Удачливы ль узорчатые сети...

 Падуя в марте



 Благодарен Господнему саду я -
 цветнику и узору камней.
 Многокнижница, умница Падуя
 повернулась с улыбкой ко мне.
 Может статься, не дам тебе ладу я,
 седина моя, епитимья,
 но гляди – сизокрылая Падуя
 молода, как царевна-змея!

 Обнадёжена свежею кожею,
 тонкой сеткою ромбов, штрихов
 и, на вечную юность похожею,
 белокаменной кладкой стихов…
 Под сутаной плаща долгополого,
 чадолюбца Антония гость,
 затаил я не мёрзлое олово –
 в сердце тёплом серебряный гвоздь!

 Ибо там, где соцветие жёлтое
 увлажнила весна синевой,
 благодарно приблизился к Джотто я
 с запрокинутой ввысь головой –
 к его фрескам, что мощно возвышены
 плоскостями часовенных стен.
 Если б вести от Джотто не выжили,
 мир окончил бы вскрытием вен.

 Воздух Падуи веет заутренней,
 молодильною догмой любви,
 италийскою звонкостью – внутренней,
 растворённой с рожденья в крови.
 Воздаётся стотысячекнижию
 падуанских учёных камней:
 примавера с улыбкой бесстыжею,
 донна Падуя, - волею высшею, -
 что ни март – колокольни стройней!





Джотто мио



Меж сыром Лимбурга и ломтем камамбера
бутылка "Кьянти", башнею Пизанской
чуть наклонясь, являет совершенство
пропорций, линий, облико морале
и тонкости зелёного стекла.
С усов матроса капелька стекла -
соратника по дальним перегонам...
Что тут скрывать? Уже давно влюблённо
и верно припадаем мы к багряным
кровям Тосканы или же Абруццо -
к бастардам италийского бельканто,
рождённым от сиятельного солнца
и глупо-доброй плоти сельских лоз...
Вот так в лице, чей грубо сломан нос,
в жестоко-дерзком фейсе калабрийском,
сквозь чернь и синь разбойничьих щетин,
вдруг вспыхивает признак благородства,
почти нездешний ракурс-озаренье:
то крепким подбородком Сан-Франческо,
то Цезаря надбровною дугой -
обводом, увенчавшим все проёмы
романские - в базиликах и арках,
в подобных Апеннинам виадуках,
в глазницах замков на верхушках скал...
Чего же ты в Этрурии искал,
что стала почвой двух тысячелетий?

В сегодняшней Тоскане золотой!
Удачливы ль узорчатые сети?
Постой, молчи, не надо слов! Постой! -
Я лишь окликну Джотто, Тосканино, -
кого ещё скликать на именнины,
увы, не приложу пока ума...
Светлей мосты и вдоль реки дома -
бон джорно, Джотто мио, Божье сердце!
Взгляни, о Соле: на холсте Фьоренцы
с индиго смешан золотистый цвет...
И как залог того, что смерти нет,
живородящий Брунеллески купол
сияет терракотовым яйцом.
И время - нет, не падальщик, не жупел,
но - воин с человеческим лицом,
свиданья стерегущий под часами...
Рассвет твой, Джотто, тёплыми глазами
вливается в воронки мёртвых глаз,
и вот я,- Лазарь, - оживу сейчас,
дабы позвать тебя на день рожденья...
И ты придёшь - без тени снисхожденья -
понеже целят в яблоко одно
два взора, два собрата-паладина,
и два Господних сердца - воедино! -
струят вдоль жил фамильное вино.