Свет в окне

Каждую ночь она проходила мимо Мишкиной кровати. Стройная, в белой длинной рубахе, с распущенными тёмными волосами. Красивая. Хоть он ни разу не видел её лица, но точно знал, что красивая. Она мягко ступала босыми ногами на грязный выцветший пол, проходила к окну, садилась на лавку и до самого утра, не поворачиваясь, глядела в чёрную даль. Под утро Мишку, боявшегося всю ночь пошевелиться, чтоб, не дай бог, не спугнуть столь прекрасное видение, будто кто ударял по голове, и очухивался он уже, когда солнечный лучи играли на стоявшем в печурке чайнике. Голова с каждым днём становилась всё тяжелее. Сойдя с кровати, он хватал чайник и жадно пил прямо из рожка не успевшую остыть за ночь тёплую воду, шарил рукой по полатке, находил недокуренную сигарету и брёл в туалет. На звук откидываемого крючка, на который запиралась Мишкина входная дверь, как морёные тараканы к воде, из всех деревенских щелей начинали сползаться опухшие, грязные от многодневных запоев алкаши. Сначала просто тихо рассаживались по углам. Так, молча, имея на всех одну сигарету и одну мысль, где бы взять опохмелиться, сосали хапчик, тяжело вздыхая и зычно сплёвывая. Несмотря на только начинающий день, их жизнь стопорилась. Мир был задёрнут пеленой пустоты и безразличия. Говорить было не о чем.
При виде пластмассовых «бомбочек» с синим названием «Жень-шень» синева в глазах оживала. В комнате всё приходило в движение. Кто–то хватал ведро с водой, кто-то двигал стульями. Бряцала печная заслонка, скрипела буфетная дверца, журчала льющаяся через воронку жидкость.
 – Добро не расплёскивай! Дай Мишке, у него руки не так трясутся!... Мишка, порато не напирай, дай убежать одному фунфырю, а потом уж второй заливай!... Не вякай ему под руку, алхимик долбаный!
Вода в бутыле, противясь технарю, сжималась и морщилась. Находились стопки, давно не мытые, замызганные спёкшимися губами, треснувшие стаканы, пластмассовые колпачки от пены для бритья и дезодоранта, оставшиеся ещё от прежней почти трезвой жизни. Вся мало-мальски пригодная тара шла в ход. Слабо разбавленный спирт обжигал горло и мозги. Говор становился бодрее и громче. Пелена пустоты и безразличия постепенно съезжала набок. Возникала неимоверная тяга к жизни и к давно начатым, но так и не законченным делам. Махали руками, шлёпали по костлявым коленям, качали головами. Щуря скосившийся глаз, грозили пальцем, уличая друг друга в неправде или хвастовстве. Не слушая никого, все разом врали, хвастались и даже пытались жалеть самих себя. –...У тебя худа жисть? Нет, паря, это у меня…– и мысль вместе с мутной соплёй выскальзывала в грязный высохший кулак и там, не высказанная, застывала. – Я полвека в совхозе отшоферил, неужели не разберу, кардан стучит или стойка. Говно твоя машина, а не автомобиль! Металлолом! – А иди ты со своей машиной!.. Вот у тебя Дуська хорошая! Так бы и…– и покручивает ладонью, будто ощупывая широкий Дуськин зад. Слышатся матерщина, щелчки, но очередная стопка всех мирит и успокаивает. И уже всё равно, жисть, жена или автомобиль…
Мишка мутными глазами смотрит на весь этот сброд и чувствует, роднее и ближе ему никого нет. С ними ненужный день к ночи скатывается незаметно, а ночью придёт длинноволосая красавица. И от предвкушения встречи Мишка непонятно и страшно скалится.
При матери Мишка пил редко. Но в деревне не стало работы. Кое-кто подался в город, и Мишка съездил, но там не прижился. Шумно. Да и матери одной тяжело было. Она уже тогда болела. Мать умерла, попробовал жениться. Но не срослось. Невеста Светка за месяц до свадьбы закрутила роман с командировочным. В город с ним уехала. Вскоре вернулась домой. Не одна, с дочкой. Она к Мишке начала ходить, но тот сначала всё бычился, обиду простить не мог. Но Светка взяла бабьей хитростью. День-второй у Мишки заночевала и заходила хозяйкой в доме. А потом опять её командировочный объявился. И Мишка запил. Вот с тех пор просветов в Мишкиной голове было всё меньше и меньше. Избу его в деревне давно прозвали притоном. Все деревенские и заезжие алкаши там околевали. Какую копейку получат, ту у Мишки и пропьют. А Мишке что? Для веселья только и надо. Чистая изба, при матери, превратилась в грязную забегаловку. Свет за неуплату отрезали, потолок и стены закоптели. Крыльцо скосилось, верхнюю ступеньку пьяный сосед провалил, так и стояло дырявым и скособоченным.
На днях снова объявилась Светка. Опять у неё что-то там пошло не так. Пришла и давай командовать, всех выгонять. Мужики запереглядывались, но перечить не стали. Решили, уйдёт – вернёмся. Пьяный Мишка, развалившись на диване, ухмылялся, зачем-то явилась. Светка его и так и эдак: «Что же ты делаешь? Запиться хочешь? Одумайся!» А потом давай лисой вокруг Мишки ходить: «Жить без тебя не могу. Давай снова сойдёмся. Как люди жить станем. И тебя, и избу отмою». Мишка спьяну сомлел. Но только притянул к себе Светку, а тут как будто мелькнула у окна белая тень. Оттолкнул Светку, та с дивана как щи пролила.
 – Уйди! Другая у меня в душе… Давно! Светка даже рот от удивления открыла. Потом очухалась, бабью гордость в горсть собрала и кинула на прощанье:
 – Другая?! Да кому ты нужен-то? Пьянь распоследняя!
А ночью к Мишке снова пришла Она. Пришла и села опять у окошечка. Темно, а Мишка с кровати видит, как у неё на шее жилочка бьётся. И кожа такая белая и гладкая. Так и хочется прикоснуться. Мишка пошевелился, пружина скрипнула, а она сидит не исчезает, спустил ноги на пол и пошёл к ней тихонечко. Наклонился, приобнял её, а она голову ему на руку опустила, щека холодная.
 – Посмотри, Миша, со мной в окошечко, свету сколько. Смотрит Мишка в окно, – темень непроглядная, крестовину на раме и то еле угадаешь.
– Где же ты свет видишь? Время за полночь.
– А ты лучше гляди… Вон как снежок сыплет. Мишка глядит, и вправду, белые хлопья так над деревней и кружат. На улице день-деньской. И уж сугробы везде. И дымы над избами все стойком стоят. Видно, морозно.
– Гляди-ко, мать с магазина тащится. Набрала, а сама поди уж из сил выбилась экую сумку нести. И наш старый конюх по дороге на Гнедке заправляет…
И так Мишке хорошо и легко от того, что он в окне видит. Словно маленький он ещё. И хочется ему напихнуть на ноги горячие с печи валенки и броситься на улицу мать встречать. И уж кинулся почти...
– Постой, дак ведь нет их ни которого. Давно померли. Да и снег почему? Рано ещё снегу-то…
А сам чувствует, что трясёт над деревней большим белым мешком, а из него снежная крупа так на избы и сыплется. Дом свой видит. Труба на крыше обвалилась, крыльцо со сломанной ступенькой совсем на бок завалилось. Мишка кое-как взобрался на него, заглянул в окно, а там черно. Нет ничего. Потёр снегом стекло, снова заглянул, и видит: за столом Маринка, Светкина дочка, в куклы играет, а над печью голубая занавесочка от жара так и ходит, туда-сюда. Откуда в его избе взялась Маринка,думает Мишка, он ведь не дозволял Светке её приводить. Даже когда Светка как-то в сердцах крикнула "Твоя девка-то!" Мишка не сдался. Загородился от сомнений запоями.
Маринка,вздрогнув от стука, повернулась личиком к окну и, увидев Мишку, улыбнулась. "Твоя девка-то, - наковальней застучало у Мишки в висках. - Твоя. И так ему захотелось в избу, к тёплому шестку, когда-то пахнувшему толокном и  пареным молоком. Вдруг окно начало темнеть. Мишка, заходясь от страха, что Маринка сейчас исчезнет,  застывшими от мороза козенками пытается отогреть обмёрзшую слудину, но длинноволосая красавица тянет  Мишку от дома.
 – Поёдём, Миша, со мной. Гляди, какая дорожка широкая. Мы по ней на троечке покатимся. Ты только руку с моего плеча не убирай. А снег всё сыплет и сыплет. За шиворот, в рукава. Чувствует Мишка, что стынет весь. И вдруг, как птичий щебет, Маринкин голосок: «В тепло, в тепло…» Обеими руками тянется Мишка к своему окну и просыпается от громкого стука...