Ночь длинного ножа

Ночь – хорошее время. Люди храпят так громко, что, если не ступать на третью от угла – скрипучую – доску, шагов никто не услышит. Я крадусь и думаю, что храп – это громкий страх: храпуны пугают так темноту, потому что сами боятся её до удушья. А темнота только улыбается в ответ.
Темнота всегда улыбается, то лукаво, то грустно, то свирепо. Она одинаково охотно обнимает каждого; это похоже на прикосновение прохладных упругих крыльев. Её касание не страшно, оно – красиво. В конце концов, закрывая глаза, мы оказываемся наедине с собой и собственной темнотой, и, если бы она была так отвратительна, как говорят, никто бы никогда не ложился спать.
Лучшее снотворное – злые сны. Сны, в которых мы мстим обидчикам и радуемся их боли, как они радовались нашей. Радуйтесь ненастоящей мести! Радуйтесь и спите крепко. Пока вы спите, я сделаю всё, что могу, чтобы тоже порадоваться.
Поворот, пять шагов, порог. Днём здесь всё иначе, голубовато-серо и всё равно жарко. В моём доме никогда не будет голубой кухни и намертво задраенных окон. И никто, ни за что, никогда не швырнёт в пылу ссоры в обидчика книгой: у сегодняшней книги от удара отлетела обложка, видеть это было так больно, будто с меня содрали кожу. И никто, ни за что, никогда не выкрутит руку слабому – сильно, до синяка. Я лично за этим прослежу.
Три шага, холодильник. Обойти табурет.
Ящик стола выдвигается легко, без усилия и скрежета. В слабом лунном свете поблёскивают ножи, много ножей. Третьего дня отец их точил, значит, все ножи острые. Настолько острые, что можно порезаться и не заметить этого до тех пор, пока бегущая кровь не защекочет кожу. В моём доме будут только острые ножи. Я лично буду их точить.
Выбираю узкий и длинный, с острым кончиком и удобной белой рукоятью. Такой нож легко войдёт между рёбер. Я помню, как хрустят мышцы на пути железа; этого не слышно снаружи, только изнутри, из тела. Лёгкий, влажный, освобождающий хруст. Вот тут, справа, в боку. И слева от грудины тоже. Это было очень давно, так давно, что осталось только одно это ощущение. Или не было?
Воспоминание о никогда не бывшем подкатывает к горлу, растопырив дикобразьи иглы. Нож для меня тяжёл. Кисло-острая, жгущая гортань злость – ещё тяжелее. Но легко, пронзительно-ясно представляется удар, кровь, освобождение. Свобода! Только здесь, сейчас, в темноте, с ножом в руках. Мы могли бы жить иначе, но я не знаю, как это – иначе, просто больше не хочу никакого «мы».
Плачу от злости, от боли, от бессилия, от лёгкости. От понимания того, что, если меня не будет, ничего не изменится: останутся вопли, угрозы, летающие книги. Что придётся долго, очень долго ждать, пока я смогу уйти из этого дома. Очень долго жить со злым дикобразом в горле. А потом – далеко-далеко, в какой-нибудь другой стране, – у меня будет свой дом. Свои книги. Свои ножи. И я никому не скажу, где живу, потому что хочу, чтобы в моём доме было тихо.
Слёзы бегут, забираются в нос и за воротник, их остаётся всё меньше, и, наконец, на душе становится пусто и радостно-горько, как и должно.
…Тихо. Скрипнула половица – та самая, третья от угла. Осторожно прячу нож в стол, иначе снова начнут орать, но уже на меня. Голова лёгкая и пустая. Глаза красные и сухие. Глотаю гадкого дикобраза, тянусь за кружкой – запить.
– Ты чего посреди ночи бродишь?
Поднимаю кружку повыше – вот, мол, пить хочу.
– Бродит и бродит… Нормальные дети спят давно, а эта как выродка кусок.
Молчу, пью.
– Гляди мне, в кровать не насикай. Бродишь и бродишь, нехристь… Чего тебе черти спать не дают?
Ставлю кружку, иду в комнату, нарочно громко наступив на скрипучую доску. Ложусь, заворачиваюсь в одеяло с головой.
– Пять годов девке, а она по ночам бродит… Крестите, говорю, бесы в девке сидят, так нет же, бабка дурная, одни воны разумные… – на соседней кровати старческое ворчание переходит в громоподобный храп.
Я смотрю в потолок, улыбаюсь и всё вижу тусклый блеск ножа, который дрожит, змеится и превращается в тропинку. Тропинка вьётся под вишнями, взбирается на пригорок, где стоит мой дом. Из будки выбегает пушистая весёлая собака, машет хвостом и скачет вокруг меня. На резном крылечке умывается пёстрая кошка. Мы все вместе идём в дом и садимся обедать. И собака не рычит на кошку, а кошка не шипит на собаку, потому что они друзья. А потом я читаю им сказку про добрую темноту, волшебный нож и маленькую ведьму в плену у глупых злых великанов…