Гон

Примчатся псевдоозаренья...
В ночи вдруг высвечен мой сон:
повторы, мор коловращенья
и чей-то — мой, похоже, — стон.

Но наступает отдаленье —
сон обречён, мозг обречён...
Не открывать захороненье —
сыпучий тлен со всех сторон.

На подоконнике растенья,
изобретенья, вальс бостон.
На антресолях привиденья,
скрыт муравьиный полигон.

Не стало папы — поклоненье,
не стало бабушки — урон,
не стало мамы — избавленье...
И лишь возобновлённый звон

доносится с воцерковленья...
Жмёт юность в бренность, се закон,
палачествуют поколенья:
«На выход! Без вещей! Ну! Вон!»

Звон-перезвон с Преображенья,
наследство делит полуклон.

Остыв от белого каленья,
идёт, шатается долдон.

Ребёнка стульчик. Умиленье.
Здесь царство было. Детский трон —
на нём Руси изображенья
втемяшены. На лёгкий шпон.

Но кончилось столпотворенье,
и напряжёнка, и бонтон.
Всё катит-плющит умерщвленье
и настаёт постыдный шмон.

Теперь  п л а ч у́  за запустенье
и лезу в шифоньер... Шпион!
Длю выясненья, сопряженья,
вью наяву кошмарный сон.

И в нём слабеют все боренья,
и в нём беззвучность похорон...
И чудится в конце паденья
знакомых строчек парагон:

«и божество, и вдохновенье»,
и эвтаназии прогон...
Такое выпало прочтенье,
плита могилы — колофон.

Лови же, врадруг, отраженья,
ты смертью скорой устрашён.
Сим зело зол ты в убиеньи
вплоть до скончания времён.