Нижний Новгород

***
…Там в райском саду, словно счастье чужое «фьить-фьить».
О, если бы, если бы сердце тебе подарить!
Но сердце моё ледниковым укрыто щитом
ещё до Потопа и после, но дело не в том:
мы – больше легенды, и мы напитали себя
безумными генами,
празднуя, меря, губя!
Я раньше проснулась, я дольше терзалась и я
по цепочкам улиц прошла вдоль всего сентября!
Никто не обвенчан. Но под ледниковым щитом
наш мир, как бубенчик – навзрыд нарыдался о том,
что в музыке улиц сияло по синему льду,
слова оглянулись, слова заиграли в дуду,
они возносились, прижавшись ко рту в мерзлоте,
а после разбились на том, ледниковом щите!
В лучистом и в белом, в серебряном и золотом
звенящей копейкой, а, может быть, и пятаком!
Не надо, не надо, не надо со мной говорить,
там в райском саду, словно счастье чужое «фьить-фьить».
Ты знаешь, что пенье на слух, словно скрип колесниц,
и, вправду, Россия – прародина райская птиц.
О, как эти птицы да перьями звонко скрипят,
и летопись длится в сплетении чудных оград!
И стёклышком бьётся, и каждый осколок горит,
и катится блюдце, пока ледниковый есть щит!
Ни глад-мор не страшен, ни язвы, ни бури-огни.
Прикрытое сердце, прошу я, не трогай, ни-ни!




               Закрытый город
до 1990 года Нижний Новгород
был «закрытым» городом
(из хроники)

Этот город – охранная грамотка,
назиданье потомкам, ладанка,
этот город навеки закрыт!
Он закрыт на замок белокаменный,
но стоит в моей радужной памяти,
в подсознанье небесной коры!

Он в три сердца поёт, как в три голоса,
а на карту глядишь – только полосы,
темь болот, центробежие рек…
Он калиткой скрипит, и проржавлены
все три петли – сердца залежалые,
и метёт в три погибели снег!

Рыбы в Волге туда-сюда мечутся,
и олени до жути доверчивы,
и по парку гуляют они,
в герб искристый попарно вплетаются,
а весною полуденной аисты
гнёзда вьют на столбах, где огни.

Мы – одеты, обуты, не босые.
Ничего не стряслось бы, но сосланы
к нам сюда академик с женой,
и открыли ворота раззявые,
и калитку, замки залежалые,
все три сердца до страсти шальной.

Понахлынули, понаехали:
тароватые за утехами,
любопытные просто так…
Мы – град-Китеж, мы в Лету бы канули,
чай гранёными пили б стаканами,
ни к чему нам базар и бардак!

Все три сердца от боли скукожились
под змеиной, шершавою кожею,
под шипами диковинных роз,
Кремль горит алым, сорванным парусом,
а волхвы всё идут, поклоняются
и рыдают по-детски всерьёз!


***
Он мне столько наобещал:
радость, кнут и печатный пряник.
По-иному дома мещан
пахнут патокой.
Он – избранник,
этот город, как будто текст
с переплётами банкоматов.
Он – мой самый тяжёлый крест,
из носимых по моде когда-то!

Он закрытый на сто замков,
он открытый на сто калиток!
Город льдов, деревянных ларьков,
возрождённый, воскресший, убитый!

Город, выживший из ума,
и злой гений, и Ванька-дурень!
В темь от мужа его я сама
прилюбила назло натуре…

Он, как в шкуре, в рекламных щитах,
он в плакатах рассказан, увенчан.
Верю в крайний я дом его так,
как в бескрайность я верю и вечность!

Он, как есть предо мной – холод, грязь,
ряд домов и рядов торговых,
да, пускай здесь я не родилась,
из приезжих я да из новых.

Что вкусила житья-былья,
дружб, предательств, всего на свете!
Но люблю его до смерти я,
и в стихах моих он –
бессмертен!

      
               Куйбышевская водокачка

Обитель бомжей, разбитной молодёжи
из мест запустения злачных,
практически в центре на башню похожа
заброшенная водокачка.
Её глубина до пятнадцати метров,
и мрачность разрушенных штолен.
Одна. У реки. Заслоняясь от ветра
разрушенною красотою.
Отчаянно так! Если отсвет заката
бледнее, и солнце садится.
Век прошлый её остаются за кадром,
купцов именитые лица…
Здесь группой сегодня сошлись гитаристы:
мальчишки, шпана – курам на смех!
И девушка с ними – Анфиса-флейтистка,
и пара бутылочек «с красным».
Сыграй, гитарист мне приезжий, про то, что
нам жить невозможно иначе,
когда по штриху, по чуть-чуть, по глоточку
вся музыка, что водокачка.
Про холод собачий, про стены в разломах,
про рака, про лебедь и щуку.
Анфиса танцует безмерно, бездонно,
о, девочка, дайте мне руку.
О, голь перекатная, праздник оркестра!
Орфей полуджазовый, куцый!
И русские, смуглые ноги – им тесно,
китайские туфельки рвутся!
И русскому голосу тесно в квартире!
И стёкла дрожат в зыбкой раме.
Откройте футляр вы гитарный пошире
со скомканными рублями!


***
Под нулёвочку, под линеечку я острижена через край,
у юродивого я копеечку попрошу: «Ну-ка дай мне, дай!»
У воробышка цвета серого, неприметности, дней пустых,
темноты я у света белого попрошу, чтобы враз – под дых!
Позаимствую цвета рыжего у луны в лебеде, череде,
у распятого, у обиженного этих ржавых в крови гвоздей!

Ах ты, старица проходящая, не проси ты на чёрный день,
я – сама попрошайка та ещё, чья-то мыкалица да тень…
В Спас мне – яблочка. В день Крещения – Иордань в ледяных репьях,
там в сердечных моих расщелинах несть ворованного тряпья:
травы, листья, берёзы, улицы, всей галактики шум дождя
да алмазных четыре пуговицы с крыльев голубя срезала я.

Все убийцы во мне, насильники, наркоманы, чужие грехи
и на грани безумства сильные, мной исторгнутые стихи!
Слышу ухом Ван Гога срезанным да Бетховена глухотой,
я над вашей парила бездною, вам –
не быть над моей высотой!

У юродивого копеечку, мной отобранную, храню.
…После выдадут телогреечку да под суд, в кандалы, в броню.
Но и там, вот у этой крепости – я ль не рушила Вавилон? –
от любви, словно бы от ненависти, стены падают испокон.

Для меня, коли многоязыкая, башню строили у реки,
где смешались библейскими бликами всех народностей языки!
А у Евы – ребра Адамова – позаимствован мной был Змий.
Вот  с тех пор я хожу благодарная:
насовсем забрала, не взаймы!