Философ

 Было это глубокой осенью, когда лесные окраины обрамленные березовым бисером,
из дали волновали охотников, мечтателей и просто любителей тишины и одиночества.
Собрав охотничьи припасы, я тоже отправился в это осеннее умиротворяющие царство, захватив полушубок на случай ночлега. Солнце уже уходило за острую сопку, когда я подходил к старому зимовью, на котором никак не ожидал встретить одного из местных старожилов, дядю Митю - старика лет семидесяти, знаменитого охотника, рыбака и
даже философа. Не отвечая на мое "здравствуйте" старик всадил топор в иссеченную колоду, на которой рубил сухой осинник и сосновые сучья, нахмурил белесые кустистые брови, из под которых дымились матово-синие глаза, выражающие полное безразличие, будто встретил меня на многолюдной улице, а не в лесу и грузно опустился с топором рядом.
               - Здравствуй, Антоныч - повторил я. На что старик снова поморщился и сказал:
               - В избу поди, счас я.
  Повесив дробовик на гураньи рожки приспособленные под вешалку, я снял мешок и бросил его на нары, рядом со старой шинелью деда. На подоконнике лежали жестяная табакерка, деревянные ножны с торчащей рукояткой, изготовленной из березового корня, и четыре свечки перетянутые широкой резинкой. Прямо под окном извивалась уродливая береза, сучья которой походили на кольца вытянутой спирали.
  Вошел Антоныч, покряхтывая, опустил большую охапку дров у железной печке и сказал:
               - Пакаместь распаляй, счас я - и взяв закопченное ведро скрылся за дверью
  Как только печка застрекотала по глухариному и вкусно запахло горящей берестой, старик вернулся, поставил ведро с водой на специальную чурку, разгладил седую бравую бороду и так же, как и в первый раз грузно опустился на лавку.
               - Чо это в чашу-то тебя притошило?
               - Осень, дядя Митя. Я вроде мечтателя, бездельника значит.
               - Вон чо. Сорок, стало быть, стрелять будем. Я ить тожа ныни от мечтателев не отличен. Ноги совсем плохо носить стали. Вот и сюда забрался. Дома-то никакой жизни. Холера, моя старая, совсем из ума вышла: то сел не там, то пошел не туда. Так и пилит с утра до вечера. А скупердяйкой-то какой сделалась,
от внучат кусок прячет, язви её за ноги.
               - Старик нахмурился, из бороды его выкатился круглый язык, похожий на дряблое яблоко и аккуратно смочив кончик газеты, принялся делать самокрутку.
Чай пили при свечке. Антоныч открыл банку со сметаной и ставя её на стол сказал:
               - Я ить не за зверем ныне, почему и прихватил сметану-то, чтоб от истощения не двинуть.
  Сказано это было совершенно серьезно, и едва сдерживая смех, стараясь быть простоватым, я спросил:
               - Антоныч, ты человек старый, стало быть и суеверный. Зачем же ты забрался именно сюда, в Глубокую, когда слухи про неё ходят самые черные.
               - Суеверный, говоришь? Хе! Суеверный! Никогда я не верил ни в какие слухи и, чертей, каких бы они национальностев небыли. Потому, что с молоду имел убеждение философское, пространное значит. Ишо тогда, когда мне, как и тебе было, один случай мне помог кое-что понять в человеческой природе... Холодно было тогда. Псина со мной была, не то барской, не то барсучий породы. А до поселения
еще верст десять оставалось. Дай, думаю, зайду в Сухую на зимовье старое, ране-то
там конокрады собирались для своих делов, там думаю и ночую. Добрался я до него, печушку натопил, значит, залег с устали на полушубок, возле печи прямо. Псина моя
тоже свернулась комочком и задремала. Медведь так не спит, как меня разморило. Вдруг, как будто я и не спал. Вижу старик передо мной стоит, шапка на нем баранья, кушак на поясе, а сам скамьи меньше: уходи, говорит, от сюда, бери мешок
и уходи" Я как луной подавился, не вдохнуть не выдохнуть не могу, чувствую, что сердце мое, где-то в ичеге застряло, а он сызного "не серди меня, уходи" Псина моя и носом не ведет, будто ничего и не происходит. Только я коснулся мешка она и проснулась. Себя не помню как вышел на улицу. Лунь кругом - иголку не потеряешь.
Тут-то я и хватил по морозцу. Приперся, значит, назад в Широкую и говорю своим,
мол засиделся у Лыковых, а в деревню решил пойти завтра. Но а как занялось солнышко по утряне, я и пошел той же дорогой, сожгу, думаю, антихриста с зимовьем вместе. Пришел, значит, в Сухую и глазам не поверил. Эко, думаю, а! Потолок на полу лежит, печи и той не видно. Так я и ушел в деревню, а старик этот из головы не выходит.
             - И в чем же сама суть произошедшего заключается?
             - А в том и заключается, что этот старик-то  и был я сам.
             - Как это сам?
             - А так. У всякого человека есть такое предчувствие, и если это разбирать пространно, философски значит, оно и выходит, что это предчувствие и есть внутреннее беспокойство, которое в лице этого старика и спасло меня. Ить зимовье-то старое было, все балки и крепления давно сгнили, и держался потолок только потому, что морозом его схватило. Подтаял он и рухнул.
 Мне почему-то подумалось: "Если не болтун, тогда и правда философ"