о силе науки и научном бессилии

В начале 90-х на металлургическом комбинате, где я работал, перегорел трансформатор в кислородном цехе.

Эка невидаль, – скажете вы, – у нас постоянно что-то ломается.

Не спешите – этот трансформатор был размером с трёхэтажный дом и весил 150 тонн.

Десять мартеновских печей перешли на работу без кислородного вдувания – никаких баллонов на такую махину не запасёшься.

Кислород заменили мазутом, но выплавка стали упала – страна теряла бесценные тонны.

Оказалось, что для перемотки трансформатора его нужно перевезти на ремонтный завод за 150 км в Донецк, и перевозка автотранспортом невозможна из-за наличия по пути нескольких «слабых» мостов.

На комбинате я возглавлял грузовую службу, которая отвечала за условия железнодорожных перевозок.

Мне ещё не было 30-ти лет, но недостатка в опыте я не испытывал.

Мне всегда было с кем посоветоваться.

По металлургической спецсвязи я мог звонить на любой комбинат бывшего СССР – представлялся и спрашивал коллег, с которыми пару раз в год мы встречались на совещаниях.

Все знали всех, а взаимовыручка не только поощрялась – ей гордились.

К вечеру первого дня я узнал, что мой трансформатор самый большой в мире, и такие гиганты перевозке не подлежат.

Но как-то же его привезли на комбинат? Старожилы вспомнили, что в конце 60-х для перевозки трансформатора строили специальную железную дорогу.

Его привезли на уникальном транспортёре, выгрузили каким-то особым краном прямо в степи.

Кислородный цех построили вокруг трансформатора.

Кислородное вдувание в мартеновском процессе было сравнительно новым делом, для которого требовалось производство кислорода в больших объёмах.

Наш кислородный цех был уникальным – на нём заработали Госпремию и несколько диссертаций, а на 8-й ступени разделения воздушной смеси комбинат производил инертные газы, которые в баллонах высокого давления мы продавали в десятки стран.

Я понимал, что меня как самого молодого из всех спросят не раньше чем через пару дней, придумал ли я что-нибудь, если вообще спросят – ведь могут и сами придумать.

Есть институты, есть большие головы в Москве, в конце концов – наше дело маленькое – исполнять, что прикажут.

На второй день я позвонил Швидлеру.

Ефим Яковлевич Швидлер работал на комбинате конструктором и всегда рассчитывал схемы крепления нестандартных грузов.

Он был на 30 лет старше меня, но мы дружили.

Ефим много рассказывал мне о войне – он и его мать были единственные, кто выжил из их большой семьи, потерявшей в мариупольском гетто 24 человека.

«Трансформатор не просчитывается на боковое опрокидывание», – сказал Ефим.

Это означало, что методика расчёта крепления даёт неудовлетворительный результат.

Попросту говоря, трансформатор в условиях транспортной тряски завалится на бок с железнодорожной платформы.

Самым большим вагоном в СССР был 16-тиосный транспортёр.

16-тиосный означает 32 колеса.

Несколько штук таких транспортёров использовал Новокраматорский завод металлургического оборудования.

Недавно была опубликована единственная из сохранившихся аудиозаписей частных бесед Гитлера – его разговор с Маннергеймом в 1942-м.

В этом разговоре Гитлер упоминает завод в Краматорске: «Мы понятия не имели о том, что у русских есть такие заводы, но рабочие там содержатся, как животные. Сколько же таких заводов у русских!?».

Я позвонил в отдел негабаритных перевозок Донецкой железной дороги.
 
«Что вы от нас хотите, если ваша железяка не просчитывается!», – сказали там.

«Есть одна зацепка, – сказал Швидлер, – но нужно выйти за пределы стандартной методики расчёта». И показал мне совершенно фантастическую вещь.

Теорию устойчивости механических систем Ляпунова я проходил в институте и знал её так, как должен знать инженер-эксплуатационник – я умел с умным видом разглядывать дифференциальные уравнения теории устойчивости, не впадая в неустойчивое состояние.

«Видишь, – сказал Ефим, показывая мне два РАЗНЫХ уравнения – наш трансформатор более устойчив на 16-тиосном транспортёре, чем 4-хосный вагон, гружённый углём».

Дифференциалов во втором уравнении действительно было заметно больше.

На третий бескислородный день окончательно выяснилось, что самый большой в мире трансформатор нужно везти в Донецк, и никто в мире не знает, как это сделать.

«Ты придумал что-нибудь?», – спросил меня на оперативке заместитель генерального.

Он умел так задавать вопросы, будто от ответа зависела судьба если не всего человечества, то, по меньшей мере, нашей несчастной цивилизации.

«Довезём, – сказал я, – отдельным тепловозом одиночный транспортёр с ограничением скорости до 20 км в час, но нужно согласовать с Москвой схему крепления».

«Сядешь в кабину рядом с машинистом», – сказал заместитель генерального.

Вдвоём со Швидлером мы полетели в Москву в Министерство путей сообщения СССР.

Специалист в отделе негабаритных перевозок долго смотрел на уравнения и позвал какого-то старичка.

Тот очень удивился и предложил прицепить в хвост транспортёру второй тепловоз, который Ефим дорисовал от руки на чертеже. У меня была доверенность, и я скрепил рисунок своей подписью от лица комбината.

Вчетвером мы пошли к начальнику управления.

«Под вашу персональную ответственность», – сказал всем четверым начальник управления и подписал схему.

Пока мы летели обратно, из Краматорска прибыл транспортёр – невозможная каракатица.

Трансформатор доехал и вернулся благополучно. Обратно я его уже не сопровождал – со скоростью 20 км в час и между двумя тепловозами эта махина ни разу даже не шелохнулась, обтянутая со всех сторон канатами харцызского завода.
 
Кажется, мы со Швидлером получили премию. Помню, как радовался Ефим, а свои эмоции я забыл.

Перематывали трансформатор около месяца. Сколько страна потеряла стали за этот месяц, мне страшно даже подумать!

Впрочем, с тех пор мы потеряли и страну.

*       *       *

Недавно я понял, в каких палестинах
Живёт эмиграция пятой волны –
В своих городах, на печальных руинах, –
Они не покинули этой страны.

Страна их покинула в поезде скором,
Как будто хотела уехать сама.
И пишет из прошлого с горьким укором –
Я с вами сошла бы, пожалуй, с ума…

А осенью те же деревья нагие,
Но флаги иные полощут ветра.
И родины нет, и сильна ностальгия –
Болезнь эмигрантов – пустая хандра.