Моё лето 2014-ого года

Моё лето 2014-ого года

Это не элегия, и даже не эпос…
Это так… мои последние московские бредни…
Это самое любовнобольное что есть на свете…
Сердце вдребезги, сердце в кювете…
Всё в лоскутах, его насилует ветер…
Сердце потело в ладонях разных:
В холодных, горячих, мятых и мятных,
С царапинками или ухоженными ноготками,
Но главное – в женских! В женских,
Которые не требуют денег, а ласки!
Которые жаждут тепла, слов любви,
Чтобы мочки их ух были влажны,
А мысли мои кутались бисером к ним
Прохладным на шею, на бёдра
Вместо чулков, подтяжек, повязок в утробье…

     Это встреча! Это перекрёсток!
В два ночи, когда мигают жёлтым, и блистают зебры, и ветер гонит мятые пакеты (прям вестерн!); коробки-дома, где горят 2-3 окна, между которыми прячется луна; где слева – дорога, а справа – мост, по которому можно гулять и  находить ржавый гвоздь, битое стекло, свежего воздуха вздох, запах её волос, глоток её ладоней, немея, потея… я ей пряно, рьяно, с перегаром, прижимая, что-то там шепчу… Пью и пою про нежность, неизбежность; про то, как грустно одному… Она кивает, она всё это знает, на себе особенно ощущает, когда сыну на ночь читает, когда он веки закрывает, и она бежит, чтобы бежать, чтобы как-то унять это вожделение, страсть, эту влагу между… ну, страсть!

     Страсть!
От неё либо пьян, либо рьян, либо болит и скулит, либо возбухая молчит, но потом как прыщ гноем ноет, и йода с ваткой у соседки просишь, а она в халатике, и глядя на неё гноя всё больше, но она некрасива, намного старше, даёт пару сигарет и просит купить хлеб.
И вот ты идёшь. Тень за тобой слева направо играет в пинг-понг, доходишь до магаза, и покупаешь себе пиво, а ей фруктовый лёд и ещё бутерброд. Почти восход. Дворники, метёлки, в небе редкий самолёт. В этом городе дорог шины пока молчат, не шуршат; на лавках сидит синий опухший народ, просит мелочи и покурить (а вдруг повезёт)… Так ты лениво идёшь, солнце набирает оборот, ласково лижет тебе шею и рот. Думы: соседка ждёт! Идёшь, идёшь… Подъезд, лифт, звонок. Соседке нравится товар, который ты ей нарисовал. Даёт сигаретку, жуёт лёд. Я пью пиво и смотрю в пустое окно на двор, на то, как тени ложатся стрелкой вперёд. Ты тушишь окурок, машешь рукой, говоришь: «спасибо», в ответ: «заходи!» И тут начинается этот поход.

Поход вдоль и поперёк. Солнце набирает оборот. Ты в подворотне допиваешь пива глоток, и так же, как тот синий народ, просишь мелочи или бычок. Садишься на лавку, где играет шпана, а рядышком где-то сидит Она. Мышцы, большая грудь. Одета пёстро, со вкусом, не как ****ь, которую только на новенькой бэхи надо катать, а так, как одевается питерский андеграунд – пощёчина общественному вкусу, и плевать, что вызов. Плевать! Уставший взгляд, но смотрит на тебя так, что не прочь с тобой немного поболтать. Пару фраз, пару глаз, незаметно скользящих по ногам, коже, плечам, шеи, губам и глазам… И то сердце, изъятое Лайzой пару ночей назад, та окрошка, что осталась в моих мозгах, та витрина души, куда Лайzа кидала свои кирпичи… крики, похоть и боль, и разврат, густая кровь на моих руках, её рыжесть волос, её с хрипатом шёпот, её стихи, её грудь, промежность, её мозги… Всё, что кромсало в 2:30 на трассе, когда её мама и папа посадили в тазик и увезли… Евреям плевать на то, что моё сердце вдребезги… Засосы, укусы, следы от ногтей, запах промежности я не смывал пять дней.
Через день я стал таким же, как тот синий опухший народ. Руками трясущимися мелочь на пиво копил, кофе три дня не пил. Можно сказать, что жил, но не жил. Туда-сюда ходил, бесцельно бродил, с кем-то о чём-то говорил, с утра чифирил, а вечером пил, пил и пил, но никакой алкоголь пожара, увы, не тушил. Нет, не тушил.
И вот мы сидим. Скамейка, похмелье, шпанпа. Её грудь явно манит меня. Я слегка коснулся её бедра. Ноги она не отвела. Кожа чиста, гладка и мягка, с запахом ванили и имбиря… тут заводятся разговоры, которые, как правило, кончаются взаимном насилием под забором… Но она не одна… гуляет с сыном. Сыну 5 лет. Прямо сегодня, прямо сейчас. Он не понимает, что скоро пойдёт в первый класс. Бегает вокруг нас, просит водички, еды и забот, и любви. И смотрит мне в глаза, улыбается, тянет ручонки, зовёт с ним играть. Я кашляю, сморкаюсь, говорю, что простужен, прости, разреши тебя домой проводить. Он прыгает, скачет, берёт за руку, чуть ли от радости не плачет; наверное, думает, что папа перед ним, а мне так захотелось сказать ему – сын.
Время потеряло бег. Солнце жгло нас со всех сторон. Под вечер температура, аспирин и TV. Я мету кухню, точу ножи. И всё это время мы говорим, говорим, всё говорим, говорим… кухня, ноктюрн в четыре руки: ребёнку какао, ей чай, мне кофеёк. Через полчаса ребёнка зевок, и мы идём выбирать ему торт…

Страсть!
Нет! Не путай её с похотью или вожделением, или просто – с банальным утоленьем желанья, а после храпеньем… страсть между нашими взглядами – ток, по которому идут чувства, похожие на любовь. Когда смотришь в глаза, и понимаешь – а может она? И она тянет пальцы, задевает тебя едва, смущена, и как будто немного пьяна и легка! Эта женщина за год впервые легка! Исподлобья смотрит и видит перед собой мужика! Не самца-кабеля, что отдраит, а утром: «пока!», а того, с кем можно спать и не спать, гулять в подворотнях в 4 утра, валяться в постели в 3 дня, искать по квартире мелочь на яйца и хлеб, который без просьбы сделает сам для неё омлет…