Лерма. Год 31-й. Стихи

     В том же 4-томнике за этот год приведены 62 стихотворения. Но следом идут стихи 1830-1831 гг. – видимо, по неясности датировки выделены.  А начинается все со стихов, даже мини-поэмы под  названием «1831-го июня 11 дня» (в предыдущем году было нечто подобное в заглавии, - по дате). Сразу поцитирую немного:
             1
Моя душа, я помню, с детских лет
Чудесного искала. Я любил
Все обольщенья света, но не свет,
В котором я минутами лишь жил.
И те мгновенья были мук полны,
И населял таинственные сны
Я этими мгновеньями.  Но сон,
Как мир, не мог  быть ими омрачен.
       Как видим, это нечто вроде октавы. И таких октав в сем «стихе» аж 32! Да, это поэма  в 256 строк. Это же и «программное заявление» романтического юноши, и Исповедь мятущейся души… Помню, меня это  - в давние, юношеские годы - просто гипнотизировало: рифмы жесткие, все мужские, окончание строк - что удары по темечку. И я пробовал это заучить, но шибко болезненно  все переживал. И вместе с тем был всегда в ошеломлении, неком гипнотическом трансе. И не судил, понятно, ни строки.
        А вот, посудите сами, что сие значит:  «Я любил все обольщенья света, но свет, В котором я минутами лишь жил»?  Как же это все-таки понимать?  Благо, мои ученики меня не спросили ни разу по сути, не было въедливых. Вот физматшкольники наверняка стали бы придираться: обольщенья света, но не свет – вас ист дас? И как это «минутами лишь жить»? Показательно, что и комментаторы не позаботились объяснить этот парадокс... Вот так мы слепо любим все в наших кумирах по принципу «Любим – и всё!!» А если, мол, придираетесь, то не любите. Словом,  к словам не придираемся, воспринимаем как нечто Целое и Гениальное.
    С занудством старого немца могу сказать, что обольщенья света – это, видать, его блеск, явленный в опере, балете,  в театрах, в нарядах, женщинах… Но это же и есть «Свет»!  К тому же у Лермы были друзья и подруги, и он встречался с ними тоже в светском кругу и говорил с ними уж конечно не минуты.
   Словом, сии парадоксы надо списать на юношескую небрежность и на то , что это все-таки парадоксы, некая «вещь в себе», как у Канта. И суть в том, что и мгновенья были мук полны: ведь и женщины мучили, и мужчины не всегда понимали: «Один, всегда один!» , как поют в известной арии.
                2
Как часто силой мысли в краткий час
Я жил века (!) и жизнию иной (!!)
         - «пришлец» из «параллельного пространства»!
И о земле позабывал. Не раз,
Встревоженный печальною мечтой,
Я плакал;  но все образы мои,
Предметы мнимой злобы иль любви,
Не походили не существ земных.
О нет! всё было яд иль небо в них.
         А позволю-ка я себе очередную вольность – с Вашего разрешения, вестимо: процитирую «себя любимого», кусок из сти-ния «Чужие» (Цикл «Запредельное»):
     Едва я начал рассуждать чуть  шире,
Чем позволял мне комнатный метраж,
То  сразу ощутил, что в этом  мире
Я сам не свой, - вернее: мир - не наш!

А в «нашем мире» было всё иное:
Другие люди, реки, облака
И было много светлого покоя,
И не было понятия «тоска».

А здесь ко мне тоска явилась рано,
И с детства с нею неразлучен  я,
Как будто вижу стерео-экраны,
И на любом – прародина моя…

     (Как видите, други мои, родство-с  душ налицо: некий ген Лермы мне достался, хотя я и сугубый реалист).
 
            3
Холодной буквой трудно объяснить
Боренье дум. Нет звуков у людей
Довольно сильных, чтоб изобразить
Желание блаженства. Пыл страстей
Возвышенных я чувствую, но слов
Не нахожу, и в этом миг готов
Пожертвовать собой, чтоб как-нибудь
Хоть тень их перелить в другую грудь.

         (Ах, сильно, братушки, мощно! «Звуков нет» - «это речь не мальчика, но мужа»: поэта-Музыканта в душе: музыка звучит, а слова мертвы.  И хоть убейся, а этой томительной и томной музыки не передашь:  «Нет на свете мук сильнее муки слова!»,  как напишет позднее Надсон.)

              4
Известность, слава, что они? – а есть
У них над мною власть; и мне они
Велят себе на жертву всё принесть,
И я влачу мучительные дни
Без цели, оклеветан, одинок;
Но верю им! – неведомый пророк
Мне обещал бессмертье, и живой
Я смерти отдал всё, что дар земной.

      А далее - про Любовь и Тоску:
               9
Никто не дорожит мной на земле,
И сам себе я в тягость, как другим;
Тоска блуждает на моем челе,
Я холоден и горд; и даже злым
Толпе кажуся; но ужель она
Проникнуть дерзко в сердце мне должна?
Зачем ей знать, что в нем заключено?
Огонь иль сумрак там – ей всё равно.

                (Мощно, хоть с виду и немощно – вот  парадокс опять. Нет, не зря я цепенел от восторга, читая эту поэму!)
 
             23
Всегда кипит и зреет что-нибудь
В моем уме. Желанья и тоска
Тревожат беспрестанно эту грудь.
Но что ж? Мне жизнь всё как-то коротка
И всё боюсь, что не успею я
Свершить чего-то! – жажда бытия
Во мне сильней страданий роковых,
Хотя я презираю жизнь других.
              24
… Жизнь ненавистна, но и смерь страшна.
Находишь корень мук в себе самом,
И небо обвинить нельзя ни в чем (!!!).

               25
Я к состоянью этому привык,
Но ясно выразить его б не мог
Ни ангельский, ни демонский язык:
Они таких не ведают тревог,
В одном всё чисто, а в другом всё зло.
Лишь в человеке встретиться могло
Священное с порочным. Все его
Мученья происходят оттого.

       А это просто ГЕНИАльно! Такой самоанализ! Такая зрелая Философия! Такой Нравственный Суд над Собой!
      Если принять сие за окончательный вариант само-осмысления, то все последующие «суперменские» произведения о романтических бунтарях предстанут как этот жесткий самосуд, как сатирическое обличения «героев нашего времени»... Вот до чего я расчувствовался!…
      А прочие стихи того года разбирать не буду: тут все сказано, и лучше не сказать!
                Ваш И. Карин.