женщина, сильно озадачил его. Он заставил его задуматься над тем, что за всё время работы в архиве он, ни разу, не встретил ни одной женщины. Но эта мысль сгладилась другой, что он вообще мало встречал здесь людей. Да и те, кого он встречал, коротко поздоровавшись, спешили по своим делам с таким выражением на лицах, что у Воробьёва не оставалось сомнений, что ни о каких более тесных отношениях можно было и не мечтать. Эти размышления Кеша унёс с собой домой.
      И только войдя в квартиру,  включив свет и окинув взглядом царивший в квартире обычный холостяцкий беспорядок, он понял, что уже слишком долго не имел никаких отношений с женским полом. Подойдя к настенному календарю, он оторвал очередной листок и отправил в небытие ещё один день своей жизни.

     Однажды Кеша встретил на Арбате своего бывшего коллегу Сергея Леничева. Леничев почти не изменился за время, пока они не виделись, только лысина на его голове продолжала свою победоносную экспансию.  Леничев пригласил его выпить пива. Воробьёв согласился, и они вместе направились в бар на другой стороне улицы. На пластиковой вывеске, выполненной в форме живописного обломка старой доски, было написано готическим шрифтом «У нас самое свежее Баварское пиво».  «Даже свежее, чем в самой Баварии», -  подумал, с усмешкой Воробьёв, бросив в урну, стоявшую у входа, окурок.
     В помещении было прохладно. Над сколоченными из досок столиками плыла какая-то песня, автор которой явно не ждал в ночи крылатого Пегаса, а своей целевой аудиторией, наверняка, избрал старичков, младенцев и аквариумных рыбок.
     - Ну, рассказывай, Кешка, где ты сейчас? - спросил Леничев, ставя на стол две огромные кружки с янтарным пивом. Из одной из них едва не вываливалась живописная шапка шипящей белой пены, похожая на облако. Пена уже готова была упасть на стол, когда Леничев быстрым движением подхватив кружку, втянул в себя губами белоснежный пенный клок и уставился на Воробьёва,  ожидая ответа.
     - Да так, - ответил уклончиво Воробьёв, испытывая мстительное наслаждение, видя зависть во взгляде бывшего коллеги, - где придётся.
      - Ну-ну, - недоверчиво произнёс Леничев, делая очередной глоток, при этом исподлобья окидывая Кешин накануне купленный в бутике костюм от Версаче.
      Внезапно Воробьёв понял, какую он допустил ошибку, избрав для общения такой таинственный тон. Его дорогой тёмно-синий костюм делал его ответ более чем странным и оставлял очень широкое поле для размышлений. Но вскоре к нему пришло осознание того, что ошибкой было само согласие на предложение Леничева выпить пива. «Да, - подумал Кеша, - жлобом ты был, Воробьёв, жлобом ты и остался». Но было уже поздно. Нужно было спасать положение.
      - На днях сделал большой репортаж об одном олигархе, -  соврал наугад Кеша, при этом зачем-то виновато улыбаясь.
      - Да, - протянул загадочно Леничев, при этом делая большой глоток из своей кружки, - олигархи, олигархи. А в каком издании будет опубликован  твой репортаж? 
       Воробьёв понял, что в суетливой попытке найти выход из сложившегося положения, он свернул в лабиринт, по которому можно прийти только в тупик. Оставался, правда, путь назад, к выходу, точнее, ко входу, который мог стать выходом. Но у выхода-входа стоял Леничев, по-прежнему пребывающий в железных лапах сомнения. Так, во всяком случае, казалось Кеше. Воробьёв в душе проклял свою мстительность: «Чёрт меня дёрнул согласиться попить пива с этим мудаком. Хотя, если подумать основательнее, то выходит, что мудак из нас двоих не он, а я».
       - Не знаю, - ответил Кеша, стреляя наугад, - статью я отдал ему. Статья ему понравилась, даже лично позвонил, поблагодарил. А куда он её денет, мне всё равно. Пусть хоть задницу ей подотрёт. 
       Кеша вдруг почувствовал как легко и даже с упоением ему даётся враньё.
       - Везёт тебе, Кешка, - вздохнул Леничев, склоняясь над кружкой.
       Воробьёв облегчённо вздохнул - выстрел попал в цель.   
       - А ты-то как? - спросил Воробьёв, решив выхватить из рук Леничева спасительную инициативу.
       - Да, всё по старому, - ответил тот, махнув рукой, -  зарплата всё ниже, зато требования от начальства всё выше. Редактор, сука, мне всю плешь проел. Посылает за новыми репортажами в такие точки, что после возвращения оттуда, приходиться либо напиваться в доску, чтобы хоть немного прийти в себя, либо последние бабки на кокаин тратить. Сенсации ему, видите ли, подавай. А где я ему их найду? У нас в стране уже ядерная катастрофа не сенсация, а так, маленькая новостная ленточка среди пёстрой рекламы пива и прокладок. Вот обнаружить на просторах постперестроечной России непьющую деревню - вот это сенсация. Да только где её найдёшь. Да, и потом, если даже и найдёшь, кому такая сенсация нахуй нужна, - Леничев,  матюкнувшись сквозь зубы, с горечью сплюнул.
      - Да уж, - произнёс Кеша, внутренне соглашаясь с бывшим коллегой.
      Какое-то время они оба молчали.
      - Ну, и как же ты эту проблему решаешь? - спросил Кеша.   
       - А очень просто, - ответил Леничев, - нахожу какую-нибудь забегаловку, пострашнее, на окраине Москвы. Заваливаюсь туда на целую ночь с ящиком бухла, стопкой бумаги и ручкой, и к утру готов очередной безрадостный репортаж о провинциальной жизни. По-пьяне мои перлы, конечно,  получаются страшноватыми, но так даже лучше. На правду больше смахивает. Самое главное во всей этой теме, что с моей стороны здесь всё правильно. От нас, как от журналюг, ведь, что требуется? Чтобы мы в своих репортажах и статьях реальную жизнь показывали, а действительность, Кешка, это то, что русский человек думает об окружающей его действительности. А где он  находится в момент этого умствования не очень, кстати, и важно. Скажем, тот же Гоголь, сидящий в Италии, гораздо правдивее описывал Россию, чем те наивные дурачки-студенты, которые позднее ходили в народ.  И всем хорошо: редактор к утру получит новую правдивую статью, я деньги родному изданию экономлю, да и нервы себе берегу.
      - И что, часто проходят у тебя такие фокусы? - спросил Воробьёв, делая очередной глоток.
      - В ста случаях из ста, - ответил Леничев. Затем, словно опомнившись, он добавил, - но это конечно для ветеранов нашего славного движения. Для партайгеноссэ, так сказать. От молодёжи этот ключевой родник мы, конечно же, скрываем. А то ни разу из грязных стаканов чай не попив, и в гостиничном номере с клопами не переночевав, родину по-настоящему не узнаешь, и будет она для тебя, как подружка со школьной фотографии, сквозь годы, молода и хороша. До первой встречи выпускников, конечно, хе-хе-хе. Нет, я считаю родину надо знать в лицо, причём без макияжа. Так что, пусть молодёжь поездит по стране, надо же им, в конце концов, откуда-то черпать образы для будущих статей. Пару раз по глубинке прокатятся, а там глядишь и сами дойдут до того же, что и мы. Так что вот так, Кешка, спиваемся потихоньку. Творческая интеллигенция недалеко от народа пасётся, пусть не завидуют нам,  хе-хе-хе.
       Порывшись в кармане, Леничев достал мятую пачку сигарет, зажигалку и закурил. Он явно уже перешагнул тот рубеж, за которым прячется понимание того простого факта, что не стоит относиться к своей жизни  слишком серьёзно, ибо живым из неё ещё никому не удалось выбраться. Единственное, что в силах сделать человек  для того, чтобы не выглядеть в конце жизни глупо, это получать проценты удовольствия с капитала, отпущенного ему времени. А все разговоры о здоровье нации нужны только министерствам, нуждающимся в налогооблагаемых и военнообязанных крепких оболтусах. Да и то, если вдуматься, нужны лишь для того, чтобы получить очередной бюджет, отпилить от него сколько получится, и потратить эти деньги на девочек, бухло, наркотики и прочие радости жизни, ни коим образом не сочетающиеся со здоровым образом жизни.
      - Знаешь Кеша, - сказал Леничев, отхлебнув из своей кружки, - когда тебя из редакции того, ну в смысле, попросили выйти на воздух, наши о тебе такого наговорили. Так что верить, старик, никому нельзя. Куда ни плюнь, или в сволочь продажную попадёшь, или в педераста. Педики кругом, понимаешь ли. Поверишь человеку, позволишь ему руку себе на плечо положить, оглянуться не успеешь, а она уже на твоих ягодицах. Вот такие дела. Кстати, о педиках. Ты знаешь, я тут один репортаж делал недавно о клубе «Сиреневый лютик». Ты слышал о таком?
     Воробьёв слышал  об этом «лютике». Это был очень дорогой ночной клуб. В нём, по слухам, собирался весь цвет гомосексуальной Москвы, но решил промолчать, чтобы не отдавать Леничеву с таким трудом полученное право задавать вопросы самому.
     - Нет, не слышал, солгал он, не моргнув глазом.
     - Ну, короче говоря, есть такой клуб. Он располагается в одном из старых особняков, где-то в центре. Там педики собираются. Не те, конечно, что с транспарантами по Москве бродят и которых конные казаки гоняют по площадям ногайками. У тех педрил, что в этом «лютике» собираются, бабла столько, что любой из них может купить себе на ночь сколько угодно казаков. Понятное дело, не для того, чтобы те гопака перед ним плясали. Так вот я там недавно репортаж писал, так такого за ночь насмотрелся, -  Леничев картинно закатил глаза, причём сделал это так, что Кеша до конца так и не понял, положительное ли впечатление произвело на его бывшего коллегу, увиденное в этом самом «лютике», или же, напротив, отрицательное. 
     - Представляешь, - продолжал меж тем Леничев, - сижу я за столиком, пиво пью. Тут садится напротив какой-то шелудивый козлобородый дедок. Весь при параде, в золотом пенсне, не в очках, а именно в пенсне. Похожий на Милюкова, двадцать лет отработавшего на стройках социализма.
      Леничев  широко улыбнулся, довольный найденным им для сравнения образом.
      - И говорит мне этот старичок: «молодой человек не желаете составить мне компанию?»
      - Ну а ты? - спросил Воробьёв.
      - Обижаешь, старик, - протянул Леничев, - нашу профессию, конечно, сравнивают с проституцией, но не до такой же степени.  Мой школьный приятель Витька Попов в этом самом «лютике» барменом работает, через него я и попал туда. Он мне, когда я собрался уходить, говорит: «ты знаешь, что за старик с тобой за одним столиком сидел?» Нет, говорю, не знаю, а кто это? Витёк говорит: «да я и сам не знаю. Здесь поговаривают, что это какой-то большой начальник из министерства финансов. Вижу его здесь часто, а кто это не знаю. Но человек это явно очень крутой, каждый вечер только у меня в баре по пять штук баксов оставляет. Я уже не говорю о том, сколько он в трусы стриптизёрам засовывает». Вот, Кешка, где наши с тобой денежки, оказывается, вертятся.
      Леничев  взял с пепельницы свой окурок. Убедившись, что окурок погас, он бросил его назад в пепельницу и, вытащив из кармана пачку, достал новую сигарету. Закурив, он выпустил в сторону бара синеватую струю дыма. 
       - Если так дальше пойдёт, сказал Леничев, то не ровен час, большая часть бюджета скоро в трусы стриптизёров переместится. Глядишь, получает учительница зарплату, или, скажем, пенсионерка пенсию, а её кровные мудями мужскими пахнут или потом, причём, отнюдь не трудовым, хе-хе-хе. Вот тебе и деньги, которые не пахнут.

      Они выпили ещё по кружке пива, обсудили общих знакомых коллег. В конце беседы с Леничевым, Воробьёв окончательно убедился в том, что его родное продажное издание медленно, но верно скатывается в пропасть небытия. После, виртуозно позволив Леничеву, уговорить себя расплатиться за пиво, Кеша направился домой.

      Эхо этого разговора настигло Воробьёва позже. Кто знает, как сложилась бы его судьба, не будь этой встречи? Но до этого было ещё далеко. А пока вокруг идущего домой Кеши неистовствовало безумное душное московское лето. В ветвях уже сбросивших пух тополей шумел ветер. Из мистической прохладной полумглы двориков доносился аромат сумасшедшей сирени и звонкий детский смех, временами перебиваемый собачьим лаем. На невидимых волнах, поднимающегося от асфальта теплого воздуха, плыл нескончаемым потоком пёстрый шум огромного города. Одним словом, вокруг продолжалась жизнь.
      По дороге домой Воробьёву захотелось ещё пива, и он купил в киоске бутылку «Балтики». Сев на скамейку он в течение пяти минут опустошил бутылку и швырнул её в кусты. Туда направился интеллигентного вида старичок до этого делавший вид, что внимательно читает газету. Затем Воробьёв достал пачку «Мальборо», зажигалку, и, вытащив одну сигарету, закурил. После каждой затяжки Кеша отправлял в вежливо молчавшую полутьму росшей по обе стороны от скамейки акации смачные и терпкие от никотина плевки. Докурив,  Воробьёв выбросил в урну окурок и, поднявшись, двинулся дальше, пиная перед собой серое пятно своей тени. Глядя по сторонам, он думал о том, что и этот, и все другие города, покрывшие, словно струпья, тело страны, да что там страны,  всего этого, отнюдь не мирного, мира - это часть того великого кошмара, который уже никогда и никому не удастся  изменить к лучшему. Кошмара, из которого есть только один единственный выход,  тот самый, о котором без устали шепчет полночная трава на кладбищах.

      Вернувшись домой, Кеша приготовил себе яичницу. Поев, он лёг на диван и задумался. Ему снова не давали покоя мысли о той организации, куда он попал. «Кто же, всё-таки, они?» - думал он, глядя в потолок, под которым кружилась огромная чёрная муха. Воробьёву вдруг вспомнилась одна глава из книги, которую ему дал Лобанов. В ней речь шла об Атлантиде. Воробьёв вспомнил, что об Атлантиде говорил и Лобанов. Видимо, именно здесь и нужно было искать ответ на вопрос. Ну, у кого же об этом узнать?  Кеша перебрал в уме всех своих знакомых, но никого, кто бы интересовался этой темой, он не нашёл. И вдруг его осенило. Воробьёв вспомнил своего школьного приятеля Витьку Капустина, которого все в классе называли Мерлином по причине увлечения последнего древними цивилизациями. А Атлантида явно относилась к очень глубокой древности. Последний раз они встречались лет пять назад на собрании выпускников. Воробьёв вспомнил, что Капустин оставил ему тогда свой телефон, но он так ни разу и не позвонил ему. Воробьёв бросился к шкафу, в котором лежала большая спортивная сумка с не разобранными после последнего переезда вещами. Воробьёв смутно припоминал, что, как раз, именно в эту сумку он и клал блокнот со старыми телефонами и адресами. Вытащив сумку, он вывалил её содержимое прямо на пол. Среди прочего нашлись вещи, которые Кеша уже считал безвозвратно пропавшими: отцовский складной нож, расчёска, портмоне и фонарик. Отыскав блокнот, Воробьёв бросился к телефону. Найдя  номер Капустина, он поднял трубку и набрал его. Сначала из трубки доносились только длинные гудки. И когда Кеша, уже было, отчаялся, на том конце сняли трубку.
      - Да, я вас слушаю, - пробурчал сердитый голос Капустина. Воробьёв его сразу узнал.
      - Мерлин, привет. Витёк, это ты? - произнёс почему-то шёпотом Воробьёв.
      - Да, кто это, - произнёс Капустин. Судя по интонации, он был с похмелья.
      Едва только он успел это произнести, как его тут же перебил женский сердитый голос.
      - Да заткнись ты, - крикнул Капустин, по-видимому, обращаясь к обладательнице голоса, - не видишь, что ли, сука, я по телефону разговариваю. 
      Голос умолк.
      - Кто это? - снова спросил Капустин.
      На этот раз его голос был более бодрым. Видимо, усилия, потраченные им на то, чтобы  собрать на мгновение мысли и волю, сформировать их в слова,  зарядить энергией и направить этот снаряд в собеседницу, не пропали даром.
     - Витя, это я, Кеша, - сказал Воробьёв.
     - Кеша? - удивлённо переспросил Капустин, - какой Кеша?
     - Ты что, Витёк, одноклассников не узнаёшь? Это я, Кеша Воробьёв. Помнишь, на прошлом собрании выпускников ты дал мне свой телефон?
    Только теперь Капустин начал понимать, с кем он говорит.
     - А, это ты, Воробьёв? Ну, привет. Чего хотел-то?
     - Слушай, Витёк, у меня к тебе дело. Ты не мог бы сейчас ко мне подскочить?
      - А что за дело? - спросил Капустин, - машина, что ли, сломалась?
      - Да нет, мне нужно поговорить с тобой по той теме, которой ты в школе увлекался.
      Какое-то время Капустин молчал, по-видимому, соображая, о чём именно идёт речь.
      - Ах, вот ты о чём, - сказал он, наконец.
      - Именно, - сказал Воробьёв, - ну что, Витёк, приедешь? 
      - Да я вряд ли смогу тебе быть полезен, - сказал Капустин, - понимаешь, возраст у меня не тот уже, чтобы этим увлекаться, а то, что я знал когда-то, уже, наверное, забыл.
      - Ну, расскажешь, что сможешь вспомнить, - сказал Воробьёв, - приезжай Витёк, я буду ждать.   
      - Да я бы с радостью, но только, понимаешь, с похмелья я, голова чугунная, язык не ворочается. Вчера после работы с друзьями гульнули, - ответил Капустин.
      - Ничего, поправим, - ответил Воробьёв, - стол за мной. 
      - Ну, раз так, давай адрес, - обрадовался Капустин. 
      Воробьёв продиктовал адрес.
      - Слушай, Кешка, а что это тебя вдруг на эту тему пробило? - осведомился Капустин.
      - Расскажу, когда приедешь, - сказал Кеша и положил трубку.

      Выйдя на кухню, Воробьёв заглянул в холодильник. В нём нашлась только старая банка сайры, жухлый огурец и початая бутылка портвейна. Нужно было успеть до приезда Капустина сходить за продуктами. Надев туфли, Воробьёв выскочил из квартиры.
     Спускаясь вниз, он отметил, что в его подъезде царит чистота, и почти полностью отсутствует неприятный запах. «Неужели опять наши постарались?» - пронеслась у Кеши в голове мысль, которой он, впрочем, не дал развиться в очередную теорию.

       Выйдя из подъезда, Воробьёв направился к ближайшему гастроному.
       Когда он возвращался назад, неся в руках два тяжёлых пакета, наполненных продуктами и выпивкой, ему на глаза попалась рекламная вывеска. Она была наклеена на стволе толстого тополя. На ней изображена была полуобнажённая девушка, лежащая в завлекающей позе. Ниже было написано каким-то странным шрифтом «Фирма «Атлантида» - вы платите и тонете в море удовольствия». Было не совсем понятно, в море какого именно наслаждения предлагала утонуть эта «Атлантида», хотя поза в которой возлежала девушка, позволяла сделать некоторые предположения. Судя по нескольким оторванным телефонам, проблем с утопленниками у этой самой Атлантиды не было. Воробьёв на секунду остановился, машинально оторвав клочок с телефонным номером, он сунул его в карман, двинулся дальше.
      Поход в магазин занял у Воробьёва довольно много времени. Во всяком случае, когда Кеша поднялся на свой этаж, Капустин уже ждал его возле дверей  квартиры. За те годы, что они не виделись, Капустин сильно пополнел. Голова его, и раньше не обещавшая богатой шевелюры, теперь совсем облысела. Только на самой макушке, словно в насмешку, природой был оставлен длинный нелепый оселедец, который, впрочем, был старательно зачёсан направо. Капустин явно был не в духе. Его лицо несло на себе печать вселенской печали, или тяжёлого похмелья, что, в сущности, не так уж далеко друг от друга. Одет он был в какой-то странный наряд. По материалу и качеству пошива можно было сделать вывод, что костюм принадлежал когда-то новому русскому, который поняв всю безысходность и исчерпанность идей русского капитализма, устроился на работу на станкостроительный завод, который перед этим сам же и разорил. Под глазом у него красовался поэтически огромный синяк. Увидев Воробьёва, Капустин с оскорбительно ненастоящей улыбкой двинулся ему навстречу, раскинув руки.
     - Кешка, привет, а я тебя тут жду-жду. Ты, старик, совсем не изменился с нашей последней встречи, только постарел немного. А чего это ты пешком? Я вот на лифте поднялся. 
      Воробьёв попытался, как можно более вежливо, уклониться от навязчивых объятий школьного приятеля. Но ему это не удалось. И он, покорясь судьбе, припал к дурно пахнущей широкой груди школьного приятеля.

      Войдя в квартиру, они проследовали на кухню. Пока Воробьёв выкладывал на стол купленные продукты, Капустин осматривался в квартире. Зайдя на кухню, он сказал:
     - А баба где, выгнал?
     - Да нет, - ответил Кеша, - развелись официально. 
     - Правильно, - похвалил Капустин, - ну их нахуй. Ни какой от них пользы. Только нервы, суки, портить могут. Я свою бью, как сидорову козу, и никакого толку.
     - Это она тебе? - спросил Воробьёв, с улыбкой указав на синяк Капустина.
     - Нет, - ответил Капустин, - это позавчера на работе с мужиками во время пьянки. Я перебрал. Ну, а какой я пьяный, тебе рассказывать не надо, сам знаешь.
     Воробьёв кивнул, давая понять, что знает, хотя, ни разу в жизни не видел Капустина даже с бутылкой пива в руке.
     - Меня бы остановить кому, - продолжал, меж тем Капустин, - но ехали все параллельно, а посему, - он театрально развёл руками, - остановить вашего покорного слугу было, как вы понимаете, некому.

      Накрыв на скорую руку стол, они сели.  Открыв бутылку «Смирнофф», Воробьёв разлил водку по рюмкам. Чокнувшись, они выпили. Закусив копчёной колбасой, Капустин сказал:
      - Ну, спрашивай, буду отвечать.
      - Понимаешь, Витька, - сказал Воробьёв, - мне тут статью одна бульварная газетёнка заказала про Атлантиду, а я про неё ни бум-бум.
      - Про что статью тебе заказали? - удивился Капустин. 
      - Про Атлантиду, - сказал Воробьёв.
      - А с чего это ты взял, что я что-то знаю про эту Атлантиду?
      - Ну как, ты ведь в школе этими древними цивилизациями увлекался, если я не ошибаюсь.
      - Нет, старик, - Капустин растянул в улыбке губы, -  Атлантида это не по моей части. Вот если бы ты спросил у меня про древний Египет, Вавилон, Шумерское царство, ну, или, на худой конец, про древнюю Грецию, вот тогда я, возможно, и вспомнил бы что-нибудь после второй рюмки.
      Воробьёв понял намёк. Быстро наполнив рюмку Капустина, он придвинул её к нему.
      - А себе? - спросил Капустин.
      - Извини, старик, забыл, - сказал Кеша, наполняя свою рюмку.
      Они снова чокнулись и выпили.
      - Слушай, Витёк, может, всё-таки, вспомнишь что-нибудь, - сказал Кеша.
      Капустин задумался на минуту.
      - Нет, - сказал он, - хотя…
      - Я понял, - перебил его Воробьёв, и тут же, не дав Капустину сказать ни слова, снова  наполнил рюмки. 
      - Сечёшь, - улыбнулся Капустин, поднимая рюмку.
       Они снова выпили.
       - Ну ладно, слушай, - сказал Капустин, - Атлантида - это материк или, по некоторым источникам, очень большой остров. Он находился где-то в Атлантическом океане. По некоторым данным, в Атлантиде поселились выходцы с Сириуса.
       Воробьёв бросил украдкой взгляд на стоящую на столе бутылку, после он посмотрел на Капустина. «Может быть ему больше не стоит наливать?» - с тревогой подумал Кеша.
      - Затем началась война между Атлантидой и Гипербореей, - продолжал Капустин,  - для этой войны были построены две башни.
      - А Гиперборея - это что? - спросил Воробьёв.
      - Это тоже материк, - ответил Капустин, - только он располагался на северном полюсе. Гиперборею населяли выходцы с Полярной звезды.
      - Витёк,  у тебя всё нормально? - спросил Кеша.
      - В каком смысле? - удивлённо поднял брови Капустин.
      - Ну, вообще?
      - Нормально, а что это ты, вдруг, об этом спросил?
      - Да нет, ничего, это я так. Продолжай.
      - Ну, так вот, - Капустин взял со стола бутылку и наполнил обе рюмки, - на чём я остановился? Ах да,  были возведены башни для войны.
       - Интересно, - спросил Воробьёв, - а как же это они собирались воевать с помощью этих башен?
       - В этих башнях были установлены специальные кристаллы, которые обладали свойствами влиять на людей, - терпеливо объяснил Капустин. - Ты понимаешь, какой силы это были кристаллы, если с их помощью можно было всё человечество… - и Капустин притянул к себе невидимые вожжи.
       - А почему война-то началась? - спросил Воробьёв, - ну, трахали бы они себе счастливое человечество по очереди. Человечеству это не впервой. Чай, не первый раз замужем. 
       - Атлантам эта планета была безразлична, - ответил  Капустин, - и они принялись её нещадно эксплуатировать. Есть ещё, правда, версия, старик, что война началась из-за каких-то пирамид, которые были не то источниками, не то накопителями энергии, точно не знаю. Раса атлантов захватила пятую планету. Что это за планета, я не знаю. Вокруг этой пятой планеты вращалось две Луны. Одна из которых была базой для космо-флота гиперборейцев. В результате боёв эта база была разрушена. Поэтому, те, кто остался в Атлантиде, остались без связи со своей исторической прародиной. А вот у гипербореев были врата междумирья, и они могли свободно общаться со своей прародиной. Узнав об этом, атланты построили свои врата междумирья.  Я где-то, помниться, читал, что шумеры, - Капустин воздел к потолку указательный палец с неостриженным ногтем, - уже в своё время называли пирамиды древними. Итак, гиперборейцы узнали, что строят атланты, и предприняли ответные меры. Они принялись возводить гигантский защитный купол и излучатели, - при этих словах Капустин сжал свои маленькие кулачки и вдруг стал поразительно похож на маленького полуюродивого Хрущёва, обещавшего показать Северо-атлантическому блоку грозную «кузькину мать». Капустин меж тем продолжал:
      - Но, к счастью, они не успели завершить купол. К началу боевых действий он готов не был.  Что произошло дальше, я тебе сказать не могу, но на Атлантиду упали какие-то там осколки чего-то огромного. В результате начались катаклизмы. Часть жителей с гибнущего материка переселилась в центральную Америку. А жрецы, которые управляли Атлантидой, высадились на территории северной Африки. В это время боги сошли на землю и собственноручно  разрушили врата междумирья обоих народов.  Кстати, по легенде, одни из этих врат располагались где-то на Кавказе. Может, именно поэтому древние греки помещали вход в Тартар именно там.  И дали боги им  знание, что настанет время, когда раса Атлантов захватит власть над миром хитростью, и главным их оружием будут знания и их сокрытие от остальных людей. 
       У Воробьёва было ощущение, что ему читают сценарий какого-то низкопробного голливудского фильма, написанного сумасшедшим сценаристом.
      - Скажи, Витя, а ты что, и в правду во всё это веришь? Нет, я в смысле, всё это и в правду могло существовать на самом деле? 
      Капустин пожал плечами.
      - И как тебе со всеми этими, хм… ну, скажем, знаниями давалась история в школе?
      - Нормально давалась, - ответил Капустин, - наполняя рюмки, - как взрослым детские сказки. Слушаешь и добросовестно пропускаешь мимо ушей, вот и всё. А было ли это на самом деле или нет, я не знаю, откуда мне знать, -  улыбнулся Капустин, - за что купил, за то и продаю. И потом, твоей газетёнке не всё ли равно, было это на самом деле или нет. Ей лишь бы напечатать. Я иной раз в газетах и не такой бред читал. Правда, я читаю их редко. Я их, в основном, использую по их прямому назначению.
      - Это, по какому? - искренне удивился Воробьёв.
      - Как, по какому? - вскинул брови Капустин, - по туалетному.
       - Правильно делаешь, - сказал с улыбкой Кеша.
       Он вдруг подумал о том, что правильно поступил, позвонив Капустину.
      - Слушай, Кешка, а давай я тебе лучше про вторую войну атлантов и лемурийцев расскажу.
      - Э, нет, - замахал руками Воробьёв, - с меня хватит и первой. Знаешь что, Витёк, да ну её к такой-то матери, эту Атлантиду. Давай лучше просто набухаемся.

Глава 9
     Однажды, когда Воробьёв сидел в своём кабинете и скучающе разглядывал толстый альбом со старинными гравюрами, зазвонил телефон. Подняв трубку, Кеша услышал голос Лобанова.
      - Иннокентий Александрович, зайдите, пожалуйста, в четвёртый кабинет, - у меня к вам есть разговор.
      Когда Кеша вошёл в комнату и закрыл за собой дверь,  Лобанов поднялся к нему на встречу из-за огромного дубового стола, покрытого зелёным сукном.
     - Иннокентий Александрович, - сказал он, широко улыбаясь, - давненько мы с вами не встречались, - я, признаться, успел порядком соскучиться по нашим беседам. Надеюсь, вы о них не забыли?
      - Нет, - ответил Кеша, - напротив,  как раз совсем недавно о них вспоминал. Я тогда от вас, Леонард Дмитриевич, много нового узнал.
      - Что же, прекрасно, - сказал Лобанов, возвращаясь за свой стол, - скоро вам предстоит пополнить багаж ваших знаний. Знакомьтесь, вот тот, кому предстоит провести вас по долине скорби человеческой, - с этими словами Лобанов указал рукой на стоящее возле стены кресло.
        Посмотрев на кресло, Воробьёв увидел сидящего в нём маленького лысого человека. В ту часть комнаты, где стояло кресло, свет почти не попадал, поэтому Воробьёв и не заметил незнакомца, когда вошёл в кабинет. Лицо этого человека было спокойным и анемичным. Единственное, что на этом лице смог бы, пожалуй, запомнить обычный прохожий, задайся он такой целью, был огромный эфросовский нос. На вид, незнакомца можно было причислить к тому, весьма не редкому типу людей, которые, даже у доброй феи, представься им такая возможность, попросили бы не машину или квартиру, ну, или, на худой конец, крупный счёт в банке и пышногрудую блондинку в постель, а хорошее знание сольфеджио или умение решать теорему Пуанкаре.  Одет человек был  в тёмно синий костюм, явно очень дорогой. Хотя, вкупе с незначительным ростом костюм  на человеке выглядел довольно комично. Незнакомец более всего походил на вольнодумного борца с системой из эпохи шестидесятников.
      Поднявшись из кресла, человек подошёл к Воробьёву и, протянув ему огромную ладонь, произнёс тихим голосом:
      - Меня зовут Эрнест Самуилович Брохоров, - слова он произносил,  немного картавя. 
      - Кеша, - представился Воробьёв, пожимая протянутую ему ладонь.
      - Иннокентий Александрович, - сказал Брохоров, -  Леонард Дмитриевич мне много рассказывал о вас. Я знаю, что он с вами уже беседовал на те темы, которые мне предстоит для вас развить. Так что, в каком-то смысле, мы с вами уже знакомы.
      Воробьёв посмотрел на Лобанова.
      - Эрнест Самуилович будет беседовать с вами на самые разные темы, - сказал Лобанов. – Признаться, наши с вами беседы были моей личной инициативой. Так что, с моей стороны, это что-то вроде служебного преступления. Как видите, от него не застрахован даже я. Ну, я думаю, что Эрнест Самуилович простит мне его, - с этими словами он,
улыбнувшись, подмигнул Воробьёву и посмотрел на Брохорова, который в это время смотрел на стену, при этом его взгляд был каким-то странным, словно он находился в прострации.
      - Советую не стеснятся, если возникнут вопросы.
      Сказав это, Лобанов  склонился над какими-то бумагами, лежащими перед ним на столе, давая понять, что на этом его участие в беседе окончено.
       - Знаете что, Иннокентий Александрович,  пойдёмте прогуляемся, - сказал Брохоров, обращаясь к Кеше.         
      Хоть говорил он улыбаясь, но его улыбка не вызывала ни малейшего желанья улыбнуться в ответ. Скорее, она вызывала у Воробьёва  желание сказать нечто такое, что заставило бы этого человека надолго задуматься или загрустить. Одним словом, сделать что-то, что отбило бы у него желание улыбаться. Не доброй была эта улыбка. Она делала лицо этого человека похожим на страшноватого, хотя и не очень злобного вурдалака. Такое впечатление создавалось из-за глубоких складок, которые образовывались на лице, когда старичок улыбался.  И только когда он переставал улыбаться, выражение его лица принимало более-менее дружелюбный вид.
      - Ну, пойдёмте, Иннокентий Александрович, пойдёмте, прогуляемся по улице. Чего в этом склепе сидеть, - он произнёс это так, словно его совсем не беспокоило мнение хозяина кабинета. - Можем и мы себе позволить, так сказать, хоть раз в жизни служебный проступок, - и Брохоров подмигнул Воробьёву.
       Кеша почувствовал себя вдруг маленьким наивным ребёнком, перед которым взрослые разыгрывают нелепый спектакль.
      - Я полагаю, что то, что я вам расскажу, будет для вас весьма интересным, - сказал Брохоров,  когда они с Воробьёвым, выйдя за ворота, двинулись вниз по шумящей, залитой солнечным светом улице.
       Вскоре они свернули в тополиную аллею. Здесь, под сенью высоких раскидистых тополей - в этот год их почему-то не обрезали - в землю были вкопаны чугунные скамейки. На одну из этих скамеек они и сели. Со стороны они походили на актёров на съёмках какого-то нестерпимо советского фильма про шпионов. Воробьёв посмотрел на Брохорова. Тот смотрел вдаль. Казалось, он совсем забыл о существовании Воробьёва. Затем, глубоко вздохнув, он вытащил из кармана пиджака серебряный портсигар.  Раскрыв портсигар, он протянул его Воробьёву. В портсигаре лежали папиросы. Воробьёв, вежливо поблагодарив, отказался. Тогда Брохоров достал одну папиросу и, постучав мундштуком по крышке портсигара, он согнул его причудливым образом и сунул папиросу в рот. Прикурив от золотой зажигалки, Брохоров глубоко затянулся и выпустил в сторону какого-то полу развалившегося памятника не то матросу, не то комсомольцу, длинную струю синеватого дыма.
     - Сегодня мы с вами проведём краткую беседу, - сказал Брохоров, не поворачивая головы, - будем считать её знакомством с предметом. Для более чёткого понимания предмета вам, Иннокентий Александрович, предстоит совершить небольшое путешествие. Я, собственно, и уполномочен сопровождать вас в этом путешествии. 
      - Какое путешествие? - насторожился Воробьёв, - мне на работу нельзя опаздывать.
      - Пока вы занимаетесь со мной, ваша работа будет заключаться исключительно в том, чтобы внимательно слушать то, что я вам буду рассказывать, - сказал Брохоров, - кстати, замечу: всё то время, что займут наши с вами занятия, за вами будет сохраняться ваша зарплата. Так что, единственное, что от вас требуется в данное время, это -  сфокусировать своё внимание на наших занятиях и ни о чём больше не думать.
      В последних словах Брохорова проскрипели острые льдинки. Они были едва уловимыми, но и их было достаточно, чтобы навсегда похоронить тот образ, который воображение  Воробьёва успело нарисовать ранее в кабинете Лобанова. Эти мысли заставили Кешу снова задуматься над тем, как обманчива бывает, подчас, внешность.
      - Впрочем, доверительно сообщу вам, Иннокентий Александрович, - сказал Брохоров, - его голос снова стал добрым и мягким, - что наше с вами путешествие, хотя и будет довольно далёким, но для того, чтобы его совершить, нам не придётся покидать пределы Москвы. Собственно говоря, это путешествие можно совершить даже не вставая с этой скамейки. Но хочу предупредить вас, что это путешествие будет, вместе с тем, и довольно опасным. Человек, который решается на такое путешествие в одиночку, сильно рискует. Я здесь для того, чтобы максимально обезопасить ваш вояж по этим кругам ада. Ну, и предпринять всё возможное, что бы сделать его для вас максимально комфортным.
      - А куда, собственно говоря, мне, точнее, нам с вами, предстоит совершить путешествие, и что это за круги ада? -  спросил Кеша, внутренне сжимаясь.
     - Как, куда? -  сказал Брохоров, при этом его брови едва показались над роговой оправой очков, - в историю человечества. А её иначе, как адом, не назовёшь. Ну, право же, Иннокентий Александрович, не мне же вам об этом говорить. Однако, не будем тратить наше время напрасно. Как я уже говорил, путешествие, которое вам предстоит совершить, будет для вас очень опасным и главная его опасность заключается в том, что это путешествие будет в одну сторону.
      - В каком смысле? - удивился Кеша.
      - В самом, что ни на есть, прямом. Обратно из него Иннокентий Александрович Воробьёв уже не вернётся. Во всяком случае, прежний Иннокентий Александрович. Потому, что ваши прежние представления об окружающем вас мире, о политике, об экономике, о религии и истории, и, даже, о самом мироустройстве вам лучше оставить здесь, - с этими словами Брохоров ткнул  своей богато инкрустированной тростью в асфальт.
      - Почему? - спросил Кеша.
      - Потому, что в этом путешествии весь этот ненужный хлам вам, вряд ли, пригодиться, а если точнее, то совсем не пригодиться, а если уж совсем точно, от него ничего не останется. А знаете почему? - Брохоров поднял глаза на Воробьёва, и, не дожидаясь ответа, сказал, - потому, что все ваши прежние представления обо всём выше перечисленном мало что из себя представляют. Это всего-навсего, пустые оболочки, это иллюзии, почерпнутые вами из бредовых   фантазий, так называемых, философов и, так называемых, историков, которые в лучшем случае, заполняли ими бумагу, которую хотели продать, а в худшем, просто оправдывали собственную несостоятельность и для этого высасывали из пальца все свои измышления. Даже если мы с вами на секунду дадим волю нашей фантазии и сократим сложнейшую дробь их личной внутренней природы, то в сухом остатке, всё равно, обнаружим их природную лень, которая, по сути, есть не что иное, как разновидность глупости. Вы, наверное, захотите возразить мне и скажете, что и среди них встречались компетентные люди, которые высказывали умные и вполне здравые мысли. Возможно, так оно и есть, и я рад был бы согласиться с этим мнением, но вот в чём парадокс. Для того, чтобы считать человека и его мысли здравыми, нужно точно знать, что есть такое на самом деле человек и его здравое мышление. Когда я говорю о человеке, я имею в виду не анатомический аспект обсуждаемого нами предмета, а социально-психологический. Простите мне витиеватость моего слога. Понимаете, Иннокентий Александрович? Нужен, так сказать, эталон. А где вы его возьмёте, позвольте полюбопытствовать? В книгах, не так ли? Всё в тех же книгах. В тех книгах, которые написали те, о ком мы говорим. Вы меня понимаете?
      Воробьёв медленно, но, всё же, начинал понимать, о чём говорил Брохоров.
      - Кстати, Иннокентий Александрович, позвольте полюбопытствовать, а что такое умный человек в вашем понимании?
      Кеша задумался. Вопрос Брохорова поставил его в тупик.
     - Ну…, мне кажется… - начал он не уверенно.
      Но Брохоров подбодрил его:
     -  Мы здесь с вами не для того, чтобы стесняться.
     - Умный человек - это человек, который добился в жизни успеха, - выпалил Кеша, почти скороговоркой. 
      Брохоров улыбнулся своей вурдалачьей улыбкой. Впрочем, Кеша на этот раз был ей даже рад. В этой улыбке невозможно было прочесть никаких эмоций.
      - Простите, Иннокентий Александрович, - сказал Брохоров, - но ваше определение не, хм…, как сказать, не функционально, что ли.
      - Почему? - спросил Кеша.
      - Да потому, - сказал Брохоров, - что пользуясь этим определением, любой дурак может считать себя умным, а преуспевающий дурак и подавно. Позвольте мне поделиться своими соображениями на эту тему. На мой взгляд, умный человек - это человек, который умеет применять полученный им на протяжении всей его жизни багаж знаний себе на пользу, а получив эту самую пользу, осознаёт своё несовершенство, одновременно испытывая наслаждение от успеха. Вы меня поняли?
      - Понял, - соврал Кеша.
      - Иннокентий Александрович, - сказал Брохоров, - слово - это опасная ловушка. Если человек что-то изначально понял не верно, этот ложный смысл, даже если потом человеку всё объяснят, и он всё поймёт првильно, будет уже всегда болтаться ненужным балластом в его сознании. А цель наших с вами бесед, как раз, в том и заключается, что бы этого балласта в вашем сознании стало как можно меньше. Так что, если что-то не понятно, то говорите сразу и не стесняйтесь. Вернёмся, однако, к нашему определению. Скажите мне, много вы знаете людей, которые, получив в жизни материальное выражение успеха, осознают своё природное несовершенство?  Бьюсь об заклад, ни одного не вспомните. Когда люди получают в руки богатство, то им кажется, что они - боги небесные, ну, или цари земные, когда до психушки ещё не так близко.  Им можно всё. Им открыты все тайны мироздания, они берутся учить других людей. И самое главное, люди у них учатся. Можем ли мы после этого, будучи в здравом уме и твёрдой памяти, назвать этих людей умными?  Конечно, нет. К так называемым учёным, всё выше сказанное относится в высшей степени, стоит лишь заменить слово «богатый» на слово «учёный» - и мы увидим зеркальное отражение этих двух ипостасей человеческого бытия. Не верите? Что же, судите сами. Все эти учёные накапливают в головах разный хлам и считают себя демиургами. Этакими китайскими драконами, которые всё знают, но ничего никому не расскажут, пока их об этом хорошо, и даже очень хорошо, не попросят. У них не только хватает глупости устроить в своих головах свалки разных небылиц. Это бы ещё полбеды. Как эти дурачки тешатся - это их дело. В конце концов, ничего другого мы, - Брохоров заключил это «мы» в жирные интонационные кавычки, - от них и не ждём. Но у них хватает наглости затаскивать разных сосунков в свои лженауки. И это при том, что почти каждый из них на протяжении всей своей учёной жизни успел не по разу обосраться. Они берутся учить несчастных прыщавых юнцов и девиц, с упорством достойным лучшего применения, ни на миг не допуская, что все их знания - это чья-то «утка».
     - Пустышка, - тихо и грустно произнёс Воробьёв.
     - О! Браво, Иннокентий Александрович, поздравляю, вы сейчас нашли прекрасный и очень точный символ, - с восхищением сказал Брохоров, - я сам бы, наверное, не смог бы выразиться точнее - вот именно, пустышка. Причём сосут из этой самой пустышки и учёные, и их ученики. Вопрос лишь в том, кто больше.  Вот, например, возьмём, - Брохоров задумался, или, скорее, сделал вид, что задумался, -  ну, скажем, историю. Все эти, так называемые, историки в один голос, словно мантру, повторяют из поколения в поколение, что история не знает сослагательных наклонений. Тем самым эти идиоты умерщвляют своими руками саму тёплую, трепещущую плоть такой нежной и податливой субстанции, как история. После того, как они убедили всех вокруг, что история не знает сослагательного наклонения, всем этим учёным, - при этом слове Брохоров презрительно усмехнулся, - не остаётся ничего иного, кроме  как, сидеть и обсасывать голые и мёртвые факты. Факты, которые они взяли, угадайте с трёх раз, откуда? Правильно - из книг, из всё тех же книг, которые были написаны, порой, откровенно под диктовку самых страшных режимов и самых бессовестных правительств. Но мы-то с вами точно знаем, Иннокентий Александрович, что история не только знает сослагательные наклонения, а целиком и полностью состоит из них. Взять хотя бы вас, Иннокентий Александрович. Ещё совсем недавно вы были безработным журналистом, и, уж простите за скабрезные подробности, без пяти минут бомжем. И вот, совсем скоро,  вы будете, если не боятся громких слов, первым звеном в пищевой цепочке на этой планете. Вы поднимитесь на самую вершину власти, при этом для своих знакомых вы останетесь прежним безработным журналистом.
      От слов Брохорова Воробьёву стало как то не по себе. Слова этого старика заставили его поёжиться. Словно пронизывающий холодный ветер подул на него с той самой вершины, о которой говорил Брохоров.
      - Вместо того, чтобы ткать ткань будущего, - продолжал Брохоров, - все эти глупцы продолжают заниматься своим извечным занятием, старым добрым гробокопательством. И заявлять победным, торжествующе-извиняющимся тоном о вновь найденных ими фактах. Ну, с историей мы с вами, я думаю, более менее, разобрались. Ну, что такое политика и экономика, я думаю, вас познакомил Лобанов, а по сему, нет нужды останавливать на этих явлениях своё внимание. Без смеха нам тут не обойтись, а нам смеяться некогда. Или всё-таки остановиться? - Брохоров вопросительно посмотрел на Воробьёва.
      Тот отрицательно покачал головой.
      - Ну, вот и хорошо. Но вот на чём нам, пожалуй, остановиться, всё же, придётся, так это на религии. Но об этом я расскажу вам в следующий раз. Всё это вам необходимо знать затем, чтобы вам не так горько было расставаться с прежними, местами даже прекрасными и такими наивными представлениями о том, что вы называли до этого жизнью. В конце наших с вами занятий, очень может статься, что вы сочтёте свои прежние представления лишними для вас. Какое-то время, пока вы полностью от них не избавитесь, они будут вас тяготить. Это не мудрено.  Ведь, до этого вы представляли собой что-то вроде мешка с мусором. Простите мне это сравнение. Ваши прежние представления являют собой что-то вроде тяжёлого камня, который в былые годы моей комсомольской юности мы с приятелями подсовывали кому-нибудь из товарищей во время туристических походов в рюкзак в качестве шутки. Разница заключается в том, что свой рюкзак вы носили всю жизнь, даже не подозревая о его существовании. Представьте себе, что вы отправились с товарищами в поход, а эти товарищи взяли и сложили все самые тяжёлые предметы в ваш рюкзак. А после, в пути, на ходу, даже не сбавляя скорость, по мере надобности, они  вытаскивают эти вещи из вашего рюкзака и преспокойненько пользуются ими. Я предлагаю вам сбросить навсегда ваш нелепый рюкзак с вашими псевдо знаниями. Скоро вы будете нести по жизни только те вещи, которые являются действительно ценными и нужными. Их, надо сказать, не так уж и много, как, впрочем, и всего по-настоящему ценного. Помните, Иннокентий Александрович, избыток порождает ноль. Знания, которые известны всем, не стоят и ломаного гроша. По-настоящему ценными знаниями обладают единицы. Вы станете одним из них. Оставаясь в рамках нашей метафоры с рюкзаком, скажу, что для тех знаний, которые вы обретёте в скором времени, вам не понадобиться никакого рюкзака. Все они с лёгкостью поместятся в кармане. Но все они по-настоящему ценны, и сотни тяжёлых рюкзаков с хламом не стоят и крохи того, что будет находиться в ваших карманах. Это, конечно, не значит, что ваш рюкзак будет пылиться в чулане, отнюдь. Желающих подхватить ваше падающее знамя хоть отбавляй. И каждый, кому выпадет эта незавидная роль, будет счастлив ею. Об этом мы позаботимся. Хороших носильщиков мы готовим с самого детства. В этом нам помогают различные школы, институты, университеты и так далее. Одним словом, все те учреждения, где людей учат отделять зёрна от плевел. Хотя и зёрна и плевела, и сам процесс отделения,  не реальнее,  чем химическая завивка. И вот, эти несчастные вынуждены тратить свои, и без того короткие, жизни, на то, чтобы  бессмысленно рыться в огромных зловонных кучах пустой шелухи, потому, что все зёрна были старательно отобраны задолго до них. Так смелее скидывайте свой рюкзак, Иннокентий Александрович.
     - Если я вас правильно понимаю, Эрнест Самуилович, -  сказал Кеша, - то вы хотите сказать: меньше знаешь - крепче спишь.
     - Нет, - ответил Брохоров, - вы меня не совсем правильно поняли. Я бы сформулировал так: знаешь то, что нужно знать, чтобы жить по-настоящему, и знаешь всё, что нужно знать для того, чтобы управлять тем, кто знает всё остальное, чтобы крепче спать. Нам, знаете ли, приходиться, порой, извлекать из их тяжёлых рюкзаков нужные нам вещи.
      Мимо скамейки прошла молодая пара, и Брохоров замолчал. Когда пара исчезла за поворотом, Брохоров сказал:
      - Возможно, вы какое-то время будете чувствовать себя оскорблённым в лучших чувствах. Но это ненадолго. Вскоре вы поймёте, что обижаться вам не на кого, кроме как на  себя самого. А в прочем, если вдуматься ещё основательней, то и на самого себя вам обижаться не стоит, поскольку никакого себя самого, и это вы тоже поймёте, никогда, в действительности, не существовало.
     - Если меня не существовало, - спросил Кеша, - то кто же, в таком случае, сидит сейчас рядом с вами на этой скамейке и слушает вас? 
      Брохоров едва заметно улыбнулся:
      - Я вижу, - сказал он, - что вы обиделись раньше времени, и, тем не менее, я всё же отвечу на ваш вопрос. Рядом со мной на скамейке сидит клочок сознания, которому позволили реагировать по поводу некоторых условностей. Сознания, которое ощущало себя живым только, когда видело по телевизору любимый сорт пива или колбасы.  Продолжать, думаю, не стоит. Я понимаю, что то, что я вам говорю, звучит несколько островато  Я это, вполне, понимаю. Но ведь мы здесь не для того, чтобы говорить друг другу приятные комплементы. Да, собственно говоря, и повода особого пока нет. Человек, дорогой Иннокентий Александрович, есть то, что он думает. С этим, я полагаю, вы не станете спорить. А если то, что думает человек, есть чей-то бред, ну, или мягко говоря, иллюзии, то, по логике вещей, и сам человек представляет из себя, ни много ни мало, как просто чью-то иллюзию. Ну, чьей иллюзией является наш дорогой носильщик рюкзака, я вам расскажу в следующий раз.
      Внезапно Кеша поймал себя на мысли, что он понимает то, о чём говорил Брохоров.  И сразу пропала обида, которая,  было, зародилась в его душе после сентенции  Брохорова о том, что Воробьёва не существует. Теперь он был готов подписаться под каждым словом, слетевшим с этих резиновых губ.
     - Ну, ладно, на сегодня хватит, - сказал Брохоров, поднимаясь со скамейки, - правда, она ведь как пища - может утолить голодного, но если человек голодал всю жизнь, она может и убить. Встретимся завтра, в одиннадцать часов здесь же. И прошу вас, не опаздывайте, Иннокентий Александрович. Я в этом отношении не оригинал и не люблю ждать. К тому же, как я полагаю, вы уже догадались, что вам это гораздо нужнее, чем мне.
      С этими словами он, не прощаясь, повернулся и зашагал,  опираясь на свою трость, в сторону троллейбусной остановки. Теперь он снова походил на постаревшего умника, в которых вырождается большинство еврейских мальчиков. «Да, - подумал Кеша, глядя в след этому странному человеку, - увидишь такого на улице, и через секунду забудешь».

Глава 10
     - Ну что, Иннокентий Александрович, - сказал  Брохоров, когда они с Воробьёвым встретились на другой день, - готовы вы встретиться лицом к лицу с её величеством ложью?
      - Готов, - ответил Кеша.
      - Ну что же, тогда давайте с вами познакомимся с самым лживым и опасным чудовищем,  отнявшим у человека его волю, разум, и, в известном смысле, силу. Я говорю о религии. Да-да, сегодня у нас с вами пойдёт речь именно о религии. Причём ни о какой-то определённой религиозной конфессии, а о самой идее религии, как о способе влиять на человечество. Перед тем как начать, мне хотелось бы спросить у вас. 
      Брохоров замолчал. Достав из кармана плаща портсигар, он вынул из него папиросу и закурил. Сунув портсигар назад, он продолжал: 
     - Мне бы хотелось узнать у вас, Иннокентий Александрович, вы никогда не задумывались над тем, почему религиозные иерархии никто не трогает. Ответ прост: потому что религии стоят у самых истоков порока. Потому, что их создали те же, кто дал им всем, - Брохоров сделал жест головой из стороны в сторону, - власть, которая только и делает, что без стыда и устали насилует их изо дня в день законы, чаще всего являющиеся полной противоположностью справедливости, образование, которое заводит их всё дальше от чистых истоков истины, так называемые моральные принципы, с детства подрезающие крылья фантазии, надзорные органы, армии и прочие прелести, которые встречают человека при рождении. Да-да, дорогой Иннокентий Александрович, и это сделали мы, ваши скромные коллеги. Вы, наверное, хотите меня спросить, зачем мы это сделали. Охотно отвечу на этот вопрос. Мы намеренно увели людей от правды о том, что такое на самом деле та высшая сила, которую на этой земле принято называть богом. Я скажу вам откровенно, Иннокентий Александрович, я не знаю что такое Бог, но я совершенно точно знаю, чем он не является. И мы будем властвовать над их душами до тех пор, пока люди не будут готовы услышать правду, какой бы она ни была, и кто бы им её не открыл. Они должны возжаждать правды, искать правду, выбирать её по крупицам из тонн шлака, как выбирают золотой песок. Ибо, только она может сделать их свободными. Наша с вами задача, как раз, и заключается в том, чтобы они никогда не возжелали её узнать.  А хотите знать, в чём истинная тайна всей этой тысячелетней истории? А тайна заключается в том, что её нет, и никогда не было. Помните, как это было у Бунина? 
       Воробьёв ничего не помнил из Бунина, и не вспомнил бы даже под пытками. Однако, на всякий случай, всё же, утвердительно покачал головой. Брохоров театрально прокашлялся и гордо поднял подбородок. В этот момент он стал похож на умничающего говорящего грача.
      От зноя травы сухи и мертвы
      Степь - без границ, но даль синеет слабо
      Вот остов лошадиной головы.
      Вот снова - Каменная Баба.
      Как сонны эти плоские черты!
      Как первобытно грубо это тело!
      Но я стою боюсь тебя… А ты.
      Мне улыбаешься несмело.
Брохоров читал стихи величественно, на распев.
      О дикое исчадье древней тьмы!
      Не ты ль когда-то было громовержцем?
      - Не бог, не бог нас создал. Это мы.
      Богов творили рабским сердцем.
      Закончив читать, Брохоров посмотрел на Воробьёва и улыбнулся.
      - Прекрасно, не правда ли? А ведь прав был классик. Нет никакого бога. Да-да, история религии, как впрочем, и любая другая история, дама весёлая, так сказать, озорная, с юморком. Правда, юморок у неё, по большей части, кладбищенский. А вы, Иннокентий Александрович,  знаете, в чём заключается её главная шутка, или, как сейчас принято говорить, прикол? - Брохорв вопросительно посмотрел, на Кешу.
      - Нет, - ответил тот,
      - А главный прикол заключается в том, что вся эта история - чушь собачья. Пустышка, туфта, фигня и прочая, прочая, прочая. Я, признаться, впечатлён вашим самообладанием, однако понимаю, что мои слова произвели на вас глубокое впечатление. И, тем не менее,  это чистая правда. По степени чистоты с которой в этой стране может сравниться только, пожалуй, чистый спирт. Хе-хе-хе. Однако, чтобы не быть голословным, я предлагаю вам совершить со мной ещё одно маленькое путешествие в историю. Готовы? Ну, тогда в путь. Всё человечество трепещет перед чистокровной ерундой. Причём, ерундой, которую само же себе и втолковало. Ну, правда, не без нашей помощи, конечно, но, всё же, - при этих словах на губах Брохорова мелькнула самодовольная улыбка человека, радующегося своему успеху.
      - Нет, ну вдумайтесь, Иннокентий Александрович, религия заставляет человека верить  в то, что где-то там, на небе есть какой-то Бог, который следит за каждым, и у которого есть список заповедей. И, если человек нарушит, хотя бы, одну из этих заповедей, его отправят в специальное место, где человека ожидают вековечные муки. И при этом этот самый Бог представляется высшим проявлением любви, ну каково, а? Ну, разве это, само по себе, не смешно? - и Брохоров снова посмотрел на Воробьёва, растянув в улыбке свои резиновые губы.
    - И самое смешное во всей этой истории, что она срабатывает, точнее, срабатывала почти безотказно на протяжении двух тысяч лет. Ну, ладно, начнём по порядку. Это Солнце, - сказал Брохоров, подняв свою трость к небу, в котором в розетке лёгких перистых облаков висел огненный диск.
     - Ещё за десять тысяч лет в истории человечества находятся множество примеров поклонения людей солнцу. И, в общем, вполне понятно почему. Каждое утро, когда над миром вставало солнце, оно приносило свет и тепло, защищало людей от холода и мрака, в котором могли таиться разные хищники. Все цивилизации прекрасно понимали, что без солнечного света и тепла не вырастет урожай, а жизнь на земле прекратиться. Это понимание делало Солнце самым почитаемым объектом во все времена. Так же люди знали и о звёздах. Следя за их перемещением по небосклону, люди могли предсказывать долгосрочные события, такие как затмения и полнолуния. Для удобства древние сгруппировали звёзды в то, что нам сегодня известно как созвездия. Вы, наверное, слышали, Иннокентий Александрович, о кресте Зодиака, одном из самых древних символов в истории человечества. Он показывает, как Солнце в течение года проходит через двенадцать главных созвездий, а так же, он отражает двенадцать месяцев, четыре времени года, дни солнцестояния и равноденствия. Слово «Зодиак» вообще-то переводится с греческого, как круг животных, потому, что созвездия связывали, в основном, с образами животных. Другими словами, древние не только следили за звёздами, но и персонифицировали их в своих мифах, объясняющих их движение. Солнце, как дающее жизнь начало,  олицетворяло собой посланника незримого творца, божий свет, сияние мира, спасителя человечества. Таким же образом, двенадцать созвездий означали собой временные периоды, которые Солнце проходит в течение года, и связывались с элементами природы, типичными для этого времени года. Например, Водолей означал весенние дожди.   
      Брохоров вдруг замолчал и устремил взгляд вдаль, словно пытаясь что-то разглядеть там.
      - Иннокентий Александрович, - сказал он, - вам знакомо имя Гор? 
      Кеша задумался:
      - Кажется, так звали не то бога, не то фараона в древнем Египте, - ответил он.
     - Гор - это Бог Солнца в древнем Египте, - подтвердил Брохоров, - ему поклонялись египтяне за три тысячи лет до нашей эры. Он - Солнце в образе человека, а его жизнь это иносказательные мифы, объясняющие движение Солнца по небосклону. Древнеегипетские иероглифы говорят, что у Гора был враг по имени Сет, олицетворяющий собой ночь и тьму. Образно говоря, каждое утро Гор одерживал победу над Сетом, а по вечерам Сет побеждал Гора и отправлял его в подземное царство. Вообще, надо сразу сказать вам,  Иннокентий Александрович, что борьба света с тьмой, добра со злом - это самая распространённая борьба противоположностей, проявляющаяся с древнейших времён и поныне. Ну, что, не утомило вас наше путешествие? Ну, тогда поехали дальше, - Брохоров вынул портсигар и закурил новую папиросу.
     - Если кратко, история Гора такова: он родился двадцать пятого декабря от девы Изиды. Когда он родился, загорелась звезда на востоке, с помощью которой три царя нашли место рождения спасителя. В возрасте двенадцати лет он учил детей богача. В возрасте тридцати лет Гор принял духовное посвящение от человека по имени Ануб. Так же, из древних источников можно узнать, что у нашего дорогого Гора было двенадцать учеников, с которыми он путешествовал, совершая чудеса. В частности, он исцелял больных и ходил по воде. Гор был известен под многими иносказательными именами, такими как Истина, Свет, Сын божий, Пастырь божий, Агнец господень и другими. После предательства Тифоном Гор был распят на кресте, похоронен на три дня, а после воскрес. Эти же черты встречаются у многих культур мира, у многих богов. И всех их можно смело, не боясь согрешить против истины, отнести к одному и тому же мифу. Фригийский Атис был рождён девой Наной двадцать пятого декабря. Распят. После, пробыв в могиле три дня, воскрес. Кришна в Индии рождён девой Девати. Его приход в этот мир обозначила звезда на востоке. Он творил чудеса, а после смерти неудержимо воскрес – ну, правда, не отставать же ему от других, - Брохоров широко улыбнулся.   
       Мимо скамейки прошла старушка, держащая на поводке маленькую резвую собачку. Вскоре Брохоров продолжал:
    - Те же приметы мы встречаем и у греческого Диониса, который рождён был девой двадцать пятого декабря, путешествовал и учил людей, творя попутно такие чудеса, как превращение воды в вино. Его называли Царём царей, единородным Сыном божьим, Альфой и Омегой и другими. А после смерти он воскрес. Если уж мы заговорили о греческих богах, то можно вспомнить о Геракле, у которого мы видим всё те же черты, а именно: непорочное зачатие, путешествие, во время которого он совершает подвиги, и воскрешение после смерти. Нельзя не упомянуть о персидском Митре, который тоже был рождён двадцать пятого декабря, у которого было двенадцать учеников, он творил чудеса, ну, а дальше, как вы, я полагаю, уже догадались – классика: воскрешение после смерти. Кстати, хочу отметить один интересный факт, который нам пригодится в нашем путешествии - днём поклонения Митре считалось воскресенье. В действительности, многие, так называемые спасители, подпадают под это правило. Думаю, вопрос уже созрел, не правда ли, Иннокентий Александрович?  Откуда взялись эти схожие черты? Почему в божественном роддоме аврал наступал именно двадцать пятого декабря? Почему после смерти следует воскресение? Почему, именно, двенадцать учеников?  Можно, конечно, сказать, что всё это случайности.  Возможно. Но, во-первых, не находите ли вы, дорогой Иннокентий Александрович, что уж как-то очень странно ведёт себя случайность. А во-вторых, вы-то знаете, кто такие мы, какую роль наша организация играет в истории, и, простите за каламбур, какую роль история играет в нашей организации. Теперь настала пора обратить внимание на последнего солнечного мессию. Иисус Христос рождён девой Марией двадцать пятого декабря в городе Вифлееме. Его рождение ознаменовалось звездой на востоке, по которой место его рождения нашли три царя. Он учил детей в возрасте двенадцати лет. Когда ему исполнилось тридцать лет, он был крещён Иоанном крестителем, после чего начал своё служение. У него было двенадцать учеников, с которыми он путешествовал и творил чудеса. Исцелял больных, ходил по воде, воскрешал мёртвых. Он был известен как Царь царей, Альфа и Омега и т.д. После предательства своим учеником Иудой, который продал его за тридцать серебряников, он был распят на кресте, похоронен на три дня, а затем воскрес и вознёсся на небо. Ну, ладно, мифов нам хватит. Будем потихоньку с ними разбираться. Во-первых, история о рождении имеет астрологический смысл. Звезда на востоке - это Сириус, самая яркая звезда в ночном небе. Сириус двадцать четвёртого декабря образует линию с тремя самыми яркими звёздами в поясе Ориона. Эти три звезды в глубокой древности, как в прочем, и сегодня, называются тремя царями. Эти три звёздных царя и Сириус указывают на то место, где  взойдёт Солнце двадцать пятого декабря. Вот откуда взялся миф, что три царя следуют за звездой, чтобы отыскать место рождения спасителя мира, - Брохоров замолчал и посмотрел вдаль.
      Затем он обратился к Воробьёву:
     - Ну что, Иннокентий Александрович, ¬- сказал он, - не утомило вас наше путешествие? Ну, что же, тогда продолжим. Дева Мария - это созвездие Девы. Древний символ Девы приблизительно выглядит так, - с этими словами Брохоров очистил от листвы носком ботинка небольшой участок земли под ногами и вывел тростью на земле какой-то странный символ, более всего напоминающий видоизменённую латинскую букву «М».
     - Мария, наряду с другими девами, родившими богов - мать Адониса - Мира, мать Будды - Майя - также начинается на букву «М». Созвездие Девы так же имеет прямое отношение к так называемому дому хлеба. Это созвездие изображает деву с колосьями в руке. Дом хлеба и его символ - колос - означают Август и Сентябрь. Это время жатвы. В свою очередь Вифлеем, так же, переводится буквально как дом хлеба. Вифлеем так же указывает на созвездие Девы. Вифлеем это место на небе, а вовсе не на земле. Есть ещё один интересный феномен, происходящий двадцать пятого декабря, во время зимнего солнцестояния. Начиная с летнего солнцестояния до зимнего, дни становятся короче. В северном полушарии Солнце движется как бы на юг. Оно становится меньше и даёт меньше тепла и света. А для наших с вами далёких предков сокращение дня и прекращение роста растений, по приходу зимы, символизировало смерть. Это, как вы уже, наверное,  догадались, была смерть солнца. И наступала она двадцать второго декабря, после того, как Солнце, уходя на юг, в течение шести месяцев оказывалось в своей низшей точке на небосклоне. В это время случается любопытное явление: Солнце прекращает своё зримое движение на юг на три дня. Во время этой трёхдневной паузы Солнце останавливается возле Южного Креста, а после, двадцать пятого декабря, Солнце поднимается на один градус севернее, предзнаменуя удлинение дня, а вместе с этим тепло и весну. Метафорично говорится, что Солнце умирает на кресте на три дня, а затем воскресает и рождается заново. Именно по этому Иисус и другие солнечные боги оказываются распяты на три дня, умирают, а после воскресают. А переходный период, когда, Солнце в северном полушарии меняет своё направление, означает скорый приход весны, оно же - спасение. Однако, воскрешение Солнца не праздновали до наступления весеннего равноденствия, сиречь Пасхи. Так происходило потому, что в день весеннего равноденствия Солнце побеждает тьму и холод, что, в свою очередь, совпадает с приходом весны и возрождением природы. Теперь мы с вами, Иннокентий Александрович, остановимся на самом явном астрологическом символе, а именно, на двенадцати учениках. Они есть, ничто иное как, двенадцать созвездий Зодиака, которые сопровождают Солнце в пути по небосклону. В действительности, число двенадцать встречается повсюду в Библии. Пожалуй, вы не найдёте другой, более тесно связанной с астрологией книги, чем эта. Если мы вернёмся к Зодиаку, как к символу солнечного цикла, то это было не просто иносказательное пособие, описывающее движение Солнца по небосклону. Зодиак представлял собой языческий символ, который выглядел так, - Брохоров носком ботинка стёр начертанный им до этого символ девы и начертил окружность с вписанным в неё крестом.
      - Да-да, Иннокентий Александрович, это вовсе не  христианский символ, это языческое представление Зодиака. Именно поэтому Иисус Христос  на ранних иконах всегда изображался с головой в центре креста. Поскольку Иисус это, ничто иное как, Солнце. Это свет божий, вознёсшийся спаситель, который придёт снова, как и каждое утро приходит Солнце. Он - сияние господне, которое защищает мир от тьмы. Он рождается каждое утро, а его корона из шипов - это солнечные лучи. Не устали? Ну, тогда продолжим, - Брохоров снова вынул портсигар и, достав папиросу,  закурил.
       - Ещё одна из астрологических метафор в библии имеет отношение к эрам. В тексте Библии встречается, очень много, упоминаний о веках. Чтобы вам было понятно то, о чём далее пойдёт речь, мы должны познакомиться с тем, что называется прецессией, или, говоря по-другому, с претворением равноденствий. Вы слышали что-нибудь об этом? Нет? Древние египтяне, как и более ранние культуры, знали, что приблизительно каждые две тысячи сто пятьдесят лет Солнце вставало утром в весеннее равноденствие в новом созвездии Зодиака. Это происходит из-за медленного раскачивания оси вращения Земного шара. В этом цикле созвездия идут в обратную сторону, в сравнении с нормальным годичным циклом. На то, чтобы прецессии прошли через все двенадцать созвездий, уходит примерно двадцать пять тысяч семьсот шестьдесят пять лет. Это, так называемый, Платонов год. Древние хорошо об этом знали. Они называли каждый период в две тысячи сто пятьдесят лет эрой. С четыре тысячи трёхсотого года до нашей эры до две тысячи сто пятидесятого была эра Тельца. С две тысячи сто пятидесятого до первого была эра Овна, а с первого года нашей эры и по две тысячи сто пятидесятый длится эра Рыб. Следующая будет эра Водолея. Таким образом, Библия, как бы, описывает движение через три эры в четвёртую. В Ветхом завете описывается, как Моисей явился на Синайскую гору с десятью заповедями. Его огорчило, что люди поклонялись золотому тельцу. Он разбил каменные плиты и велел людям его народа убивать друг друга, чтобы очиститься. Многие исследователи Библии объясняют его гнев тем, что евреи поклонялись идолу, или что-то в этом роде. В действительности, золотой телец - это созвездие. Моисей представлял собой новую эру, эру Овна. Именно поэтому иудеи используют в ритуалах бараньи рога. Повторюсь, Моисей представлял собой новую эру. А по наступлении новой эры, каждый должен отбросить старую. Кстати, об этом переходе свидетельствуют и другие божества. Например, дохристианский Митра, который убивает тельца в похожем мифе. Таким образом, Иисус возвещает о наступлении новой эры, эры Рыб, которая следует за эрой Овна. Вот и весь секрет. Вообще, надо сказать, символ рыб в изобилии встречается в Новом завете. Иисус накормил людей несколькими рыбами. Когда он вступил в Галилею, он встретил двух рыбаков, которые последовали за ним. Помните, Иннокентий Александрович, символ рыб - это ничто иное как царство Солнца в эру Рыб.  Далее, рождение Христа является началом нашей эры. В Евангелии от Луки в главе двадцать второй, стихе десятом ученики спросили у Христа: где они встретят его после его ухода? На что он им ответил, - Брохоров прокашлялся и принялся на распев декламировать. - Вот при входе вашем в город встретится вам человек, несущий кувшин с водой. Последуйте за ним в дом, в который войдёт он. Этот фрагмент один из самых интересных астрологических свидетельств. Человек с кувшином воды - это Водолей, которого часто изображали как человека, льющего воду из кувшина. Он представляет собой эру, следующую за эрой Рыб. Когда Солнце, сын божий, которого старушки в церквях по неведению зовут Иисусом Христом покидает эру Рыб, он идёт в дом Водолея. Поскольку, именно Водолей следует за Рыбами в цикле прецессий. Далее, вы, наверняка, слышали о таком явлении, как конец света. Кроме иносказательных описаний в Книге Откровений, есть ещё один источник, говорящий о конце света - это Евангелие от Матфея. В главе двадцать восьмой, стихе двадцатом мы читаем: «Тут Иисус говорит: я с вами до скончания мира». Однако, в русской версии слово «мир» - неверный перевод. В оригинале использовалось греческое слово «эон», что означает «эра». И вот что у нас получается: «я с вами до скончания эры». И это чистая, и такая редкая для религиозных книг, правда. Олицетворение Иисуса-Солнца, или, как его там ещё называют, закончится сразу с приходом эры Водолея. Концепция конца света - это ни что иное как просто неверно понятая астрологическая  аллегория. А теперь попробуйте рассказать об этом всем тем старушкам, которые толпятся с утра до вечера в церквях. Ну, в прочем, мы отвлеклись. Вообще, при более детальном рассмотрении, можно заметить, что все, или, скажем, чтобы не попасть впросак,  большинство религий, сделаны из одних и тех же запчастей. Непорочное зачатие Христа походит на непорочное зачатие египетского Гора. История Ноя и его ковчега тоже взята из египетской традиции. А история Великого потопа встречается, чуть ли не повсюду, в древнем мире. Насчитывается более двухсот упоминаний из разных периодов. Не будем за примером ходить далеко, возьмём хотя бы миф о Гильгамеше, описанный за две тысячи шестьсот лет до нашей эры. В нём есть и потоп, и ковчег, и даже отпущенный голубь. Или, взять ту же историю с Моисеем. Считается, что, когда Моисей родился, его, чтобы спасти от убийства, положили в корзину и отправили по реке. Позднее, Моисея спасла царская дочь и вырастила его как принца. Эта история почти полностью повторяет историю Саргона Аккадского. Что же касается десяти заповедей, они взяты из Египетской Книги Мёртвых. Не слишком ли много совпадений? Судьба не лишена иронии. Но всё это я вам рассказал в качестве знакомства. Все эти сведения можно найти в книгах.  Более того, скоро мы сами предпримем всё возможное для того,  чтобы у людей эти данные были в избытке. Мы с вами поговорим о другом. А именно, зачем всё это было привнесено в жизнь и без того несчастных, запутавшихся людей.
     Брохоров посмотрел на Воробьёва долгим взглядом, словно желая проверить, готов ли тот к тому, что ему предстоит узнать.
     - Ответ на самом деле прост: всё это сделано с одной единственной целью - чтобы удержать людей в подчинении путём задержания развития некоторых народов. Например, в этой стране нам при помощи религии удалось задержать развитие на семь веков.
      - Значит, религия - это тоже одно из средств, чтобы управлять табуном, - спросил Кеша.
       - Каким табуном? - удивлённо поднял брови Брохоров.   
       - Леонард Дмитриевич так назвал человечество, - сказал Воробьёв.
       - Интересно, - произнёс Брохоров, - мне такое сравнение не приходило в голову, хотя, я нахожу его довольно справедливым. Интересно. Главным образом, религия служит для того, чтобы люди не объединились в одну общность. Тогда нам с этими сорванцами трудно будет управиться. Вместе они формируют один остров. 
      - Эгрегор, - произнёс Воробьёв.
      - Да-да, Иннокентий Александрович, - это эгрегор.
      - Не могли бы вы,  Эрнест Самуилович, поподробнее рассказать мне, что такое эгрегор, - попросил Кеша.
      - Ну, а почему бы, собственно говоря, и нет, - улыбнулся Брохоров, - расскажу. Только слушайте очень внимательно. Главным образом, эгрегоры состоят из мыслей людей. Тут имеет смысл, на мой взгляд, остановиться на таком явлении как человеческая мысль. Человеческая мысль - это энергия в её тончайшей и наиболее динамичной форме. Если бы вы, скажем, взглянули на ваши повседневные мысли, как на нечто существующее, наряду с тем, что мы привыкли называть повседневной реальностью, то вы бы обнаружили весьма интересную взаимосвязь этих двух явлений. Дело заключается в том, что мы живём одновременно в двух равноправных реальностях: внутренней реальности наших мыслей, страхов, желаний, и внешней, наполненной машинами, дорогами, домами, прессой, - Брохоров улыбнувшись, подмигнул Кеше.
     - Не в силах разделить эти два мира, мы позволяем возобладать внешнему, провонявшему потом и бензином. При этом внутреннему миру достаётся роль своеобразного зеркала, в котором отражаются все повороты нашей судьбы. Наш внутренний мир, Иннокентий Александрович, очень чувствителен. Реагируя на изменения извне, мы не осознаём, какой огромной, поистине, силой мы обладаем. По жестокой иронии, человек начинает менять окружающую реальность именно в тот день, час, минуту, когда он перестаёт на неё реагировать. Поверьте, Иннокентий Александрович, сознание человека - это грозная сила. Так что, в принципе, можно сказать, не боясь погрешить против истины, что, на самом деле, не добро и зло ведут неустанную борьбу за душу человека, а человек одновременно борется с добром и злом. При этом успевая пинать пустой метафоризм, выраженный словом «душа». Вот из этой энергии и состоят эгрегоры. Их влияние присутствует в каждом аспекте человеческой жизнедеятельности. Поймите, что всё вокруг является энергией. В том числе, и мысли. Размышляя, мы оперируем гигантскими объёмами информации. Некоторые наши мысли стремятся тут же заполнить нарисованную для них сознанием форму, - и Брохоров начертил в воздухе  своей тростью большой полукруг.
     - Стремление материализоваться заложено в их природе. Теперь вы более-менее понимаете, что такое эгрегоры, и какая в них заложена сила. Но беда в том, что эгрегор может быть как созидательным, так и разрушительным. С примерами, когда бы людские общности разрушали, проблем нет. Вот с обратными примерами, когда бы общности созидали, у нас с вами, задайся мы с вами целью отыскать таковые, пожалуй, возникнут проблемы. Возьмите, хотя бы, Вавилонскую башню. Люди стремятся к порядку, ну, ей богу, чудаки, - Брохоров снова растянул в улыбке свои резиновые губы, - они и не ведают, какой вокруг них порядок. А так, им, как малым детям, всю жизнь рассказывают добрые сказки на сон грядущий про жизнь после их смерти, которая, по сути, мало отличается от сна.  Религия - это ещё один из способов занять, как можно больше, места в сознании человека, чтобы его не заняло рациональное знание. Конечно, с рациональностью в области знаний дело обстоит неплохо, как вы уже узнали из нашей предыдущей беседы, но, всё же, бережёного Бог бережёт. Ну, что же, на сегодня хватит, - сказал Брохоров, - я очень надеюсь, что вы сделаете из нашей беседы правильные выводы.
     - Да, - сказал Воробьёв, - после этой беседы я стану истинным атеистом.
     - Ни в коем случае не становитесь истинным атеистом, - сказал, улыбаясь Брохоров.
     - Почему? - удивился Кеша.
     - Потому, - сказал Брохоров, - что атеизм - это тоже религия. Звучит несколько банально, но, тем не менее, это так. Атеист, дорогой Иннокентий Александрович, это человек, способный всерьёз обсуждать, попадает ли человек куда-нибудь после смерти, и о том, сидит ли на небе некто именуемый богом. Для того, кого мне хотелось бы видеть в вас после наших бесед, это всё такая же чушь, как и то, что офисная мебель по ночам обсуждает хозяев кабинета, - с этими словами Брохоров, не прощаясь, поднялся и не спеша направился в сторону остановки, постукивая по асфальту своей инкрустированной тростью.

     На следующий день они встретились на той же скамейке.
     -  Ну что, Иннокентий Александрович, - сказал Брохоров, - сегодня у нас с вами будет заключительное занятие. Что-то вроде внеклассного чтения. Задавайте мне вопросы, а я постараюсь на них ответить.
     - Что такое Атлантида? - спросил Воробьёв. 
     Брохоров посмотрел на него долгим взглядом. После он заговорил.
     - Я, кажется, уже говорил вам, что во всей истории можно найти массу примеров разрушительности объединённых человеческих усилий, или, если угодно, эгрегоров. И совсем немного удачных примеров обратного. Так вот, в  незапамятные времена существовал пример единственного, пожалуй, во всей истории человечества по-настоящему удачного объединения людей. Этот эгрегор и назывался Атлантидой. Это было детство человечества. Люди были тогда наивны и почти бескорыстны. Мудрецы Атлантиды считали, что человечеству не нужно вкушать от древа познания, ибо тяжек груз познания. Тогда человечество не лишилось бы своего Эдэма - счастливого неведения. И наши мудрецы всеми силами противились этому. Но, к нашему сожалению, и к великому несчастью человечества, оно выбрало другой путь. Последствие этого окружает нас с вами. После того, как это стало неизбежным, нам, преемникам тех великих мудрецов, не оставалось ничего иного, как оставаясь в тени, наблюдать за нашими подопечными и направлять их. Чем мы и занимаемся вот уже много тысяч лет.
      Брохоров замолчал и опустил глаза. Казалось, он сам глубоко переживает трагедию, постигшую человечество. 
      - Скажите, - сказал Воробьёв, - неужели вы думаете, что участь людей, оставайся они в неведении, была бы лучше, чем сейчас? 
     - А у вас есть какие-то сомнения на этот счёт? -  Брохоров удивлённо вскинул брови.
    - Ведь, получив знания, человек, первым делом, создал оружие, инструменты труда, насилующие землю, изобрёл порох, расщепил атом. Ну, что, продолжать дальше?
     Кеша отрицательно покачал головой.
     - Самое страшное заключается даже не столько в том, что он не пожелал оставаться в счастливом неведении, -  продолжал Брохоров, - самое страшное в том, что он пустил в себя страшную болезнь: он заразился методом постижения знания. Он не просто украл огонь с Олимпа. В конце концов, любой огонь рано или поздно погаснет, если не уметь его поддерживать. И тому, кто его украл, достанется куча бесполезного пепла. Если, конечно, не сделать этот огонь идолом и посвятить свою жизнь тому, чтобы поддерживать его. Самое страшное в том, что человек начал вглядываться в языки пламени этого огня. Он заинтересовался его природой. 
       - Ну, и что же в этом плохого? - искренне удивился Кеша.
      - Как, неужели вы всё ещё не поняли? - воскликнул Брохоров, вскинув руки, чем спугнул двух гуляющих неподалёку от скамейки голубей. В этот момент он стал похож на одного из тех старых склочных хрычей, которые по ночам от бессонницы и, просто от скуки, любят названивать в разные службы и доставать их жалобами. А когда несчастные полусонные прикованные,  словно проклятый гном к копям, к своим обязанностям медсестры или аварийщики приезжают, начинают поить их чаем и угощать напеченным за неделю до этого печеньем. А с утра не преминут сбегать и настрочить кляузу начальству: «вот мол, дескать, куда вы только смотрите - я вчера чуть не умерла, меня вчера, чуть не затопило, и за что вам тут деньги только платят, вот при Сталине такого не было».
     Брохоров меж тем продолжал:
     - Да ведь тот далёкий долгий взгляд в костёр, - сказал он, -  привёл не только к расщеплению атома, но и к необратимой, страшной катастрофе, и заключалась эта катастрофа в осознании человека человеком. А что может быть хуже этого? Ведь каждый миг человека, осознанный им, отравлен осознанием того, что всё это, - Брохоров сделал тростью характерный жест, - рано или поздно кончится. Как, кстати, и сам человек. Во времена Атлантиды этим знанием обладала только небольшая группа людей. А все остальные были счастливыми творениями природы, обласканными своей матерью. Человек был самым счастливым созданием, ибо не держался за жизнь, точнее не страшился смерти. Она была для него чем-то вроде сна. Ведь не смерть убивает человека, она лишь приходит в должный ей час. Человека убивает страх тех, кто склоняется над его умиротворённым телом, и их мысли о том, что и их ждёт то же самое. 
     - Да, - сказал Кеша, который уже понемногу  начал понимать, о чём говорил Брохоров, - сейчас таким знанием обладают все.
      - Вы полагаете, что этим знанием обладают все? - сказал Брохоров. - Нам удалось вовремя устранить утечку информации и заделать дыру, говоря современным языком. Собственно говоря, мы все эти долгие тысячелетия только тем и занимаемся, что устраняем последствия той катастрофы. Истинное знание нам удалось сохранить. Каким образом, я думаю, вы узнали из наших бесед.
     - А в чём же заключается истинное знание? - спросил Воробьёв.
     - Об этом не расскажешь словами, - сказал Брохоров, - это, как и всё настоящее, можно только пережить самому. И скоро вы это переживёте сами.
      Видимо, заметив тревогу, отразившуюся на лице Воробьёва, Брохоров добавил:
      - Не бойтесь, это совсем не страшно.
      - И всё же, я не понимаю, - сказал Кеша, - в чём заключалась катастрофа Атлантиды?
     - Она заключалась, как раз, в том, что Атлантида скрылась от человечества. Когда-то она была прекрасным таинственным островом в далёком океане. И счастливому человечеству всего-то и оставалось, что знать, вернее, подозревать о его существовании. Знаете, Иннокентий Александрович, в древние времена один китайский мудрец, состоящий на службе при дворе китайского императора, советовал своему господину никогда не вмешиваться в дела своих подданных. Он считал, что роль императора в империи должна сводиться к тому, что его подданные должны знать о том, что он просто существует. И я согласен на все сто процентов с этим мудрецом, ибо нет более счастливого правления, чем то, при котором подданные не знают, как зовут их правителя. Но я возьму на себя смелость немного дополнить его мысль, как говориться, с поправкой на местность. Конечно, великолепно, когда подданные не знают, как зовут их правителя, но было бы во сто крат лучше, если бы они вовсе не догадывались, что ими кто-то правит. Согласны, Иннокентий Александрович? - спросил Брохоров, и не дожидаясь ответа продолжил, - Атлантида, или точнее говоря, мудрецы, сформировавшие великий эгрегор, вошедший в историю под этим названием, были чем-то вроде этого правителя. Но людям этого оказалось мало. Они не только захотели узнать, как выглядит их истинный правитель, но и что более страшно, они захотели узнать, реален ли он. Они захотели стать богами, в определённом смысле. И потому Атлантида скрылась от них навсегда. Они возжелали жить в реальном мире с инфляцией, войнами,  наукой и прочими прелестями, которые окружают человека и  по сей день.
       В этот день они говорили долго и расстались ближе к вечеру.
Глава 11
       На следующее утро Воробьёв вернулся на работу в архив. Потекли привычные дни. Иногда он вспоминал про те беседы, которые с ним проводил Брохоров. То, что он узнал во время этих бесед, произвело на него сильное впечатление и оставило большое поле для размышлений, и Кеша размышлял. Это на какое-то время разгоняло скуку.       Звонки в его тринадцатой комнате раздавались очень редко.   
      Его жизнь вне работы протекала тоже вполне обыденно, если не сказать, скучно. Вернувшись домой, Кеша обычно принимал душ, ужинал и ложился спать. Временами Воробьёв подумывал над тем, чтобы завести себе подружку. Но возникал совершенно резонный вопрос, где искать. При мысли об интернет-знакомствах в памяти у Кеши сразу же вставали строки, которые он услышал от кого-то из прежних собутыльников: «Я спросил у Яндекса, где моя любимая, сотни порно-сайтов мне выдало окно».  А Кеше, подсознательно, хотелось не только секса от будущей пассии, хотя,  именно гормональный аспект его личной природы, мог целиком и полностью записать желание разделить своё одиночество с представительницей противоположного пола, на свой счёт.
      Однажды, когда у Кеши был выходной, ему надоело сидеть перед телевизором. И он решил прогуляться по Москве. Он оделся и вышел на улицу. Погода стояла хорошая, хотя было немного прохладно. Было понятно, что тепло ушло и не вернётся уже до весны. Во всём чувствовалось приближение осени. На душе у Кеши лежала тяжесть. Природу этой тяжести он не мог постичь, как не пытался. Вскоре он оставил свои попытки и полностью отдался во власть этого чувства. Спустя какое-то время, он даже стал находить его приятным. Прогуливаясь по  Тверской, Воробьёв украдкой поглядывал на разноцветные стайки проституток, толпящихся у фонарей. У него даже мелькнула мысль, а не купить ли ему одну из них на ночь. Но, подумав не много, он  купил, всё же, в одном из ларьков банку чешского пива.
      Выпив пиво без особого удовольствия тут же у ларька, он швырнул банку в стоящую неподалёку урну. Побродив по Москве ещё какое-то время, он оказался на тополиной аллее. По краям от узкой асфальтовой дорожки были вкопаны чугунные скамейки. Возле одной из скамеек Воробьёв увидел группу молодёжи, по виду кавказцев. Кеша уже хотел было идти дальше, вспомнив, чем, обычно, в Москве заканчивается встреча в безлюдном месте русского с кавказцами,  как вдруг заметил сидящую на соседней скамейке девушку. Девушка была очень красивой. Внезапно Воробьёв почувствовал себя очень одиноким. Девушка читала какую-то книгу. Её, казалось, совсем не беспокоило опасное соседство. Кеша смотрел на девушку и не мог отвести от неё глаз. Тут девушка закрыла книгу и, сунув её в карман куртки, посмотрела по сторонам. На миг их глаза встретились, но девушка, сразу же, отвела свой взгляд. Кеша понял, что она кого-то ждёт. По озабоченности на лице прекрасной незнакомки Кеша понял, что ожидаемый ею человек опаздывает. Внезапно Воробьёва охватил страх, что ещё немного, и девушка уйдёт, растворится навсегда в Московской неумолчной суете. Дальше ограничиваться лицезрением было нельзя. Поднявшись, Кеша направился к скамейке, на которой сидела белокурая незнакомка.
     - Извините, - сказал Кеша, приблизившись к скамейке, -  могу я присесть рядом?
      Девушка подняла на него  свои огромные голубые глаза.   
      - С чего вы взяли, что эта скамейка моя, садитесь, пожалуйста, - ответила она, и отвернулась.
      И, хотя, в словах девушки слышалось явное раздражение, Кеша не обиделся: «Наверное, к ней по сто раз в день, такие как я, умники подсаживаются, при этом картинно спросив разрешение, но забыв побриться. В этой стране таких некрасивых мужчин и таких красивых женщин, ей, наверное, нелегко».
      - Извините, вы кого-нибудь ждёте? - спросил Кеша.   
      Девушка бросила на него взгляд полный недоумения, и Воробьёв почувствовал себя глупо. Такой вопрос годился только для того, чтобы соблазнять подмосковных пэтэушниц. А к такой особе нужен персональный золотой ключик, да ещё, желательно, усыпанный бриллиантами. 
       - Извините, - сказал Воробьёв, - я решил прогуляться по Москве, но…
       Дальше Воробьёв не знал, что говорить. У него на языке вертелась какая-то, чудовищно фальшивая, банальщина. А Кеша инстинктивно чувствовал, что тут банальщиной не обойдёшься, вернее догадывался.
      - Послушайте, - обратился он к девушке, - а  давайте с вами познакомимся. Меня зовут Иннокентий.
       Тут девушка впервые улыбнулась, сотворив при этом на щёчках две прелестные ямочки.
      - Вера, - произнесла она.
      Кеша понял, что добился своего. Правда та лёгкость, с какой была достигнута эта победа, оставляла ощущение, что он, только что, совершил что-то, вроде кражи. Словно, он не разгадал какой-то, чертовски-трудный ребус,  а просто подсмотрел готовый ответ. Но тут Вера улыбнулась снова, и от этого ощущения не осталось и следа. Оно утонуло в ямочках на её щёчках.
      - Вера, могу я вас чем-нибудь угостить? - спросил Кеша.   
     Он казался себе каким-то дешёвым опереточным актёром, у которого вместо подаренной природой импровизации, которая, по сути, и является тем, что зовётся настоящим талантом, на всё есть какие-то готовые штампы. Но, во-первых, других приёмов в его изрядно проржавевшем за последние годы арсенале, для подобных ситуаций всё равно не было. Да и весь его арсенал, если вдуматься, состоял из нескольких глуповатых песен под гитару, пары дежурных словесных оборотов, вычитанных в юности во французских романах, и наивных стихов. Одним словом всего того, что выдавалось советскому обывателю скудным пайком, который тонким слоем размазывался по толстым ломтям безраздельно  господствующей идеологии. Или же контрабандным путём проникало в головы вместе с литературой, алгеброй и геометрией. Воробьёв понимал, что его арсенал больше не актуален. Суть уже давно и бесповоротно подменила форма, которая белозубо улыбалась со всех журнальных обложек и рекламных плакатов, занимающих стены многоэтажных домов, сверкала бриллиантами, и каталась на упоительно-дорогих автомобилях. Поразмыслив ещё немного, Кеша пришёл к выводу, что никакой сути, которую могла бы подменить собою форма, никогда и не было на самом деле, а то, что так ловко выдавало себя за неё, была всё та же форма, только сжавшаяся под прессом господствующей псевдо морали до уровня убогой советской действительности. И дежурства в подъезде, и песни под гитару, и короткий неуклюжий секс, сопровождавшийся скорее, духовной радостью первооткрывателя, чем физическим наслаждением, стояли на той же пыльной полке бытия, где и теперешние «мерседесы», рублёвские дачи, банковские счета, кокаиновые сугробы и прочие атрибуты богемной жизни. А во-вторых, отступать было уже поздно. Да и девушку происходящее явно не смущало.
     - Вера, вы не хотите чего-нибудь перекусить? - спросил Кеша, - здесь неподалёку есть кафе, там и продолжим наше знакомство.
      Немного подумав, он добавил, почему-то шёпотом:
      - Если, конечно, захотите.
     Девушка улыбнулась и поднялась со скамейки. Воробьёв взял со скамейки её сумочку и протянул ей. Они  вместе двинулись по направлению к кафе. Проходя мимо скамейки, возле которой столпились кавказцы, Воробьёв услышал восхищённый шёпот. Кеша знал, что это восхищение адресовано не его дорогому костюму и итальянским туфлям, а целиком и полностью его спутнице. Он почувствовал тревогу, ибо твёрдо знал, что случись ситуация, в которой ему придётся поработать кулаками, и котировки его акций в глазах его новой знакомой - а он почему-то был уверен, что они уже поднялись достаточно высоко - не спасут ни дорогой костюм, ни шикарные итальянские туфли. Больше всего Кеша боялся, что его тревога откроется Вере. К счастью, вскоре кавказцы остались позади. И, хотя, Кеша по-прежнему испытывал лёгкую тревогу, но теперь эта тревога смешивалась с гордостью.
      В кафе, за кофе с бутербродами, они разговорились. И Вера рассказала о себе. Она приехала в Москву из маленького провинциального городка под Рязанью учиться на врача. Но поступить не сумела. Что бы оплачивать съёмную квартиру, ей приходилось работать на нескольких работах. И, хотя, работы были не тяжёлыми сами по себе: она работала официанткой в одном из столичных ресторанов, и иногда разносила одиноким старикам продукты по поручению какой-то общественной организации, но они отнимали очень много времени и изматывали.
      - Интересно, - сказал Кеша, - стоит ли учиться столько лет, чтобы после учёбы влачить нищенское существование всю жизнь?
      На последнем слове Кеша осёкся, увидев взгляд Веры. Таким взглядом смотрят дети, когда решают, стоит ли им поверять свои тайны взрослым.
      - Прошу вас, Вера, простите меня, - сказал Воробьёв, - я  не хотел вас обидеть.
      - Ничего, - улыбнулась девушка, - вы меня не обидели. Я и сама недавно думала об этом.
      - Да? - удивился Кеша, - и к какому же выводу вы пришли?
      А к какому выводу тут можно прийти, - ответила Вера, -  у нас в городке одна фабрика, и та недавно закрылась. Так что, теперь, из мест, где можно зарабатывать на жизнь, у нас в городе осталась только больница.
     - И что, больше нет ни каких вариантов кроме больницы? - спросил Воробьёв, - Вера, неужели вы не понимаете, что ваши шприцы, бинты и таблетки будут всегда и не престанут в веках, а вот ваша юность  не повторится уже никогда. Неужели нет других вариантов, как её провести с большей пользой для себя?
     Вера посмотрела на него таким взглядом, что у Воробьёва перехватило дыхание.
      - Есть, - сказала она, - можно ещё выйти на трассу, угощать проезжающих  дальнобойщиков минетом за двести рублей за сеанс и стакан горячего чая с бутербродом. Или в саунах ублажать ментов и местное городское начальство за тот же мелкий прайс.
     «Разговорился, - подумал Воробьёв со злостью, -  попробуй сначала влезть в её шкуру, а потом уже суйся со своими поучениями».
      Вдруг Кеша вспомнил про пакет с деньгами, лежащий у него в квартире на серванте. Ему, вдруг, пришла в голову мысль, которая показалась ему сначала выходом из сложившейся ситуации.
     - Скажите, Вера, если бы я предложил вам, бескорыстно, помощь, вы приняли бы её от меня?
     - Если бескорыстно, то, пожалуй, приняла бы, -  неожиданно легко согласилась девушка.
     - Я дам вам адрес, - сказал Кеша, вытаскивая из стаканчика салфетку, - приходите ко мне завтра домой в гости в семь часов. Да не бойтесь вы, - поспешил он успокоить девушку, видя, как брови на её лице сдвигаются к переносице, - всё будет хорошо, я же вам обещал, что помощь будет бескорыстной. У вас нет случайно с собой ручки?
      Написав на салфетке свой адрес, он протянул её девушке. Взяв салфетку, Вера пробежала по ней взглядом. Кеша снова отметил про себя:  до чего она хороша. Спрятав салфетку в сумочку, девушка поднялась из-за стола.
     - Мне пора, Иннокентий, - сказала она, улыбнувшись, -  приятно было познакомиться.
     - Во-первых,  - сказал Воробьёв, - давайте уже перейдем на ты, а то, знаете ли, когда со мной говорят на вы, а, особенно, красивые девушки, я чувствую себя актёром из пьесы Островского.
      - А во-вторых? - улыбнулась девушка.
      - А во-вторых, позвольте мне вас проводить до дому. 
      - Нет, не нужно, - сказала Вера, - я живу на другом конце Москвы, мне не хочется вас обременять, хотя, за предложение спасибо.
      Воробьёв хотел сказать, что его не обременило бы, даже, если бы ему пришлось  нести её до дому на руках, но он решил, что это было бы уже перебором даже для галантного рыцаря, роль которого он теперь играл с таким упоением. Воробьёв решил ограничиться предложением заказать для неё такси. Девушка согласилась. Кеша расплатился по счёту, и они покинули кафе. Когда они вышли на улицу, Воробьёв остановил такси.
     - Отвезите, пожалуйста, даму, куда она скажет, - сказал он водителю, протянув две тысячерублёвых купюры. Когда такси тронулось с места и поплыло по покрытому мелкими крапинками начавшегося дождя асфальту, Кеша вздохнул, посмотрел на небо и направился домой.

       Весь следующий день Воробьёв провёл в предвкушении предстоящей встречи с Верой. К счастью, тишину его кабинета в этот день не нарушил ни один звонок.
      По дороге домой Воробьёв зашёл в магазин. Вышел из магазина он спустя час, держа в руках два пакета с деликатесами и дорогими напитками. Вернувшись домой, Воробьёв первым делом прошёл на кухню и выложил купленные продукты в холодильник. Затем он снял с себя костюм и, облачившись в халат, принялся наводить в квартире порядок. Тщательно вымыв пол и протерев пыль, он достал с серванта пакет с деньгами и отсчитал три тысячи долларов. Затем он вернул пакет на место, а деньги сунул в карман халата. Сев на диван, Кеша посмотрел на часы. До прихода Веры оставалось десять минут, и Кеша впервые в жизни ощутил, как это много.
     Вера пришла немного позднее. Сняв мокрый плащ - на улице опять начался дождь - она повесила его на крючок. Затем, подойдя к зеркалу, она оглядела свою причёску. После она прошла в комнату. Осмотревшись, она сказала: 
     - Кеша, - ты мне так и не сказал, где ты работаешь.
     На минуту задумавшись, Воробьёв ответил:
     - Да, действительно, не сказал, извини. Я работаю в одном научно-исследовательском заведении, с историческим уклоном, - он придумал этот ответ сразу после разговора с Леничевым в баре.
     - Вера, хотите есть? -  спросил Воробьёв, решив сменить тему.
     - Нет, - ответила девушка, - спасибо.
     - Ну, от чая вы, я надеюсь, не откажетесь? - спросил Кеша, немного раздосадованный тем, что его усилия пропали даром.
     - Не откажусь, - сказала девушка.
     - Ну, тогда я на кухню, а вы пока здесь осматривайтесь. Чувствуйте себя, как дома, - с этими словами Кеша вышел из комнаты, закрыв за собой дверь.
     Приготовив чай и несколько бутербродов с красной икрой и копчёной колбасой, Кеша поставил всё это на поднос и понёс в комнату.
     Картина, представшая перед его глазами, когда он вошёл в комнату, заставила его оторопеть. Воробьёв едва не выронил поднос из рук. Вера лежала на диване в одном нижнем белье и смотрела на него по-детски широко  раскрытыми глазами. Поставив поднос на столик, Кеша подошёл к дивану, и, подняв с пола сброшенный плед, укрыл им девушку.
     - Вера, вы, вероятно, вчера меня не правильно поняли, -  сказал он, - мне совсем не нужно этого от вас, по крайней мере, такой ценой. Я, действительно, просто хочу вам помочь.
     Кеша знал, что он несколько лукавит, говоря, что он хотел просто помочь несчастной девушке. Сексуальная подоплёка присутствует в каждом поступке, совершаемом всеми, от рыцаря Айвенго до Буратино. От этого никуда не деться. И, пожалуй, окажись на её месте, на той скамейке другая, не столь щедро наделённая природой, он просто прошёл бы мимо, но всё же…
       Девушка смотрела на него с минуту, не отрываясь, и вдруг разрыдалась. Кеша ожидал чего угодно, но только не этого. Он принялся успокаивать девушку. Сначала просто словами, полагая, что прикоснись он к ней, и это подтвердит её предположения относительно его планов на её счёт. Но спустя минуту, он уже гладил её по ещё не до конца высохшим волосам, прижав к себе. Он не испытывал в этот момент ничего, кроме искреннего сочувствия к этому красивому слабому и беззащитному существу, которое было задумано природой для радости, и чтобы дарить эту радость другим, а обречено копаться в чужих болячках и подавать заказы грубым и пошлым посетителям. Он чувствовал на своей груди её прерывистое дыхание, и снова ощутил, как в нём просыпается влечение. В конце концов, он был просто мужчиной, а она – женщиной. Они были соперниками по вековечной и нерушимой гендерной баррикаде. Но Кеше не хотелось портить этот момент внесением в него эротического аккорда. То, что он испытал в эти несколько минут, ему не приходилось испытывать никогда прежде. Ни за время его холостяцкой жизни, ни в предшествующей ей матриманиальной.
     «Наверное, нужно принести ей воды», -  подумал Воробьёв. Он часто видел, что так поступают в кино. И, когда он уже хотел отстранить от себя девушку, чтобы отправиться за водой, она неожиданно подняла к нему своё лицо. Какое-то время они смотрели друг другу в глаза. Затем их губы соединились в долгом и страстном поцелуе. Вскоре Кеша уже покрывал мокрое и солёное от слёз лицо девушки поцелуями, попутно пытаясь расстегнуть крючок её бюстгальтера, при этом,  продолжая шептать слова успокоения, которые, впрочем, были теперь не актуальны.  Ситуация требовала совсем другого состояния их душ и тел. Последней  рациональной мыслью, связывавшей Кешу с реальностью, перед полным погружением в блаженное забвение, была мысль о том, что диван диваном, но нужно бы купить кровать.
     - Вера, - сказал Кеша, когда они усталые и счастливые лежали, глядя в потолок, - я приготовил тебе деньги, три тысячи долларов, возьми их. Я хочу, что бы ты кое-что поняла: если ты это сделала из-за денег - то не стоило, я бы дал тебе их и так. И вообще, если тебе нужна будет от меня помощь, ты можешь на меня рассчитывать в любой…   
       Последнее слово снял с Кешиных губ жаркий поцелуй девушки. Потом они вместе приняли душ, после которого пришла очередь деликатесов, купленных Воробьёвым накануне. Когда Вера одевалась, чтобы уйти, Воробьёв решился задать вопрос, который волновал его со вчерашнего дня.
      - Слушай, Вера, я всё хотел тебя спросить, а кого ты ждала вчера на скамейке?
      - Подругу, договорились вместе сходить в кино, - сказала девушка и, чмокнув Воробьёва в щёку, выскользнула из квартиры.


Глава 12
      Не знаю, случалось ли вам когда-нибудь, когда вы идёте по улице, ощущать на себе чей-то взгляд. Это ощущение кажется почти физическим. А потом, когда вы обнаруживаете смотрящего, вам кажется, что только что вы, невольно, были приобщены к кругу избранных. Вам позволено было прикоснуться к некоему запретному знанию, но это в том случае, если смотрящий был вами обнаружен. А если нет? Тогда, на протяжении довольно долгого времени, вас не покидает неприятное чувство, что за вами довольно пристально наблюдают. И не только тогда, когда вы гуляете по улице. Это ощущение усугубляется ещё и осознанием того, что взгляд, который наблюдает за вами, вовсе не обязательно излучает добро. Вот и у Воробьёва, как-то незаметно возникло странное ощущение, что за ним кто-то внимательно наблюдает.  Причём, наблюдает не в какой-то отдельный момент, а постоянно. Кеша и сам не знал, чем вызвано это чувство. Правда, могло статься, что это ему просто чудится, и первое время Кеша вполне добросовестно предпочитал убеждать себя в этом. Тем более, что ничего, что могло бы  подтвердить его предположений, он не замечал. Мало-помалу, Кеша свыкся с этим чувством, а вскоре и вовсе перестал его замечать.    
      Между тем, приближался Октябрь. В этот год он был сухим, холодным и ярким. Дни, по-прежнему, текли за днями. После работы, если у Воробьёва оставались силы, он звонил Вере, и они встречались у него на квартире. В этих встречах и заключалось всё Кешино счастье. Кеша и сам не понял, как проникся к этой девушке каким-то особым, доселе неведомым ему чувством. То, что он испытывал в часы их встреч, ему никогда не приходилось испытывать прежде. Он ещё не был готов дать этому чувству торжественное имя «любовь», но уже чувствовал, как наполняют его новыми силами их встречи. Когда приходила Вера, Кеша словно возвращался в свою юность. Он вдруг осознал, что где-то там, в густой толще мёртвого времени, он оставил что-то очень важное. И, пусть, то, что он испытывал к Вере, было неким эрзацем того прекрасного и, увы, потерянного навсегда, но и этот эрзац был для него бесценен. В его внезапно проснувшейся душе, словно чеканом по бронзе, вызванивал чудесный и затейливый узор упоительный юношеский романтизм. Кеша вдруг перестал быть уверен в себе. Когда Вера уезжала, он направлялся в ванную и  долго оглядывал в зеркало своё тело, испытывая при этом лёгкий стыд. Затем, он изо всех сил напрягался в надежде обнаружить, увы, несуществующие мускулы. После, он стал подумывать о том, чтобы обзавестись гантелями для ежедневных упражнений, и совершать утреннюю пробежку. Но дальше планов дело так и не пошло. Воробьёву, как исконному и несгибаемому лентяю, не стоило больших усилий убедить себя в том, что для того, чтобы нравиться женщине, вовсе не обязательно походить на презерватив, набитый грецкими орехами. Ожидая Веру, Кеша, накрывал на стол и думал о том, как мало нужно человеку для счастья.

      Однажды в кабинете Воробьёва зазвенел телефон. Кеша поднял трубку.
     - Здравствуйте, Иннокентий Александрович, - раздался бодрый голос.  - Узнаёте? Нет? Ну, значит, долго жить буду. Это Потапов. Я звоню, чтобы обрадовать вас. Через месяц состоится ваше посвящение. Во все детали предстоящего мероприятия вас посвятит Брохоров. Вы с ним, кажется, уже знакомы.
      - Извините, - сказал Кеша, - а могу я узнать, с чем связана такая спешка?
      - Иннокентий Александрович, - сказал Потапов, - вы никак не устанете меня удивлять. Ну, какое это в данный момент имеет значение? Ну, право же, другой бы на вашем месте радовался. А вы?
      Кеша подумал, что сейчас он много бы дал, чтобы на его месте оказался другой.
      - Неудобно признаваться вам в этом, - продолжал Потапов, - но, всё то время, пока вы работали у нас, за вами очень пристально наблюдали. Я нарочно не употребляю слова «следили», ибо, как я полагаю, вы сами понимаете, что другой альтернативы у нас просто не было. Ну, я надеюсь, вы нас простите. Более того, я в этом не сомневаюсь, особенно, в свете того, что вам предстоит в недалёком будущем. Если не считать одной маленькой оплошности, которую вы допустили совсем недавно, пытаясь проникнуть в тайну раньше времени. Вы, конечно, понимаете, о чём я говорю?
      Кеша понял, что Потапов имеет в виду разговор с Капустиным.
      - Так вот, не смотря на ту маленькую оплошность, в целом, вы вели себя весьма достойно. Вас оценили, и я искренне, от всего сердца вас поздравляю. Верховный совет принял решение, что вы готовы, и достойны, занять своё место в наших дружных рядах. Вы, даже, не представляете, с какими людьми вам предстоит встретиться, и какие возможности перед вами открываются. До встречи.
       Положив трубку, Кеша задумался. Вернее, попытался задуматься. Он, отнюдь, не готов был разделить восторг и радость Потапова. Он понял, что всё то пространство, которое он создавал вокруг себя всё это время, начало понемногу сжиматься. Все мысли, все предметы, окружавшие его в его выдуманном мире, начали устремляться, подобно пирамиде, ввысь.  И на вершине этой пирамиды находился тот грядущий день, о котором сообщил ему Потапов. Кеша попытался сосредоточиться, но не смог.  Его мысли никак не хотели сойтись в одной точке, где бы разум мог, зафиксировав и проанализировав каждую, выстроить из них тоннель, в конце которого должен был замаячить свет логического вывода.
      «Так, для начала, надо успокоиться», - подумал Кеша. Задержав дыхание, он сосчитал до десяти - не помогло. «Может, позвонить Вере, чтобы она приехала», - промелькнула в голове у Воробьёва мысль. Но, тут же, он подумал о том, что если они следили за ним, то они знают всё и о ней. Эти мысли не покидали Воробьёва в течение всего дня.

      Вернувшись домой, Кеша первым делом принял холодный душ. После душа, надев махровый халат, он направился в гостиную. Сев на диван, он почувствовал, что нервы успокоились достаточно, чтобы он мог рассуждать логически. «Интересно, что у них могло случиться?» Кеша не припоминал, что бы за время его работы в организации он совершил хотя бы один трудовой подвиг. Хотя, если вдуматься, сам принцип работы организации оставлял очень скромное поле для подвига, если допустить, что вообще оставлял. Мысли и страхи снова зашевелились в его душе, как пауки в банке. Спустя примерно час, они, непонятным образом дойдя до наивысшей точки, переплавились в какой-то странный симбиоз, который вдруг успокоил взволнованный разум. «Да катись оно всё к чёртовой матери», - подумал Кеша. Выйдя на кухню, он достал из холодильника бутылку дорогого пятизвёздочного коньяка. Взяв с полки рюмку, он скрутил крышку с бутылки и наполнил рюмку до краёв. Выпив, он поставил рюмку на стол. Немного подумав, он взял бутылку и рюмку, и вернулся в комнату. Поставив коньяк и рюмку на журнальный столик, он сел на диван и снова попытался сосредоточиться. «Очевидно, они мне не доверяют, - думал он, - иначе, зачем бы им за мной следить. Но, с другой стороны, если я до сих пор жив, значит, я не сделал ничего плохого, иначе меня уже давно бы в живых не было, а на даче у Потапова появился бы новый каменный безымянный столбик». Вдумываться с каждой секундой было всё труднее. Алкоголь всё сильнее вступал в свои права, наступая по всему фронту. В теле появилось знакомое приятное тепло, веки начали понемногу наливаться свинцом. Внезапно, у Кеши в сознании замерцала какая-то мысль, показавшаяся ему очень важной, в свете того, что ему предстояло пережить в самом недалёком будущем. Остатками трезвого ума Кеша попытался ухватиться за эту мысль. Но это оказалось сделать совсем не просто. Мысль отчаянно вырывалась, словно пойманная за хвост птица. Кеше казалось, что в ней, в этой мысли, и скрыт ответ на все мучающие его вопросы. Казалось, ещё не много, ещё совсем чуть-чуть, и он приподнимет завесу той тайны, которая окажется самой главной, и тогда ему всё станет понятно. Но очередная рюмка коньяка похоронила эти надежды. Зато на их место снова пришёл страх со своими большими, как уличные фонари, глазами. «А вдруг это никакое, нахуй, не посвящение, а простая ловушка, - думал Кеша, с трудом сгребая в охапку расползающиеся в разные стороны мысли, - ну да, ловушка, самая обыкновенная ловушка. Заманят меня на дачу к этому Потапову, а там…» У Воробьёва даже перехватило дух от перспективы, что ждёт его за этим самым «там». «Топориком по головке - и точка. Хотя нет, эти – эстеты, мать их. Эти достоевщиной мараться не станут, придумают что-нибудь особенное. Ну, или на худой конец, вычитают что-нибудь в каких-нибудь египетских манускриптах. А может, и просто закапают живьём - и всё.
       Кеша схватил себя руками за голову. «Что же делать, что делать!»  Наполнив снова рюмку, он выпил. «Нет, -  подумал Воробьёв, ставя рюмку на стол, - всё, что я здесь нагородил, слишком сложно и громоздко, чтобы быть правдой. Жизнь проще и глупее». И вдруг волнение странным образом исчезло. Точнее, нет, не исчезло, скорее дойдя до какой то заповедной точки, оно мутировало - приобрёло новую природу - и в ней, в этой новой природе, оно могло быть не только, и даже не столько, невыносимым, сколько полезным. «Ну, нет, - подумал Воробьёв с фальшивым задором, - так просто я им не дамся».
    Первым делом нужно было вооружиться. Выйдя в прихожую, он тщательно проверил, закрыта ли дверь. Затем, зайдя на кухню, он открыл ящик стола. Порывшись с минуту в ложках и вилках, он вытащил из ящика красивый нож из золингеновской стали, о чём, вполне, бесстыже вещала аккуратная гравировка на лезвии, сделанная не дрогнувшей суховатой китайской рукой. Засовывая нож в карман халата, Кеша вспомнил, что видел месяца четыре назад в одном из встроенных шкафов в прихожей гвоздодёр, оставленный, вероятно, предыдущими жильцами. Немного пошатываясь, Кеша направился в прихожую. После часа рысканья по шкафам и антресолям он понял, что найти гвоздодёр ему не удастся. Но это обстоятельство не сломило сорокапятиградусно-воинственного духа Кеши. «Есть, в конце концов, нож, хотя, честно говоря, гвоздодёр был бы понадежнее. Но, как говорил Абдула, кинжал хорош, когда он есть».
      Вернувшись в комнату, Воробьёв выпил остатки коньяка прямо из горлышка, после чего швырнул пустую бутылку  на диван. «Ну, держитесь, суки», - подумал Кеша.
      Бормоча какие-то угрозы, он, едва переставляя ноги,  побрёл на кухню за новой бутылкой. Но дойти ему так и не удалось. Выйдя в прихожую, он свалился на пол. Ударившись головой об пол, он глухо застонал и провалился в забытье.  Сквозь сон он остатками сознания цеплялся за какие-то острые выступы, предоставленные его разуму реальностью. Эти действия причиняли ему боль, притом довольно сильную, но Кеша был ей даже рад. Он понимал, что боль – это, пожалуй, единственное, что в данный момент связывает его с миром реальных ощущений. А, может быть, только она всегда и связывала? Внезапно Воробьёв понял, что то, что он считал иллюзией, являлось самой настоящей реальностью. Одна единственная мысль, от которой он прятался всё это время за ничтожной ширмой, на которой его ум вырисовывал различные житейские комбинации,  итогом которых могло оказаться его нынешнее положение, воцарившись в его сознании, словно смахнула невидимую пелену. Она, эта мысль, вмиг разрушила все те нелепые конструкции, возведённые возбужденным умом, за которыми Кеша прятался от правды. Больше этих конструкций не было, и теперь правда предстала перед Воробьёвым во всём страшноватом величии этого момента. «Ну, зачем, ну зачем нужно было так напиваться, - подумал Кеша, отчаянно сжав зубы, - нет, всё, точка, с бухлом надо завязывать». Внезапно, он снова ощутил страх. Присев на корточки, Воробьёв нащупал какой-то предмет. Взяв в руки, он ощупал находку. Это была статуэтка в форме какого-то животного. «Нужно взять её с собой», - подумал Воробьёв. И, хотя, успокоившийся разум, в компетентности которого Воробьёв, впрочем, был теперь не вполне уверен, подсказывал, что его появление в этом странном месте -  вовсе не результат каких-то механических усилий, а уж тем более физических. Возможно, во всём был виноват выпитый им коньяк. И всё, что с ним происходит, есть ни что иное, как галлюцинация. Как бы там ни было, Кеша понимал, что его перемещение назад в реальность, если таковое вообще состоится, будет касаться только разума. Такие перемещения не распространяются на те предметы, которые сознание обнаруживает в том месте, куда оно попадает. И вдруг Кеша осознал, что возвращаться назад ему совсем не хочется. Воробьёвым вдруг овладело странное состояние. Если бы он захотел описать это состояние словами, то на описание у него ушло бы всего четыре слова «больше ничего не хочу». Воробьёв вспомнил, что нечто подобное испытывают продвинутые йоги. Такое состояние они называют нирваной. Это состояние не было сравнимо ни с чем из того, что Кеше доводилось испытывать прежде. Он готов был тонуть в дивных, поглотивших его глубинах, до скончания времён. Но вскоре вокруг Кеши стала сгущаться реальность. 
     Придя  в себя, Воробьёв обнаружил, что лежит на полу своей прихожей. А та рука, которая должна была сжимать статуэтку, сжимала ботинок.
     - Слав богу, - произнёс Кеша, - слава богу.
     Голова сильно болела. Поднявшись на ноги, Кеша проследовал на кухню.   Открыв холодную воду, он умылся. Стало немного легче. Вернувшись в комнату,  Кеша убрал с дивана пустую бутылку из-под коньяка и сел. Затем он вытащил из лежащей на столике пачки сигарету и закурил. «Наверное,  это у меня от длительного воздержания, - думал он, выпуская в сторону телевизора длинную сизую струю дыма, - ну, конечно, от чего же ещё, как не от этого». Тут Воробьёв принялся восстанавливать в уме те мысли, которые посещали его в странном сне. Впрочем, почти сразу у него появились сомнения, мысли ли это были и, главное, его ли. Впрочем, память, к его удивлению, настолько чётко всё впитала, что казалось, что он совсем недавно вышел из кинотеатра, где просмотрел фильм. «Наверное, это что-то вроде белой горячки замедленного действия, - думал Кеша, делая очередную затяжку.  – Ну, конечно. Ещё бы. Столько времени бухать, не просыхая, а потом разом завязать». Но, спустя минуту, он подумал о том, что никогда и не завязывал, а только собирался это сделать. Тогда он подумал о том, что во всём, что с ним произошло, виноват коньяк. Взяв со стола пустую бутылку, он осмотрел её. Затем поднеся бутылку к носу, он вдохнул ещё не до конца выдохнувшиеся пары, словно такая процедура способна была дать ему ответ на его вопрос.
      Поднявшись с дивана, он направился на кухню. Сунув бутылку  в мусорное ведро, он открыл стенной шкафчик. Ему, вдруг, страшно захотелось крепкого кофе. Отодвинув огромный советский кухонный комбайн - предсмертная попытка советской промышленности показать тлетворному западу, что мы тоже что-то можем - он достал банку кофе. Выпив две чашки, он почувствовал, что почти совсем пришёл в норму. Затем он вернулся в комнату и лёг на диван. «Зачем я напился?» - подумал он и сразу вспомнил зачем. Он вспомнил про предстоящее ему посвящение. С этой мыслью он и заснул.

Глава 13
      Как известно, в восемнадцать лет, человек пьёт и гуляет всю ночь, а потом спит. В тридцать лет человек спит, потом просыпается среди ночи, и начинает пить и гулять, а в пятьдесят лет человек спит, а проснувшись, ощущает себя так, словно он всю ночь напролёт пил и гулял. Поскольку Воробьёв только недавно перешагнул тридцатилетний рубеж, проснулся он с ощущением, что вчера перебрал, а сейчас за это придётся расплачиваться.
       Разбудило его верещание будильника. Отключив ненавистный аппарат и поднявшись с дивана, Воробьёв направился на кухню. Открыв один из настенных шкафов, он достал и положил на стол аптечку. Он вспомнил, что у него должны были остаться таблетки от похмелья. Их ему однажды принёс один из прежних собутыльников. Вывалив содержимое аптечки на стол, Кеша принялся искать таблетки. Таблеток не нашлось. Но это обстоятельство не слишком расстроило Воробьёва, поскольку почти одновременно с пониманием утраты спасительных таблеток, Кеша вспомнил, что сегодня у него выходной. А из этого следовало многое, но в первую и главную очередь, что излечиться можно и не таблетками, которым, если честно, Кеша не очень-то доверял, а старым добрым способом. Открыв холодильник, Кеша вытащил из него новую бутылку коньяка, и, скрутив крышку, сделал два больших глотка прямо из горлышка. Закрыв бутылку, Кеша поставил её назад в холодильник и вернулся в комнату. Упав на диван, не улёгшись, а, именно, упав, он снова уснул, но ненадолго. На этот раз его разбудил телефон. Поднявшись с дивана, он подошёл к аппарату и снял трубку.
      - Иннокентий Александрович, - услышал Кеша в трубке бодрый голос Брохорова, - вы уже проснулись? Прекрасно. Мы могли бы с вами увидеться? Мне нужно с вами поговорить по поводу предстоящего мероприятия.   
      
       - Да, конечно, - ответил Воробьев.    
       - Отлично. Тогда я жду вас через полтора часа на нашем месте в парке.
      - А что случилось? - спросил Кеша, у которого снова сжалось сердце от страха.
      - Расскажу при встрече. Могу сказать только, что в связи с некоторыми обстоятельствами, ваше посвящение перенесено на завтра. До свидания.
      - Так, началось, - произнёс Кеша шёпотом.
      Повесив трубку, он направился в ванную. Приведя себя в порядок, он сбежал по лестнице вниз и двинулся к метро. Такси он брать не стал. Существовала вероятность, настоянная на стопроцентной уверенности, что такси в такой час застрянет в неизбывных московских пробках. Только в вагоне метро Воробьёв пришёл в себя и отдышался. Держась за поручень одной рукой, другой он поправил пиджак и пригладил волосы. Вагон был почти пуст. Только здесь Кеша вдруг задумался над тем, что заставило его так отчаянно устремиться на призыв Брохорова. Ответ был не самым приятным. Это был всё тот же страх. «Дурак, - думал Воробьёв, - можно подумать, ты спешишь, чтобы увидеть нечто интересное, что произойдёт с кем-то другим, а не с тобой». А потом он подумал о том, что так оно, в сущности, и есть. Что каждый из тех, кто находиться сейчас в этом, пропахшем алкоголем, потом  и не мытыми телами, вагоне: и бомж, который грязными руками разворачивает плавленый сырок, и эти кавказцы, растворяющие остатки пассионарности, отпущенной им природой в этом подземном смраде, - есть они сами, и везут они себя к себе самим. И только он, Кеша Воробьёв, едет к кому угодно, только не к себе самому. Потому, что нет уже никакого Кеши Воробьёва. Того Кеши Воробьёва, который возможно был когда-то счастлив по-настоящему настолько, насколько может быть счастлив житель, возможно, одной из самых несчастливых стран в мире.

     Когда Кеша прибыл в условленное место, Брохоров уже ждал его. Он сидел на скамье и читал газету. Одет он был в синий плащ.  Воробьёву снова пришло на ум сравнение со старым сельским библиотекарем. Когда Воробьёв приблизился, Брохоров сложил газету и сунул её в стоящую рядом урну. Затем он достал из кармана золотые часы на цепочке, щёлкнул крышкой и посмотрел на циферблат.
     - Ну, что же, - сказал он, - совсем неплохо. У нас с вами целых две минуты в запасе.
     Эти слова вызвали у Воробьёва злость. Ему показалось, что он присутствует на сдаче какого-то нелепого норматива по бегу этому сморщенному сморчку. «Да за кого он вообще меня принимает? Да за кого они все меня принимают?» - думал Кеша, с ненавистью глядя на Брохорова.
      Между тем Брохоров вынул из внутреннего кармана плаща серебряную фляжку. Открутив крышку, он поднял фляжку над головой и торжественно произнёс с улыбкой:
      - Я хочу выпить за того, кем вы скоро станете, Иннокентий Александрович.
     От этих слов Воробьёв опешил. «Неужели они и за мыслями моими следят», - подумал он с тревогой. 
      Брохоров сделал маленький глоток из фляжки, затем он отёр горлышко и протянул фляжку Воробьёву.
     Не хотите, Иннокентий Александрович? - сказал он, -  армянский, настоящий, пятизвёздочный. Такого вы в магазине не купите. А мне вот коллега из Армении присылает каждый год. Хотя, наш старший и не одобряет, но, как говориться, привычки есть привычки, так что, вы уж, не выдавайте старика, - и Брохоров хихикнул.
      - Спасибо, не хочется, - довольно хмуро произнёс Воробьёв. Неприятный осадок, который оставил в его душе странный тост Брохорова, ещё не прошёл.
      - Ну, как хотите, - сказал Брохоров.
     Завинтив крышку, он сунул фляжку в карман плаща, и поднялся со скамейки.
      - Ну что же, Иннокентий Александрович, - сказал он, - у нас с вами хоть и есть две лишних минуты, но времени,  как обычно, мало. Мне нужно многое вам рассказать, подготовить, так сказать. Давайте пройдёмся. Не хочется в такой день сидеть на одном месте.
      Они двинулись вниз по залитой осенним солнцем асфальтовой дорожке, мимо, уже почти, облетевших тополей.
      Вскоре они приблизились к старому  покрытому сеткой трещин памятнику. Остановившись возле памятника, Брохоров сунул руки в карманы плаща и посмотрел на свои ботинки.
     - Иннокентий Александрович, - сказал он, не поднимая глаз, - в той церемонии, которая вам предстоит,  не будет ничего, как бы это сказать, выходящего за грани разумного. По крайней мере,  в первой её части.
      Эти слова заставили Кешу внутренне напрячься.  Брохоров, меж тем, продолжал:
     - Вас представят определённым людям как нового члена Верховного совета нашей организации. Самое интересное вам предстоит пережить во время второй части церемонии. Вам предстоит побывать там, куда окольными путями пытались, да и по сей день пытаются прокрасться, все наркоманы и мистики всех времён и народов. 
      Увидев тревогу на лице Воробьёва, Брохоров улыбнулся.
      - Да не бойтесь вы, ничего плохого с вами не случиться.
      - А что, что со мной должно случиться? - спросил Кеша. 
     - Ну, если в двух словах, - сказал Брохоров, - вам предстоит нечто незабываемое. К сожалению, подробней объяснить не смогу. Это можно понять, только пережив это самому. Скажу только, что то, что вам приходилось чувствовать  ранее, все те образы, которые вам способно предоставить ваше сознание, и, даже, ваше искушённое журналистское сознание, чтобы сгладить впечатление от того, что вам предстоит пережить в самом недалёком будущем, вам не пригодятся. Знаете, это, пожалуй, тот редкий случай, когда знающий завидует по-настоящему  незнающему.
     - Эх! - вздохнул Брохоров с мечтательной улыбкой, - многое бы я отдал, что бы пережить это вновь.
     - А разве это невозможно? - спросил Воробьёв.
     - К сожалению, не возможно, - ответил Брохоров, - то, что вам предстоит, можно пережить только раз в жизни. Единственный раз. Это, конечно, не из-за ограниченности средств. Просто, обычный человек, а, к слову, все мы, всё таки, обычные люди с биологической точки зрения, не в состоянии пережить этого состояния дважды.
     После этих слов повисла долгая пауза.
     - Эрнест Самуилович, можно я задам вам вопрос, - сказал Кеша, решив ею воспользоваться.
     - Сделайте одолжение, - сказал Брохоров, подняв на Воробьёва свои беспристрастные очки.
    - Если честно, я не ожидал, что моё посвящение состоится так скоро. Не могли бы вы рассказать, чем вызвана такая спешка. 
     Брохоров снова опустил свой взгляд к земле, на которой его трость играла с огромным чёрным жуком.
    - Иннокентий Александрович, - сказал, наконец, Брохоров, вы, наверное, уже успели понять, что из всех добродетелей более всего мы ценим умение ценить время, простите за невольную тафтологию. Но добродетель не может долго оставаться добродетелью в одиночестве. Когда добродетель долго пребывает в одиночестве, ей становиться скучно, и она приглашает к себе в компанию свою противоположность, сиречь, порок. Старая, как мир, история «барышня и хулиган». Так вот, что бы ваша добродетель - умение ценить время, а в том, что она у вас присутствует, я лично не сомневаюсь - не скучала в одиночестве, познакомьте её с другой не менее важной добродетелью - с терпением. Вы меня понимаете?
     И Брохоров выразительно посмотрел Кеше прямо в глаза. 
    - Понимаю, - сказал Воробьёв, а про себя подумал: «Надо же, как завернул, добродетель в одиночестве приглашает к себе порок. Мог бы просто сказать, не суйся раньше батьки в пекло».
     - Иннокентий Александрович, - продолжал Брохоров, -  мне бы очень хотелось, что бы вы считали меня своим наставником, несмотря на то, что наши с вами занятия позади. Ну, или, если угодно, старшим товарищем. Тем более, что я вас гораздо старше по возрасту. Так что, я искренне прошу вас принять мои слова, смысл которых, я так понимаю, вы поняли, как совет старшего товарища. Договорились? -  и Брохоров снова поднял на Воробьёва свои очки.
      Кеша кивнул.
      - Ну, вот и отлично, - сказал Брохоров и улыбнулся. Затем Брохоров  сделал несколько шагов по усыпанному жёлтой листвой асфальту. Вернувшись к памятнику, он сказал:
     - Знаете, Иннокентий Александрович, я очень люблю этот город осенью. Прохлада сквериков и парков. Люди, вроде, даже, становятся степеннее. Мистическая тишина дворов.
     Брохоров замолчал на какое-то время. Казалось, он собирается мыслями.
     - Знаете, - сказал он, наконец, - когда я был ребёнком, мы с друзьями часто бегали в этот парк, что бы дразнить дворников. Да, люблю я осень в Москве.
    Воробьёв посмотрел на Брохорова. Ему было трудно поверить, что этот умный, холодный, могущественный, и очень серьёзный человек, ведающий тайными шестерёнками механизма под названием «человечество», был когда-то способен на такую наивную детскую шалость, как подразнить дворника. Да, что там, Воробьёву с трудом верилось, что он вообще когда-то был маленьким ребёнком. «Хотя, возможно, пройдёт какое-то время, и я стану таким же, как он», - подумал Воробьёв, переведя взгляд на безоблачное, неправдоподобно высокое небо.
     - Да, - произнёс Брохоров, - люблю я осень в Москве. 
     - Странно, - произнёс Кеша, едва слышно.
     Но Брохоров его услышал.
     - Что странно? - спросил он, посмотрев на Воробьёва.
     - Мне казалось, - сказал Кеша, - что такие люди, как вы, или генерал Потапов, всё презирают, или, во всяком случае, должны презирать. А вы вот любите осеннюю Москву. 
     - Генерал говорил вам, что мы должны всё презирать? - удивлённо, улыбнувшись, сказал Брохоров.
     - Нет, - сказал Кеша, - он говорил, что мы не должны относиться ко всему, что происходит, слишком серьёзно. За точность формулировки я не ручаюсь, но смысл был такой. А ещё он, помниться, говорил, что всё, что нас окружает, это просто спектакль.
      Брохоров помолчал, пожал плечами и сказал:
     - Знаете, Иннокентий Александрович, много веков назад в Китае жил такой монах, его звали Шитао, по прозвищу Горькая Тыква, слышали о таком? - Брохоров посмотрел на Воробьёва.
     Кеша отрицательно покачал головой. 
     - Так вот, - продолжал Брохоров, - в одном из своих трактатов он написал: «Кто воспринял море в ущерб горе, и кто воспринял гору в ущерб морю, тот воистину не обладает восприятием». Я, конечно, не хочу этим сказать, что наш дорогой генерал не имеет восприятия, оно у него, дай бог, каждому. Просто, по данному вопросу я оставляю за собой право, ну, если угодно, на щепотку старческой слабости. Я предан нашему общему делу, но не восхищаться окружающей природой,  это поистине означает не жить. Так что, в этом с нашим доблестным генералом я согласиться никак не могу. Хотя, не знаю, может быть, он и прав. Но, всё же, осень в Москве это нечто особенное, нечто такое… - Брохоров закрыл глаза, и принялся перетирать между большим и указательным пальцами правой руки невидимую купюру. Но вместо ответа он достал из кармана пачку папирос, спички и закурил.
      Глубоко затянувшись, он выпустил в сторону старого клёна длинную сизую струю дыма.
     - Значит, вы говорите, что генерал сказал, что всё, что происходит вокруг, это спектакль, - сказал он. – Ну, что же, спорить не стану, мысль довольно справедливая. Но вглядитесь в эти листья, вдохните в себя этот воздух, вслушайтесь в эти звуки. Неужели вы не согласитесь с тем, что, как не ужасны, порой, бывают сцены в этом спектакле, но декорации, среди которых они проистекают, просто великолепны, - Брохоров посмотрел на Воробьёва.
      Кеша не знал, что ему ответить. С одной стороны ничего, что бы словах Брохорова противоречило здравому смыслу, он не услышал. С другой стороны, было не понятно, с чего это вдруг этот старик, который  отвечал в организации за религию, сейчас соскочил на разговор об осенней Москве. Точнее говоря, об осени в Москве. Вполне могло статься, что это очередная проверка Воробьёва. Хотя, с той же вероятностью, можно было предположить, что старик просто расчувствовался и предался воспоминаниям, а он уже раздул из мухи слона.
     - Знаете, - сказал Воробьёв, что бы разорвать затянувшуюся паузу, - честно говоря, глядя на вас и на тех людей, с которыми свела меня судьба, мне трудно ответить на ваш вопрос.
     Брохоров посмотрел на Кешу. Его брови поднялись над черепаховыми дужками очков.
     - Вот как, - протянул он, - ну от чего? 
     - Не знаю, как бы вам ответить, - сказал Кеша, - с одной стороны, жизнь вокруг какой была такой и осталась. С другой стороны, она очень изменилась, по крайней мере, для меня. Если честно, иногда я с трудом узнаю себя.
     Брохоров посмотрел на Кешу и вдруг громко расхохотался. Его хохот разбился вдребезги в прохладной тишине аллеи. Воробьёва неприятно удивила такая реакция, которую вызвала у Брохорова его фраза. Фраза, которую он с таким трудом склеил из собственного страха и обрывков классических романов, оставшихся в его памяти со школьных лет, как реликтовый белый шум. Кеша почувствовал злость, но Брохоров уже спешил с мирным договором.
     - Ну, не сердитесь на меня, Иннокентий Александрович, - сказал он добродушно, - я не хотел вас обидеть, ни в коем разе. Ну, право же, нельзя же так мрачно воспринимать окружающую вас действительность.
     - Я совсем не сержусь, - сказал Воробьёв, всё ещё чувствующий обиду, - но мне действительно сложно ориентироваться в предлагаемых обстоятельствах. С одной стороны Потапов со своим карнавалом, маскарадом, или как его там. С другой, вы со своей любовью к осенней Москве.
     - Извините меня, Иннокентий Александрович, - сказал Брохоров, - но я, кажется, не говорил ни слова о любви к осенней Москве, я говорил о любви к осени в Москве. А это две большие разницы. А, тем более, с учётом, как вы изволили выразиться, предлагаемых обстоятельств. Но, впрочем, это пустяки. Извините, что придираюсь к словам.
     - Знаете, - сказал Брохоров, немного подумав, - насчёт генерала. Не знаю, что он имел в виду. Ему, конечно, видней. Его, так сказать, специальность охватывает более широкий спектр человеческого бытия. Но, что касается меня, то своё жизненное кредо я  могу выразить строками из  Лермонтова: «Не всё я в мире ненавидел, Не всё я в мире презирал». Впрочем, это всё лирика. Мы с вами встретились по другому поводу. Хотя, собственно наша встреча подошла к концу. Всё, что я должен был вам сказать, я сказал, - с этими словами он сунул руку во внутренний карман плаща, и достал оттуда толстый конверт.
     - Здесь деньги, - сказал он, - купите себе строгий костюм для предстоящей церемонии. Бренд мы оставляем на ваше усмотрение, но костюм должен быть обязательно чёрным - эта традиция, которой больше лет, чем Египетским пирамидам, Шумерскому царству и Вавилону, вместе взятым. Кстати, сорочка и обувь тоже должны быть чёрного цвета. Ну, вот, пожалуй, и всё. За сим, дорогой Иннокентий Александрович, позвольте мне откланяться. Ещё раз позвольте вас сердечно поздравить. Завтра утром за вами заедут. У вас есть ко мне вопросы?
    - Да, есть, один, - сказал Кеша.
    - Задавайте свой вопрос, - улыбнулся Брохоров.
    - Вы говорили, что люди, с которыми мне предстоит познакомиться, будут из разных стран. А у меня, признаться, с иностранными языками не очень.
     - Ах, вот, что вас волнует, - улыбнулся Брохоров. - Не беспокойтесь. Хотя, люди, с которыми вам предстоит познакомиться, будут из разных стран, возможностей Кристиана Рарки от вас никто не ждёт. Во всяком случае, на данном этапе. Все члены Верховного совета прилично говорят по-русски. Ну, мне пора. До встречи, Иннокентий Александрович.
    С этими словами Брохоров повернулся и зашагал, опираясь на свою трость, в сторону автобусной остановки. Глядя ему в след, у Воробьёва снова пришло на ум сравнение с престарелым библиотекарем. «Да, -  подумал он, - встретишь такого где-нибудь в метро или универсаме, и сразу забудешь».

Глава 14
     На следующее утро Воробьёв проснулся рано. Поднявшись с дивана, он босиком направился в ванную. Приняв холодный душ, почистив зубы и побрившись, он накинул халат и вышел на кухню. Позавтракав яичницей с беконом и выпив чашку крепкого кофе, Кеша вышел в прихожую. Сняв с вешалки пакет с купленными накануне вещами, он вернулся в комнату. Одеваясь перед зеркалом, он вдруг с удивлением осознал, что совершенно не испытывает тревоги. Напортив, в его душе процветала какая-то неестественная решимость. От вчерашней бури, которая, к слову сказать, снова разыгралась в его душе накануне, перед сном, теперь остался только лёгкий бриз. «Эх, рисковать, так рисковать», - подумал Кеша, тем более, что он уже давно передвинул фишку, ценой в свою жизнь, на зеро. То, что рискнуть ему придётся жизнью, и не больше ни меньше, Воробьёв даже не понимал, он ощущал это всем своим естеством. Он мог сомневаться в чём угодно, но вот в том, что то, что произойдёт с ним в этот день, разделит его жизнь на ту, что была до этого дня и на ту, что последует за ней, сомневаться не приходилось.
     Телефон зазвенел как раз в тот момент, когда Кеша одевал на ноги освежающе дорогие итальянские чёрные туфли.
     - Иннокентий Александрович, - зазвучал в трубке знакомый бодрый голос, - вы готовы?
     - Готов, - произнёс Кеша.
     - Отлично, тогда спускайтесь вниз, машина вас ждёт. 
     Выйдя из подъезда, Кеша поднял воротник плаща. Погода была пасмурная. «Мерседес» стоял возле клумбы с цветами. Когда Воробьёв приблизился к автомобилю, из него выскочил парень в кожаной куртке. Кеша вспомнил, что его зовут Григорием. Григорий открыл перед Воробьёвым дверь.
     - Прошу вас, Иннокентий Александрович, - сказал он, -  нам пора, вас уже ждут.
     Садясь в «мерседес», Воробьёв краем глаза успел заметить, что вся одежда Григория тоже чёрная, за исключением куртки. Когда Воробьёв сел, Григорий закрыл дверь, и, обойдя машину, сел на место водителя. Тихо хрустнув опавшей листвой, «мерседес» медленно покатил в сторону рыжеватого киоска, за которым начиналась дорога.
     Выехав на дорогу, «мерседес» покатил в сторону Черёмушек.
     - А где Константин? - спросил Кеша.
     - На другой работе, - коротко ответил Григорий - он явно не был расположен к беседе.

    Спустя, примерно, часа два, «мерседес» остановился. 
    - Приехали, - сказал Григорий, и вылез из машины. 
     Воробьёв последовал его примеру. После полумрака салона дневной свет, как бритвой, полоснул по глазам. Кеша зажмурился. Открыв глаза, он осмотрелся по сторонам. Место, где они находились, представляло собой  заросли уже успевших облететь клёнов. Ярко-жёлтая листва укрывала, словно ковром, довольно обширную  поляну, на окраине которой и остановился «мерседес». В самом центре поляны возвышалась ротонда, вроде тех, что стоят в Нескучном саду. Только крыша у неё была, почему-то, выкрашена в чёрный цвет. Воробьёв посмотрел на Григория.
     - Вам туда, - сказал тот, указав рукой в сторону ротонды.
    -  А как же… - начал Кеша.
    Но Григорий перебил его:
    - Идите, Иннокентий Александрович, ¬- сказал он, - смелее, вас ждут. 
     Немного постояв в нерешительности, Кеша двинулся вперед. Первые несколько шагов дались ему очень легко. Затем идти стало сложнее. Непобедимый инстинкт самосохранения медленно, но верно вступал в свои права. Кеша подумал, что возможно нечто подобное переживают альпинисты. Шёл он очень медленно и через каждые несколько метров останавливался, что бы обернуться на «мерседес» и оставшегося возле него Григория. Кеше вспомнился вдруг фильм Тарковского «Сталкер», где в одном из эпизодов герой Солоницына решается пойти в одиночку к заветной комнате, что бы сократить путь, и на полпути останавливается, услышав голос, который запрещает ему двигаться дальше.
      Когда до беседки оставалось не больше двадцати шагов, Воробьёв снова остановился и оглянулся на Григория. Тот по-прежнему стоял у «мерседеса» и глядел ему в след. Воробьёву даже показалось, что Григорий улыбается. Повернувшись, Кеша сделал ещё несколько шагов. В этот момент он не слышал ничего, кроме стука своего сердца. Было страшно, но, вместе с тем, и любопытно. И по мере того, как с каждым, вновь сделанным, шагом усиливался страх, возрастало и любопытство. Кеша подумал, что, наверное, нечто подобное испытывают любители заграничных фильмов ужасов, но развивать эту мысль не стал.  На полпути к ротонде, Кеша остановился и принялся внимательно всматриваться в её очертания. Это была вполне обычная ротонда, покрытая побелённой штукатуркой, местами осыпавшейся. Правда, Кеша отметил про себя одну странную деталь. На полу, который теперь уже был виден, и на установленных внутри лавочках не было опавшей листвы. Словно совсем недавно здесь убирались. Кеше не верилось, что именно здесь ему предстоит пережить всё то, о чём говорил Брохоров. И дело здесь было не в убогости места, в конце концов,  используют же наркоманы загаженные подвалы и заблёванные подъезды в качестве стартовых площадок для отбытия в  рай. Сомнения Воробьёва были связанны с тем обстоятельством, что ни внутри самой ротонды, ни снаружи, не было никого из людей. Если, конечно, не считать его самого и Григория. Вспомнив о Григории, оставшемся возле «мерседеса», Кеша обернулся. Но, ни самого Григория, ни его автомобиля, он не увидел. В этот самый момент за спиной Воробьёва прозвучал голос Брохорова.
     - Здравствуйте, Иннокентий Александрович.
     Воробьёв вздрогнул от неожиданности, обернулся и уставился на улыбающегося Брохорова. Тот стоял в самом центре ротонды, скрестив руки на груди, словно всемогущий демиург, облачённый в изумительный чёрный костюм, сшитый из какой-то переливающейся ткани, и прекрасно сидящий на нём. 
     - Ну, смелее же, Иннокентий Александрович, - немного укоризненно произнёс Брохоров, - все уже собрались. Ждём только виновника торжества.
     Как ни странно, но осознание  того, что этот виновник торжества есть он сам, далось Кеше не сразу. Растревоженная фантазия, предъявившая его разуму слишком много вариантов возможного дальнейшего развития событий, явно перестаралась. Кеша затравленно осмотрелся по сторонам, сам не понимая, чего он ищет. До ротонды оставалось не больше десятка метров. Измерив это расстояние взглядом, Воробьёв зачем-то посмотрел на свои ноги. Затем он подумал о том, что он сейчас, должно быть, выглядит очень глупо. Эти мысли заставили его собрать оставшуюся волю в одной точке и целиком инвестировать всю её в те несколько шагов, которые оставались до ступеней. Сделав пару шагов, Воробьёв снова задумался над тем, откуда появился Брохоров. «Ну, в самом деле, - думал Кеша, - не из воздуха же он материализовался». За время  службы в организации у Воробьёва была возможность убедиться в её могуществе, и он мог поверить во многое. Но поверить в то, что эти, довольно странные, но всё таки, люди, из крови и плоти, могут взять, и, вот так вот, на раз-два, появиться из воздуха, до этого было пока ещё далеко. «Будь что будет», - подумал Воробьёв и двинулся навстречу Брохорову.
     Поднимаясь по полуразрушенным ступеням, Кеша заметил прямо под ногами Брохорова открытый люк, в котором виднелась уводящая под землю лестница. Это открытие, как ни странно, немного успокоило Воробьёва и даже позволило ему натянуть на лицо какое-то подобие улыбки. Мистический аспект его опасений стал не актуален.
     - Следуйте за мной, Иннокентий Александрович, - сказал Брохоров, и принялся спускаться по ступеням вниз.
      Воробьёв последовал его примеру. Лестница, по которой они спускались, уходила под землю метров на десять. Примерно на полпути Воробьёв услышал доносившийся сверху довольно громкий звук. Подняв голову, он увидел, что люк над их головами закрылся. Но, как ни странно, темно от этого не стало. Теперь свет поступал снизу. Он был каким-то неровным, дрожащим. Спустившись вниз, они очутились перед массивной железной дверью, над которой был укреплён горящий факел.  «Ну, и ритуалы у них», - подумал Кеша. В этот самый момент Брохоров нажал на какую-то кнопку, укреплённую на стене рядом с дверью, и дверь открылась. За ней оказался длинный коридор, освещаемый множеством укреплённых на стенах по обе стороны горящих факелов. Коридор был достаточно широким, хотя и с довольно низкими сводами. Такие коридоры, или похожие на этот, Воробьёв видел в детстве в фильмах про рыцарей.
      Спустя примерно десять минут, до слуха Воробьёва донеслись звуки множества голосов. И в тот же миг Кеша увидел впереди какой-то проём. Он понял, что именно этот проём и есть то место, куда они направляются. Голоса, тем временем, звучали всё более отчётливо. Воробьёв теперь даже мог разобрать некоторые слова. Миновав проход, они вошли в обширный зал, освещаемый множеством горящих свечей, укреплённых на огромной люстре, свисающей с потолка в самом центре на цепи.  Своды зала подпирались множеством колон, между которыми стояли люди, облачённые во всё чёрное, и о чём-то беседовали друг с другом. Такое обилие чёрного даже немного смутило Кешу и почему-то заставило его вспомнить словосочетание «чёрная месса». 
     - Иннокентий Александрович, - обратился к Кеше Брохоров, - позвольте мне оставить вас на некоторое время, мне нужно сообщить кое-кому о том, что вы прибыли. А вы пока осмотритесь.
     Сказав это, он направился к группе стоящих возле колонны людей, среди которых выделялся величественный толстяк с роскошной белоснежной бородой. Оставшись один,  Кеша огляделся по сторонам. Стены помещения и его пол были выложены из какого-то желтоватого камня. Несмотря на то, что находилось оно под землёй, воздух был чистым и свежим. Возможно, даже слишком чистым и свежим для обычного московского воздуха. Вскоре вновь подошёл Брохоров.
     - Извините меня, пожалуйста, Иннокентий Александрович, что оставил вас одного, - сказал он, улыбаясь, - главная часть церемонии начнётся минут через двадцать, а пока пойдёмте, я хочу представить вас членам нашего Верховного совета.
      Первым, к кому Брохоров подвёл Воробьёва, оказался тот самый живописный бородатый толстяк, на которого Воробьёв ранее обратил внимание. В облике этого человека было одновременно и что-то нестерпимо современное и туманно-средневековое. Если бы не окладистая длинная борода, он вполне сошёл бы за преуспевающего бизнесмена, успевшего отцепить от поезда советского застоя парочку вагонов народного добра. Но, в то же время, если бы не надетый на нём шикарный костюм, его вполне можно было бы снимать в роли друида или пророка. 
      - Знакомьтесь, Иннокентий Александрович, - сказал Брохоров, - Чарльз Хейген - один из старейших членов Верховного совета. Он возглавляет отдел нашей организации в Великобритании. Одновременно с этим он курирует все вопросы, связанные с таким явлением как деньги. Так что, Иннокентий Александрович, перед вами не много ни мало мировые деньги. 
      Широко улыбаясь, бородач протянул Воробьёву ладонь. Воробьёв пожал её. У «мировых денег» оказалась немного влажноватая, но сильная ладонь.
     - Нашего дорогого друга Чарльза, - продолжал Брохоров, - без преувеличения можно назвать самым лучшим в мире специалистом в области экономики. Если надо, то он за очень короткое время может сделать Монголию локомотивом мировой экономики или так, что в Арабских эмиратах не только нефть не выгодно будет добывать, а песок. Думаю, за нашего дорогого Чарльза дорого бы заплатили все финансовые воротилы мира. И я их отлично понимаю, ещё бы, получить к себе в консультанты человека, который диктует  национальной резервной системе, сколько долларов ей надлежит напечатать. Именно наш дорогой Чарльз решает, какие котировки должны быть установлены на всех, без исключения, биржевых площадках мира. Но мы им его не продадим, ни за какие деньги, он нам самим очень нужен, - и Брохоров похлопал улыбающегося бородача по плечу.
     - Без разрешения нашего Чарльза, - продолжал Брохоров, - не заработает ни один печатный станок от Зимбабве до США, от Норвегии до Японии. Ну и, как бонус, наш дорогой Чарльз предоставляет в полное распоряжение нашей организации свои личные связи со многими диктаторами.
      Пока Брохоров говорил,  странный бородач, впрочем, если вам часто приходилось в своей жизни общаться с людьми, отвечающими за все финансы этого мира, то слово «странный» я беру назад, не перебивая, слушал. При этом его лицо не покидала яркая, как майское солнце, улыбка. Казалось, он слушает какой-то замечательно интересный анекдот. У Воробьёва, было, мелькнуло подозрение, что Бородач не понимает, о чём говорит Брохоров. Но Хейген сам развеял эти сомнения. Когда Брохоров закончил, Хейген обратился к Воробьёву на прекрасном русском языке:
     - Господин Воробьёв, я всю свою жизнь отдал нашему великому делу. Позвольте вас уверить в свою очередь, что каждого члена нашей организации я считаю не просто коллегой, а своим братом, помочь которому в трудную минуту мой долг.
     Его русский был почти безукоризненным, если бы не легчайший акцент, улавливающийся на ударениях. Хотя в словах бородача присутствовал явный пафос, но всё же серьёзность его намерений не вызывала сомнений.
      Следующим, кого представил Брохоров Воробьёву, был низенький щуплый человечек со смуглым недобрым лицом, на котором выделялись толстые порочные губы и длинный обвислый нос. Его чёрные, как бусинки, глаза, словно два хорька, быстро пробежались по Кеше. Глядя на этого человека, Воробьёв подумал о том, что такой тип неплохо смотрелся бы на каком-нибудь плакате, наклеенном на стене дома в Гитлеровской Германии, соблазняющим белокурую валькирию. Чтобы будоражить фантазию какого-нибудь полуголодного сопляка из Гитлер-югенда, едва вступившего в пору полового созревания, когда из всех расовых вопросов по-настоящему интересует один: когда наконец толстогубый дяденька с плаката уступит ему место, а вместе и белокурую тётеньку, что бы он мог, на конец, в конце-то концов, ну, в самом то деле, начать, таки, уже, со вздохами и потом, как велит партия и фюрер, укреплять великую Арийскую расу не словом, но делом.      
      - Познакомьтесь, Иннокентий Александрович, - сказал Брохоров, - господин Фарух Вассаби. 
     Вассаби протянул ладонь Воробьёву. Тот представился, пожимая её.
     - Это человек, от которого зависит, сколько населения нам стоит оставить без ущерба для планеты, - сказал Брохоров. - Методы, которыми наш дорогой друг решает подобные вопросы, организация всецело отдаёт на его усмотрение. Думаю, что не погрешу против истины, если скажу, что за последние сорок лет без ведома этого человека не прозвучало ни одного более менее громкого выстрела на планете. Кстати, преступность я здесь в расчёт не беру, эту сферу у нас курирует другой человек. Перед вами, если не бояться громких слов, мировая война, в полный рост и во всей красе, всё время совершенствующаяся, и ни на миг не прекращающаяся.   
      После заговорил сам Вассаби. Он говорил долго и с удовольствием. В проявлении радости по поводу знакомства с Воробьёвым, «мировая война» и «мировые деньги» оказались на редкость единодушны. Пока Вассаби говорил, Кеша внимательно разглядывал его. Из всего того, что сказал о мировой войне, точнее олицетворявшем её человеке, Брохоров,  Кеша пожалуй не стал бы спорить только с одним: человек, стоявший напротив, был безапелляционно полный. Ростом «мировая война» явно не выиграла у природы, да и красотой она отнюдь не пленяла, но, всё же, человек, стоявший напротив Кеши, вызывал у него в душе чувство близкое к восторгу.  Ему не верилось, что вот, перед ним, стоит человек, способный, подобно древнеримскому императору, отправить своим решением миллионы на тот свет. Кешин разум категорически отказывался  коммуницировать с этим, увы, фактом. Происходящее начинало походить на спектакль.
      Следующим, к кому подвёл Воробьёва Брохоров, был низкорослый японец с желтоватым лицом. Узкие глаза, вкупе с сетью лучистых морщин, придавали этому лицу странное выражение. Было не понятно, смеётся он в данный момент или, напротив, серьёзен.
      - Господин Тахиро Нахомуро, - представил Брохоров японца Воробьёву. - Он возглавляет японский отдел и, одновременно, отвечает за вопросы, связанные со всем, что касается информации. Одним словом, он неустанно следит, что бы человек всегда имел перед глазами ту самую пресловутую морковку,  которую невозможно достичь, но к которой он будет стремиться всю свою жизнь, простите за витиеватость фразы. В ведении этого господина находятся телевидение, кибер-пространство и многое другое. Знайте, Иннокентий Александрович, сколько бы в данный момент в мире ни было включено телевизоров и компьютеров, каждый из них можно вполне правомерно ассоциировать с Нахомуро-сан.  Более того, если вы на улице расскажете первому встречному о нашей организации, вас, либо, сочтут сумасшедшим, либо, сочтут ваш рассказ невесёлым уже порядком изжёванным анекдотом. Согласитесь, что для того, что бы предположить подобное развитие событий, не надо быть гением, ибо во всём, что касается информации, есть лишь один гений - и он перед  вами. И за всё это мы должны быть благодарны нашему дорогому Нахомуро-сан. Это его великий гений создал для нас мир без нас. Мир, где нас просто нет. Ведь слово «информация» означает входить и формировать. Вот наш дорогой Нахомуро-сан этим и занимается. Он посредством голубых экранов входит к каждому человеку, начиная с раннего детства, в сознание и формирует его так, как нам нужно. Он истинный гений. 
     Нахомуро, явно смущённый словами Брохорова, положил ему руку на плечо.
      - Эрнест, не стоит так о моей скромной персоне, - сказал он, виновато улыбаясь.
     - Не скромничайте, дорогой Нахомуро-сан, - сказал Брохоров.
     Затем он продолжил, снова обращаясь к Воробьёву: -
     - Заслуга господина Нахомуро в том, что в реальности, созданной им, нам с вами, кстати, к нашему с вами счастью, места нет. Можно сказать, что мы и есть, и нас нет. С одной стороны мы есть в каждом доме, в каждом слове, в каждом вздохе. С другой стороны, никто в нас по-настоящему не верит. Чтобы воспринимать нас, как реальность, нужно обладать поистине гениальным восприятием и умом. И если второе у некоторых из людей ещё присутствует, то с первым у них, практически у всех,  совсем плохо. Помните, я рассказывал вам о китайском монахе, по прозвищу Горькая Тыква и его словах о восприятии? Так вот, многие люди, и даже очень многие, всю жизнь воспринимают море в ущерб горе, другие гору в ущерб морю, а третьи вообще ничего всю жизнь не воспринимают, ибо данная опция у них попросту отсутствует. И всё, что им остаётся, только хлопать всю жизнь ресницами. Мы в этом мире, дорогой Иннокентий Александрович, являемся чем-то, вроде объявления о пропаже собачки, помещённом в газете среди скандальных статей и голых девиц, заснятых в завлекающих позах.
      За всё то время, пока Брохоров говорил, Нахмуро только скромно улыбался. Наконец Брохоров замолчал. Кеша подумал, что ему следует чем-то заполнить создавшуюся паузу. Какое-то время он молчал, не зная, что ему следует сказать. И вдруг Воробьёв вспомнил свой первый рабочий день в архиве. Вспомнил стол, заваленный покрытыми иероглифами листами.
     - Я знаю, что вы, господин Нахомуро, увлекаетесь эпохой Хеан, - сказал Кеша, - метнув взгляд на Брохорова.
     Тот остался не возмутим.
     - Да, господин Воробьёв, - сказал Нахомуро, добродушно рассмеявшись, - у всех в этом мире есть свои маленькие слабости, но всё же главным увлечением, которому посвящена вся моя жизнь для меня является наша великая миссия.
     Всё присходящее стало напоминать обещанный Брохоровым маскарад.  А ещё Кеша понял, что имел в виду тот же Брохоров, когда говорил ему, что от его прежних взглядов на жизнь и на то, как устроен мир, у него, у Кеши, мало что останется. И с каждым мигом оставалось всё меньше и меньше.
      За «мировой информацией» следовала «мировая культура и религия». Их представлял абсолютно лысый высокий худощавый человек с тонким благородным лицом. Взгляд его колючих маленьких голубых глаз усиливали  толстые стёкла пенсне в золотой оправе. Одет он был так же, как и остальные, в чёрный костюм и лаковые туфли. 
    - Вам, Иннокентий Александрович, приходилось видеть новых язычников, которые беснуются вокруг деревянных идолов? - сказал Брохоров.
     Кеша утвердительно покачал головой. Ему, действительно, не раз и не два приходилось видеть какие-то странные шествия по проспектам Москвы. Люди, возглавлявшие эти шествия, несли в руках какие-то знамёна со свастиками и деревянные статуэтки, изображавшие не то сгорбленных под тяжестью веков старцев, не то изваяния каких-то фольклорных экспонатов. 
     - Так вот, отныне знайте, - продолжал Брохоров, - кого бы эти идиоты не ставили перед собой во время своих, так называемых, праздников для поклонения, на самом деле они поклоняются нашему дорогому Рудольфу барону фон Тройсквиц.
     Лысый господин протянул Воробьёву длинную сухощавую ладонь. Кеша представился, пожимая её. В отличие от всех, кому представил Кешу Брохоров, фон Тройсквиц был единственным, кто не улыбнулся.
      - Кстати, барон  не только начальник нашего отдела в западной Европе, за исключением Великобритании, он ещё и мой коллега, ибо курирует сферу культуры и религии. Понятно, тоже в старушке Европе. В России  эту сферу курирует ваш покорный слуга. И потому мне вдвойне приятно представлять вас ему, Иннокентий Александрович. 
      - Да, - протянул Брохоров, - помнится, несколько лет назад мы с коллегой Рудольфом славно поработали над историческими документами, что бы заложить ту мину, которая сейчас постепенно начинает срабатывать. Помните барон? - сказал Брохоров, повернувшись к неулыбчивому лысому господину.
      - Та-та, - сказал тот, - я помнить то фремя, я очень корошо помнить то фремя, косподин Брохоров.
     Несмотря на довольно сильный акцент, говорил на русском фон Тройсквиц довольно хорошо. При этом держался он, как и полагается истинному немецкому аристократу, неоскорбительно надменно.
       - Благодаря усилиям нашего доброго барона, -  продолжал Брохоров, - ну, может быть, отчасти и вашего покорного слуги, - Брохоров широко улыбнулся, - сейчас на планете, словно грибы после дождя, возникают секты одна диковинней другой. Кому только люди не молятся. Я, признаться, даже слышал, что некто основал секту бесстрашных джедаев. Адепты этой секты, совершенно не улыбаясь, заняты тем, что вырабатывают планы по защите нашей несчастной галактики от инопланетного вторжения и очень удивленны, что им не все за это благодарны. Вы понимаете, Иннокентий Александрович, от инопланетного вторжения и не больше ни меньше, ха-ха-ха.   
     Когда они отошли от лысого господина, Брохоров подмигнув Кеше, произнёс в полголоса:
    - Вообще-то, наш дорогой Рудик с годами становится несколько однообразен. Говорил я ему, ну давай сделаем с тобой так, чтобы в авраамичесском полку прибыло женщин. А то ведь куда ни глянь кругом одни мужики. Уж порой не знаешь, что и думать. Не церковь прямо, а гей-клуб какой-то.
     Следующий, кого представил Брохоров Воробьёву был сухолицый старик почтенного вида. При первом же взгляде на его лицо, Воробьёв подумал, что где-то он уже встречал этого старика, но вот где - вспомнить не мог. Наконец, Кеша  вспомнил, где он видел этого старика.
     Это случилось несколько лет тому назад.  Всю научную Россию, точнее, ту её часть, которая ещё не успела спиться и по инерции продолжала выписывать газеты, растревожила весть о том, что в одном из Московских институтов какому-то профессору удалось открыть вакцину, способную вылечить человека, не то от рака, не то от СПИДа. Именно он, Кеша, писал тогда репортаж о той  вакцине и о профессоре, который её изобрёл. От чего именно должна была исцелять вакцина, Кеша не помнил, но того профессора, который её изобрёл, он запомнил хорошо. Кеша вспомнил, что до Нобелевской тогда дело не дошло, слава богу. Но этого профессора удостоили всех возможных Российских и не только, премий и званий. А ещё Кеша вспомнил, что тогда от вакцины умерло несколько десятков детей. Премии и звания у профессора тогда отнимать не стали: во-первых, не хотелось позориться на весь мир. А, во-вторых, медицинское сообщество встало на дыбы. Кешу тогда с работы не уволили, к его собственному удивлению, и даже более того,  к тому же самому удивлению, ему выписали неплохую премию. И вот теперь перед Воробьёвым стоял тот самый изобретательный профессор. Ничего в его облике ни коим тоном не говорило, что все эти годы он тяготился грузом содеянного. Напротив, весь его облик говорил о том, что он хорошо и правильно питается, а великолепный  ровный загар беспардонно изобличал в нём любителя проводить отдых на далёких тёплых берегах, куда не доносятся плач и стенания матерей, лишившихся своих детей из-за его вакцины. Кеша даже попытался вспомнить его фамилию не то Портников, не то Востриков. На помощь пришёл Брохоров.
     - Знакомьтесь, Иннокентий Александрович, - сказал он, -  Постников Александр Иванович.
     Постников, продолжая улыбаться, протянул Воробьёву руку. Это было, пожалуй, первое рукопожатие в жизни Воробьёва, после которого он машинально отёр руку о полы своего пиджака. «Интересно, - подумал Кеша, - а этот-то что здесь делает?»
       Словно в ответ на его мысли Брохоров принялся обьяснять Воробьёву в чём заключалась суть работы, которую выполнял Постников для организации.
     - Когда нам кажется, что жителей в нашем доме, я позволю себе воспользоваться этой метафорой, слишком много, а у господина Вассаби связаны руки. К слову сказать, такое случается всё чаще, углубляться в эту тему не стану, включите телевизор и сами поймёте почему,  приходит звёздный час нашего уважаемого Александра Ивановича. С помощью его вакцин несколько десятков миллионов, со стерильной аккуратностью, не доживут до тех заветных дней, когда их более удачливых сверстников всерьёз начнут волновать вопросы не полянок, бабочек и велосипедов, а каждому из них захочется иметь свою собственную полянку, да ещё и красивый домик в придачу. Так что, наш дорогой Александр Иванович нам просто необходим, и мы им очень дорожим и гордимся. А что касается человечества, то оно  чем-то сродни морской звезде, у которой, если отрезать кусок тела, то он через какое-то время вырастет снова. Более того, из отрезанного куска, впоследствии может вырасти даже новая морская звезда. Так что о человечестве можно не волноваться. Как говориться, человечества много, а вот Александр Иванович у нас один.
     Когда они отошли в сторону, вернув профессора начальнику отдела в северной Африке, огромному мавру, похожему на хитрого визиря из арабской сказки, Воробьёв почувствовал, что он близок к самой настоящей истерике.       В происходящее в этом подземном обиталище невозможно было поверить. Словно чья-то всевластная рука, та самая, которой написаны все до единой судьбы, та самая, которая правит жизнью и смертью (а кому, кому такое ещё под силу?) привела в движение какие-то, ей одной ведомые, механизмы.  И потому  здесь, на глубине десятка метров, на этом узком перекрёстке времени и пространства, под ничего не подозревающим городом, сошлись все величайшие силы этого мира. Вся власть, все деньги, вся мысль и всё действие. И главное, для чего сошлись, для чего?! Для того лишь, чтоб принять в свои ряды его, Кешу Воробьёва?!  Кеша не мог в это поверить. Ему  казалось, что всё это всего лишь розыгрыш, для которого были наняты несколько мало-востребованных актёров, гостей из Закавказья с какого-нибудь рынка, и пара поваров из японских ресторанов, которые отпросились с работы на несколько часов.
      Брохоров продолжал водить Воробьёва по залу, представляя его разным людям. Здесь были кураторы почти всех сфер, каких касается человек в своей жизни. Законодательство, сельское хозяйство, промышленность, кинематограф, пресса, развлечения и многое другое.   
      - Мне осталось представить вас ещё одному человеку, - сказал Брохоров, - с ним вы должны познакомиться обязательно.
      - Кто же он? - спросил Кеша, не глядя на Брохорова.
      - О!.. - протянул с улыбкой Брохоров, - иметь возможность с ним познакомиться и упустить эту возможность, это всё равно, что будучи слепым, иметь возможность прозреть и упустить этот шанс.  Пойдёмте со мной.
      Брохоров повёл Воробьёва между людьми к другому концу зала. Здесь, возле одной из колонн, стоял в одиночестве совершенно седой старик. Голова старика была непропорционально большой. Старик смотрел в пол и о чём-то думал. Казалось, происходящее вокруг, его совершенно не интересует. Подведя Воробьёва к старику,  Брохоров сказал: 
     - Дорогой Абрахам, разрешите представить вам того, кому предстоит сегодня войти в Верховный совет.  Старик медленно поднял глаза на Брохорова, затем он перевёл взгляд на Кешу. Под его внимательным взглядом Кеша почувствовал себя неловко.
     - Здравствуйте, -  прошелестел старик, немного картавя, -  я очень рад за вас, молодой человек.
     Этот старик был единственным, с кем Брохоров не стал вступать в беседу. 
     Кто он? - спросил Кеша, когда они отошли в сторону.
     - Он не кто, - ответил Брохоров, - он - всё. Он - и время, и пространство, он - и память и забвение.  Он тот, благодаря кому, мы все здесь собрались. Мы зовём его Великий хранитель. Его имя Абрахам Зейст.
    Кеша хотел спросить, что именно он хранит, но вместо этого он задал другой вопрос:
    - Интересно, а чем он занимается в повседневной жизни? Или это тайна?
     - Ну почему тайна, - сказал Брохоров, - он торговец книгами.
     Кеша ожидал услышать что угодно, но только не это. Ему казалось не правдоподобным, что человек, игравший  во всём, что происходило здесь, а, возможно, и вообще во всём, что происходило там наверху, столь важную роль,  простой торговец книгами.
     - Я вижу, вы удивлены, Иннокентий Александрович, -  сказал Брохоров.
      - Да, признаться, немного удивлён, - ответил Кеша.
      - Ну, если я скажу, что он торгует не просто книгами, а очень древними и дорогими книгами, вас это удовлетворит? – сказал Брохоров с улыбкой.
      - Не знаю, - сказал Кеша, - возможно.
      - Ну, а если я скажу, что он не торгует книгами, а скупает древнейшие манускрипты?  Именно этому человеку предстоит сегодня  проводить  вашу церемонию.

Глава 15
     Внезапно в помещении погас свет, и смолкли голоса. Прошло минут пять, а затем, в наступившей тишине зазвучал сильный голос. Голос произносил какой-то странный монолог на незнакомом и, как показалось Кеше, очень древнем языке. Воробьёв был уверен, что этот голос принадлежит тому самому человеку, которому его представил Брохоров последним. Кеша помнил, что его имя Абрахам Зейст, и он является Великим хранителем.      Внезапно загорелся жёлтый свет и Кеша увидел, что находится в зале один. Изменилась и обстановка в зале. 
      Прямо напротив входа, между двумя колоннами, непостижимым образом возникло строение, больше всего напоминающее сцену, или эшафот. От последнего сравнения у Воробьёва похолодело в груди.  Вскоре в стене, к которой примыкала сцена, открылась дверь. Воробьёв раньше её не заметил, так как она была окрашена под цвет стен помещения. Затем на сцену один за другим из открытой двери стали выходить люди, облачённые в чёрные балахоны с накинутыми на лица капюшонами. Но Кеша догадался, что это те самые люди, с которыми его совсем недавно познакомил Брохоров. Скорее всего, и сам Брохоров был здесь же. Выходя, они спускались по ступеням и становились друг напротив друга таким образом, что вскоре на каждой ступени стояло по два человека лицом к лицу.  В результате, возникло  что-то вроде живого коридора, ведущего на сцену, на которой, по всей видимости, и предстояло разыграться главному представлению, основная роль в котором была отведена ему,  Кеше.

     Вскоре люди, вышедшие из двери, скинули с себя капюшоны, и предположения Воробьёва подтвердились. В одном из стоящих на ступенях людей Кеша сразу узнал генерала Потапова. Тот стоял на четвёртой по счёту ступени. Кеша подумал о том, что и Лобанов должен быть где-то здесь. Лобанова он нашёл не сразу. Тот стоял на последней ступени. Вскоре дверь снова открылась и на помост вышли три человека. В одном из вновь вышедших на сцену людей Воробьёв узнал того самого старика,  который, по словам Брохорова, должен был проводить церемонию, которая, как понял Кеша, уже началась. Одет этот человек был в такой же балахон, какие были на остальных, только цвет его одеяний был ослепительно белым. Голову этого человека украшал какой-то странный головной убор, больше всего напоминающий решётчатую телевизионную антенну, которые в советские времена ставили на крышах. Сходство этого головного убора с антенной было столь разительным, что Воробьёву стало вдруг смешно, и только большими усилиями воли ему удалось удержаться от того, чтобы не рассмеяться. При этом в зале стояла тишина. Эта тишина казалась какой-то неестественной. Кеше вдруг вспомнилось посещение квартиры Лобанова перед поездкой за город, на дачу к генералу. В этой тишине слышалось даже дыхание людей. Внезапно Воробьёва посетила мысль, что, возможно, он относится к ситуации без должного внимания. Первым тишину нарушил старик в странном головном уборе. Указав пальцем на Кешу, он произнёс только одно слово: 
     - Подойди.
     Словно находясь под каким-то странным гипнозом, Кеша двинулся вперёд. Поднявшись по ступеням, он встал напротив странного триумвирата. Тут снова открылась дверь в стене, и на сцену вышел человек. Одет он был в чёрные одежды. При этом этот человек был совершенно лысым. Это обстоятельство придавало ему сходство с тибетским монахом, которых Кеша видел в детстве, когда перелистывал отцовские подшивки журнала «Вокруг света». В руках он держал какой-то сосуд, похожий на те кубки, которыми награждают спортсменов на соревнованиях.  Блики, отбрасываемые кубком, поигрывали на его голом черепе. За поясом у этого человека был заткнут какой-то длинный предмет. Воробьёв не сразу заметил его из-за складок одежды, скрывавших раньше этот предмет. Приглядевшись получше, Кеша почувствовал, как у него перехватило дыхание. Предмет, заткнутый за пояс лысого, был ни чем иным как, огромных размеров кинжалом.
     Остановившись напротив старика, лысый протянул ему кубок. В этот момент Кеша краем глаза заметил, что кубок до середины наполнен какой-то жидкостью. Внезапно Воробьёв почувствовал, как чьи-то сильные руки схватили его за плечи. В этот же самый миг  лысый человек взял его правую руку. Кеша попытался, скорее инстинктивно, высвободить руку, но не смог. Несмотря на внешнюю невзрачность, человек, сжимавший его запястье, оказался гораздо сильнее его. Кеша сделал ещё одну попытку освободить свою руку, но снова всё было тщетно. Третья попытка, предпринятая Воробьёвым, была самой отчаянной, так как человек, сжимавший одной рукой Кешино запястье, другой вытащил из-за пояса кинжал. Похоже было на то, что худшие опасения Воробьёва стали сбываться. Но и третья попытка не принесла никаких результатов, и Кеша, оставив дальнейшие попытки и зажмурившись, ожидал кровавой развязки этого страшного действа. Ему вдруг стало ужасно жалко себя. Кеша мысленно клял себя за свою глупость и наивность.  Тут в зале снова зазвучал голос, произносящий странный монолог. И хотя язык, на котором произносился монолог, был Кеше неизвестен, но, всё же, сочетание звуков было довольно красивым. Воробьев подумал о том, что хорошо бы это всё был сон, пусть пугающий, но, всё же, сон, от которого он вот-вот проснётся. Но думать о сне мешала ничуть не меньше пугающая реальность, окружающая его в данный момент. «Что они собираются со мной делать?» -  думал Кеша.
     Открыв глаза, Воробьёв с ужасом уставился на руку сжимающую кинжал. Широкое обоюдоострое лезвие хищно смотрело вперёд, отбрасывая яркие блики.  «Неужели они всё-таки…», - подумал Воробьёв, но закончить эту мысль он так и не успел. В следующее мгновение рука сжимающая кинжал начала подниматься, и Кеша снова зажмурился. И, сразу же, резкая пронизывающая  боль обожгла его безымянный палец. Кеша вскрикнул и открыл глаза. Человек, сделавший надрез на его пальце принялся сцеживать из надреза кровь в подставленный Зейстом кубок с жидкостью. Процедура походила на взятие анализа крови. Вслед за этим к Кеше пришло понимание, что самое страшное уже позади. Страх отступил. На душе ещё сохранялась тревога, но, всё же, самые тёмные тучи уже прошли мимо. Сцедив в кубок несколько капель крови, лысый отошёл в сторону,  набросил на голову капюшон и встал, сжимая в руке кинжал, на котором виднелись ещё не высохшие подтёки. Внезапно, в зале раздался хор голосов. Одна долгая, как зимняя ночь, нота повисла под сводами этого страшного подземного обиталища. Кеше никогда прежде не приходилось слышать ничего более величественного, чем эта странная,  мрачная рапсодия. Он украдкой бросил взгляд на Зейста. Его поразило выражение лица старика. Оно хранило печать невозмутимого, жестокого достоинства. Голоса звучали всё громче с каждой секундой. «Ещё не всё», - подумал Воробьёв, внутренне снова сжимаясь от страха. Чтобы немного отвлечься от пугающих мыслей, Воробьёв, что есть силы, надавил большим пальцем на надрез. Острая боль на какое-то время стянула все мысли на себя.
     Тем временем, Зейст приблизился к Воробьёву и поднёс к его губам кубок.
     Внезапно голоса стихли. В зале снова воцарилась тишина.
     - Пей, - произнёс Зейст спокойным, но властным голосом. 
      В эту же самую секунду руки, сжимавшие до этого плечи и запястья Кеши, разжались. Дрожащими руками Кеша принял кубок из рук Зейста, поднёс его к губам и сделал маленький глоток. В тишине послышался тихий стук зубов о края кубка. Жидкость оказалась довольно сладкой на вкус, больше всего она походила на клубничный сироп. Вернув кубок Зейсту, Кеша отёр рукавом губы, и только тут на него обрушилось понимание того, что в кубке мог  находиться яд. Взглянув на Зейста, Воробьёв увидел усмешку в уголках его бескровных губ. Это обстоятельство вызвало в душе у Кеши волну злости. Ему вдруг отчаянно захотелось, что бы сейчас сюда ворвалась милиция, или какая-нибудь спецслужба, специализирующаяся на сектах,  тайных орденах и тому подобном. Его они спасти, конечно, уже не успеют. К тому времени, как они ворвутся сюда, его труп уже будет остывать на полу, но зато они накроют сразу всю эту братию.  Но надежды на спецслужбы растаяли сами собой. Не добавила оптимизма и внезапно возникшая у него в голове идея, замешанная на гусарском авантюризме. «А что, если этим кубком шарахнуть этого старьевщика по башке, а после спрыгнуть с этого эшафота или, как его там, и, размахивая кубком, пробиться к выходу в стиле Дениса Давыдова, а выбравшись наверх, бежать,  куда глаза глядят. Интересно, найдут? - Кеша проводил эту идею со вздохом  в небытие, - конечно найдут. Да и не выйдет из этого ничего».
     Впрочем, спустя какое-то время, Кеша засомневался в том, что его заставили выпить яд. Сколько он не прислушивался к своим внутренним ощущениям, ничего,  что хоть чем-то напоминало бы отравление, с ним не происходило. Напротив, по телу медленно расплывалось приятное тепло. Вскоре его волны стали огромными  и ленивыми, как океанские. Они похоронили под собой всю тревогу. А страх и отчаяние стали неудержимо сжиматься, пока не превратились в две маленькие точки, которые принялись с бешеной скоростью кружиться вокруг друг друга, при этом удаляясь всё дальше и дальше. «Что со мной?» - пронеслось в голове у Кеши. Он наблюдал за этим дивным танцем двух огней, и ему было при этом так хорошо, как никогда прежде. Он чувствовал себя свободным до невесомости. А два огонька, между тем, всё продолжали кружиться, удаляясь всё дальше и дальше, пока не скрылись совсем из виду. Вскоре Воробьёв почувствовал лёгкое головокружение, и только, спустя миг, он понял, чем оно было вызвано. Это было видение. Оно состояло из чередующихся цветов: синий, жёлтый, красный, белый. Всмотревшись получше в эти цвета, он понял, что это не просто цвета, а пейзажи. Правда, царящие в природе краски были настолько яркими, что это невольно вызывало желание нащупать кнопку яркости и убавить их. Словно,  какого-нибудь художника вывезли на природу, перед этим отобрав у него кисти и краски и, шарахнув по голове чем-нибудь для тонуса, выдали китайские фломастеры и попросили нарисовать пейзаж. Здесь были моря, горы, пустыни, степи, леса. Вскоре пейзажи стали настолько натуралистичными, что у Кеши даже возникло сомнение, а видение ли это. Например, когда перед глазами Воробьёва проплывала пустыня, Кеша ощущал на своём лице её знойное спокойное дыхание. Когда же он видел степи, до него доносился пряный запах чабреца и полыни. «А вдруг я уже умер и сейчас направляюсь в рай», - пронеслось в голове у Воробьёва как раз в тот самый момент, когда перед его глазами проплывал неповторимо прекрасный пейзаж: высокие горы, покрытые редколесьем, поднимались к самым облакам, у их подножия искрилось, словно бриллиант, огромное озеро. Но  мысль о рае царила в его сознании совсем не долго. Во-первых, вряд ли, по дороге в рай, могут встречаться полуразрушенные деревни. Если только, конечно, здесь не постарался какой-нибудь не в меру ретивый ангел, проведший долгое время за плечом у Джона Констебла или у какого-нибудь ландшафтного дизайнера, злоупотреблявшего наркотиками. После чего нежная ангельская душа так прочно подсела на все эти пейзажи и настолько пропиталась чаяниями своего протеже, что решила перенести их в небесные пределы. Во-вторых, и главных, саднил надрез на пальце, а Воробьёв знал, что, покидая плоть, душа человека, оставляет и все ощущения присущие плоти, в том числе, и боль. Оставалось только принять, что всё, что с ним происходит, не есть галлюцинация. Но тогда что? 
     В следующую секунду Кеша почувствовал сильнейшее головокружение, хотя, вряд ли, это было головокружением в общепринятом смысле. Казалось, что кружится всё тело. У Кеши было ощущение, что какая-то неведомая сила оторвала его от досок помоста и теперь поднимала его всё выше и выше по виткам гигантской воронки. Вместе с этим изменились и окружающие его картины. Теперь вместо пейзажей мимо Воробьёва проносились сюжеты из истории человечества. Здесь была вся история: виды Вавилонской башни сменились длинной колонной рабов, которые с трудом волокли гигантские гладко обтёсанные каменные глыбы к виднеющимся в далёком желтоватом знойном мареве контурам пирамид. Воробьёв слышал скрип натянутых канатов, и крики людей.  После пейзаж перед глазами Воробьёва изменился. Он даже не успел понять, что он видит перед собой, как до его слуха донёсся топот тысяч копыт, сливающийся в единый гул. И в следующую секунду весь горизонт покрылся ордой, несущихся в никуда по опалённой закатом степи, бешеных гуннов.   
      Видения сменяли друг друга с невиданной быстротой. Плеск опускаемых в воду вёсел и удары плетей на карфагенских военных кораблях заглушались криками римской черни, собравшейся на площади перед зданием Сената. Кеше казалось, что он летает вокруг огромной чаши, на стенах которой, словно античные барельефы, проявляются нарезки из исторических фильмов.   
       Таинственная сила, меж тем, поднимала его всё выше и выше. Внезапно видения исчезли, а на Воробьёва повеяло вечным холодом Вселенной. Спустя мгновение, мимо него с быстротой проносились хвостатые кометы, астероиды всевозможных форм, и галактики. «А что, если это всё-таки смерть», - подумал Кеша. Спустя некоторое время последние сомнения по поводу происходящего с ним рассеялись. «Ну, конечно, это смерть, а что же ещё?» - на этот раз эти мысли принесли с собой неожиданную радость. Кеше вдруг стало легко и весело.  Он не мог поверить, что он всегда боялся этого. На протяжении всей жизни, когда смерть была хоть и полезной, но довольно абстрактной метафорой, он представлял её себе как нечто страшное. И вот сейчас, когда она подошла к нему совсем близко, и, даже, заглянула в глаза, Кеша понял, как он ошибался, и как ошибаются все те, кто остался  там, внизу. «Ну и что, что смерть, - думал Кеша, - ведь это, рано или поздно, должно было случиться. А если так, то почему не сейчас?» Кеша испытывал в данный момент такое наслаждение, что представься ему возможность, он бы поцеловал руку, поднёсшую ему кубок с чудесным напитком. Правда, единственным, что мешало ему полностью отдаться во власть этих мыслей, была боль в надрезанном пальце. Она, эта боль, была теперь единственной ниточкой связывающей его свободный дух с миром, что остался там, внизу. Но вскоре ему удалось подобрать ключ и к этому замку. Он решил, что должно быть эта боль и есть то самое наказание, обещанное человеку после кончины, как воздаяние за земные прегрешения. И её он заберёт с собой из прошлой жизни за все грехи, что совершил. А ведь совершил, да что там, оторвался вволю, ох и оторвался. Тут Кеша попытался припомнить все наиболее серьёзные грехи, которые он совершил. Ему, почему-то казалось, что их за ним не так уж и много. Но, взяв за точку отсчёта  последний год своей жизни, он, не напрягая особо память, насчитал их столько, что  это заставило его невольно усомниться в компетентности небесных судебных органов.
      Меж тем, таинственная сила неудержимо влекла его всё выше и выше. Вскоре Кеша перестал думать о мирских делах и полностью отдался в её власть. От чего-то он был уверен, что она, эта сила, не даст его в обиду, и он может чувствовать себя в полной безопасности. Воробьёв вдруг испытал жалость к тем, кто остался там, внизу: к Леничеву, к Капустину, к Брохорову, к Зейсту, к Аристархову. Одним словом, ко всем, оставшимся в живых, словно цепями прикованными к поверхности несчастного голубого шара, плывущего в никуда по эфиру Вселенной. Ко всем, оставшимся в мире, наполненном глупым суеверным страхом перед этим прекраснейшим ощущением, из всех, какие только дано испытать человеку. Кеше вспомнилась та робость, которую он проявил там, внизу.  Эти воспоминания рассмешили его, и он громко расхохотался. Его хохот унёсся в непроглядную чёрную высь.      Внезапно, в космическую тишину Вселенной, окружавшей его, ворвался сонм звуков. Кеша не сразу понял, что это за звуки, а когда понял, то испугался, ибо звуки были не чем иным как хором множества голосов. Звуки, казалось, текли отовсюду. Более того, у Кеши создалось вполне чёткое ощущение, что вся Вселенная  состоит из этих звуков. Было, правда, не совсем понятно существовали ли эти звуки в реальности, или его разум превратил в звук всю торжественность надвигающегося с неотвратимостью конца. Кеша попытался сфокусировать сознание на решении этой задачи, но тут невидимая сила, до этого с лёгкостью нёсшая его тело, внезапно с не меньшей лёгкостью швырнула его  вниз. Посмотрев  вниз, Кеша увидел приближающийся к нему с огромной скоростью маленький кружочек. Ещё несколько секунд у него ушло на осознание того, что этот кружочек есть ни что иное как, многострадальная планета Земля, которую он странным образом покинул совсем недавно. Но испугаться он не успел. Невидимая сила снова подхватила его. Столь экстремальные перемены заставили  Кешу ненадолго прийти в себя, освободившись от эйфории. И хоть длилось это прояснение совсем не долго, но этого времени хватило на то, чтобы Кеша понял, что главное в этом путешествие ещё ждёт его впереди. Тело ему не подчинялось.  Но вскоре всё вернулось на круги своя. Кешу снова захлестнуло пьянящее ощущение  страшновато-весёлой невесомости. Ощущение полёта становилось всё более поглощающим. Внезапно, пропало ощущение тела. Нечему было больше убеждать остатки его, всё еще слабо сопротивляющейся рациональной части разума,  в том, что всё, что происходит, просто вестибулярная галлюцинация, и не более того. Кеша попытался зажмуриться, но не смог. Его веки ему не подчинялись. Собравшись с силами, он замычал от охватившего его ужаса. В эту же самую секунду до его слуха донёсся чей-то тихий смешок, раздавшийся совсем рядом.
     Вскоре набор ощущений изменился. Кеше показалось, что он превратился в ветер, который мчится сквозь тьму навстречу чему-то жуткому, и, вместе с тем,  неизбежному. Надо ли говорить, что от ощущения восторга не осталось и следа. Время от времени что-то в сознании Кеши сжималось, и его безвольное тело меняло направление полёта. Та субстанция, из которой он состоял в данный момент,  не имела никаких, привычных разуму, ориентиров, по которым он мог бы идентифицировать её присутствие в мире в качестве объекта. Да и сказать, что он вообще существует, уже было нельзя. Не было возможности убедить в этом органы чувств, кроме непонятно откуда взявшейся уверенности в своих силах.  Кеша существовал, как ему казалось, только в качестве сильных порывов ветра.  Вскоре, Кеша стал различать в тучах какие-то яркие огоньки. Сначала они были тусклыми и еле различимыми. Но, постепенно, по мере приближения, становились всё ярче и ярче. Воробьёв инстинктивно чувствовал, что они, эти огни, каким-то образом связанны с людьми. То ли это были человеческие мысли, то ли мечты, то ли души. Эти огоньки словно были нанизаны на множество невидимых нитей, по которым они поднимались вверх. Они стремились к одной точке. Приблизившись ещё ближе, Воробьёв увидел огромный шар, висящий в пустоте. К нему, к этому шару и были прикреплены невидимые нити, по которым взбирались огоньки. Спустя ещё какое-то время, Воробьёв увидел, что то, что он принял за шар, на самом деле есть гигантских размеров сгусток электрических разрядов, похожих на маленькие молнии. От сгустка исходило нежно-розовое свечение. Огоньки, стремящиеся к этому огненному сгустку, достигнув его сферы, собирались в одной точке, после чего разбегались по его поверхности. Внезапно скорость, с которой Воробьёв приближался к шару, начала падать. Кеше показалось, что вокруг него образовалась какая-то невидимая пространственная складка, замедлившая его движение. На короткое время Кеша оторвал своё внимание от огненного сгустка, что бы убедиться, что он не падает вниз. Убедившись, что он продолжает двигаться вперёд, хотя и с гораздо меньшей скоростью, он снова устремил свой взгляд на торжественно-великое действо, вершившееся прямо у него перед глазами. Тут его словно дёрнуло током. Он понял, что это такое. «Эгрегор!» - пронеслось у него в голове. Это стало столь же очевидно, как и то, что вчера не повториться никогда. Внезапно тело, точнее разум, который, как теперь окончательно убедился Кеша, всегда только и был его настоящим телом, совершил очень резкий и болезненный манёвр, в результате которого Кеша оказался на одной из невидимых нитей среди множества огоньков и понёсся вверх с непостижимой скоростью, обгоняя другие огоньки. С теми огоньками, что попадались у него на пути и были скинуты им с невидимой нити, ничего плохого не происходило, и не могло произойти, Воробьёв был в этом твёрдо уверен, ибо он твёрдо знал, что все они были не реальны. Точнее, не реальнее его самого. Теперь Кеша окончательно понял, что та маленькая точка, куда все они так отчаянно стремились попасть, жадно впитывая пространство и время, отделяющие их от заветного соития, где всем этим огонькам суждено было слиться в одно, и где ему предстояло слиться воедино с чужими чаяниями и мыслями, и была конечной целью этого захватывающего путешествия.
      Чем ближе он приближался, тем больше набухала точка. Теперь она уже радостно поигрывала белыми молниями и упивалась электрически-грозной радостью. Воробьёв казался себе огромной всевластной тенью, проплывающей над пустотой и выискивающей в этой пустоте крупицы кристально-чистого смысла, и с жадностью пожирающей его. Поднимаясь всё выше и выше к огненному шару, Кеша успевал заглядывать в мерцающие бездны  чужих мыслей. То, что он обнаруживал там, отталкивало его. «Господи, - думал он, - ну, неужели, они все только об этом и могут думать от рождения и до самой смерти». Но вскоре Кеша понял, что совсем недавно он и сам был таким, и его мысли были мало отличимы от всех этих: с кем бы потрахаться, как бы поскорей спровадить тёщу за порог и как бы половчей обмануть друга. Более того, он сам принимал самое непосредственное участие в возведении этих громоздких, похожих на нелепые декорации, конструкций. Но ведь из всего этого должен быть какой-то выход. Там наверху, куда устремлены все их помыслы и чаяния, все наши помыслы и чаяния, должен быть ответ на этот вопрос. Ведь должна же оставаться хоть капля надежды. Огонёк Кешиного разума, а Воробьёв уже точно знал, что его теперешняя природа неотличима от тех огней, что находились рядом с ним, и именно это условие и позволило ему находиться в данный момент здесь и участвовать в происходящем, набирал всё большую скорость. Кеша чувствовал, что ему становиться трудно участвовать в этой гонке с чужими мыслями и мечтами. Она, эта гонка, напоминала ту жизнь, которую вынужден влачить каждый, или, почти каждый, человек там внизу. Мысли всех людей, от афганского моджахеда, просиживающего дни на пролёт в тёмной пещере где-нибудь в горах Гиндукуша в ожидании ночи, чтобы совершить очередную вылазку, до менеджера в дорогом костюме, работающего в красиво отделанном офисе, от монахини в доминиканском монастыре до пятнадцатилетней проститутки с Тверской, нанизаны кем-то могущественным на одни и те же нити и устремлены к одной и той же цели. Иногда, очень редко, приходит время, когда нам кажется, что ещё немного, ещё совсем чуть-чуть, и нам откроется что-то важное. Что-то, к чему всегда мы тайно стремимся пробраться окольными путями, проложенными в наших сердцах и душах. Что-то, что всегда находилось где-то рядом. Что-то, что всегда сопровождало нас каждый день, каждый час, каждый миг. Что-то такое, после чего мы все навсегда изменимся к лучшему. Станем добрее, честнее, чище. Что-то, что всегда  было скрыто от нас под толщей наших суеверий, надежд и мыслей. Но это что-то и есть то самое ценное, что способно сделать то время, что отпущено нам, по-настоящему нашим, а, значит, бесценным. Ведь все мы, по сути, не более чем мотыльки, выпорхнувшие из мрака небытия на миг прельщённые светом яркого луча и, по чистой случайности, попавшие в то перекрестие времени и пространства, освещённого тем ярким лучом, для которого в наших неуклюжих и тяжёлых словарях выделено слово «жизнь». Но, когда приходит время, и в нас звучит космически-чистая мелодия, на которую только и настроены камертоны наших душ, и, кажется, стоит сделать всего один шаг, и за заветной чертой нам откроется то заповедное знание,  в этот момент в нас словно что-то ломается.  Что-то не даёт нам двинуться с места. И… ничего не происходит. И всё возвращается на свои места. И тот заветный долгожданный шаг так и остаётся чем-то, вроде миража в пустыне. Но что это за сила, которая не даёт нам сделать этот самый важный шаг в нашей жизни, для которого человек и появляется в этом мире? Ведь, вся жизнь есть  только прелюдия к этому шагу.  Шагу, без которого жизнь человека, по сути, сводиться к нескольким тысячам пробуждений, наполненных страхом, и нескольким тысячам засыпаний, которые, если вдуматься, тоже наполнены перманентным холодным страхом, похожим на липкую паутину. Теперь Кеша ясно осознал, почему так происходит, и что не даёт человеку сделать тот главный шаг. Кто-то неведомый, кто овладел его разумом, с лихой сноровистостью снимал с несущихся рядом мечтаний, мыслей и надежд, сделанных из тяжёлых, надёжных человеческих слов, искрящиеся крупинки чистого смысла, чтобы утолить ими непостижимую жажду. Заглядывая в бездны несущихся огней, Воробьёв понял с отчётливой ясностью, что в каждом человеке есть то самое непостижимое, из чего состоит мелодия космоса, роднящая его с ним. Человек не может объяснить это словами, и не по причине ограниченности словаря, нет. Просто словами это выразить невозможно. Ибо, стоит только облечь это в словесную форму, попытаться сформулировать, как это тут же исчезает, растворяется, как медуза на солнце. И, тем не менее, оно есть. Оно сопровождает нас на протяжении всей нашей жизни. А ту мелодию, которая пробуждает в нас надежду, заглушает неумолчный и настырный, как звон церковного колокола, шум повседневной суеты. И когда, наконец, мы, услышав эту чудесную музыку, приближаемся к той заветной черте, как тут же раздаются голоса рекламирующие безделушки, речи политических лидеров, или что-нибудь в этом роде, и мелодия, которую человек ждал столько лет, затихает, не в силах бороться с этой какофонией. И тогда всё снова возвращается на свои места. И мы снова начинаем копить ноту за нотой, из которых Вселенная, однажды, сложит новый мотив, призывающий нас к истинной свободе. И мы снова ждём. Иногда ждём долгие годы. Но, когда вновь приходит заветный день, всё повторяется сначала. И так продолжается до тех пор, пока не приходит смерть.
      Кеша видел, что в мерцающих глубинах некоторых огней даже теплится понимание той разницы между реальной жизнью и той странной субстанцией, которая, под отвратительное пение разодетых клоунов, накрывает каждого человека с головой изо дня в день. Которую каждый из нас соглашается принять в качестве реальной жизни, но сделать с этим  что-то по-настоящему серьёзное почему-то никто  не решаются. И у человека, который ещё совсем недавно стоял у заветной черты, спустя мгновение, остаётся только слабое воспоминание о чём-то важном, чего уже не вернуть.
      Кеша приближался всё быстрее к конечной точке своего удивительного путешествия. Ярко-красная точка неправдоподобно быстро превратилась в огненный шар и была уже совсем близко. И, вдруг, его поразила одна мысль. Даже не мысль, а её слабое предчувствие, словно, сама мысль проплыла где-то совсем близко, и её дыхание подняло из глубин памяти реминисценции чего-то давно минувшего. Кеша вдруг отчётливо осознал, что всё это он уже знал когда-то давно. Но оставил это знание в высокой траве возле дома, в которой он играл ребёнком, вместе со сломанными отцовскими часами, стёклами от очков, игрушечным пистолетом и другими детскими сокровищами. Оставил, чтобы никогда об этом больше не вспоминать. Это что-то было неосознанным и не имело аналогов в грубом мире вещей. Пожалуй, единственное, с чем его могла сопоставить фантазия, это с большим зелёным осколком бутылки советского шампанского. Ибо это нечто, когда лежит рядом, не обладает ни какой ценностью, но стоит взглянуть сквозь него на окружающий мир и он преобразится и предстанет чудесным изумрудным городом, возведённым только для тебя. Но стоит только убрать тот осколок от глаз, и всё волшебство вмиг раствориться в обыденности и плоскости людского восприятия происходящего.
     От этих размышлений Воробьёва оторвал страшный удар. И вмиг все его мысли растворились. Но Воробьёв был уверен, что они вовсе не пропали. Огромный клубок эгрегора поглотил их. Неведомый кормчий его разума отдал огромному огненному шару все, с таким трудом намытые, самородки мыслей и откровений. Они растворились в мыслях тех, кто остался там, в низу, и кто продолжал, сам того не подозревая, принимать в происходящем участие. После произошло нечто такое, что трудно было выразить словами. Впрочем, к нему это уже не имело отношения, это имело отношение к сфере. Воробьёв провалился в тяжёлое, словно отлитое из свинца, беспамятство. Его ум затих, как поверхность озера в безветренную погоду. Трудно было сказать, сколько это продолжалось. Наконец, на поверхность его разума упала капля. Воробьёв не знал, обо что именно разбилась эта таинственная капля, но именно она привела в движение внутренние пространства его разума. Колыхнулся вечный невидимый фон, на котором происходило всё остальное. От происходящего Воробьёв вдруг почувствовал необыкновенную радость, переходящую в восторг. Раньше он думал, что человеческая жизнь состоит из длинной череды событий. И все эти события происходят на поверхности огромного шара, плывущего во Вселенной вникуда из ниоткуда. Но теперь он понял, что все они только куклы, висящие на невидимых и прочных нитях. И стоит только оборвать эти нити, и всё измениться. Но как, как оборвать эти злосчастные нити, убедившие человека в своей необходимости? Как, если та субстанция,  которую человек принимает за поле личной свободы, есть не что иное, как вязкий кокон, в котором он запутывается всё глубже и глубже изо дня в день. А подлинная свобода сделана из той же энергии, которая прошла по его разуму в тот самый момент, когда его разум отдал всё эгрегору, и свободным и лёгким воспарил в пустоте. И мгновенно все страхи, которые копились в его душе, расплавились в этом знании. В знании, которому было тесно в рамках Кешиного разума. В знании, которое рвалось наружу, грозя прихватить с собой и рассудок. Обладать этим знанием было самой большой радостью. Кеша был в этом уверен, ибо радость, словно широкая река во время половодья, затопила все фракции его умиротворённой души. «Но почему я раньше до всего этого не додумался», - думал Воробьёв. И сразу понял почему. Обычный человек способен увидеть только то, у чего есть форма, цвет, размер и объём. Более того, только то, что является объектом его разума. А ведь содержимое нашего разума к двадцатилетнему возрасту уже больше напоминает лавку старьевщика и состоит из цен на продукты, кликушеских лозунгов политиков, метастаз чужого покаяния, и прочего ядовитого хлама. Являясь носителем подобных ценностей и взглядов, надеяться понять и увидеть то, что понял и увидел Воробьёв во время  этого путешествия, было равносильно тому, что бы пытаться увидеть свой затылок. Ибо тот орган, который и отвечает за наше восприятие окружающего мира, и загружен всем этим барахлом. И когда знание должно лечь в полотна наших судеб, ему уже труднее бывает пробиться  к свободе, чем старушке, потерявшей единственного сына под колёсами чиновничьего «майбаха» добиться справедливости в российском суде.
     Только теперь Кеша понял, что имел ввиду генерал Потапов тем далёким днём на подмосковной даче, когда говорил ему, что единственный ключ к новому уровню восприятия мироздания, это перестать цепляться за происходящее вокруг. Или, как он выразился, вылезти из грязного потока на берег и посмотреть на всё со стороны. Воробьёв с торжеством подумал о том, что всё теперь в его жизни будет по другому, и он никогда не позволит себе забыть всего того, что ему открылось во время этого путешествия. Кеша подумал было о чём-то ещё, но не успел. Всё кончилось. Вокруг него снова сгущалась плотная и безвыходная реальность. Он почувствовал под своими стопами доски помоста, увидел стены, людей в черных одеждах.
       - Иннокентий Александрович, - услышал Кеша голос Брохорова, - вы вернулись, вы с нами?
      Воробьёв не нашёл в себе силы ответить словами. Вместо этого он несколько раз качнул головой. Наконец, собравшись с силами, он выдавил из себя:
     - Что это было? 
     Его вопрос вызвал среди присутствующих тихий смешок, прошелестевший по залу, словно ветерок. Кеша снова закрыл глаза.
     - Да, - произнёс чей-то голос, - времена, видно, действительно изменились. Раньше результатом такого путешествия становилось создание мировых религий или, на худой конец, написание великой книги. А в наши дни,   «что это было?» - единственное, что может спросить у реальности человек, живущий во второй половине двадцатого века, не верящий ни в какие чудеса, кроме доллара. 
     Последние слова Кеша даже не услышал, скорее он ощутил, как они рождаются в нём самом. И были они чуть ярче человеческой мысли. После этих слов Воробьёв снова почувствовал, как проваливается в холодный колодец беспамятства.

Глава 16
      Вокруг него царила тишина. И в этой тишине, вдруг, чей-то ласковый голос позвал его по имени. Воробьёв приоткрыл глаза. Сначала он увидел перед собой  белесую пелену, скрывающую от него мир. Эта пелена была похожа на туман. Сквозь клубы этого тумана проступал чей-то силуэт.   Вскоре туман начал понемногу рассеиваться. И, постепенно, силуэт стал тем, чем и являлся на самом деле - девушкой.
     - Вера, - произнёс Кеша, приподнимаясь на локтях. Оглядевшись, он убедился, что лежит в своей квартире на диване. Воробьёв снова лёг и устремил долгий взгляд на лицо девушки.  Сейчас оно ему показалось особенно красивым.
     Есть такой тип женских лиц, стоит один раз взглянуть  на которые, и после всех начинаешь подводить под этот эталон. Не знаю, понятно ли я выразился. Воробьёву вдруг захотелось сказать этому доброму существу что-нибудь приятное.  Он взял её ладонь в свою и тихо произнёс.
     - Ты знаешь, когда я увидел тебя, то сначала решил, что ты ангел, а я в раю.
     Вера поправила  пальцами волосы на его голове.
     - Лежи спокойно, тебе нужно отдохнуть. Кстати, где ты провёл прошедшую ночь? Ладно, потом расскажешь.
      С этими словами она поднялась и направилась на кухню.  Спустя миг Кеша услышал стук переставляемой посуды.
     И  вдруг Воробьёв с отчетливой жестокой ясностью осознал, что он должен сделать всё, чтобы эта девушка покинула его раз и навсегда.  Он должен сделать всё, чтобы это беззащитное нежное существо никогда не прикоснулось к той страшной тайне, которую ему теперь предстоит нести в душе до конца своих дней. И сделать это необходимо немедленно потому, что потом у него, возможно, не будет сил на это. Но как? Как сказать ей об этом? Не выгонять же её, в конце концов, просто на улицу, придравшись к какой-нибудь мелочи. В следующий миг Воробьёв понял, что именно так ему и следует поступить.
     Вскоре вернулась Вера с подносом в руках. На подносе стояли две чашки чая и тарелка с бутербродами. Дождавшись пока девушка поставит поднос на столик  и сядет рядом с ним на диван, Кеша сказал:
     - Вера, скажи, а сколько я тебе должен за твои хлопоты?   
     Воробьёв искренне надеялся, что его вопрос оскорбит девушку,  но она, посмотрев на него,  вдруг потянулась к нему и, спустя мгновение, их губы слились в едином горячем поцелуе.

     Странно всё-таки устроена наша жизнь. Порой нам кажется, что всё, что входит в наши дни, есть ни что иное, как проявление божественной воли, судьбы, или ещё каких-нибудь сверх естественных сил. И, когда мы, вдруг, обретаем то, чего так желали, то в этот миг восторг и ощущение счастья затмевают наш разум, и мы не в силах разглядеть тех тропинок, по которым в наши дни приходит то, что обычно не очень взыскательный человеческий разум называет случаем. Мы не видим, каким образом цепочка событий, зародившаяся в каком-нибудь московском дворике, куда мы зашли выкурить сигарету и отдохнуть на скамейке, привела к тому, что где-нибудь в метро вам улыбнулась девушка, которой впоследствии предстоит стать вашей женой. Или каким образом возникновение очередной пробки на улице связано со скоропостижной смертью вашего соседа. Наш разум, по всей видимости, щадя нас, не даёт нам цепляться за  острые, почти незаметные шипы окружающей нас реальности, на которых отдыхают умирающие мгновения прошлого. Но стоит только всмотреться повнимательней, и сразу становится ясно, что правы были древние Упанишады, утверждая, что, когда срывают одну травинку, вздрагивает вся Вселенная. Вот и Воробьёв не знал, чем кончиться та цепочка причинно-следственных связей, которая зародилась накануне, когда он просил Веру остаться с ним на ночь.
     Примерно через два часа после того как Вера ушла, в квартире Воробьёва зазвенел телефон.
     - Ну, кто там ещё, - сердито побурчал Кеша, поднимаясь с дивана и надевая тапочки. Подойдя к телефону, он снял трубку.
     - Воробьёв Иннокентий Александрович? - осведомился  сильный мужской голос.
     - Да, это я, - ответил Кеша , внутренне предчувствуя, что ему звонят  отнюдь не с целью разыграть.
    - Иннокентий Александрович, кем вам приходилась гражданка Григорьева?
    - Какая гражданка Григорьева? - переспросил Воробьёв.   
    - Григорьева Вера Николаевна, - отчётливо произнёс голос.
     Только тут Кеша понял, что речь идёт о Вере, его Вере.
    -  Знакомой, - ответил он, - познакомились в парке. А что, с Верой что-нибудь случилось?
    Обладатель голоса  проигнорировал его вопрос.
    - Мы нашли в сумочке у гражданки Григорьевой ваш телефон. А вы не знаете, у неё был кто-нибудь из родственников в Москве?
     - В Москве, кажется, нет. Вера говорила, что у неё родители живут где-то под Рязанью, - сказал с тревогой Кеша.
      - Ладно, - произнёс голос, - найдём. 
     - А что случилось? - спросил Воробьёв, предчувствуя, что случилось что-то очень плохое.
     - Гражданка Григорьева попала в автомобильную катастрофу на Малой Никитской. Переходила улицу, какой-то мудак,  то ли пьяный, то ли под кайфом, забил на светофор, много сейчас таких развелось.
     - А что дальше? - перебил  Кеша, - а что дальше?
     - А дальше, дорогой Иннокентий Александрович, -   вздохнул неизвестный собеседник, - наша нестареющая российская классика. Могли бы и сами догадаться, что дальше. Очень сожалею, - произнёс голос, впрочем, без особого сожаления.
     Кеша почувствовал, как тяжёлая металлическая гайка врезалась ему в грудь. У него перехватило дыхание. А тот кислород, который ещё оставался в лёгких перед страшным известием, весь целиком ушёл на вопрос:
     - Жива? 
     - Нет, не успели довезти до больницы. Умерла, не приходя в сознание прямо в машине скорой помощи, -  произнёс голос, - извините, что побеспокоили вас, Иннокентий Александрович.
      После этих слов трубка длинно и монотонно загудела.
      Пребывая в каком-то полусне, Воробьёв оделся и вышел на улицу. День стоял солнечный, но было довольно прохладно. В провислых проводах заунывно гудел ветер, похожий на оплаченные построчно долгие заклинания. По асфальтовым тропинкам бесновалась разноцветная листва.  Редкие прохожие суетливо спешили укрыться от грозившего в любую секунду разразиться дождём неба. На рекламном стенде сидело несколько голубей.
     Кеша размышлял: этого не должно было произойти, но произошло. Чего он не учёл?  Безумия этого проклятого мира, конечно, а вот его-то нужно было учитывать в первую очередь, как говорил Аристархов. Следующая мысль заставила его остановиться. «А что, если это дело рук наших?!» И вдруг Кеша понял,  кто может рассказать ему, что на самом деле произошло сегодня утром. «А что, если это я продиктовал тот самый код, в котором была зашифрована та авария на Малой Никитской, в которую попала Вера?» Эта мысль словно обожгла кипятком. «Нужно встретиться с Лобановым, он-то точно знает».   
      Добравшись до здания архива, Воробьёв бегом вбежал на второй этаж и направился по коридору к кабинету Лобанова. Остановившись перед дверью, он на какое-то время задумался. Но вскоре решился и  постучал.
     - Войдите, - услышал он из-за двери знакомый голос.
     Войдя в кабинет и, закрыв за собой дверь, Кеша глубоко вздохнул, чтобы привести свои мысли в порядок. Лобанов сидел за столом, склонившись над  какой-то бумагой. Перед ним стоял стакан чая в мельхиоровом подстаканнике.
    «Новую паутину ткёт, паук старый», - с ненавистью подумал Воробьёв.
    Наконец, оторвавшись от работы, Лобанов посмотрел из-под очков на Воробьёва.
    - Иннокентий Александрович, - сказал он, - вы хотели меня о чём-то спросить? Прошу, переходите к делу, у меня очень много работы и очень мало времени.
     - Сегодня на  Малой Никитской произошла авария, -  сказал Кеша, и замолчал, ожидая реакции Лобанова.
     - И что же? - спросил Лобанов.
     - Меня интересует, наших ли это рук дело, - произнёс Кеша, как можно более спокойным тоном, - ну, в смысле нашей ли организации? Или, может быть, это простая непредвиденная случайность?
      Какое-то время Лобанов внимательно смотрел на Воробьёва, а затем он хмыкнул, при этом выбив по столу быструю дробь пальцами.
     - Иннокентий  Александрович, - сказал он, - я признаюсь вам честно, когда принималось решение по принятию вас в наш Верховный совет, а, к слову сказать, не все члены совета были на вашей стороне, мой голос оказался  решающим. А вот теперь я не уверен, что поступил тогда правильно. Признаться, ваш вопрос ставит меня в сложное положение. Мне казалось, что за то время, что вы работаете у нас, вы должны были уже твёрдо уяснить, что за всё, что происходит в этой стране и, в частности, в этом городе отвечаем мы, и только мы. И потом, мне казалось, что вы уже перестали цепляться за окружающую вас, так называемую, реальность. Однако, теперь я вижу, что ошибся в вас. Ну, в самом деле, ну произошла авария, ну и что? Ну, разве мало было таких аварий, и разве мало их ещё будет? Или, я чего-то не понимаю? 
      Кеша продолжал, молча сверлить взглядом Лобанова.
      - Как я понимаю, - сказал Лобанов, - ваше молчание и, тем более, ваш взгляд, должны мне о чём-то говорить.
      - В той аварии, которая произошла утром, погибла моя... -  Воробьёв осёкся на полуслове.
     Каким-то внутренним чувством он понял, что ему не следует открывать причину своего поведения. Но Лобанов, к его изумлению, закончил его фразу за него.
     - Ну-ну, Иннокентий Александрович, продолжайте, пожалуйста. Вы хотели сказать, что в той аварии погибла ваша, недавно обретённая, возлюбленная, я угадал? 
     Дальше запираться было глупо.
     - Да, вы совершенно правы, - сказал Воробьев.
     - Ах, вот оно что, как я сразу не понял, - сказал Лобанов и тихо добавил, -  вот что значит старость. 
      Помолчав какое-то время, Лобанов сказал:
      - Иннокентий Александрович, Брохоров недавно сказал мне, что во время ваших с ним занятий вы как-то задели тему Атлантиды, и вы поинтересовались, в чём же заключалась трагедия постигшая Атлантиду, точнее тех людей, которые её создали. Думаю, что сейчас самое время посвятить вас в этот вопрос. Ибо, как говориться, нет лучшего учителя, чем  наглядный пример.
     - Какое это имеет отношение к теме нашего разговора? -  сердито спросил Воробьёв.
     Лобанов проигнорировал его тон.
     - Самое непосредственное, - сказал он с улыбкой. - У людей, которые создали великий эгрегор, вошедший в историю под именем Атлантида, был шанс сделать жизнь людей такой, чтобы реальность,  в которой светит Солнце, мерцают звёзды, плещут моря, но, в месте с тем, процветают преступность и жадность, сердца грызёт чёрная зависть, а умы затмевает ненависть, и увы,  время от времени погибают в автомобильных катастрофах возлюбленные, никогда не проступала  из пелены тумана. У них был шанс сделать этот мир слепым и счастливым.
     - А вы серьёзно полагаете, что мир бы ощутил себя счастливым, будь он слеп? - с сарказмом в голосе спросил Воробьёв.
     - А вы сомневаетесь в этом? - ответил невозмутимо Лобанов. - Слепота, дорогой брат, понятие весьма относительное, а уж насколько относительно понятие счастья, мне и передать вам сложно. Если у человека на сетчатке его глаз не отражается та мерзость, которая окружает нас с вами, и в которой мы вынуждены барахтаться до смерти, разве одно это не ставит его в ряд счастливчиков?  Если человек слеп это вовсе не означает, что он вовсе не видит окружающий его мир. Это лишь значит, что он имеет возможность создать свой мир сам, не опираясь при этом на общепринятые шаблоны. Кстати, и вы сами свой мир тоже создаёте изо дня в день по примерно похожей схеме. Вас, с так называемым, слепым различает только два обстоятельства, важнейших обстоятельства. Первое, это тот захламлённый чулан, из которого вы достаёте строительные материалы, из которых потом и возводите нелепую и уродливую конструкцию, называемую реальностью. За ранее хочу принести свои извинения, но я  полагаю, вы понимаете, что под чуланом я подразумеваю ваше сознание.
      - А второе? - спросил Кеша.
      - А второе, это, собственно, сами строительные материалы. Вы,  при создании вашего мира, опираетесь, я бы даже сказал, вынуждены опираться, главным образом, на зрение. А он, ну, допустим, на слух. А теперь скажите мне, пожалуйста, Иннокентий Александрович, житель какого из двух миров имеет больше прав называться счастливым. Вашего, сотканного, словно лоскутное одеяло, из отражений случайно упавших на сетчатку ваших глаз, мира в котором есть старость, и уродство, грязь и   лицемерие.  Мира,  который каждое утро, словно нелепое ржавое судно, надвигается на вас под скрежет времени. Или его мира, в котором он один хозяин. Мира, населённого только теми, кого он придумал сам. В котором царит только музыка, ну скажем, хм... Бетховена. Думаю не надо быть гением, чтобы догадаться, какая из предложенных  мной моделей мироустройства одержит верх  за право называться  землёй обетованной. Но мы отвлеклись. Итак. Я остановился на том, что у тех, из кого состояла Атлантида, был шанс сделать весь мир зелёным прекрасным островом в лазурном океане, лежащим далеко от проклятых берегов реальности. Но, к сожалению, этот шанс был ими упущен навсегда.  И вот теперь нам приходиться работать, что называется, в предлагаемых обстоятельствах. Ничего не поделаешь.
     - Да, но что делать мне? - спросил Кеша.
     - Ну, во-первых, успокоиться, - сказал Лобанов, - вам, особенно учитывая ваше высокое звание, не пристало носить свои эмоции на лице и тратить драгоценное,  столь краткое отпущенное человеческому телу  время на все эти утомительные, унизительные и совершенно никому не нужные телодвижения. Во-вторых, я думаю, имело бы смысл, разжать ваши, несомненно, всёсокрушающие кулаки. Ну, что вы, в самом деле, неужели вы думаете, что вам позволят тут размахивать руками? Это смешно. Это, как говорят в Одессе, даже интересно. Послушайтесь моего доброго совета, успокойтесь и отправляйтесь домой. Здесь вам больше делать нечего. 
     - В каком смысле? - спросил Воробьёв.
     - В самом прямом, - ответил Лобанов, - Верховным советом принято решение, что вы должны возглавить наш отдел в одной прохладной северной стране. Ваш вылет через неделю. А послезавтра состоится прощальный банкет. Скажу честно,  банкет не в вашу честь, а в честь всего Верховного совета. Вы тоже приглашены, так как вы теперь член нашей дружной семьи. Так что, завтра подготовьтесь как следует, выспитесь, и выкиньте из головы всё, что вас беспокоит. Поверьте, ни к чему это. Тем более, что и вашу возлюбленную вам всё равно уже не вернуть, как, впрочем, и нам не удастся вернуть погибшую Атлантиду. Так что, как я уже говорил, остаётся только смириться и продолжать работать в предлагаемых обстоятельствах. Согласны?
      Кеша согласно покачал головой.
      - Ну, вот и хорошо, - сказал Лобанов.
      Затем он снова склонился над бумагами.

Глава 17
      Выходя из здания архива, Воробьёв почувствовал возбуждение. У него внезапно созрел план. По дороге домой он позвонил из телефонного автомата Аристархову. На том конце довольно долго никто не снимал трубку. Воробьёв уже начал волноваться. Если Аристархова не окажется дома, то на всём его плане можно будет поставить точку. Но, в конце концов, трубку, всё же, сняли и знакомый голос немного развязным тоном произнёс:   
     -  Алло.
     - Стёпа, выручай, мне нужна  срочно твоя помощь.
     Аристархов несколько растерялся:
     - Какая помощь? Кому нужна? Кто это вообще говорит?
     - Это Кеша, - произнёс Воробьёв.
     - А, Кешка, ты где? Ты чего пропал, старик.
     - Извини, - сказал виновато Воробьёв, - дела были, сам понимаешь.
      - Понимаю, понимаю, - ответил Аристархов. – Ну, спрашивай, если не старость, в остальном постараюсь помочь.
      - Стёп, - прошептал в трубку Воробьёв, - это не телефонный разговор.
      - А разговоры вообще не бывают телефонными, - сказал Аристархов, - телефонным бывает только трёп.
      - Ну, так я заеду? - спросил Кеша.
      - Давай, жду. Только заскочи  по дороге в магазин, а то бухло есть, вот закуска кончилась. Адрес, я надеюсь, не потерял и не забыл?
      - Нет, - с готовностью отрапортовал Кеша, при этом зачем-то похлопав себя по карману, в котором лежал бумажник.

      Вскоре они уже сидели на кухне Аристархова. Воробьёв смотрел на то, как хозяин, свернув крышку с бутылки «Абсолют», разливает водку по рюмкам.
      - Стёп, - сказал Воробьёв, - а жена твоя где?
      - В Ярославль на неделю уехала к матери, а я вот остался, холостятствую. А тебе что, моя жена нужна?
      Воробьёв заволновался, увидев как брови Аристархова стали медленно сдвигаться к переносице. 
      - Да не бойся, Шрайбикус, - сказал добродушно Аристархов,-  шучу.
      Выпив, они поставили рюмки на стол и закусили бутербродами с копчёным мясом.
      - Ну, давай, рассказывай, что за помощь тебе нужна от меня, - сказал Аристархов.
      - Понимаешь, Стёпа, мне взрывчатка очень нужна.
      - Что-что?! - удивился Аристархов.
      - Взрывчатка, - сказал Воробьёв, которого уже начало понемногу раздражать то, как развивалась беседа.
       - Что, глушить рыбу собрался? - спросил Аристархов, снова разливая водку по рюмкам.
       В каком-то смысле, только очень крупную, - сказал Кеша и сразу же поспешил с объяснениями, увидев вопрос во взгляде Аристархова:
     - Понимаешь, Стёпа, рыба, которую я собираюсь глушить, из любой воды выйдет сухой.    
     До Аристархова постепенно начало доходить, куда клонит его спаситель.
     - Слушай-ка, Шрайбикус, а после твоей рыбы тебя «мальчики кровавые» по ночам мучить не будут? Ты, как я понимаю, решил кого-то к праотцам отправить, так сказать, в страну счастливой охоты?
      Вместо ответа Кеша просто кивнул головой.
      - Ты же обещал помочь, если возникнет нужда.
      - А я и не отказываюсь, - улыбнулся Аристархов, - но вот «кровавые мальчики», это ведь такая сволочь, заебут ведь, хуже тараканов.
      - Не заебут, - твёрдо ответил Кеша, про себя думая о том, что «кровавые мальчики» ему в любом случае обеспечены. Ему же остаётся только сделать всё возможное, чтобы на этих самых пресловутых «мальчиках» была кровь не только Веры.
      - Слушай, Кешка, - сказал вдруг Аристархов, - а может, ты мне адресок сообщишь, ну и деньжонок чуток отсыплешь, и я сам всё выполню  в лучшем виде. У меня есть в Москве ребята. Знаком с ними ещё с армии. Все без работы, пробиваются случайными заработками. Я, конечно, когда устроился, кого-то взял к себе, но многие остались за бортом. Я им мигом позвоню, они только рады будут тряхнуть стариной, да и подзаработать не откажутся.
      - Нет, - ответил Воробьёв. – Во-первых, у тебя семья, а во-вторых, это что-то вроде кровной мести.
      - Кровная месть, - улыбнулся Аристархов, - уважаю.
      - Ну, тогда давай выпьем за предстоящую операцию под кодовым названием «Кровная месть».
     Они  подняли рюмки и чокнулись.
     - Слушай, - сказал Аристархов, - завтра подскочи ко мне часика в три, постараюсь управиться к этому времени.
     - Управиться с чем? - спросил Кеша.
     - Много будешь знать - скоро состаришься, - улыбнулся Аристархов.
      - И вот ещё что, - сказал Аристархов, когда Воробьёв уже собирался уходить, - как бы ни закончилась твоя кровная месть, но с завтрашнего дня мы с тобой больше не знакомы. Не обижайся, это я о тебе забочусь. Поймают, одному выкручиваться будет легче. Да и, что греха таить, прав ты, семья у меня. Ну ладно, Кешка, давай прощаться  до завтра и горе всем твоим врагам, - с этими словами  Аристархов подмигнул Кеше.

      На следующий день Воробьёв приехал к  Аристархову ровно в три часа. Тот проводил его на кухню.
      - Слушай, - сказал Аристархов, разливая по рюмкам оставшуюся со вчерашнего дня водку, - ты, когда возле моей двери стоял, тебя никто не видел?
      - Нет, - ответил, внутренне сжимаясь, Кеша, - а что?
      - Да, понимаешь, соседки у меня одни старухи. Свои жизни старые прожили, теперь хотят прожить чужие.  Одним словом, дом с повышенной старухопроникаемостью,  хе-хе-хе. Пойдут потом слухи по округе, что мужиков к себе вожу. Жена, конечно, поймёт, объясню. Но, всё же, сам понимаешь, слухи – это, как свет потухшей звезды.
      Хоть в голосе Аристархова слышалась весёлость, но Воробьёв  чувствовал, что тот совершенно серьёзен. Одним словом, было понятно, что операция под кодовым названием «Кровная месть» уже началась, никого об этом не предупредив. И сейчас он, Кеша, стоит  на линии, за которой начинается территория неизвестного.
      - Посиди и подожди меня здесь, - сказал Аристархов.
      С этими словами он поднялся со стула и вышел из кухни, оставив Кешу одного.
      Вскоре он вернулся, неся в руках какой-то предмет, завёрнутый в газету. Положив предмет на стол перед Воробьёвым, он развернул газету. Кеша увидел перед собой небольшой  кирпичик, на котором был укреплён самый обычный будильник.
     - Что это? - спросил Воробьёв, разглядывая кирпичик. 
     - Пластит, - коротко объяснил Аристархов.
     - А откуда он у тебя? 
     - Много будешь знать, - начал Аристархов.
     -  Скоро состарюсь, - закончил Воробьёв. - А будильник зачем? 
     - Как зачем?! - удивлённо вскинул брови Аристархов, - это часовая бомба. Слушай внимательно, объясняю, как она работает.
     - Стёпа, - спросил Воробьёв, когда Аристархов закончил инструктаж, - а ты уверен, что мне этого хватит? - он кивком головы указал на лежащую на столе бомбу.
    - Кеша, - вздохнув, произнёс Аристархов, - хватит ли тебе этого - один Бог знает, а вот то, что этого хватит,  ну скажем, грузовику, чтобы превратиться в груду металлолома, точно знаю я. Проверено.
     Положив бомбу в спортивную cумку, Воробьёв направился к выходу. В дверях он остановился и оглянулся на Аристархова. Тот сидел за столом и смотрел ему в след. 
     - Не волнуйся, Стёпа, всё будет хорошо, - сказал Кеша и попытался улыбнуться.
     - Да нет, - ответил Аристархов, - это ты не волнуйся. Это, знаешь ли, вредно, особенно, если носишь на руках  таких малышек, - с этими словами он кивком головы указал на сумку Воробьёва. - Эти девочки не очень-то жалуют мужиков, у которых руки дрожат.
     - Спасибо тебе за всё, Стёпа, - сказал Воробьёв.
     - За что? - невозмутимо ответил Аристархов, - и вообще, дорогой товарищ, каким образом вы проникли в мою квартиру?
     Воробьёв всё понял. Повернувшись, он вышел из квартиры Аристархова. Вышел навсегда.

.Глава 18
     Григорий заехал за Воробьёвым ровно в шесть часов. К этому времени Кеша успел привести себя в порядок. Побриться, принять холодный душ и облачиться в великолепный костюм от Армани. Взяв в руку кожаную барсетку в форме портфеля, в которую он уложил бомбу, он направился к выходу. Уже в прихожей, вспомнив, что накануне моросил дождь, Воробьёв снял с вешалки свой плащ и вышел из квартиры.
     Когда Воробьёв сел в «мерседес», Григорий окинул его в зеркальце заднего обзора и спросил:
     - Иннокентий Александрович, с вами всё в порядке?
     - В полном, - насторожившись, ответил Кеша, - а что?
     - Да лицо у вас какое-то бледное, - сказал Григорий. 
     - Ничего страшного, просто не выспался, - на ходу сочинил Кеша, инстинктивно ощупывая рукой барсетку.   
     Пожав плечами, Григорий завёл мотор.
     Пару раз у Воробьёва возникали сомнения по поводу правильности своего поступка. Зачем он всё это затеял, всё равно Веру уже не вернёшь - Лобанов прав. Но когда эти мысли уже готовы были взять верх в его душе, на этой узловой точке его судьбы,  на той дороге, по которой шёл его характер, внезапно повстречалась развилка. Кеша внезапно ощутил неведомую доселе решимость. Можно как угодно накачать мускулы. Можно посещать множество различных секций и овладевать различными приёмами, но всё это не стоит ничего ровным счётом, если в нужный момент ты не можешь совершить поступок, который ты считаешь правильным. Даже, если  менталитет твоего многотерпимого народа, да и вся предыдущая история твоей страны, способны предоставить тебе множество примеров и более позорных отступлений, и тем самым избавить тебя от позора отказа, ты должен быть готов совершить мужской поступок, когда кто-то отнимает у тебя самое дорогое в твоей жизни.
     - Григорий, вы случайно не знаете, во сколько именно начнётся банкет, - спросил Кеша, оторвавшись от мыслей.
     - В восемь, - ответил Григорий, не поворачивая головы, -  не волнуйтесь, Иннокентий Александрович, прибудем вовремя.
     Воробьёв посмотрел на часы. Стрелки показывали двадцать пять минут седьмого.
     - Григорий, - сказал он, - остановитесь возле какого-нибудь кафе, мне нужно купить сигарет.
     Григорий не ответил, лишь слегка качнул головой. 
     Вскоре они подъехали  к маленькому кафе.
     - Я мигом, - сказал Воробьёв и, выйдя из машины, направился к двери.
     Войдя в кафе, он подбежал к стойке и, бросив на неё стодолларовую купюру, обратился к бармену: 
     - Слушай, старик, где тут у вас отлить можно? А то я сейчас прямо в штаны сгуляю. – Бармен, взяв со стойки купюру, небрежным кивком указал на проход в стене.
     - В конце коридора направо, - произнёс он недобрым голосом.
     Когда Воробьёв зашёл в туалет, он чуть не столкнулся в дверях с худощавым парнем, с весёлым, и, даже, очень весёлым, блеском в глазах. У Кеши не было времени насладиться милым юмором ситуации, поэтому он просто отошёл в сторону, пропуская парня, который, как и полагается наркоману, не видел никого вокруг себя. «Не хватало только, чтобы меня какой-то торчок, на небеса отправил», - подумал Кеша, закрываясь в одной из кабинок. Открыв барсетку, Кеша аккуратно вынул бомбу и установил таймер на десять минут девятого.
     Спустя несколько минут, он вышел из кафе, держа в руках заветную барсетку. «Только бы в пробку не попасть», - думал Кеша, когда «мерседес» выехал на МКАД. 
      Проплывающие за окном автомобиля виды заставили Воробьёва вспомнить прошлое. Кеше вспомнилось его счастливое советское детство. То время, когда он был юн и зол, а число авторитетов сводилось к нулю. Кеша никогда не был очень общительным, ни в детстве, ни сейчас. Когда ребята собирались во дворе играть в футбол, он сидел над книгами. Скопления людей шокировали его. Он всегда ощущал свою чужеродность им. Но жажду успеха он исповедовал, как истину в последней инстанции,  жгуче, страстно, через не могу. Может, в этом и крылась причина того, что он из всех профессий выбрал ту, которую выбрал. Кеша думал о том, из чего состояла его профессия. Да, можно написать хорошую статью, но чтобы написать шедевр, одного таланта мало.  Должна лечь стальная струна в строку. Строчки побегут из-под пера, но чтобы сложить из слов высокое произведение, или, как говорил его главный редактор, высококлассный продукт, эту самую струну нужно, непременно, вплести в детство. После будет поздно. Именно тогда, когда в твоё, ещё совсем мягкое существо, легко, словно в губку, впитывается вещество идеала. Когда ты готов неустанно поглощать саму плоть жизни, не соглашаясь признать себя насытившимся ею. В детстве, когда законы прозрачны и понятны, когда ты в праве в любое время предъявить своё право на превосходство, вышлифовываются наши будущие характеры.  Именно тогда в наши умы пробираются через опыт первые высоковольтные понятия.
       Кеше вспомнился свой первый брак. Как он познакомился со своей будущей женой. Как, после, он пал до дежурств в её подъезде, любовных писем  и одиноких слёз. Кеша и сам не понял, как  ему удалось пройти отбор на место мужа своей будущей жены. И только сейчас ему стало понятно, как ему это удалось. Дело заключалось в том, что экзамены принимали у них, юных дураков, такие же дураки, а, точнее, дуры, испытывавшие сочувствие к собратьям по природному увечью. В этом-то, скорее всего, и заключалась причина того, почему почти все его знакомые уже имели за спиной по разводу, а то и по два. Приходя домой с работы, его жена охотно говорила, главным образом, о трёх вещах: о деньгах, о деньгах и, снова, о деньгах. А после, когда Кеша переходил к проблемам, она совершенно глохла. Нет, он, отнюдь, не страдал от семейной жизни, он страдал от её реального воплощения. В какой-то момент, Кеша начал осознавать, что в звеньях цепочки их брака начали появляться трещинки. Когда Кеша поделился своими соображениями на этот счёт с  женой и деликатно запросил обратную связь, всё закончилось очередным искромётным скандалом, и громогласным заявлением, что муж на то и муж, чтобы чинить цепочки. И какое-то время Кеша искренне верил, что всё в его руках, пока однажды вернувшись с работы, не застал жену с любовником. Потом последовал развод, которому Кеша был даже рад. Всё равно, от тех чувств, которые они когда-то испытывали, не осталось больше ничегошеньки. Воробьёв уже понимал, что, как бы они не пытались приспособить свои тела к новым требованиям момента, ничего, кроме имитации оргазма, причём, с обеих сторон, это уже не даст. Единственное, что Кеша позволил себе по отношению к своей, уже бывшей, жене прямо в зале суда, это бросить ей в лицо почти искреннее «сука». Ну и, разумеется, поукорять, когда та забирала из квартиры свои вещи, как порядочный мужчина непорядочную женщину.  После развода взошла его грешная звезда. И сияла она до того момента, когда в его квартире раздался звонок Лобанова.   
   
     Когда «мерседес» остановился возле ворот, за которыми  виднелись белоснежные стены особняка, Воробьёв посмотрел на часы. Было без десяти минут восемь.  Григорий просигналил. Ворота медленно открылись. «Прямо пещера Али Бабы какая-то», - подумал Воробьёв. «Мерседес», тем временем, въехал на территорию, огороженную высокой, в два человеческих роста, чугунной оградой и остановился на отведённой для автомобилей стоянке. Других автомобилей на парковке не было. У Кеши неприятно засосало под ложечкой.
     - А что, ещё никого нет? - обратился он к Григорию.
     - Ну, отчего же, - улыбнувшись, ответил тот, - все уже здесь.
     Кеша хотел спросить у Григория, на чём передвигаются члены Верховного совета. Но подумал, что в свете предстоящего это уже не важно.
     - Ну что, Иннокентий Александрович, - обратился к Кеше с улыбкой Григорий, - пойдёмте, отдохнём от трудов праведных.
    Григорий вылез из машины. Воробьёв последовал его примеру. В руках он держал барсетку, его плащ остался в машине. Когда они приблизились к мраморной лестнице, ведущей в дом, к ним на встречу вышел человек с бокалом в руке. Воробьёв не сразу узнал в нём Брохорова. Настолько непривычно было видеть на нём дорогой белоснежный костюм.
     - Здравствуйте, дорогой Иннокентий Александрович, -  улыбаясь, сказал Брохоров, - очень рад вас видеть. Лобанов звонил мне и сообщил о том несчастье, которое вас постигло. Поверьте, мне очень жаль.
     Воробьёв улыбнулся краешками губ, давая понять, что сожаления приняты, точнее, делая вид, что приняты.
     - Но, в прочем, - продолжал меж тем Брохоров, - не будем сегодня о грустном. Прошу вас в дом. Стол уже накрыт и все собрались. Кстати, Григорий, вы тоже присоединяйтесь к нам.
      Воробьёв переложил из руки в руку барсетку и снова попробовал улыбнуться. Больше всего его пугала мысль, что Брохоров  заподозрит неладное и тогда всему конец. Но, судя по тому, как непринуждённо Брохоров повернулся и зашагал к дверям, он ничего не заметил.
     Весь Верховный совет был уже в сборе. На этот раз члены совета были одеты  не столь официально, как во время Кешиного посвящения. Но, в прочем, одеты они были, тем не менее, роскошно. Чувствовалось, что со вкусом у них полный порядок. Они о чём-то тихо беседовали, разбившись на небольшие группы, по три-четыре человека, рассредоточенные по небольшой, но роскошной гостиной. Некоторые из них при этом потягивали из бокалов вино. Иногда раздавался смех, впрочем, довольно тихий и деликатный. Постороннему наблюдателю происходящее могло показаться обычным банкетом на подмосковной даче какого-нибудь среднего бизнесмена, чиновника или  политика. Внезапно Воробьёв вздрогнул. Он, вдруг, вспомнил, зачем он здесь и посмотрел на часы. До взрыва оставалось чуть больше двенадцати минут. Его мысли заработали чётко и слаженно.  Он даже не подозревал, что его мысли  могут так чётко фокусироваться на одной цели. А единственной целью, волновавшей его в данный момент, несомненно, был предстоящий взрыв. «Видимо, прав был Аристархов, в каждом из нас спит звериная древняя злоба», - подумал Кеша, оглядывая находящихся в гостиной людей. Первым делом нужно было выяснить все ли здесь. Что Брохоров и Григорий находились здесь, было ясно. Теперь нужно отыскать Лобанова, Константина и Потапова. Воробьёв принялся шарить взглядом по группам людей.
     Потапова он нашёл быстро. Тот стоял и беседовал о чём-то с Вассаби. Лобанова удалось найти, спустя минуты три.  Тот стоял в одиночестве возле огромной белой колонны, увитой лепным виноградом, и потягивал виски. Воробьёв едва не встретился с ним взглядом. Но, к счастью, Кеше удалось вовремя скрыться. Вступать в беседы с Лобановым,  по понятным причинам, в его планы не входило.
     Воробьёв снова глянул на часы. Шесть минут. Однако оставался ещё Константин. Воробьёв обшарил глазами весь зал. Напрасно. Константина нигде не было.  У Кеши похолодело в груди: «Неужели его нет здесь. Если так,  то всё пропало. Эх, нужно было поставить таймер, хотя бы, на минут пятнадцать».
     Кеша снова глянул на часы. «Пять минут. Что делать?!» Был, правда, вариант не искать Константина, а просто спросить о нём у его коллеги - Григория. Кстати, надо было сделать это ещё в машине по дороге сюда. Но и Григорий растворился среди людей. Кеша почувствовал, что подушечки его пальцев, сжимающих барсетку, вспотели.  Быстрым шагом он направился в другой конец гостиной, при этом жадно всматриваясь в лица. «А что делать, если я его не найду?» - спросил Кеша мысленно у своего неведомого куратора. Но ответа он так и не дождался. Внезапно он увидел в небольшой группе знакомое полноватое лицо. Константин был здесь. «Слава Богу», - у него отлегло от сердца. Кеша даже почувствовал лёгкий укор совести по этому поводу. Но тут он увидел перед собой исковерканное страшным ударом тело Веры, потом он бросил быстрый взгляд на смеющегося Константина, и этого оказалось достаточно, чтобы его сердце снова наполнилось ненавистью и осознанием праведности того, что он задумал. «Ну что, господа, - думал он, взглядом блуждая по залу, - если все в сборе, прошу немного подождать, вас всех ждёт небольшой сюрприз».
     Наконец, он нашёл то, что искал. Это была большая кадка с высокой, раскидистой пальмой, стоявшая возле мраморной колонны, подпирающей своды помещения. Лучшего места для закладки мины не нашёл бы даже супер-классный диверсант.  Хотя Аристархов говорил, что взрывчатки должно хватить на то, чтобы превратить грузовик в груду металлолома, а если так, то, уж какую-то колонну, наверняка, снесёт, но смутные сомнения никак не хотели покидать  Кешину душу - сказывалось отсутствие опыта. Но Кеше, всё же, удалось побороть их.  Да и времени искать другое место, всё равно, не было. Воробьёв вдруг вспомнил о времени. Он совсем забыл о нём, пока искал место, в которое он собирался заложить взрывчатку. Быстрым, хотя и не очень уверенным,  шагом он подошёл к колонне и, присев, сделал вид, что завязывает развязавшийся шнурок на ботинке, при этом барсетку он поставил как раз в проём между обречёнными кадкой и колонной. После, поднявшись, он, первым делом, огляделся по сторонам. Никто не обратил на него внимания. Затем он поглядел на часы. До взрыва оставалось чуть больше двух минут. Нужно было, не теряя времени, сматываться отсюда. Кеша быстрым шагом направился к выходу. Возле самых дверей он услышал оклик. Кажется, это был Брохоров.
      - Иннокентий Александрович, вы куда?
      - Я сейчас вернусь, - не поворачивая головы, крикнул в ответ Воробьёв, - сигареты в машине оставил.
     - Давайте скорей, - крикнул Брохоров, - присоединяйтесь к нам.
     Последних слов Кеша не расслышал, и совсем не по тому, что он отдалился уже достаточно далеко. Просто все остальные звуки заглушал стук обезумевшего от волнения сердца. 
     Приблизившись к «мерседесу», Кеша глянул на часы. Часовая стрелка стояла на восьми, минутная на десяти. Секундная, между тем, скрадывала последние мгновения до взрыва. «Улыбаемся господа, - с каким-то фальшивым злорадством подумал Воробьёв, глядя на горящие в темноте окна особняка, - сейчас вылетит пти…». Его мысль оборвал страшной силы взрыв, раздавшийся за спиной. Воробьёву, на мгновение показалось, что разверзлась земля и вот-вот, обещанный священным писанием зверь, выйдет из огненной бездны, чтобы властвовать над миром тысячу лет.
      Затем наступила тишина. Между тем, руины, ещё мгновение назад бывшие фешенебельным особняком, занялись весёлым пламенем. Кеша глядел на чудом уцелевшую дверь. Судя по тому, что из неё никто не торопился выбежать, в живых  не осталось никого. В пользу этой версии говорило также полное отсутствие криков о помощи.
     Однако, нужно было спешить. Но куда? До Москвы далеко. Можно было, конечно, выйти на дорогу и попытаться поймать попутку. Но водитель наверняка попросит денег, а у Воробьёва с собой не было ни копейки. Но другого выбора не было. Можно было, конечно,  воспользоваться «мерседесом», на котором он прибыл сюда, но существовала опасность, что его остановят по дороге для проверки документов.
      В листве зашумело. Начался дождь. Кеша вспомнил про свой плащ, оставшийся в «мерседесе» на заднем сидении. Быстрым шагом, подойдя к машине, Кеша открыл дверь и взял с заднего сидения свой плащ. Бросив быстрый взгляд на переднюю панель, Кеша увидел, что ключи зажигания торчат в замке. Видимо, Григорий забыл их забрать с собой. У Воробьёва возник соблазн всё же воспользоваться автомобилем. В конце концов, можно было на машине добраться до трассы, а там машину бросить и попробовать поймать попутку, но сомнения, которые были, вероятно, последними всплесками разбуженного недавно инстинкта самосохранения, заставили отказаться от этой идеи.
     Дождь, тем временем, усилился. Кеша вспомнил про плащ, который он держал в руках. Накинув плащ, он сунул руки в карманы. В одном из карманов он нащупал какой-то предмет. Вытащив предмет из кармана, Кеша рассмотрел его в свете фонаря. Он держал в руке маяк, тот самый маяк, который некогда вручил ему на подмосковной даче Потапов.  Рассматривая маяк, Воробьёв  вспомнил своё прежнее рабочее место, свою тринадцатую комнату. И вдруг подумал о том, что весь окружающий его мир  есть ни что иное, как одна большая «тринадцатая комната», наполненная суевериями, страхами, нелепыми убеждениями, мешающими всмотреться, вдуматься в истинную суть вещей, и заставляющими от того принимать вместо жизни грязный, смрадный и позорный эрзац. В то время  как сама жизнь находится  где-то совсем рядом. Она - в листве распустившейся сирени, в плеске волн, в шуме ветра.  Она - в детском смехе, в зареве осенней листвы. Она - в хрусте снега под ногами и в горячем страстном поцелуе. Она во всём том, что делает этот мир неповторимым и прекрасным. А нужен ли мир, где всего этого нет?
    Да, во всём, что ускользает от нашего восприятия день за днём, царит жизнь. Даже в этих холодных лужах есть её святость и чистота.  И она, жизнь, несомненна, она реальна. Но дотронуться до неё, или даже, просто ощутить по настоящему,  нам не дают невидимые, но непроницаемые стены страшной тюрьмы - вечной тринадцатой комнаты. И все они, все мы, кто имел несчастье родиться в этой проклятой комнате, от рождения до смерти обречены бродить между её судьбоносными шкафами, словно слепые дети, дыша её спёртым воздухом и слушая её гнетущую тишину. И будем ходить до тех пор, пока не поймём, что стоит нам только покинуть пределы этой комнаты, и её стены рухнут. Рухнут, как замок злого колдуна в конце детской сказки, похоронив под собой всё её содержимое, точно так же, как и своды этого особняка похоронили под собой умных, холодных и жестоких слуг древней и страшной тайны. Но Кеша понимал, что новая Атлантида, которая могла бы стать счастливым домом для всех тех, кто, возможно, и нашёл бы в себе силы покинуть пределы грозной темницы – «тринадцатой комнаты», невзирая на смех и огульные окрики, увы, скрылась навсегда, как и та древняя тайна, о которой ему некогда поведал Лобанов. И теперь единственное место во всей Вселенной, куда невольно будут стремиться все людские мысли, мечты и чаяния, это страшный огненный шар, называемый эгрегором.  И все, что бы человек ни воспринимал в качестве земли обетованной, где он мог бы обрести свободу и счастье, будет лишь частью его гигантского шельфа, распростёршегося в океане холодной пустоты. Слишком поздно пытаться что-то изменить. Уже слишком сильны те невидимые нити, что одновременно и сдерживают нас и управляют нами.
      Оторвавшись от своих мыслей Кеша поднял лицо к развоплощённому и, может быть, от того ещё более жалкому вечернему небу.  Кеша вдруг подумал о том, что если бы он сейчас думал о небе как о той черте, за которой живут любимые тех, кто живёт на земле, может у него и оставался бы шанс. А ещё он подумал о том, что если бы тем далёким днём это небо не развоплотили жестоко и цинично, словно молодой красивый альфонс  престарелую и богатую любовницу, которая, поверив обещаниям, переписала на него всё своё состояние, то его любимая сейчас бы жила. Она жила бы там, среди звёзд, и жила бы, благодаря, его вере в её жизнь. Только сейчас Кеша по-настоящему начал осознавать всё величие постигшей его катастрофы. Но обратного пути не было. Его Атлантида, которая была так близко, скрылась от него навсегда. И разве та катастрофа, что постигла его, не была так же страшна, как и та, что случилась в глубокой  древности?
     Кеша снова поднял лицо к небу. Капли дождя вперемежку со слезами стекали по лицу, оставляя на губах солоноватый вкус. Этот вкус заставил Воробьёва вспомнить губы любимой. Кеша бросил взгляд на дымящиеся руины. Пламя погасил дождь. И вдруг он вспомнил про маяк, который по-прежнему сжимал в своей руке. «Всё, им конец, - подумал Воробьёв, - я свободен».  Размахнувшись, он швырнул маяк в сторону  росшей у ограды сирени.
      Однако нужно было спешить. Дождь ещё более усилился. Теперь он лил нескончаемым нудным потоком.   Постояв немного, Кеша поднял воротник плаща, повернулся и зашагал в сторону трассы.
     Спустя примерно час, Кеша уже шагал в сторону далёких московских огней.

     Дождь перестал.
     Вскоре сзади послышался шум мотора. Кеша обернулся и увидел приближающийся к нему грузовик. Воробьёв сошёл на обочину. Поравнявшись с ним, грузовик остановился. Подойдя к машине, Кеша открыл дверь. Водителем грузовика оказался престарелый колоритный кавказец с длинными чёрными усами и орлиным носом, образ дополняла кепка. Глядя на него, Воробьёв подумал о том, что именно такой тип представляет себе каждый, кто берётся рассказывать анекдоты про кавказцев.
     - До Москвы подбросишь? - обратился Кеша к водителю.
     Он уже хотел добавить, что денег у него, к сожалению, с собой нет, но он обязательно расплатится, когда они доедут до его дому, но водитель перебил его.
     - Эй, - сказал он с сильным акцентом, - какие деньги могут быть на ночной дороге. На ночной дороге все должны друг другу помогать. Залезай скорее в кабину, простынешь.
     Когда Кеша залез и закрыл за собой дверь, водитель вытащил из бардачка маленькую фляжку и протянул ему. Кеша взял фляжку, и сделал глоток. Горло сразу обожгло как огнём.
     - Чача, - улыбнувшись, сказал водитель, пряча фляжку в бардачок. - Тебя как зовут?
     - Кеша, - представился Воробьёв. 
     - Шота, - сказал водитель, протягивая Кеше сильную мозолистую ладонь. - Москвич?
     - Москвич, - ответил Кеша, чувствуя, как к нему за шиворот с затылка сползает крупная холодная капля.
     - А я из Батуми, - сказал Шота, - на заработки сюда приехал.  Я тебе Кеша так скажу, на ночной дороге все люди братья. Сегодня я тебе помог, а завтра ты мне поможешь, правильно? 
     - Правильно, - ответил Кеша, улыбнувшись.
     На этот раз улыбка  была искренняя. Этот Шота ему положительно нравился. Да и чача вступала потихоньку в свои права.
     Вскоре грузовик, выбрасывая из-под колёс снопы брызг, искрящихся в голубоватом свете Луны, уже нёсся в направлении далёких московских огней.


Эпилог.
Дождь закончился неожиданно. Словно кто-то просто взял и закрутил гигантский вентиль. Тишина вокруг казалась какой-то не земной. Казалось, её боялся нарушить даже ветер. Маленькие капельки воды, висящие на стеблях травы, светились мириадами огней. И над всем этим покоем  висело антрацитовое небо, на котором словно мятое серебряное блюдо, светила Луна и тускло мерцали синеватым светом звёзды. Их отражения качались в лужах. И эта идиллия, несомненно, царила бы до самого утра, если бы в эту тишину не потекли  из густых зарослей сирени, росшей возле высокой чугунной ограды, чистые нежные аккорды Лунной сонаты и среди множества горящих в траве синих искр не загорелась ещё одна - красная.
Конец.
Светлой памяти  моего друга Атанова Сергея посвящается.
Первоуральск. 2011г. Лето.