Грошовые Ужасы. Готический Триптих

Зло рассекают сумрак стальные плети,
Рваные полосы множа на бледной плоти.
Карлики тащат лесом малышку Кэти;
Платье ее в грязи и засохшей рвоте...

Крики горячим паром тревожат воздух
И воронье срывают с вершин деревьев.
Через свинцовый саван в прищуре звезды
Смотрят на дикий танец летящих перьев...

Карлики бьют со смехом по хрупким ребрам
И наслаждаются каждым медовым стоном:
Каждый из них сквозь жадные дыры вобран,
Каждый из них все слаще, всё ниже тоном...

В доме у самого края лесной опушки,
Мать, хохоча и плача, лицо о стены
В кровь разбивает; тлеют глаза-гнилушки,
Рот покрывают клочья кровавой пены...

Ветви ломая, с верным мушкетом старым,
Дочери имя в сумрак лесной бросая,
По оскверненным листьям, следам кровавым
Следом отец безумный спешит, и стая

Черных волков бежит параллельно крикам,
Среди стволов мелькая животным мраком...
Скрытый капкан медвежий не выдал бликом
Пасти оскал; вгрызаясь в живую мякоть,

Кость перебил как тонкий ивовый прутик,
Мышцы прорвали острых краев осколки,
И человек, теряясь в кровавой мути,
Видит как из тумана выходят волки...

Карлики тащат Кэти к разверстой яме...
(Выстрел и вопль короткий - два дальних эха.)
Кроны, склонившись, шепчутся, и с тенями
Ветер мешает смерть и обрывки смеха.

Кэти бросают вниз, корни больно ранят,
Сверху летит земля, нависают лица,
Тянется вверх рука...
Только мир вдруг замер,
Вязью чернильных букв уходя в страницы...

Дальше читать ни времени нет, ни воли,
Фридрих швыряет книгу себе под ноги.
Мир, он повсюду тот же - блаженство боли,
Старый плацдарм, который забыли боги.

Цели едино движут к червям и праху,
Что, разумея, вечно копаться в пепле?
Фридрих, отбросив стул, всё отверг с размаху,
Рыбой забившись в прочной пеньковой пЕтле...

Книга, сглотнув, задергалась, подползая,
К телу, урча, расправив присоски - иглы...
Камеры плавный ход.
Перспектива тает.
Сцена темнеет, кверху струятся титры..

Зал, как обычно, пуст, и конец сеанса
Также конец еще неотпетой ночи,
Только Элиза, словно в объятьях транса,
Черной помадой губ в полумрак бормочет.

Образы фильма жалят в тиши зависшей
Словно заползший ночью в постель тарантул
Черным и терпким ядом от мэтра Ницше
С толикой пены, в стиле арт-хаус, Канта...

Нет у Элизы больше друзей и дома,
Только осенний ад, отраженья в лужах...
Странный ночной сеанс, будто в мозг саркома,
С каждым ударом сердца врастает глубже.

Жидкий неон ворвется в глаза-пещеры,
Фар роковая благость и визг покрышек...
Даже тех странников, в коих ни грамма веры,
Манят во мраке искры далеких вспышек...

Тушь на щеках, и пальцы неровно пляшут
На омертвевших губ ледяной могиле,
Смешанный с кровью рвется из легких кашель,
Горечь во рту, и стрелки часов застыли...

Жизнь утекает через миров мембраны,
Сквозь червоточин дыры в нелепой пьесе
В ночь, где долиной мрачной встают курганы;
Путники смертной тени, о солнце грезя,

Среди твердынь гранитных стенают слепо,
И заливают чуждых небес зарницы
Мертвенной синью даль - лабиринты склепов,
Коконы жутких тварей в резных гробницах...

17.10.2016