Поэма. Зори Соловецкие. Часть 2

                1.   За «аз» единый

                В просторах серой беломорской ночи,
                По каменной груди монастыря,
                Скатился синей каплей Колокольчик,
                Слезой благочестивой звонаря…
                Склонив колени, буду скорбно слушать
                И грех, и святость, и печаль Руси.
                Спаси, Господь, загубленные души
                И души загубивших их, Спаси!

                Из стих-рения  «Соловецкое».  Игорь Басанов.

               

За двести лет найдём ли год спокойный;
Без войн и крови, происков врагов,
Без лютых драк; прямых или окольных
За власть и трон, под небом русским кров?
Дворцовый гром и лет лихих ненастья,
Не минули ворот монастыря…
И меркло куполов благообразье,
Стихал молитвы голос за царя.
Нередко вместо благостного звона
Набат гудел, пугающий простор,
Слова не богословские с амвона
Неслись и  пел не «аллилуйя» хор. 
Не слёзы по щекам от умиленья,
Но кровь текла у стен седых не раз.
Он был для многих - местом усмиренья
И гибли в муках за единый «аз».
За двести лет обитель изменилась,
В ней мало что вещало о былом.
Оделась в камень и мужала силой
Обласканная царственным двором.
Предстала перед Русью всей твердыней –
Союз креста смиренного с мечом.
Несла в умы людей Христово имя,
Надёжным в дни грозы была плечом.
Возросшая на почве благочестья,
Держалась древнерусской старины.
Но странно…, что попутно с этим вместе,
Здесь чах с годами свет её весны.
За внешне обретённым благолепьем
Жил мир духовный, внутренний, другой.
Терпенье подменялось чаще плетью,
Устав держался властною рукой.
Игумены, потом архимандриты   
Её втянули в сонм мирских забот.    
Ветшала мысль, мешала часто сытость,
Снижался прежней святости полёт.
От чистоты возвышенной начальной,
Училища апостольских наук, -
Осталась роскошь позолот сусальных
Да символ-знак – монашеский клобук.

Стоит поныне – витязь непокорный,
Обитель божья, воин-бастион…
Он кажется совсем нерукотворным,
А Матушкой-землёй сюда явлён.
Живёт он,  монастырь, непостижимой
Для нас, обычного ума людей,
И тайной силою веков хранимый,
Своею жизнью сокровенной в смуте дней.
Кто видел хоть однажды эти стены,
Навряд ли мощью не был поражён,
Не чувствовал как кровь бурлит по венам,
Огонь в груди неведомый зажжён.


       2. Соловки.  Обитель.   Лето 1658 года
                               
Июнь на севере всегда непредсказуем,
Сегодня жарко, завтра дождь и снег,
Вдруг ветер необузданный задует,
Волной крутою бросится на брег.
В декаде первой был карбас с Поморья,
Из ХОлмогор  привёз людей и кладь,
Монахи тут же всё стащили на подворье,
УстАвщик  крикнул им: «А ну-ка, не замать!»
 «Отец Илья, – спросил, – об этом знает?               
Откуда груз и кто был рядом с ним?» –
«Мы, Боголеп, брат, только помогаем,
Здесь старец был.  Ушёл, – вот ждём, сидим».
А старец в келье был архимандрита,
О новых о служебниках вёл речь:
«Почто таишься? - спрашивал сердито,-
Ты хочешь гнев Макария  навлечь?
Осьмнадцать книг по осени прислали
Да денег с ними двадцать три рубля,
А ты,  отец Илья, грешно слукавил
И братии не дал прочтенья для.
По-старому ведешь богослуженье,
Решение Собора  не указ?!               
В насельниках не видно тоже рвенья.
Учти! Взываю к вам в последний раз».

Гуд колокола, сочный и тягучий,
Всю братию созвал под купола,
Архимандрит к ней вышел – туча тучей,
Толпа, насторожившись, замерла.
«Прислали книги для богослуженья,
По старым чин вести запрещено!
Велят их все,  что есть, предать забвенью
И праведников  наших заодно.      
Нас щепотью  креститься заставляют,       
Три раза «аллилуйя» петь, не два,
Те книги латиняне исправляют…
На что ещё решится к нам Москва?!
Поклоны не земные – только в пояс,
Одноголосье требуют в церквах,
Они, о «ляцких крыжах»  беспокоясь,   
Забыли перед Богом всякий страх!            
Молитесь, братья, чтобы Он сподобил
Нас в вере православной умереть
Как деды и отцы.  Сей час тот пробил,
Противно ересь слушать и смотреть.
Кто есть согласный с этим приговором,
Зову вас руку приложить к нему.
Иных же, чтобы не было раздора,
Не выпускать по знаку моему» –
Бросался словом в братьев настоятель –
Седой, высокий, высохший старик.
Не всем он был в речах благоприятен,
Негласный, но протест уже возник….
…Подстёгнутые пастырским известьем,
Монахи возроптали громоглас:
«Латинской службе нет здесь места
Как не было. Не будет и сейчас!
Её мы не хотим и не приемлем,
Не нужно нам служебников таких,
Учили нас наставники затем ли, –
Богопротивный петь по храмам стих?».

Шептались,  кто согласен был, по кельям,
Роптали на глумленье, произвол,
Что настоятель, как князёк удельный,
Порядки непотребные завёл.
Попы: Кирилл, Садоф, Виталий, Никон
И иже с ними Герман, Спиридон
Составили письмо, просили вникнуть
Святейшего. Отправили с трудом.
«Челом, Святейший, бьют и извещают
Попы и богомольцы с Соловков,
Архимандрит Илья нас притесняет,
Что не поём по-старому псалмов.
По присланным служебникам обедню
Пропели, – биты были все плетьми.
Терзают нас, как если, псов последних,
Тебя мы просим – меры к ним прими.
Собрали здесь Собор намедни чёрный
И много сказано хулы про них, –
Про книги. Нам кричали вздороно:
«Из трапезной не выпустим живых!»
Что мы от православья отвращаем,
Предания отеческого нет,
И карами советчики стращают,
Отец Илья нам тем же кажет вслед».


                3. Митрополит.


                1

Митрополит всея Руси московский,
Святейший Никон, занят был иным.
Решались лично патриаршие вопросы –
Престол церковный шатким стал под ним.
Вкусивши мёду царского всевластья,
Стал мнить себя первейшим на Руси
И с твёрдостью настойчивой и страстью
Он требовал признанья, - не просил.
Мольбы монахов были безответны,
Хотя считал обитель он своей
И постриг принят был им в ней обетный,
И жил средь братии немало дней.
Отсюда начал путь свой восхожденья
К Олимпу Православия Руси.
Все новшества вводить стал принужденьем
Противникам анафемой  грозил. 
Упрям в гордыне был он непомерной,
Умён весьма, начитан, устремлён
И сам решал: что благо, а что скверна,
Не видел рядом значимей имён.
Вельможенравный был и сребролюбий,
Вершин достигнув, он себе служил.
В общении с людьми небрежный, грубый,
Не недругов – врагов себе нажил.
«Егда приехал», то всегда за ручку,
 «ЗдорОво», яко лис» и знал как звать.
Святейшим став, на все закрылся крючья,
Друзей в крестовую – ни-ни, пускать»
Не просто всё,  как видится сначала,
Раскол давно был начат, но не им,
Продолжил он и, Русь всея вскричала,
Воистину:  не думая, творим.
Поссорился с царём , Москву оставил
Притворно, но с обидой, на показ.
Снял сан с себя в обход церковных правил ,
На жесты Никон был всегда горазд…

Ну, ладно. Бог с ним.  Вспомнили попутно.
Вернёмся снова лучше в монастырь,
Расскажем, как жилось там трудно,
Как ширилась в среде монахов  гиль .

                2    
               
                1660 – 1663 годы

…Архимандрит Илья скончался вскоре,
Но сразу выбран был Варфоломей,
В обители, на клиросе, трудясь дотоле,
Уйдя в другую, связь не рвал он с ней.
Был призван братией единогласно,
(весною Новгород поставил в сан),
Возможно с ним, надеялись, угаснет
Страстей кипевших до него вулкан.
«Чтоб правил по преданью благочинно,
Учал  заветы старцев сохранять»,
Умел судить по их Уставу вины,
За братию, коль надо, постоять».
Искра, упав на высохшую почву,
Пойдёт, занявшись, палом низовым.
Затихнув, шаеть  будет днём и ночью,
Чтоб вновь подняться валом огневым.
Вот так и мысль, попав в среду глухую,
Поддержку сразу вряд ли в ней найдёт.
Особенно когда не растолкуют,
Когда народ в мирке своём живёт.
Принявши сан, (а лет он был осенних),
Наверно сознавал Варфоломей,
Что ничего один он не изменит,
Хоть будь того всей братии умней.

«Послушайте, возлюбленные братья!
Меня вы возжелали год назад
В начальники себе. Но мог ли знать я,
Как скоро стану этому не рад?
Как снова вспыхнут между вами ссоры,
Как рясы будете друг другу драть.
Плевать вам на церковные Соборы,
Указы их как должно исполнять.
Я зазрю , братья, к службам нераденье, 
Монашеский обет переступив.
Меня толкаете, чтоб силой принужденья
В обители порядок укрепил?
Священники, диаконы решили,
Подумав крепко, я не возражал,
Чтоб впредь «наречным пением » служили.
Поэтому я свой Собор созвал.
Давайте здесь своим соизволеньем,
Объявим приговор един для всех –
Вести по-новому богослуженье
И не чинить к тому никем помех»,-
Взывал к монахам новый старец строго
И зыбкая повисла тишина….
Кто «за», кто «нет» - их было много,
Но больше тех, кого пугала новизна.
Казалось бы; люд самый просвещённый
И в книгах новых видеть мог прогресс,
Но ум, догматами закрепощённый,
Имел над новым полный перевес.
И всё же!  С приговором согласились
И руки приложили, не томясь…,
Три года соглашением крепились,
Как смута вновь наружу прорвалась.

               

         4. Отъезд и возвращение.   Зима 1662 – 1663 годов

 

Возок катил заснеженной дорогой,
Давно оставлен Емецк  позади, 
А путь по зимнику весьма нелёгок,
Случись чего, и - помощи не жди.
На много вёрст леса в морозной дымке,
Живой души, - ни встретить, ни догнать
И благо, коль в дороге нет заминки,
И есть куда, тем более, пристать.
В тулуп  овчинный кутался возница,
За ним в таком же прятался седок,
Снежок сухой за  полозом вихрится,
Да дует встречный, жгучий ветерок.
Сереет небо – полог беспросветный,
Уныло всё и не на что глазеть.
Декабрь снегами часто здесь не бедный,
Каким бывает в средней полосе.
С письмом к царю от старцев соловецких
Варфоломей пустился на санях.
Обиды вёз в словах весьма нелестных
На Никона и всех его грехах.
В далёкий путь отправиться не просто:
Фураж, охрана, кони, провиант…
И не было тогда пристанищ сносных -
Принять и обогреть такой десант.
«От Пянды  до Михайлова подворья,
На острове Берёзовом , как раз          
И будет день пути, а хлебосольный
Хозяин рад уважить, отче, нас! -
Возница, обернувшись, крикнул громко
Сидящему монаху за спиной, -
Вёрст пять ещё трусцой в потёмках
Трястись придётся нам по-над Двиной».
Седок повёл озябшими плечами,
Ещё плотнее запахнул тулуп
И, крестно осенив себя перстами,
Ответом не встревожил сжатых губ.
Но вот печным запахло вскоре дымом,
Мелькнул между деревьев свет окна,
Избу такую не проедешь мимо,
Стоит на тракте, – издали видна.

Согревшись трапезой и жаром печки,
Архимандрит намерился прилечь,
Когда за стенкою услышал речи…,
О нём спросили, ни о ком, сиречь .
Вошёл стрелец – охранник его свиты:
«Тут, отче, срочно просится к тебе
Один приезжий мужичок невидный.
Из ХОлмогор, сказал. Сидит в избе.
Верхом скакали. Двое их. Замёрзли
Как цуцики, пошвыркались  чайком,
А как оттаяли, утёрли возгри      
И сразу к нам с допросом прямиком» –
«Зари нельзя дождаться! Что за дело? –
сердито оборвал монах стрельца, –
А ты трепись поменьше. Больно смелый!
Зови сюда нежданного гонца».
Вошёл селянин, вид не богатырский,
Треух, шубейка, валенки, порты.
Вгляделся. Ба! Работник монастырский
И… сердцем пал в предчувствии беды.
«Тревожим тебя, отче, на ночь глядя,
Отец Варфоломей, благослови!
Корысти не своей скакали ради,
Боимся, не дошло бы до крови.
Уставщик бьёт челом тебе Геронтий,
Прочти и сам решай, – как поступить?
Уехал ты, тут шум поднялся громкий,
Его каменьями хотели бить»,-
Сказал и, вытащив, подал бумагу
Архимандриту. Старец стал читать.
Закончив, глянул на гонца-беднягу,
Подумал: «Если б не сумел догнать?!
Не зря вельми так было неуютно,
Тревогой полнилась моя душа.
На шаг, решившись безрассудный,
Обитель бросить, сердцем не дрожа».

Наутро всех собрал в избе заезжей
И объявил: «Вертаемся назад!
В обители, (не стало нас), понеже   
Меж братией опять пошёл разлад».

В возке опять он ехал одиночкой,
От дум его никто не отвлекал,
Тряхнёт порою где-нибудь на кочке
И снова, погружаясь в мысль, дремал.
«Не пО сердцу мне эти измененья,
Которые затеял Патриарх.
Насильно, самочинно, с униженьем
Навязывал своё в монастырях.
Возвысившись, обидел он обитель,
Егда  Филиппа  мощи вдруг забрал.
Елиазар , наставник и учитель,
И он не смог тогда, не помешал.             
Душа у всех поныне слезОточит, –
Филипп-то здесь, у нас, пострижен был
И Никон знал об этом, между прочим.
Своё, преследуя, про всё забыл.
Игуменом пробыл Филипп здесь долго,
Осьмнадцать лет прошли, как год один.
Трудился сам везде всегда как пчёлка,
Каналов строил много и плотин.
А Никон Русь до верха взбаламутил,
Царь-батюшка пошёл на поводу.
Младой ещё,- вот Никон им и крутит
Причём у всех московских на виду.
Не стоило по-хамски, было, делать,
А мягко, осторожно, не в галоп.
Глядишь и, духовенство бы созрело…
А тут...? Не прыгнувши, вскричали «гоп».
И я хорош! Не нужно отлучаться…
Дела не волки, в лес не убегут.
Теперь придётся как-то разбираться
И взяться вместо пряника за кнут.
Герасим  там, наверно разжигает,
В карман, шельмец, за словом не ходок.   
Труды свои ночами сочиняет,
Средь братии о том ползёт слушок.
Да бывший настоятель Никанорка ,
К нам сосланный в обитель на «покой».
Да если бы! Сижу как на иголках…,
Но хоть стрельцы  послушны под рукой».
Погода выдалась на редкость жёсткой,
Залив сковало льдами сплошняком,
До острова без страха шли в повозках,
Никто не подгонял коней силком.
Висело солнце низко над пустынной,
Ледово-снежной гулкой тишиной.
Поездка выдалась нелепой, длинной,
Но миром ли закончится, войной?
По зимнику морскому шли быстрее,
Стомухи  объезжая, ропаки .
Вот-вот уже и небо заалеет,         
А дни на Беломорье коротки.
Подъехали, когда почти стемнело,
Куколи  башен издали видать 
И стен махину в снежных ляпах белых…,
Не ждали здесь, чтоб выйти и встречать.
Дежурившая стража всполошилась,
Приехавших, увидев у ворот.
Узнав Варфоломея, растворилась,
Ждала, когда его возок пройдёт….
О том, что настоятель возвернулся
В обители узнали в тот же час.
Одни возрадовались, кто-то усмехнулся
Недобро: «Он ли нам ещё указ!».

«Отцу Герасиму скажи, что он мне нужен
И пусть, как сможет, будет у меня.
Когда войдёт, останься сам снаружи,
А то начнётся тут же толкотня
Под дверью. Братия ужо не стерпит
И следом послухов своих  пошлёт.
Теперь она словам вельми не верит,
Не смотрит, как бывало раньше, в рот», –
Наказывал подробно служке старец
Варфоломей (обедня шла к концу).
В послушниках ходил недавно парень
И к настоятелю тянулся, как к отцу.

Вошёл монах, согнул в поклоне спину,
(со старцем был примерно лет одних).
Зачем был зван, ещё не знал причину,
Хотя предчувствий полнился плохих.
«Скажи мне, брат Герасим, что за смута,
Как только я уехал, началась?
Почто Геронтия решились самосудом
Каменьями побить, зело озлясь?».
Но тот в ответ нисколько не смутился,
Слова готовые летели с губ,
Усмешкой потаённой рот кривился,
Приём с допросом был ему не люб:
«Ты, отче, не меня спроси об этом,
Но братию сначала попытай,
Она-то даст на всё тебе ответы,
Потом уже виновных назначай.
Он чина не соблюл по приговору
И древлего  предания презрел.
Тебе напомню, коль умом ты скорый,
Что власти, отче, есть твоей предел.
Решит Собор меж братией все брани,
Я думаю, что в пользу не твою,

А словом он покрепче будет, зане
Ты ищешь только выгоду свою».

В ответе настоятель слышал вызов
И с мыслью собираясь, замолчал.
Пригладил бороду и с укоризной,
Вдруг осердившись, волю дал речам:
«Тебе ли плакаться о благочестии,
В грехах погрязши воровства?
Забыл, поди, как здесь, на этом месте
За то анафеме не предали едва?
Ты завистью съедаем, но не белой,
Гордыней обуян до самых пят.
Душа в молитве никогда не пела,
Но бесы за спиной твоей стоят.
Ты, вместо покаянья и смиренья,
В потугах возмущенья преуспел
Зело, не проявляя в этом лени.
Настроить всех протИв кого хотел?
Дожив до лет седых, ты к благонравью
Душой не льнул и не хотел идти
К Нему молитвенной дорогой. ТрАвлю
Тебе охотнее средь братии вести.
И грош цена тогда твоим «Посланьям…»,
Нет искренности в них и чистоты.
Закончишь, грешник, дни свои в изгнании,
Забвении, вдали от колготы …».

«Кто где окончит дни – ещё увидим! –
Одёрнув настоятеля, вскричал монах, –
Не рухнул бы, на двух на лавках сидя,
За вожжи не берись, коль не запряг!».
Двусмысленность смотрелась в этом вопле,
С угрозой вперемешку был намёк.
И до конца открылся старца облик,
И в чьих руках запальный фитилёк.
Герасим не прощаясь, хлопнув дверью,
Поспешно вышел тут же в коридор,
Задел слугу, стоявшего у кельи
И слышавшего их горячий спор.
Подошвами зашаркал по дорожке,
Ведущей в келью (жил в ней Никанор).
Cтоял пред ним, cпустя минутой позже,
Дословно передал весь разговор.
«Входи, входи, Герасим, не смущайся.
Почто смурной? Случилось ли чего?
Натоплено, - запреешь. Раздевайся,
Опять на час? Ты, как всегда бегом».


               5. Чёрный Собор. Февраль 1663 года


Монахи в храм Успенья не спешили,
Причину сбора, зная наперёд.
Но споры между ними не остыли
О новых книгах.  Шли не первый год.
Во храме, пред амвоном, стол не длинный
И в кресле настоятель восседал,
Толпились за спиною старцы чинно,
Как братии поднялся громкий гвалт.
«Почто ты время тянешь, настоятель?
Скажи, зачем собрал и, начинай!
Как будто нет у нас других занятий,
Выслушивать опять весь пустобай!».
Варфоломей поднялся и воскликнул:
«Не дело, братья, начинать нам с брани
Собор сегодняшний. Хочу сказать,
Что все равны и нет сейчас здесь званий,
Хочу лишь правды, но не за глаза.
Единогласием наречным не поёте,
Хотя о том меж нами уговор.
Почто вы снова нынче стали против?
Себе же, вопреки,  подняли ор».
Тут выскочил, не выдержав, Герасим,-
«Я буду бит тобой, как многих бил,
Что, аще загодя с тобою не согласен? -
Перстом тряся, насмешливо спросил.
«Какую правду тебе надо, отче?
Что всюду посадил своих людей?
Иль ту, от послухов твоих, сорочью?
Ответь Собору, отче, без затей», –
Продолжил он под смех, стоящих рядом
Своих единомышленников, но
Осёкся, встретившись со строгим взглядом,
Которым одарил их Никанор.
Но дьякон Нил не вытерпел и вылез,
И тоже с обвиненьем подступил
К Варфоломею и, что думал, вылил
С потоком слова бранного как мстил:
«Геронтий еретик и ты с ним вместе,
Как патриарха Грек  учил в Москве,
А тот царя, вероотступник бестия.
Поэтому, пока,  ты во главе».

Варфоломей, не слышал словно колкость,
Поднявшись снова, громко возгласил:
«Не вижу, братья, в перепалке толка,
Господь всех нас терпению учил.
Покой наш монастырский был нарушен
Отцом Геронтием, –  вы сразу в крик.
Я вас об этом спрашивал и слушал,
Считаю, что проступок не велик.
В свидетели он звал на душу Бога,
Что в помыслах своих и не в уме,
Служебников исправленных не трогал
И никогда желанья не имел.
Он вырос на примерах благочестья
Подвижников, пустынников святых.
В моих словах о нём ни капли лести
Но вы кидаетесь на каждый чих!
Указом государевым мне ведать
Приказано в обители во всём,
А вот Хломыге , труднику, за это
Правёж устроить будет поделом.          
А, чтобы по заулкам не шептались
И меж собою толки не вели,
И, чтоб исчезла недоверья наледь,
Я, пастырь вами избранный, велю:
«А буде я», вдруг, «стану превращать
Чины церковные и новые вводить…,
То «им, священникам, диаконам» вещать
«И без студения  о том мне говорить!». 
Поэтому давайте приговором
Своим, особым, споры завершим,
А буде кто подталкивать к раздору,
Смирением жестоким усмирим».
Поднялся рокот разногласый в храме
Взлетя под купол, плавно приутих,
Но тлел очаг, пласталось ссоры пламя,
Но кто в него подкинет дров сухих?

И Никанор, до этого стоявший молча
Как будто безучастный ко всему,
Рассёк своим вдруг гласом шума толщу,
И крик хоругвью взвился: «Не приму!
Помимо заповеданной нам веры
И чина, и двуперстного креста.
От книг от новодельных пахнет серой,
Я вижу руку в них антихриста».
Вплотную подойдя к Варфоломею,
Архимандрит и старец Никанор
Пенял ему, словами без елея,
Во всеуслышание на весь Собор:
«Но сам ты книг не осуждаешь новых,
Не ревностно стоишь за старину.
Так конь, когда копыта не в подковах,
Стремиться, где удобнее, свернуть. 
Я зазрю за тобою, настоятель –
Не крепок благочестием ты. Нет!
Послушники уже на это, глядя,
Не чтят нам отцепреданный завет.
Насельники склоняются к соблазнам,
Своим произволением слабы,
Скорблю, что мыслить стали разно
О вере и с молитвою грубы.
В обитель братия не принужденьем
Пришла. Позыв души сюда подвиг.
Своим, Ворфоломей, к ним нераденьем
И шаткостью своей чего достиг?» -
-«Ты лучше, Никанор, своих ретивых
Уйми и братию не будоражь, –
В ответ сказал Варфоломей учтиво,
Добавил  чуть с иронией, – уважь.
Слова поносные твои зело не к месту,
Я буду с теми, – как Собор решит.
Каким знаменьем осенятся крестным,
Пусть каждый сердцем выбор совершит.
Я, как и ты, со многим не согласен,
Но в исправленьях книжных есть резон,
Вельми он православью не опасен,
И благочестья не унизит он.
А вы почто стоите, молча, братья?
Каков ваш нынче будет приговор?
Не стану ни к чему вас призывать я,
Закончить только нужно этот спор».

Священник монастырский, бывши старшим
И настоятеля к тому же духовник,
Отец Леонтий, многих в жизни знавший,
Услышав всё, застыл на этот миг.
Подумал, удивившись: «Ах, как ловко,
Варфоломей, ты вывернуться смог!
Завидную явил здесь всем  сноровку, -
Одних медком, с другими в меру строг».

Монахи, оживившись, всколыхнулись
И крики раздались со всех углов,
И храм похож стал на пчелиный улей,
И не было в толпе закрытых  ртов.
«От веры не отступим непорочной,
А ересь книжную стащить в костёр!»-
Галдели, спорили до самой ночи,
Пока не сочинили приговор.


6. Противостояние. 1665 – 1668 годы



«Живёшь, живёшь, а некуда деваться, –
говаривала бабушка одна, –
Придёт пора со смертью обниматься…,
Теперь-то, внук, она мне не страшна».

Потомки станут век тот звать «бунташным».
И он похож был, в общем, на котёл:
Непредсказуемо бурлящий, страшный
В борьбе за веру, волю и престол.
Вначале голод, смута и Лжедмитрий,
Болотников, поляки, семь бояр….
Романов Михаил , поднявши скипетр,
С трудом, но на престоле устоял.
Но, что он взял тогда себе в наследство?
Голодную державу и разброд?
Врагов неукротимых  по соседству
Всегда готовых, выступить в поход?
Но время, о котором повествую,
Устойчивостью видится в одном –
В умах державность снова торжествует,
А Русь опять, как раньше, под крылом
И под присмотром мудрых глав орлиных,
И бдящих зорко запад и восток…,
Зевнёшь и, орды половодьем хлынут
На Русь, урвать себе земли кусок.
В Крыму татары, шляхта в Польше, шведы
Клинки всегда держали под рукой…,
За Камнем  край подробно не изведан 
До моря дальнего и мало обжитой.
И сыну он оставил, Алексею,
С престолом вместе - множество проблем.
Окинуть взором – мозги цепенеют
От мыслей: «Как решать, когда и c кем?!».
Помимо всех отцовских старых,
Рождались новые теперь, свои,
Но их никто решать не будет даром,
А только лишь за злато и рубли.
Обитель не оторванной от мира
И жизни государственной жила…
Всегда своим трудом себя кормила
И тяготы повинностей несла.
За милости былые, благосклонность
К себе Москвы не раз платить пришлось;
Рублём немалым царскую корону 
Поддерживать с надеждой на «авось». 
Казна пустела часто и надёжно
И надо было как-то пополнять,
И шла Москва тогда известной стёжкой
К монахам же….  Попробуй отказать?!

…………………………………………

Почти три года в равновесии шатком
Монахи соблюдали приговор,
Смотрели друг за другом и порядком,
И, чтоб никто не шёл наперекор.
Но мыслить не заставишь всех едино
И жизнь уставоправную вести.
Иной, сюда пришедши, новый инок
Порою жил в ней с целью - погостить.
Мирян, бежавших от невзгод житейских,
Опальных бунтарей скопилось здесь
Немало.  Решительных и дерзких
И лучше к ним без повода не лезть.
И часть из них несла другие мысли
Из жизни не духовной, а мирской,
Но всех их к братии нельзя причислить,
Как  только тех, кто выслан на «покой».
Тут Никанор, архимандрит и старец
И строго бдящий отцепреданый завет,
И рядом Львов  – вожак  монахов-пьяниц,
Участник их затейливых бесед.
Дух братства и любви давно здесь - мести,
Вражде и настроеньям уступил.
И в старцы возводились не по чести,
А кто расположением стал мил.
Архимандрит и здешний настоятель
Варфоломей нестройным житиём
Доверие к себе совсем утратил…
Такое пьянство расцвело при нём!
Писали богомольцы в челобитной,
Кто крепок благочестьем и умом:
«Живёт Варфоломей, неблаговидно,
Позоря землю Русскую во всём.
В тюрьме нас держит, голодом пытает
И гонит из обители долой,
Монахов обирает без утая,
Привёл в упадок наш устав и строй.
Казну, страстям своим в угоду  тратит,
Запасы монастырские извёл,
Приказчики в усольях  мздою платят,
Растление творит и произвол».

Весной по следу этой челобитной
Гонец бумагу царскую привёз,
По ней, в Москве, (по тону было видно)
Варфоломею будет там допрос.
За всю обитель, за себя не только
Придётся отвечать, нести вину
И много выслушать упрёков горьких,
«Сместят с поста и, глазом не моргнут».
Лишь осенью, пред самым ледоставом,
Архимандрит решился на отъезд,
Оставив по веленью эту гавань,
Святых он больше не увидит мест.
В Москве подарки и гостинцы любят,
Он, зная это, щедрые повёз.
«Клади, клади, отсюда не убудет», -
Приказывал, оглядывая воз.
С собою взял (монахи настояли)
Письмо от них пространное к царю,
С напутствием тревожным провожали
От пристани в холодную зорю.
А в том письме, вернее, челобитной,
Совсем не оставляя грёз-надежд,
Царя молили богомольцы взрыдно
Остаться в вере им как есть допрежь.
Собор спросил с архимандрита строго
За книги новые, служебный чин,
И, что в обители из рук вон плохо…, -
Ответа внятного не получил.
Бумагу богомольцев он не Отдал,
Свою Собору сказку сочинил
И после этого чуть больше года
В Москве, в подворье  Соловецком,  жил.
Уехав, старец, словно в воду канул;
Ни слуху и не духу целый год.
Монахи меж собой: «С ответом тянут,
Почто вот только? Знать бы, что нас ждёт…»



               7.  Осень. 1666 год


               
Молва всегда бежит быстрее лани;
Посланцев нет, а вести тут как тут.
О том, кто едет и зачем, заранее
Монахи знали и, что власти ждут.
Осенним утром прибыл старец Сергий
С наказом царским их увещевать
И движимый благим к тому усердьем,
Велел, не медля, братию  собрать.
Прочёл указ, решение Собора,
В ответ услышал яростный протест,
Толпа кричала в рясах долгополых:
«Мы не приемлем троеперстный крест!
Указу государя мы послушны
И повинуемся во всём ему,
Архиерейские решенья веру душат,
Ведут нас всех не к свету, а во тьму!»
Встаёт тут Сторожевский настоятель,
Здесь живший на покое, Никанор,
В таком же чёрно-длинном платье,
Воскликнул, перекрыв всеобщий ор:
«Учения такого не приемлю!
Не вижу в нём апостольских основ,
В сырую лучше, отче,  лягу землю,
За веру нашу я страдать готов!
У вас теперь главы нет, патриарха,
А без него совсем вы не крепки!»
И старцу Сергию вдруг стало жарко,
Что всё идёт не так, а вопреки.
В ответ на это он негромко крикнул:
«Пошлите мне, с кем можно говорить
И, чтобы он,  в вопросы мои вникнув,
Толково обо всём бы мог судить» .
«Геро-онтия-я!» - толпа загомонила, -
Он знает, что сказать, - зело учён».
Толпа, по знаку словно, расступилась,
Подталкивал: кто в спину, кто в плечо.

«Оставьте нас с Геронтием. Без шума
Я сказки ваши выслушать хочу,
А, чтобы лишнего никто не думал,
Свидетелей назначить поручу
Двух, трёх – не больше.  Сами отберите
Того, кто богословием силён.
Над всеми нами будет лишь Спаситель
В одном лице Он:  Правда  и Закон».
Монахи выйдя, стали ждать у храма;
Когда и чем закончится дуэль,
Твердили меж собою «нет» упрямо,
Смотрели с нетерпением на дверь.
А старец Сергий умный, осторожный,
Познавший много на своём веку,
Расспрашивал Геронтия дотошно
И, слушая его, был начеку…
«Всегда от нас земля вся просвещалась
И под зазором монастырь не бЫл.
Но яко столп и утверждение сиял он,
На мир, на весь наш православный слыл.
Вы новой вере учитесь от греков,
От них архиереев шлёте к нам,
И мы их здесь, как сами век от века,
Креститься учим – просто стыд и срам!» –
«Геронтий! Государь наш благоверен
И православен ли, благочестив?
В своём ответе твёрдо ты уверен
Иль я спросил, чего-то упустив?». -
«Благочестив и нет сомнений в этом
И православен он, христианин.
Молясь, мы долгую желаем Лету», -
Монахи отвечали как один.
Но Сергий продолжал пытать монаха:
«Скажи мне, православен ли Собор
Наш освящённый? Отвечай без страха,
Как в челобитных сметь был до сих пор.
А повеления его к вам православны?
Но, аще «да», зачем тогда буза?
Почто не исполняли их исправно?
Глаголь и прямо мне смотри в глаза».
Застигнутый врасплох, чернец запнулся…,
Ответить «да» - себя оговорить,
А скажешь «нет» (Геронтий содрогнулся),
Представив, что за это может быть.
Помявшись, он уклончиво ответил:
«Да, были патриархи православны,
Живут в неволе нынче и, Бог весть
Теперь никто не знает и подавно,
Но иерархов русских чтим мы здесь.
А веры новой, отче, нам не нужно,
Соборного посланья не хулим,
Святым преданьям чудотворцев служим
И в вере этой умереть хотим».
Давно за полдень солнце убежало
И тень уже густела под окном,
Но всё напрасно, как не убеждал он, –
Монахи же стояли на своём.
Исправленные книги не отдали,
Хотя наказ был строгий: «Отобрать!»,
«Гниют, наверно, где-нибудь в подвале,
А мне глаголили: «Не можем их сыскать».
И Сергий, день побыв ещё, уехал
С большой досадой в сердце на себя
За то, что не сумел достичь успеха:
«Под Богом все мы…, я ли им судья».


8.  Никанор. 1667 год



За год минувший многое случилось;
Монахи сами выбрали главу,
Не убоявшись впасть к царю в немилость,
Что власти их к ответу призовут.
Стал келарем  в обители Азарий,
Геронтию доверена казна.
И вновь в Москву с мольбой  письмо писали,
Но как поступят там, - никто не знал.
Просили в нём, сменит архимандрита,
Не слать учителей им в божий дом.
В конце письма совсем уже открыто:
«За веру от меча скорей умрём!»
Нашла, как говорят, коса на камень;
Мешает, а убрать его, - нет рук.
«Принудить их к смирению полками?
Но вряд, - ворота наглухо запрут».
В Москве уже не знали что придумать;
Не нужных жертв и крови избежать,
На что ещё монахи могут клюнуть
И, чтоб вражды не ширилась межа,

…Нашёл его, сидящего, за книгой,
Любил бывать он в тишине один.
Послушник, подойдя, в дверь стукнул тихо,
В ответ ему: «Не заперто. Входи».
«С бумагой, отче Никанор, приехал
гонец.  Просил, найти и сообщить». –
«Скажи, пусть ждёт, а мне не к спеху,
Не я, а он ко мне обязан быть»…
…Присев к окну, он стал читать бумагу,
В ней велено весною быть в Москве….
Пока снега серьёзные не лягут –
Держать не стоит думу в голове.
Умел он видеть тайны междустрочья,
И здесь всё тоже понял без труда.
Слова, слова… – пустая  оболочка
И мыслям негде было в ней плутать.
«Не кАтаньем – мытьём, как говорится,
Зовут, от веры отступить меня
Хотя бы даже малою частицей,
Но разве душу только поменять…».

Большой Собор  Московский патриархов
Расколет Православье на века,
Мирскую власть закрЕпит за монархом –
Проявит волю царская рука.
А Церкви он велит в делах духовных
Придать призор всему и чистоту,
А тех, кого признают здесь виновным
По-разному накажут, как сочтут.

Москва. Собор. Вопросы, уговоры…,
Монахи с Соловков – все заодно.
Но больше всех досталось Никанору -
В опале государевой давно.
Согласье дал притворно, под давленьем,
Служить как требует того Собор,
В себе оставив истинное мнение,
Он каялся, глаза потупив в пол.
Клобук одел на новый лад от греков,
(сквозь землю провалиться, был готов)
Под мнимо-искренней к нему опекой
Соборных старцев всех чинов.
Не он, другой поставлен настоятель,
Иосиф из Москвы, архимандрит.
На остров Никанор отправит к братии
Письмо о том с Фадейкой . Упредит. 
Поехали втроём с большим обозом,      
В общении не чувствуя нужды,               
Варфоломей на Никанора косо
Смотрел и не таил к нему вражды.
Везли с собой вино, медЫ и пиво
Из царских, патриарших погребов.
Монахи, глянув на дары брезгливо,
Всё тут же вылили без лишних слов.
Иосифа и с ним Варфоломея
В своей тюрьме закрыли под замок.
«Почто,- спросил Иосиф,- как злодеев
Нас в клетке держите? Какой вам прок?», -
«От вас нам пользы так и так не будет,-
Заметил им Геронтий, казначей,-
Ты вор Варфоломей большой, паскудник,
А ты, отец Иосиф, нам зачем?»
На этом разговор их был закончен,
Подержат и отпустят без вреда….
Рассказ о них продолжу многоточьем
И больше не напомню никогда.
А Никанор явился чуть позднее,
(в Архангельске провёл четыре дня),
Сомнения у братии развеял,
Покаялся и…, будто камень снял.
Повёл себя уже как настоятель:
Суров и твёрд, рачителен, умён
И отчей веры зоркий надзиратель,
Порядок стал в обители при нём.
Не строгих в вере и не крепких -  выжил,
Умеренных пока ещё терпел,
Приветлив к тем, кто духом ему ближе…
Печальный вскоре ждал их всех удел.
Нависло небо хмуро над Поморьем,
И южный ветер дул и нёс грозу.
Наступит день, здесь всё зальётся болью,
Века не смогут высушить слезу.
 
…«Что делать, отче Никанор? Советуй.
Москва взялась, гляжу, за нас всерьёз.
Я думаю, как лёд сойдёт, то к лету
Дойдёт от уговоров до угроз.
Не дай Господь, ещё возьмёт да войско,
Пошлёт по наши душеньки с тобой.
Но тот с усмешкою: «А ты не бойся!
Ты много ли стрельцов пошлёшь водой?
Свинца, к пищалям зелья сколько надо,
Еды им в день хоть пару раз, – подай,
И даже вдруг решаться на осаду…,
Ты глянь на стены: крепость – не сарай.
А наша братия… - не фунт изюма
И в деле ратном многих - не дурней.
Ей пушки к бою зарядить –  раз плюнуть,
Всегда готова к недругу извне.
Ты к лучшему готовься,  брат Азарий,
Нагрянет худшее, не спросит нас…
К вечерне, слышишь, колокол ударил,
Глагол оставь, пришёл молитвы час».


   9.  Блокада.  1668 год
         


Карбасы  шли вразброс вдогонку ветру,
Стрельцы промокли так, - хоть выжимай.
Волна порой крута в начале лета,
Суров и своенравен этот край.
Но вот в ночи седой, ещё размыто,
Мелькнула и пропала полоса….
Воспрянули стрельцы, кончалась пытка,
Блестели радостно у всех глаза.
С минутой каждой берег ближе, ближе,
Уже видны кресты и купола,
И стен, и башен островерхих крыши,
Казалось,- крепость по волнам плыла.

…На пристани безлюдной лишь собака
Кудлатая встречала,  хвост поджав.
Смотрела, как суда бросали якорь,
Как люди стали что-то выгружать.
Вдруг гавкнула для пущего порядка,
Крутнулась  и  умчалась по делам…

Игнатий Волохов  оглядывал обитель,
Мелькнула мысль крамольная в мозгу:
«Легко сказать – «к смиренью приведите»,
Монахи сами вряд ли прибегут.
На стенах пушек штук там девяносто,
Запасов лет на десять в закромах,
А ходу…, не рукой подать, на остров,
Полезем, расчихвостят  в  пух и прах.
Людей не дали, - этих, мол, с избытком…,
А стен длина не меньше, чем верста,
Свернёт тут шею даже очень прыткий,
Уверенность монахов неспроста.
Стрельцы, гляжу я, рожи все воротят,
На лицах удивления печать…,
И, если честно, то в душе я - против,
Чтоб штурм теперь немедленно начать.
Стрельцы в команде кемские, сумские,
Архангельские, часть из Холмогор.
Монахи же понятны и близки им,
Почтенье к ним питают до сих пор».

Чернец примчался, сильно запыхавшись,
И юркнул в келью, где Азарий жил:
«Стрельцы на пристани!»,- чуть отдышавшись,
Как обухом, известьем оглушил.
«Свят, свят! Нечистая идёт…. Помилуй,
О, Господи, Защитник, заслони!
Повергни в прах неправедные силы»,-
Крестясь, Азарий громко забубнил….

«Афоня! - кликнул стряпчего Игнатий,-
Возьми людей и следуй к чернецам.
Узнай у них там – здесь ли настоятель,
На месте аще, пусть выходит сам.
Указ ему объявишь царский лично,
Посмеет пусть, ослушаться его!
Потом уже мне станет безразлично,
Пока же речь веду не как с врагом».
Троих стрельцов впустили, без пищалей,
К воротам вышел старец Никанор…
Глаза покорности не обещали,
Смотрели изучающе в упор.
Он, чётки теребя, спросил безлико:
«Откуда вы? Кем посланы? Зачем?».
А выслушав, насмешливо: «Смотри-ка…,
Мне кажется, уйдёте вы ни с чем».
Продолжил уже строго, безвозвратно:
«Служить по новым книгам не хотим!
А войско слать сюда – зело накладно,
Мороки государю много с ним.
Не слышит царь нас, батюшка, не хочет,
Писали челобитные не раз
Ему и, пред его стояли очи,
Видать мы не в урочный были час.
И мир растаял дымкою бесследно,
Запрутся иноки надолго,  на года,
И мало кто из них, возможно, ведал,
Что пройдена безвременья черта.
 ………………………………………..
Устроившись, стрельцы остались в лето,
Все входы перекрыли в монастырь.
«Нам воры не страшны с таким соседом, -
Смеялись шутники, - кругом посты».
Но смех-то смехом, а свободы нет им,
В обители насельников полнО
И завтра к этим, ещё малым бедам,
Примкнут другие, как к цепи звено.
Пробыв до «белых мух», стрельцы съезжали
Командой всей в острог на Сум реке,
Без них сидельцы жили без печали
И до весны не трогались никем.
Зимою, в тот же год, пришла бумага;
Лишить обитель промыслов, земли,
И это всё отдать казне на благо,
И царь вести торговлю не велит.
Весною повторялось всё сначала,
Сидельцы снова уходили под запор,
«Творящим скорбь» монахам было мало,
Великий им устроен произвол
И Волохов хватал всех выходивших,
И «мучил их, и смерти предавал».
Иван Захарьев пойман, писарь бывший,
Пустынник Пимен так же вот пропал.
«Сначала увещал ласканьем многим,
И чести, и богатства обещав…»,
Их целый год держал в Сумском остроге
И «гладом в озлоблении стращал».

…Легла тревога в сердце Никанора –
Азарий в море, вышедши, пропал….
Хотя вернуться был намерен скоро…,
Три дня с тех пор стоит пустым причал.
 «Монахов с ним пошло числом тринадцать
Да трудников поболе двадцати.
Ну, как, скажи, о том не сокрушаться?
А вдруг, проведав, Волохов схватил!-
И так и сяк в уме вертелись думы, -
Штормило сильно, - море ходуном,
Волной такой зальёт в два счета трюмы
И лодки вмиг окажутся вверх дном».
Не чайки принесли плохие вести,
Спустя неделю, трудник сообщил,
«Монахов и Азария – всех  вместе,
В Сумской острог Игнатий заточил.
Схватили в море, окружив карбасы,
(монахи только выставили снасть),
Пытались увещать стрельцов, - напрасно.
Кричали те: «Скорее перелазь!»…

Четыре года так велась блокада,
Сезонно и лениво, без огня
И царь выказывал о том досаду,
И сердце гневом часто наполнял.
И только раз со стен пальнула пушка –
Стрелецкие бесчинства довели…
«За что?»,- кричал пушкарь, стирая юшку,
Валяясь на земле ничком в пыли.
«Отец был Никанор, пальнуть заставил,-
Скулил мужик, держась рукой за нос,-
Чтоб «пушечку-галаночку» направил,
Он, после, к зелью сам огонь поднёс».
Соборный старец, казначей Геронтий
И часть попов, монахов вкупе с ним
Всегда стрелять по людям были против,
Тем более из пушек по своим.
В конце-концов властям всё надоело,
И был назначен Иевлев Климент –
(глава стрельцов московских, знавший дело),
Игнатию на смену встал у стен.
«Немилостивый, лютый» - вспоминают.
Дрова, мережи, неводы пожёг
И кельи, что вокруг стены по краю.
Подверг разору всё, что только мог!
«Он мзду, неблагий все, бесчеловечный,
Немедленно от Бога же приял
И язвой поражён бысть чревотечной,
И умер он в мученьях велия». 

              10.  Штурм. Предательство. 1674 – 1676  годы.

               

Мещеринов   приехал, воевода,
Привёл с собой внушительную рать.
«Мучитель лютый» - та ещё порода!
Москва устала  увещать и ждать.
Без пользы он, как Иевлев,  два лета
Под стенами киновии  стоял,
Пока не вспомнил всем известный метод –
Подкоп устроить скрытно через вал.
За дело взялся вдумчиво и рьяно,
И лазы вырыл к башням в трёх местах
И после Зимнего Николы   утром рано
Пошёл на штурм – врасплох хотел застать,
Защитники отбили все наскоки,
Неся потери, стольник отступил.
Успех победы так же был  далёким,
Хотя хватало средств ему и сил….

Цинга вползла в обитель тихой сапой
И люди начали, страдая, гнить,
Больные источали смрадный запах,
Монахам нечем было их лечить….
Закончились запасы трав, настоек,
Грибов сушёных, ягод и хвои…,
А смерть гуляет об руку с бедою,
Не делит на чужих и на своих.
От пищи скудной, постной, однобокой
Лишались сил и дням теряли счёт,
Рождались слухи, вымыслы и склоки,
Среди сидельцев ширился разброд.
И в сентябре они Собором Чёрным ,
Всем слабым духом, немощным, больным
И, кто властям согласен быть покорным,
Решив, сказали, что они вольны.
«Идите с миром, братья, без печали,
За вас молиться будем день и ночь».
Геронтия и многих с ним не стали
Держать насильно. Выпустили прочь.
За год до этого соборно тоже
Решили Лету многую царю не петь.
Монахи прОкляли его. Ничтоже 
Сумняшеся готовы умереть.

Христово Рождество прошло, Крещенье,
Великий пост на смену им спешил….
Обитель стала камнем преткновения
И спор о вере был неразрешим.
…Глаза спросонья стольник тёр и щурил,
Стрелец дежурный дёргал за рукав:
«Вставай, боярин. Тут какой-то дурень
монах приполз, рогатки   миновав.         
Назвался мне он старцем Феоктистом,
Из крепости бежал, де, изнутри,
Чернец невзрачный, но зело речистый.
Позвать? Ты сам, боярин, посмотри».
Вошёл старик в одежде затрапезной,
Бородка редкая и серый цвет лица.
Мещеринов воззрился с интересом,
Стал ждать, что скажет старец сам.
«Не гневайся, боярин! Здесь я с миром.
Проход есть, знаю, тайный в монастырь.
Повальная болезнь там…. Не до жира
И, кажноденно множатся кресты», -
«Проход есть, говоришь…. Покажешь?-
Пытал вопросом стольник чернеца.
«Как вовремя! Не мог представить даже», -
Подумал про себя, позвав стрельца:
«Скажи и проследи, чтоб накормили,
Не трогайте до вечера пока.
Монах, гляжу я, вовсе обессилел,
Молитвой не нарОстятся бока».

Стрельцы (числом полста) сидели, ждали…,
Давно погасла  красная заря
И ночь чернильно-синие вуали
Набросила на веси и поля.
Старик повёл их скрытно к Белой башне,
К сушильне – там был тайный вход.
Проник, когда сменился стражник,
За ним стрельцы сбивать замки с ворот.
И войско, по команде воеводы,
Потоком хлынуло по стенам и двору,
Кололи, били, резали до рвоты,
Закончив праздник смерти поутру.
Но три десятка всё ж оборонялись,
Пытаясь, войску противостоять…,
Недолго длился бой, их тут же смяли,
Накинувшись со всех сторон, как тать.

Больных цингой и раненых не били,
Иных повесили в лучах зари,
Кого-то в прорубь, привязав к ним гири,
Застрельщиков по кельям развели….

Дремотный час. Порой неодолим он,
Зимой, особенно на холоде, сонлив….
Той ночью тёмной северной и длинной
Обычные дозоры стерегли.
Был старшим стражником назначен Логин,
Стрелецкий сотник из монастыря.
Посты проверив, лёг и без тревоги
Заснул на лавке сном богатыря.
Окутал мрак невиданный округу,               
Поднялся ветер, снег пошёл густой,
Дозорные не слышали друг друга,
Не видели, что было под стеной.
«Возстане, Логин! Спишь почто беспечно?
Се воинство приидет скоро в град»,-
Очнулся он, услышав человечий
Голос. Глянул – тихо. Стражники стоят.
Улёгся вновь, перекрестившись, сотник,
В другой раз слышит голос он подряд:
«Возстане, Логин! Зорок будь сегодня,
Се ратных воинство уже у врат».
И вновь во сне он голос тот же слышит,
Теперь его не просят, а бранят:
«Возстане, Логин! Что беспечно спишь ты?
Се ратные вошли уже во град!».
Собравшись скоро и, дрожа от страха,
Примчался сотник к старцам, рассказал…
Да поздно всё! Топор уже над плахой…,
Лишь взмах один – не плачь по волосам.

Допрашивал всех стольник лично только,
Глаза в глаза, чтоб вглубь их заглянуть.
Понять хотел неслыханную стойкость…,
Сумел бы он, на месте старцев будь?
«Тащите главного сюда над стражей,-
Велел Мещеринов стрельцам своим,-
Пускай сначала обо всём расскажет,
Потом решу уже, что делать с ним».
Ввели стрельца в разорванном кафтане,
Лицо в подтёках, ссадинах, крови…,
«Ответь-ка, молодец, каких ты званий?
И коль не трудно имя назови.
Почто сопротивлялся государю
И воинство в ворота не пущал?».
Поднявшись с лавки, с силою ударил
И бил, пока бедняга не упал.
«Зовут меня, запомни, Самуилом,
Не самодержцу был «аз»   супротив»,-
Сказал, очнувшись, стражник через силу,
Едва от крови веки разлепив.
Потом поднявшись: « Ратные за злато
Твои воюют, стольник, нынче нас.
Поты вас не пущали во ограду –   
За церковь за святую мужествовал аз».
Озлобившись на сотника за речи,
Мещеринов подручным приказал
Добить стрельца и те под самый вечер
Стащили бездыханного за вал.
Доставили потом архимандрита
На саночках. Ходить он сам не мог
От предстояний долгих на молитвах
И старости, оставившей без ног.
Злорадно посмотрев на Никанора,
На вид его беспомощный совсем,
Спросил: «Пошто, монах, завёл котору
С царём? Глупец, тягаться вздумал с кем?!»
Архимандрит глаза на воеводу
ПоднЯл и долго пристально смотрел.
Сказал: «Без брода, не суйся в воду,
Прислуживать – вот, стольник, твой удел.
Окстись! Царю державному быть против?
Не смел и мыслить я когда-нибудь,
Всю жизнь в трудах молитвенных и поте
Служить Всевышнему мной выбран путь.
Учился, ибо, от отцов всего я больше
Оказывать почтение царю.
Как сам Христос учил, что Богу Божье
Мирское же воздайте кесарю.
А книги Никона не позволяют
Законы Божьи неимЕнные блюсти,
Поты ушёл из мира, избегая
Преданья осквернить. Хотел спастись.
А вы…, пришедшие растлить уставы
И преподобных  обругать труды,
Приять душе противное заставить….
На этом подвизаешься здесь ты!».
Монах свободной речью, смелым взглядом
Нервировал и крайне раздражал.
Мещеринов не выдержал, ругаясь матом,
Сорвавшись с места, рот ему зажал.
Но старец, дёрнувшись, освободился
И с укоризной и насмешкой произнёс:
«Что нужно было власти, ты добился
И я в руках твоих, - ведёшь допрос.
Но, что ты высишься и, что мне смеешь?
Что величаешься передо мной?
Я в руцех душу государеву имею ,   
Тебе такого Богом не дано.
Боязни нет во мне перед тобою!
Господь со мной, ему меня судить,
Ты слеп во тьме своей, исчадье злое,
Способен только мерзкое творить».
От слов таких, Мещеринов впал в ярость,
Вскочил и пястью   начал старца бить 
Бессчётным градом сыпались удары…,
От боли корчась, тот шептал: «Изыдь!!!».
Расправившись как кат, с архимандритом,
К ногам его верёвку привязал,
Влачил по снегу хладному открыто
И в ров… у всех, кто жив был, на глазах.
В одном исподнем, и о лёд и камни
Главой побитой Никанор страдал
Всю ночь.  Мороз крепчал, терзали   раны…,
К утру монах пред Господом предстал.
…………………………………………..
И ахнул люд от ужасов расправы,
Что стольник сотоварищи творил,
Туман кровавый над округой плавал;
Казнили от зари и до зари.
Рубили руки, головы и ноги,
Лютейшей смерти предавали всех,
За рёбра вешали на крючья многих
Под страшный сатанинский смех.
«Озябло сердце, ноги задрожали»,
Сознание противилось принять
И души предавались скорбной жали –
Кто мог об этом слышать или знать.
На льду залива, озера Святого,
Вокруг стены и далее неё
Во рвах, на гребне вала земляного
Валялись трупы и кружило вороньё.
Лежали без обряда отпеванья,
К весне стаскали к ближней луде   их.
В большую яму, выдолбив заранее,
Свалили, не прочтя прощальный стих.
Ещё предсмертные не смолкли стоны,
Как стольник тут же начал грабежи….
Срывал замки, дерзнул сдирать иконы,
Везде, где мог, он руку приложил.
Восстать пытался старец Епифаний,
Здесь бывший монастырский казначей…,
Но стольник перешёл уже все грани,
Что делят на людей и палачей.
Отнял ключи, избил его нещадно
И вытолкал без рясы на мороз,
И взялся сам трясти кладовки. Жадность
Не ставила пред ним иной вопрос.
Опомнившись, послал гонца в столицу,
Чтоб радостью победы одарил,
Да не успел. В последний день седьмицы
Царь-батюшка за взятием почил….

Закончилось «великое сиденье»,
И кровью плаха напиталась до черна….
Но в душах не наступит примиренья
На сотни лет продлится там война.



                Февраль- апрель 2014г.