Часы

И вот я тут сижу, сижу, а часы-то тикают. И ходят, и бродят. Раз-через раз-через час.
Ам-там-таммм!.. Это уже минутная стрелка. Она поет. Часовая отдает команды. Чеканит. А минутная поет строевые песни. Что-то мне в этом военное чудится. Ам-тамм-таммммм! Неотвратимое и бравое.
Диалог масок. Mon Dieu!  Как же я всех вас, всех вас люблю! Боже мой. А как я люблю наш театр! Раз в тысячу лет себя живым чувствуешь, в самом деле! А, честно говоря, мне кажется, что маски более искренни подчас, чем лица. Возможно, для этого они и были созданы? Как знать. Ну да, вот где-то здесь и становится явным все. Наверное! Мне только мистерии зеркал не хватало для полного счастья. И, ах, огня бы побольше! Я знаю, огонь горел. Мне не положено, но я это знаю. Просто он не может не гореть там, где есть мы. А без нас его нет, к слову, - в чем тут загадка?
Ага. Диалог в лицах. Все те же семь. Но я отвлекаюсь от будничного, да? Ах, как я мог, я богомерзкий. Ничего, я исправлюсь, исправлюсь. Да, так о чем я? О безумном молчальнике у куста с ножницами, о безмолвном садовнике? Если бы дело было в шиповнике, сколько бы жизней не прожил бы. Или прожил? Я, ни на что никогда не похожий, только прохожий, прохожий, прохожий на вашей чужой мостовой. Ключ повернется, и роза о розе скажет немногое каждая поза бьет как живая вода. Бьются в бойницы слепые птицы… Они сказали: «здравствуйте, львенок», а я, наверно, не более крысы, в лучшем случае, пса.
Льстят или правда видят что-то? Не знаю. Крыса я, мне кажется, все-таки. По предварительным результатам, по крайней мере. Все же, все же, где ж я был лев? Солнце Африки. Ну, какое мне солнце Африки? Обычный среднерусский крыс.
Что-то я все ухожу от темы. А она была? Та тема, которая нераскрыта? Было ли вообще что-то, кроме неба? Увы мне. Я, если там что-то и было, пропустил. И сквозь меня прошли миры. Все миражи, все Америки, все каньоны, все пустыни и леса, все храмы, дожди и грозы… Все прошло как-то насквозь, так что я, грешен, и не заметил. И легионы богов прошли так же, насквозь.
А я остался. Маленький, глупый и злой. Такой, как был. Рядом с лестницей. Но я по ней не пойду. Там, на площадке наверху, мало места для всех. Я же – последнее из отребий, не взойду никогда. Аз есмь прах, и не мне судить о том, что там будет. Там для меня не будет уже ничего. А лестница в небо так и будет вечным миражом нависать над нами, призывая избранников. Но – прах к праху, пыль к пыли.
Да святится Имя Твое.
Глуп ли я? Если я глуп, то кто я? Бессмысленное имя на бумаге? Актер я? Да, как все мы, решительно все.
А часы все идут и идут, отмеряя то, что нельзя отмерить, потому что время есть бесконечность, и так же ее отсутствие. Поэтому, там, где я, всегда будет тень. Тень праха моего, боже мой, иерусалимский боже, что такое, что я – только тень собственного праха и отголосок своей же бездны? Что же я? Что?
Как тяжело. Не я не приемлю бездны, скорее, она меня. Как же страшно и глухо, словно я застыл на краю ее, собираясь издать вой в пустоту. Но в пустоту никогда нельзя выть, потому что не будет эха. А эхо – то немногое, что от нас остается, когда смолкают наши голоса. То немногое, что нам о себе снится, когда мы думаем, что не спим. Ту проклятую третью часть суток, когда – еще я, а не скороспелый, похотливый художник-недоучка, едва успевший войти в бесконечно знакомую и бесконечно чужую дверь, что всегда остается на горизонте, даже если вы уже дергаете за ручку, переступая порог.