Суламифь спросила у Соломона

Суламифь спросила у Соломона,
глядя в очи гаснущие спросонок:
"Для чего, Мой Царь, мы взошли, от лона,
ведь под нами стебель настолько тонок?
Время злое наши корчует плети –
равнодушно к женщинам и к мужчинам…
На рассвете, Царь, мы – грудные дети,
а под вечер – нету числа морщинам!

Что ни дом – бесправным рабам рутина,
что ни храм – то срам под цветной одеждой,
то война найдет,  то падет скотина…
Так и так – бедняк, помирай невеждой!
Неужели  мало у неба манны –
накормить стоящих у края мира?
Тот, кто их бедой набивал карманы, –
не разделит с ними честного пира.

В лихорадках корчимся до озноба,
перед смертью стонем, родимся с криком…
Из утробы вон – и кати до гроба
скарабеев камень в поту великом!
Отчего отцов убивают дети,
отчего младенцев терзают псами?
Для чего мы, Царь, здесь на этом свете,
да и кто мы, Царь, – разве знаем сами?

Говорят, Мой Царь, нам дана свобода…
Ведь она – сестра благодати Божьей!
Отчего на небо нам нету хода,
отчего мы – прах у его подножий..?" –
Замолчав, она утирала слезы,
что катились вниз по щекам горячим.
"Разуменья нету у юной розы" –
говорил привыкший смирять гордячек.

"Нас Господь лелеял в Саду до срока,
нам давал плодов и тепла в избытке.
Там текло вино, – но не в рот порока,
золотые в реках блестели слитки…
Был невинен муж, что бродил под небом,
изучая дни, именуя вещи;
был он медом сыт, а не черствым хлебом,
боль и смерть в него не впивали клещи…

Но случилось, грешному, поплатиться
за свою вину – попущенье Еве!
Принесла, лукавая дьяволица,
ото змия слово ему во чреве.
Все запреты всуе забыв Отцовы,
ел ее уста, пил ее истомы…
С той поры, дитя, и влачим оковы,
с той поры, дитя, и не знаем, кто мы!»

Соломон наполнил вином две чаши:
серебро – себе, ей довольно меди...
«Если так, Мой Царь, то все беды наши –
от того, чем благ и бедняк последний,
чем богат убогий, больной и сирый,
от того, чем красен и дом калеки,
что дороже ладана, уда, мирры,
чем одним и славен наш род вовеки!

Если правда, Царь, что в любви – вся злоба,
от нее корпим под десницей грозной,
то зачем ее мы храним до гроба
и берем с собою к юдоли звездной?
Если так, Мой Царь, то зачем возлег ты
на шелках со мною – сосудом скверны?» –
Суламифь шептала, скрестивши локти,
с беззащитным трепетом горной серны…

Соломон глядел, улыбаясь грустно,
на цветенье вечной весны без края…
Как назвать по имени это чувство,
что для сердца слаще всех песен Рая?
«Подойди ко мне, молодая нега!
Говорю тебе: нет в тебе изъяна…
Ты прозрачней света, белее снега,
Ты, подобно ангелу, осияна…»

И она  взошла на царево ложе,
и делила с ним и вино и горе,
и была ему – всех светил дороже,
и забыли оба о долгом споре.
И сошла она на его угодья
молодым дождем, благовонным дымом...
И казалось им в прожитой свободе:
завершалось Царствие в мире зримом.


Из цикла "Canticum canticorum"