Коньки

* * *
Зверь над водою и тень в её животе
прекрасны, как наше знание о кипарисе,
и выбираешь из трёх не своих Елен –
ту, что не миф о себе, но вещество. И виснет
здесь над тобою место, где серафим
крылья себе отрубил, как снег, то есть память о месте,
где рыба зеркальна, как глина, попавшая в сеть
или птица в курятнике, на насесте.

И проплывает зверь, как радуга или бобр,
прутья рёбер своих несёт, чтобы хижину строить –
там под водой, как жажду, которая высоко,
и лабиринт сквозь время, как Пушкин какой-нибудь, роет.
Страшен ли вид его? тут ли нужен слепец?
чтобы воды сухой напялить на тело кольца –
рыба плывёт наверх к звериному в тьму окну.
Аукнешь – и в тишину её окно разобьётся.

Это скорее зима, нежели то, что мы
своё присутствие в ней выходом доказали –
зверь сквозь тебя глядит, как кипарис
в страшные, как усы оспы грузинской, дали.
Зверь детворы бежит, цокает лёд во рту –
коньки, как Ясон, держит под каждой мышкой –
так и вода ржавеет, когда на дне
её серафим стоит, сигналит, как сом, одышкой.

Но – ничего, ничего, Эллада вся где-то там
в животе у воды, на дне, мерцает, как бабочка в знаке,
в салазках дракона, в Дао и приглушённом бобре,
что дом из себя построит на этом хрустящем мраке.
И успеваешь «ма» произнести, как метель
пока беспечальный зверь, с её живота, как с горки
скатывается к рыбе, лежащей здесь, в каждом дне,
времени суток, как дым, что порежут коньком на дольки.