Мечта о пуле в сердце

 «Гениальная личность прежде всего совмещает в себе не только положительные, доблестные элементы современности, но и ее недостатки и пороки. Обладая громадными запасами сил, гениальные люди спешат взять от современной им жизни все, что в ней заключается, всем, что в ней есть, насладиться и всем перестрадать.
Но этим не ограничивается еще их гениальность: будучи вполне детьми своего века, разделяя с современниками своими все их положительные и отрицательные качества, они выделяются среди них, возвышаются над ними, уходя от всего относительного, преходящего, принадлежащего данному веку и составляющего злобу дня в область необъятного, безотносительного, общенародного или общественного, делающего их творения достоянием многих веков или многих народов, смотря по степени их гениальности и общечеловечности».
Александр Скабичевский, литературный критик и историк литературы.

3 октября 1814 года в Москве в доме у Красных Ворот в семье  капитан в отставке из небогатых помещиков Юрия Петровича Лермонтова и его супруги, Марии Михайловны, урожденной Арсеньевой, родился первенец – сын Михаил.
«По отцовской линии род Лермонтовых ведет свое начало от Георга Лермонта (Шотландия). Находясь на службе у польского короля, в 1613 году, при осаде крепости Белой, Георг Лермонт был взят в плен и перешел на сторону русских, сражался в чине офицера в отряде Д. Пожарского и за хорошую службу царю получил грамоту в 1621 году на владение землей в Галическом уезде Костромской губернии. От него и пошли Лермонтовы, уже во втором поколении, принявшие Православие. Юрий Петрович Лермонтов является седьмым коленом от прибывшего в Россию шотландского воина…»
Такой ответ получили исследователи жизни и творчества Лермонтова еще  в позапрошлом веке, обратясь в соответствующее геральдическое ведомство.
Но потомок гордого шотландского рода был простым армейским офицером, владел единственной деревенькой в Тульской области и мог похвастаться разве что красотой и добрым сердцем – при крайней несдержанности и легкомыслии. Это не помешало ему пленить единственную дочь соседки, владелицы богатого имения Васильевского, нервную и романтически настроенную Марию Михайловну. Несмотря на протесты матери, происходившей из богатого дворянского рода Столыпиных, молодая красавица стала женой простого офицера и через год после свадьбы родила сына.
(Бабушка поэта Елизавета Алексеевна (по мужу Арсеньева) была родной сестрой Д.А.Столыпина, внук которого Председатель кабинета министров П.А. Столыпин приходился таким образом троюродным братом Михаилу Юрьевичу Лермонтову).
В марте 1815 года бабушка перевезла дочь с внуком в свое любимое имение Тарханы в Пензенском уезде. Отца Михаил видел редко: во-первых, Юрий Петрович служил, поэтому не мог безвылазно проживать в имении, а во-вторых, у него откровенно не складывались отношения с тещей.
А через два года неожиданно заболела и вскоре умерла Мария Михайловна, оставив сыну о себе лишь смутные воспоминания о чем-то воздушном с нежным голосом и руками. Властная и жесткая, хозяйка Тархан Елизавета Алексеевна, едва ли не на похоронах поссорилась окончательно с зятем, и он уже на девятый день после смерти жены вынужден был уехать, чтобы сохранить за сыном право наследования Тархан (4081 десятин земельных угодий и 496 крестьянских душ).
Маленький Михаил разрывался между бабушкой и отцом, который лишь изредка появлялся в доме Арсеньевой.  Всю жизнь Михаил старался следовать наказу отца, хотя это далеко не всегда получалось:
«...ты одарен способностями ума, — не пренебрегай ими... это талант, в котором ты должен будешь некогда дать отчет Богу! ...ты имеешь, мой сын, доброе сердце, — не ожесточай его даже и самою несправедливостью и неблагодарностью людей, ибо с ожесточением ты сам впадешь в презираемые тобою пороки. Верь, что истинная, нелицемерная любовь к Богу, к ближнему есть единственное средство жить и умереть спокойно».
Будущий поэт фактически остался на руках у бабушки, которая обожала внука до безумия и ни в чем ему никогда не отказывала. Наоборот, обеспечила великолепное домашнее образование, приглашая лучших наставников и учителей. Михаила учили грек, швейцарец, француз, причем последний сумел внушить ему глубокий интерес и уважение к «герою дивному» и «мужу рока». Француза сменил англичанин, познакомивший Лермонтова с английской литературой, в частности с Байроном, который сыграл в его творчестве такую большую роль.
Михаил действительно был чрезвычайно одаренным ребенком, поскольку самостоятельно овладел основами живописи (впоследствии был неплохим художником, хотя и не любил выставлять этот свой талант напоказ), и очень любил… математику. Элементы высшей математики, аналитическая геометрия, начала дифференциального и интегрального исчисления увлекали Лермонтова в течение всей его жизни. Он всегда возил с собой учебник математики французского автора Безу. Но и об этом увлечении мало кто знал, а большинство просто не догадывалось.
Трижды -  в 1818, 1820 и 1825 годах бабушка возила внука на Кавказские минеральные воды, в Горячеводск (впоследствии переименованный в Пятигорск). – отдохнуть и повидаться с родственниками.  «Синие горы Кавказа, приветствую вас! — писал он в 1832 году, — вы взлелеяли детство мое; вы носили меня на своих одичалых хребтах, облаками меня одевали, вы к небу меня приучили, и я с той поры все мечтаю об вас да о небе...»
В 1825 году в Горячеводске Лермонтов впервые влюбился. Во всяком случае, сам он, спустя десять лет, записал в дневнике:
«Кто мне поверит, что я знал уже любовь, имея 10 лет от роду? Мы были большим семейством на водах Кавказских: бабушка, тетушки, кузины. К моим кузинам приходила одна дама с дочерью, девочкой лет 9. Я её видел там. Я не помню, хороша была она или нет. Но её образ и теперь ещё хранится в голове моей».
Обратите внимание: не в сердце – в голове. И впоследствии большая часть любовных увлечений Лермонтова будет также «головного происхождения», иначе никак нельзя объяснить их последующего скрупулезного разбора и анализа в письменном виде. Странно? Странно, конечно, но только не для мечтателя-меланхолика с талантом поэта и математическим складом ума.
В начале декабря 1825 года до Тархан дошла весть о том, что 19 ноября в Таганроге умер Александр I, потом – о событиях на Сенатской площади. Известия о восстании в Петербурге взволновали Елизавету Алексеевну, поскольку оба ее брата Столыпиных – генерал и сенатор – были достаточно близки с заговорщиками. Правда, сенатор А.А.Столыпин умер в мае 1825 года, но во  время следствия по делу о декабристах Н. А. Бестужев, со слов К. Ф. Рылеева, показал, что покойный сенатор А. А. Столыпин «одобрял общество и потому верно бы действовал в нынешних обстоятельствах вместе с ним».
Лермонтов услышал о декабристах, когда ему было одиннадцать лет. Так что в отроческие годы ему были хорошо знакомы и дороги имена Пестеля, Рылеева, Грибоедова и Кюхельбекера.
В 1828 году Елизавета Алексеевна привезла внука в Москву, где он был зачислен полупансионером в четвертый класс Московского университетского благородного пансиона и начал уже серьезно писать стихи: поэмы «Черкесы» и «Кавказский пленник» - явное подражание Пушкину. Именно к 1828 году сам Лермонтов относит начало своей поэтической деятельности. Позднее, в 1830 году он записал:
"Когда я начал марать стихи в 1828 году, я как бы по инстинкту переписывал и прибирал их, они ещё теперь у меня".
В декабре того же года Лермонтов был успешно переведен в пятый класс и за прилежное отношение к занятиям получил два приза: картину и книгу.
В Благородном пансионе Лермонтов с увлечение участвовал в создании рукописных журналов, а в одном из них («Утренняя Заря») даже был главным редактором. Именно в нем он опубликовал свою поэму «Индианка». Известную нам, увы, только по названию.
В 1830 году Пансион преобразовывается в гимназию, и Лермонтов оставил его. Он поступил в Московский университет на нравственно-политическое отделение, где два года обучался вместе с В.Г. Белинским, А.И. Герценом, Н.П. Огаревым, уже тогда влиявшими на общий идейный уровень студенчества. Возможно, большинство студентов и подпали под это влияние, но только не Лермонтов. Он, как всегда, жил своей собственной жизнью, волочился за барышнями (без особого успеха), писал стихи и начинал писать прозу.
Уважения к профессорам студент Лермонтов также не испытывал, и в результате одной наиболее дерзкой выходки был «завален» на всех экзаменах чохом, хотя, вне всякого сомнения, был одареннее и образованнее большинства своих сокурсников. Ему «милостиво» предложили остаться на второй год; Лермонтов ответил желчным отказом и убедил бабушку переехать в Петербург.
Увы, в петербургском университете ему не согласились зачесть двухлетнего обучения в Москве и предложили поступить на первый курс. Еще один удар по самолюбию, после которого Лермонтов окончательно поставил крест на светской карьере.
Волей или неволей, Лермонтов поступил в школу гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров, в которой «провел два страшных года»,  заполненных военной муштрой, сначала в звании унтер-офицера, а затем юнкера. а после ее окончания в звании корнета был зачислен в лейб-гвардии Гусарский полк, стоявший в Царском Селе под Петербургом, однако много времени проводил в Петербурге.
Интересно, что почти в то же время в эту же школу поступил его будущий соперник на роковой дуэли Н.С. Мартынов, который описывал Лермонтова в своих записках как высокообразованного и начитанного человека, своим воззрением далеко обогнавшего сверстников. В то же время одна из родственниц Михаила Юрьевича писала ему:
«…к несчастью, я вас знаю слишком хорошо, чтобы быть спокойной, я знаю, что вы способны резаться с первым встречным из-за первой глупости — фи! Это стыд; вы никогда не будете счастливы с таким отвратительным характером».
Справедливости ради стоит отметить, что когда Лермонтов хотел, он мог быть общительным и веселым, но чаще бывал замкнутым, желчным, язвительным и мрачно-задумчивым. Один из современников оставил нам такое его описание:
« …во всей его внешности было что-то зловещее и трагическое. Какой-то недоброй и сумрачной силой, задумчивой презрительностью и страстью веяло от его смуглого лица, от его больших и недвижно-темных глаз».
Трудно определить, где тут характер, а где – поза. Правда, в отличие от Пушкина, Лермонтов был весьма далек от царского двора, никогда не имел никакого придворного чина и не писал оскорбительных эпиграмм случайным людям, но высокомерные насмешки и дерзости по отношению к людям знакомым позволял себе частенько. При этом он не делал разницы между мужчинами и женщинами, да к тому же был весьма и весьма злопамятным.
Одно лето он проводил в подмосковном имении брата бабушки, Столыпина. Недалеко жили его московские знакомые барышни, и Лермонтов без памяти влюбился в черноокую красавицу Екатерину Сушкову. Они были ровесниками, но Сушкова уже считалась барышней на выданье, а Лермонтов – едва вышедшим из гимназии мальчишкой. Разумеется, красавица не приняла всерьез его неловкие объяснения, предлагая в ответ поиграть в волан или прогуляться.
В записках Сушковой Лермонтов рисуется невзрачным, неуклюжим, косолапым мальчиком, с красными, но умными выразительными глазами, со вздернутым носом и язвительно-насмешливой улыбой. Кокетничая с Лермонтовым, Сушкова в то же время бессознательно над ним издевалась. Когда они встретились вновь при совершенно иной обстановке, Лермонтов отомстил Сушковой очень зло и жестоко. Пожалуй, даже слишком жестоко.
Любопытно, что до встречи с Сушковой Лермонтов в четырнадцать лет уже влюбился – тоже без памяти – в другую свою ровесницу. В 1828 году в Москве произошло знакомство с семьей Лопухиных, где было три дочери. Варвара Лопухина на всю жизнь стала сердечной мукой Лермонтова, хотя проявлялось это весьма своеобразно.
Как писал в своих воспоминаниях близкий родственник и друг Лермонтова Аким Павлович Шан-Гирей, «…Варенька была натура пылкая, восторженная, поэтическая и в высшей степени симпатичная… Она нравилась многим: тонкие черты лица, большие задумчивые глаза, в омуте которых можно было утонуть, и взгляд, ничего общего не имевший с томным... но такой манящий…»
 Этот образ стал для Лермонтова эталонным. И возникает во многих стихах, иногда почти неотличимых друг от друга, хотя посвящены даже не Лопухиной, а двум дргим женщинам:
Она не гордой красотою
Прельщает юношей живых,
Она не водит за собою
Толпу вздыхателей немых...
Однако все ее движенья,
Улыбки, речи и черты
Так полны жизни, вдохновенья,
Так полны чудной простоты.
                ***
Она поет — и звуки тают,
Как поцелуи на устах,
Глядит — и небеса играют
В ее божественных глазах;
Идет ли — все ее движенья,
Иль молвит слово — все черты
Так полны чувства, выраженья,
Так полны дивной простоты.
А вот это стихотворение принадлежит перу Александра Сергеевича Пушкина. Написано в мае 1832 года в альбом графине Завадовской. То есть примерно в то время, когда Лермонтов закончил военное обучение и стал появляться в свете.
Всё в ней гармония, всё диво,
Всё выше мира и страстей;
Она покоится стыдливо
В красе торжественной своей;
Она кругом себя взирает:
Ей нет соперниц, нет подруг;
Красавиц наших бледный круг
В ее сияньи исчезает…
Честно говоря, особой разницы между тремя творениями не вижу. Два первых – просто близнецы, появившиеся явно под влиянием третьего. Слог, размер, стиль – все совпадает. Только Пушкин писал такие стихи в альбомы светских красавиц, а Лермонтов – пытался публиковать. Понятно, что без особого успеха.
В это время Лермонтов вел очень бурный светский образ жизни, блистал в гостиных, сводил с ума женщин своей «холодной загадочностью». Не выдержала даже та самая Катенька Сушкова, которая когда-то посмеялась над нескладным мальчишкой. Мишель настолько вскружил ей голову, что она… сама призналась ему в любви.
Поступок весьма романтический… в романах. В жизни же мадемуазель Сушкова нанесла серьезный урон своей чести и репутации, поскольку Лермонтов ответил ей унизительной и грубой насмешкой, не забыв припомнить детские обиды. Скандал произошел нешуточный, а за Лермонтовым прочно закрепилась репутация «рокового мужчины».
А как же любовь всей его жизни Варенька Лопухина? А никак. Светская жизнь – сама по себе, любовь к Вареньке – сама по себе, причем со значительными периодами полного охлаждения, когда бедная девушка решительно не знала, что ей делать. То она получает письмо с чудесными стихами, то до нее доходят слухи (весьма правдивые) о бурном романе Мишеля с дочерью драматурга Федора Иванова Натальей. Поэту искренне казалось, что он, наконец, нашел истинное счастье. А потом новая любовь померкла, вернулись былые чувства к Вареньке и заодно… ревность к окружавшим ее молодым людям. Напомню, что Лопухина жила в Москве. А Лермонтов – в Петербурге. Так что это было тем, что сейчас назвали бы виртуальным романом.
Немудрено, что Лермонтов и Лопухина плохо понимали друг друга. Он воспринимал ее то как сестру, то как возлюбленную, причем угадать как именно это будет в очередной раз было просто невозможно. Варенька была в полной растерянности, поэт-гусар, похоже,  не мог дать себе отчета, как же он к ней относится.
В порыве ревности и обиды (придуманных им самим) Лермонтов писал:
Я не унижусь пред тобою:
Ни твой привет, ни твой укор
Не властны над моей душою,
Знай, мы чужие с этих пор.
А через несколько дней – поворот на сто восемьдесят градусов:
О, вымоли ее прощенье.
Пади, пади, к ее ногам.
Не то — ты приготовишь сам.
Свой ад, отвергнув примиренье.
Сильное чувство оформилось у Лермонтова лишь тогда, когда он узнал о том, что Варенька вышла замуж за Н.И. Бахметьева. Это было воспринято им, как предательство и эхом отзывалось потом практически в каждом произведении, посвященном реальной жизни.
Это произошло в 1835 году и совпало с первым появлением произведений Лермонтова в печати, правда, без его ведома. Один из его товарищей отнес повесть «Хаджи-Абрек» в журнал «Библиотека для Чтения». Лермонтов остался этим очень недоволен, и хотя повесть была благосклонно принята читателями, долго еще не хотел печатать своих стихов, предпочитая числиться «светским поэтом».
Критические наблюдения этой поры над жизнью аристократического общества легли в основу драмы «Маскарад», которую Михаил Лермонтов переделывал несколько раз, но так и не добился разрешения цензуры на постановку. Это тоже не улучшило ни его характера, ни его отношения к окружающим.
А. Е. Баратынский, который познакомился с поэтом перед самой его гибелью, писал жене:
«…человек, без сомнения, с большим талантом, но мне морально не понравился. Что-то нерадушное, холодное».
К началу 1837 году у Михаила Лермонтова не было литературного статуса: многочисленные стихотворения (среди них признанные в будущем шедеврами «Ангел», «Парус», «Русалка», «Умирающий гладиатор», поэма «Боярин Орша» в печать не отданы, романы не закончены, связей в литературном мире не завязалось. И тут произошла дуэль на Черной Речке…
Творчество Лермонтова волею обстоятельств само по себе делится на два этапа: до 1837 года и после него. Разделительной вехой служит стихотворение «Смерть поэта», разошедшееся в списках по всей России и круто изменившее судьбу Лермонтова. Михаил Юрьевич был болен, когда стало известно о роковой дуэли. Дошли до него и разные толки, особенно дамские в защиту Дантеса, по мнению которых «Пушкин не имел права требовать любви от жены своей, потому что был ревнив, дурен собою».
Женская логика иногда действительно способна довести до исступления кого угодно, а не только впечатлительного поэта. Негодование Лермонтов мгновенно выплеснул на бумагу, причем сначала закончил стихотворение: «И на устах его печать». Именно в таком виде оно быстро распространилось в списках, вызвало бурю восторгов у читателей, и некоторый холодок в высшем петербургском свете, где рассматривали участников дуэли менее пристрастно. Зато автор стихотворения «На смерть поэта» мгновенно стал героем дня. Подчеркну – речь идет о первом варианте, за который наказать поэта никто бы не мог. Не за что.
Но когда близкий родственник, Столыпин, стал при Лермонтове оправдывать Дантеса, доказывая, что иначе он поступить и не мог, Лермонтов моментально прервал разговор и в порыве гнева написал страстный и не слишком внятный вызов «надменным потомкам» (последние 16 стихов). Именно эти шестнадцать строчек и вызвали высочайшее негодование: их справедливо посчитали «воззванием к революции».
(Который раз читаю и перечитываю первые четыре строки из шестнадцати крамольных, и так и не могу найти в них смысла. Невнятный набор трескучих фраз. Перечитайте сами и попробуйте прозой изложить ход мыслей автора. Я – бессильна.
«А вы, надменные потомки
Известной подлостью прославленных отцов,
Пятою рабскою поправшие обломки
Игрою счастия обиженных родов!»)
И тут сам по себе напрашивается вопрос: не будь дуэли на Черной Речке, стал ли бы Лермонтов знаменитым поэтом? Не будь крамольной приписки и «жестоких гонений на поэта» после нее, заметил ли бы кто-нибудь в России его собственную гибель на дуэли три года спустя?
«Высочайшая реакция» на стихотворение последовала немедленно: по приказу самого царя за распространение последних 16 строк стихотворения «Смерть поэта» Лермонтов был арестован, а затем переведён в Нижегородский драгунский полк, находившийся в Грузии. Там он (sic!) встречался с опальными декабристами; познакомился с грузинской интеллигенцией, живо интересовался фольклором горских народов, их бытом, традициями и языком. Кавказские темы заняли прочное место в творчестве Лермонтова — писателя и художника.
Очень грустно развенчивать еще одну легенду о великом поэте, но в этот неполный год Лермонтов на Кавказе не столько служил, сколько «проходил лечение» в Пятигорске и Кисловодске, сильно простудившись по дороге из Петербурга на Кавказ. Благо средства позволяли проводить время на целебных водах в окружении блестящего общества. А когда это общество наскучило – пришло дозволение вернуться в столицу.
Ссылка длилась всего несколько месяцев, поскольку бабушка задействовала все свои многочисленные связи и все свое влияние, чтобы добиться прощения. В  петербургский «свет», Лермонтов вернулся героем и вскоре, под воздействием кавказских впечатлений, создал «Мцыри» и «Демона», бесспорно оригинальные и талантливые произведения, принесшие ему настоящую славу.
Вообще-то Лермонтов после хлопот бабушки и В.А. Жуковского был переведён в Гродненский гусарский полк, стоявший под Новгородом, но по пути к месту новой службы поэт задержался в столице, а затем 9 апреля 1838 года возвращен в лейб-гвардии Гусарский полк. На этом «жестокие гонения» закончились.
Ходили слухи, что большой почитательницей творчества Лермонтова была императрица Александра Федоровна, которая и заступалась за него бесконечно перед августейшим супругом. Очень может быть, потому что наказание, которое понес поэт, совершенно не соответствует его проступку. За призыв к свержению трона можно было угодить в Сибирь лет эдак на десять.
Поэт отблагодарил свою высокую покровительницу по-своему: на новогоднем бале-маскараде позволил себе дерзкую выходку против императрицы и ее придворной дамы.  Он «не узнал» высокую персону и обошелся с ней едва ли не как с дамой полусвета. Так нарушать этикет не дозволялось никому.
Удивительно, но Лермонтову и это сошло с рук Поэт по-прежнему посещал великосветские гостиные, писал стихи, публиковал их, в свойственной ему язвительно-мрачной манере волочился за хорошенькими женщинами…
Два года Лермонтов жил в Петербурге весьма насыщенной светской жизнью - посещал литературные салоны семьи Карамзиных, В. Одоевского, бывал на балах и приемах у аристократии и непрестанно сетовал на то, что «…высший свет становится мне более чем несносным, потому что нигде ведь нет столько низкого и смешного, как там», - писал он одной из московских знакомых.
Собственно, можно об этом и не рассказывать, достаточно перечитать повесть Лермонтова «Герой нашего времени». Автор себе нисколько не польстил, во всяком случае, симпатии его лирический герой мог вызвать только у экзальтированных барышень.
В одной светских гостиных, у графини де Лаваль, два месяца спустя после происшествия на балу-маскараде произошла ссора Лермонтова с Эрнестом де Барантом, сыном французского посланника в России. Де Барант обвинил Лермонтова в том, что он дурно отозвался о нем в беседе с одной знакомой им обоим особой и что он занимается распространением сплетен.
- Ваше поведение смешно и дерзко, господин де Барант, - холодно отозвался Лермонтов.
- Во Франции я бы знал, как обойтись с вами после таких слов! – вскипел де Барант.
- С чего вы взяли, что в России иные понятия о чести, и что мы позволяем себя оскорблять? – отпарировал Лермонтов.
- Сударь, вы мне ответите за эти слова!
- С превеликим удовольствием.
- Я вас вызываю!
- Выбор оружия за вами.
Француз выбрал шпаги, но затем было решено драться на них до первой крови, а затем стреляться. Дуэль произошла 18 февраля 1840 года в полдень за Черной Речкой(!). 
Только чудом жизнь Лермонтова не оборвалась, иначе можно себе представить, как это подали бы «патриоты»: французы злонамеренно и безнаказанно убивают цвет русской поэзии!
Увы, Лермонтов был весьма неважным фехтовальщиком (в отличие, кстати, от Пушкина). При первом же выпаде клинок его шпаги переломился, а искусно владевший этим оружием де Барант поскользнулся и лишь слегка задел грудь своего противника по касательной.
С пистолетами вышло не лучше. Стрелявший первым де Барант промахнулся, а Лермонтов выстрелил в воздух. Чем дело и завершилось… казалось бы. Противники пожали друг другу руки и вполне мирно разъехались.
Надо сказать, что Николай I вообще относился к дуэлям с отвращением. Как только о поединке стало известно, Лермонтов был арестован и посажен в Арсенальную гауптвахту. Де Барант вскоре покинул Россию и вернулся во Францию. А Лермонтов вторично отправился в ссылку на Кавказ. Чин поручика ему сохранили, но определили в действующую армию.
Лермонтов оказался храбрым офицером, командование представляло его к золотой сабле,  дважды - к ордену, но Николай I все представления отклонил. По-видимому, считал, что поэт еще не до конца искупил свою вину, а может быть, просто не мог справиться с личной неприязнью. В конце концов, император был только человеком и ничто человеческое не было ему чуждо.
Одно только очевидно: не было никакого высочайшего повеления «организовать» очередную дуэль, чтобы погубить поэта. Не было никакого «второго стрелка в кустах», как бы ни старались это доказать некоторые биографы Лермонтова, чрезмерно увлекавшиеся криминалистикой. Был молодой человек с очень непростым характером, тяжело переживавший отказ государя признать его военные заслуги. И из-за этого цеплявшегося к самому ничтожному поводу для выплеска своего недовольства. Не было бы Мартынова – подвернулся бы другой, вопрос времени.
Немногие его друзья предвидели это. 20 мая 1840 года А. С. Хомяков пророчески писал Н. М. Языкову:
«А вот еще жалко: Лермонтов отправлен на Кавказ за дуэль. Боюсь, не убили бы. Ведь пуля дура, а он с истинным талантом и как поэт, и как прозатор».
Тем не менее, в январе следующего года Лермонтову удалось выхлопотать себе трехмесячный отпуск и разрешение провести его в Петербурге. Казалось бы, гроза прошла стороной: в столице образованные люди зачитывались «Героем нашего времени», весь тираж повести был почти мгновенно раскуплен, дамы и девицы упивались стихотворениями «русского Байрона»…
Графиня Ростопчина впоследствии вспоминала:
«Три-четыре месяца, проведенные тогда Лермонтовым в столице, были, как полагаю, самые счастливые и самые блестящие в его жизни. Отлично принятый в свете, любимый и балованный в кругу близких, он утром сочинял какие-нибудь прелестные стихи и приходил к нам читать их вечером. Веселое расположение духа проснулось в нем опять в этой дружественной обстановке; он придумывал какую-нибудь шутку или шалость, и мы проводили целые часы в веселом смехе, благодаря его неисчерпаемой веселости».
Лермонтов, окончательно решившийся покончить с военной службой и заняться изданием журнала, подал «на высочайшее имя» прошение об отставке. Вдохновляло его и то, что отпуск продлили еще на месяц: он полагал, что коли дают отсрочку, так и отставку примут. А чтобы окончательно убедиться в своем безоблачном будущем, отправился… к той же гадалке, которая предсказала Пушкину «смерть от белого человека».
Задав ей вопрос, останется ли он в Петербурге, Лермонтов услышал:
- В Петербурге тебе вообще больше не бывать, не бывать и отставки от службы, а ожидает тебя другая отставка, после коей уж ни о чем просить не станешь.
И буквально на следующий день пришло предписание о возвращении на Кавказ.
Прощальный вечер проходил в доме Карамзиных, и все присутствовавшие утверждали, что Лермонтов был очень грустен, задумчив и беспрестанно говорил о неминуемой близкой смерти.
Это не помешало ему, впрочем, перед отъездом написать восемь(!) чрезвычайно язвительных стихов в адрес графа Бенкендорфа, как он полагал – его главного недоброжелателя. Не самый разумный поступок для офицера, должна заметить. Граф отреагировал, как бы сейчас сказали, «адекватно»:  секретным приказом запретил Лермонтова допускать к собственно военным действиям. Карьеру в армии можно было считать законченной.
На Кавказ, впрочем, поэт не слишком торопился: по дороге туда заехал в Москву, где провел несколько недель, посещая родных и друзей. В кругу молодежи в ресторане встретил его тогда и немецкий поэт Фридрих Боденштедт – впоследствии лучший переводчик на немецкий Пушкина, Лермонтова, Тургенева.
Боденштедт оставил любопытные воспоминания о своих московских встречах с Лермонтовым.
«...Мы были уже за шампанским. Снежная пена лилась через край стаканов, и через край лились из уст моих собеседников то плохие, то меткие остроты.
— А! Михаил Юрьевич! — вскричали двое-трое из моих собеседников при виде только что вошедшего молодого офицера.
Он приветствовал их коротким «здравствуйте», слегка потрепал Олсуфьева по плечу и обратился к князю (А.И. Васильчикову) со словами:
— Ну, как поживаешь, умник?
У вошедшего была гордая, непринужденная осанка, средний рост и замечательная гибкость движений. Гладкие, слегка вьющиеся по обеим сторонам волосы оставляли совершенно открытым необыкновенно высокий лоб. Большие, полные мысли глаза вовсе не участвовали в насмешливой улыбке, игравшей на красиво очерченных губах молодого человека.
Одет он был не в парадную форму; на шее небрежно повязан черный платок; военный сюртук не нов и не до верху застегнут, и из-под него виднелось ослепительной свежести белье. Эполет на нем не было.
Во время обеда я заметил, что Лермонтов не прятал под стол своих нежных, выхоленных рук. Отведав нескольких кушаний и осушив два стакана вина, он сделался очень разговорчив и, надо полагать, много острил, так как слова его были несколько раз прерываемы громким хохотом.
К сожалению, для меня его остроты оставались непонятными, так как он нарочно говорил по-русски и к тому же чрезвычайно скоро, а я в то время недостаточно хорошо понимал русский язык, чтобы следить за разговором.
Я заметил только, что остроты его часто переходили в личности; но, получив раза два меткий отпор от Олсуфьева, он счел за лучшее упражняться только над молодым князем.
Некоторое время тот добродушно переносил шпильки Лермонтова; но наконец и ему уже стало невмочь, и он с достоинством умерил его пыл, показав, что при всей ограниченности ума, сердце у него там же, где и у других людей.
Я уже знал и любил тогда Лермонтова по собранию его стихотворений, вышедшему в 1840 году, но в этот вечер он произвел на меня столь невыгодное впечатление, что у меня пропала всякая охота поближе сойтись с ним. Весь разговор, с самого его прихода, звенел у меня в ушах, как будто кто-нибудь скреб по стеклу...»
До Кавказа Лермонтов в компании со своим родственником Александром Столыпиным добирались долго – дороги были, мягко говоря, скверные. Едва приехав в Ставрополь, Лермонтов тут же испросил у начальства разрешения задержаться там «на несколько дней». А за это время успел загореться новой идеей: ехать не в Темир-Хан-Шуру (теперь – город Буйнакск), где находился его полк, а в Пятигорск.
Почему? Однозначного ответа на этот вопрос не существует. Не из-за того же, в конце концов, что случайный попутчик, оказавшийся вместе с ними на станции в крепости Георгиевская, превозносил прелести жизни в курортном Пятигорске, противопоставляя им трудности и опасности боевой жизни? Как будто Лермонтов сам этого не знал! И тем не менее…
Столыпин колебался: у них были и подорожная, и достаточно строгая инструкция, согласно которой Лермонтов должен был как можно скорее явиться в отряд. Поэт решил задачу очень просто – бросил монетку. Орел – ехать в отряд, решка – в Пятигорск. Полтинник упал решкою вверх…
Столыпин и Лермонтов прибыли в Пятигорск 13 мая 1841 года и прожили там два месяца до роковой дуэли Лермонтова с Мартыновым. А как же приказ явиться в полк, спросите вы. А очень просто: Лермонтов попросил разрешение остаться в Пятигорске до полного излечения от лихорадки и без особых проблем его получил.
Самодурство самодержавия – иначе не скажешь. Специально все подстроили, чтобы погубить молодого, талантливого поэта.
Дальнейшее хорошо известно. В Пятигорске как раз в это время находился отставной майор Мартынов, однокашник Лермонтова по военной школе. Они возобновили старое знакомство, хотя Николай Мартынов прекрасно помнил насмешки и колкости, которыми осыпал его Лермонтов в прежние времена. Осыпал, надо сказать, незаслуженно: Мартынов признавал поэтический и художественный талант Лермонтова и ничем не задевал его самолюбия.
Впрочем… Мартынов был высоким, красивым блондином, а Лермонтов, как известно, красавцем никогда не считался. Зато не считал нужным сдерживать свой непростой характер в отношениях с другими людьми. Сама их встреча была первым шагом к дуэли, хотя оба они об этом вряд ли догадывались.
К несчастью, военная карьера Мартынова не удалась: за полгода до роковой встречи в Пятигорске ему по не до конца выясненным причинам пришлось подать в отставку. А поскольку он всегда мечтал стать генералом, расстаться с этой мечтой оказалось очень трудно. Мартынов замкнулся, стал одеваться нарочито по-черкесски, на поясе всегда носил большой кинжал. Идеальная мишень для острот Лермонтова!
Да, но только Лермонтов был всего-навсего поручиком, а Мартынов – хоть и отставным, но майором. И вправе был требовать к себе определенного уважения со стороны младшего по чину. Увы, поэта такие мелочи никогда не заботили: он возобновил привычную ему манеру отношений с бывшим однокашником. Который, надо сказать, был достаточно терпелив.
До дуэли с Лермонтовым Мартынов вообще в поединках не участвовал, в скандальных историях замешан не был и меньше всего походил на бретера. Но вечером 13 июля 1841 года в зале дома генерала Верзилина Лермонтов, оживленно беседуя с дочерью хозяев Эмилией и… Львом Пушкиным, младшим братом великого поэта (!), посоветовал своей собеседнице «быть осторожнее с этим опасным горцем с большим кинжалом: он ведь и убить может». Он, разумеется, метил в Мартынова, который тоже находился в зале.
 На беду звучавший до сих пор рояль замолк как раз в эту минуту и слова Лермонтова прозвучали более чем отчетливо. Шутки закончились – Мартынов вышел из себя и резко заявил:
- Я долго терпел оскорбления господина Лермонтова, но впредь этого делать не намерен!
Лермонтов… улыбнулся. Это стало последней каплей: Мартынов вызвал его на дуэль. То есть получается, что Михаил Юрьевич спровоцировал этот вызов единственно из-за своей чрезмерной любви к острому словцу. К тому же Мартынов был посредственным стрелком, а Лермонтов – отличным. В любом случае, дуэль стала неизбежной.
По-видимому, Лермонтов все-таки понял свою неправоту и попытался смягчить ситуацию, отказавшись от своего выстрела. К тому же, чем бы ни кончилась дуэль, будущее поэта было, мягко говоря, печальным: второй дуэли император ему бы никогда не простил.
Но Мартынов, боясь оказаться смешным в глазах окружающих, от примирения отказался. Именно это и ставит ему в вину большинство историков: отставной майор якобы твердо был намерен убить своего обидчика. Откуда взялась такая уверенность – непонятно. Но он был «просто Мартыновым», а не известным в России поэтом, посему и оказался обвиненным во всех смертных грехах.
Точные обстоятельства дуэли неизвестны до сих пор, но существует множество самых разнообразных версий. Бесспорно одно: Мартынов, вызвавший Лермонтова на дуэль, не мог демонстративно выстрелить в воздух, так как тогда поединок, по негласно действовавшему тогда дуэльному кодексу, считался бы недействительным: в воздух мог стрелять только вызывающий на дуэль. Так что выбора у Мартынова не было, только положиться на волю Божью.
Александр Скабичевский писал через некоторое время после трагедии:
«Командовал Глебов... «Сходись!» — крикнул он. Мартынов пошел быстрыми шагами к барьеру, тщательно наводя пистолет. Лермонтов остался неподвижен. Взведя курок, он поднял пистолет дулом вверх и, помня наставления Столыпина, заслонился рукой и локтем, «по всем правилам опытного дуэлиста». «В эту минуту,— пишет князь Васильчиков,— я взглянул на него и никогда не забуду того спокойного, почти веселого выражения, которое играло на лице поэта перед дулом уже направленного на него пистолета». Вероятно, вид торопливо шедшего и целившегося в него Мартынова вызвал в поэте новое ощущение. Лицо приняло презрительное выражение, и он, все не трогаясь с места, вытянул руку кверху, по-прежнему кверху же направляя дуло пистолета. «Раз... Два... Три!» — командовал между тем Глебов. Мартынов уже стоял у барьера. «Я отлично помню,— рассказывал далее князь Васильчиков,— как Мартынов повернул пистолет курком в сторону...» В это время Столыпин крикнул: «Стреляйте! или я разведу вас!»... Выстрел раздался, и Лермонтов упал как подкошенный, не успев даже схватиться за больное место, как это обыкновенно делают ушибленные или раненые...»
Лермонтов был убит, но… ни один из поэтов того времени не почтил памяти своего собрата хотя бы одной строкой. Лермонтов трагически погиб на дуэли, но сам же эту дуэль и спровоцировал. И, наконец, если бы наш великий поэт не манкировал своими служебными обязанностями и не разъезжал бы по курортам под предлогом «окончательного излечения от лихорадки», то и дуэли-то не было бы.
Этой – не было бы. Но – абсолютно в этом уверена – была бы другая. Лермонтов никогда не скрывал своей мечты «умереть с пулей в сердце», а вне театра военных действий встретить такую смерть довольно затруднительно. Нужно ее хорошенько поискать и самому создать для нее все условия.
Что, собственно, и произошло. 15 июня 1841 года Михаил Лермонтов был убит. Не «пал оклеветанный молвой», не был «невольником чести». Просто дал себя застрелить.
И дуэль в Пятигорске не была фатальной случайностью. Вдумайтесь: поэт погиб исключительно из-за своего тяжелого характера. Козни самодержавия тут совершенно не при чем. Повторю: не будь Лермонтов (как и Пушкин, впрочем) признанным стихотворцем, никто в России дуэль и не заметил бы. Мало ли сумасбродных молодых дворян расставалось с жизнью на ничем не оправданных дуэлях?
Похороны Лермонтова, несмотря на все хлопоты друзей, не могли быть совершены по церковному обряду. Официальное сообщение об его смерти гласило:
 «15 июня, около 5 часов вечера, разразилась ужасная буря с громом и молнией; в это самое время между горами Машуком и Бештау скончался лечившийся в Пятигорске М.Ю. Лермонтов».
По словам князя Васильчикова, в Петербурге, в высшем обществе, смерть поэта встретили словами: «туда ему и дорога».
Михаил Лермонтов был похоронен на городском кладбище в Пятигорске. Позднее гроб с телом М.Ю. Лермонтова был перевезён в село Тарханы и погребён в семейном склепе Арсеньевых. 
В 1899 г. в Пятигорске открыт памятник Лермонтову, воздвигнутый по всероссийской подписке.