Дом, который построил Пейн

Давным-давно
Давным-давно жил-выл на свете пейджер-менеджер по фамилии Пейн. и вот смотрит он как-то на свой стол и понимает, что ему нужен новый укол, а колол он больно-пребольно, с солью, а после бегал в поле с одной-единственной мыслью - о воле. А что было воля, о том не знал даже их общий друг Полли. Да, о Полли-то я и не сказал, потому как он давно уже ускакал. Скачет и думает, что не плачет. А было их три друга-молодца, не пугал их не мороз ни гололедица. И все же пришла пора, у каждого своя нора. Просто так истерически сложилось: зачем гонялись, от того теперь оборонялись. И жизнь вроде не тоска, да все равно б скакать. Как Полли. Он единственный, кто на самом деле на воле. А тем двоим не поможет ни мезим, не мезим-форте, каждый обед жизнь портит, ужин еще ухудшает, а потом всю ночь хлопать ушами, ждать утра, замазывать глаза пудрой, очки розовые в зубы, даже розы цветут в тулупах, а эти двое пляшут во дворе босы, у каждого были когда-то косы, у одного остались, у другого теперь глаза цвета стали. А будут еще серей, когда жизнь станет бить злей. Вы подумали... Нет, не на жизнь пеняет Пейн, у него свой портвейн, и даже хуже, он чуть не всю жизнь пил из лужи, зачерпывал полной ладонью, а теперь все одно долдонит. Да все о себе, хоть и стал взрослей. Пусть хоть не вслух, бумага стерпит, скорчится, и в ведро, где мусор, упадет на дно комком грустным, сама думает, трусы. Или веселым забавным шаром с острым краем - уборщица достает, режется и рыдает – разглядывает картинки, ведь Пейн, когда пьян, все время рисует клавиши фортепиан. Или чего похуже, порой даже ту, что теперь за мУжем... Хотя нет, не за мУжем, а зАмужем, ведь "за мУжем" звучит как "за Ужем", а тот человек - не змея, хотя и совсем не такой как я. Да что о себе, вернемся к Пейну. Ан нет, поздно, он уже засел со своим портвейном. Сидит и смотрит в стол на стене, а там его картинки, а за стеной кто-то улыбается во сне. И этот кто-то похож на меня, хоть и я не красивей пня.


Свитхарт
Свитхарт, доносится голос Пейна, что же делать, если к горлу подходит масло "Олейна"? Это все потому, что надо бы чаще есть, себя заставлять, а где силу воли, опять же взять, ведь воля - она вся в силе, а сила - в воле, это две чаши земной юдоли, горькая и сладкая, вовсе не так, как с цикутой, скорее малышей закутай, да пойдем спать, утром опять в парикмахерскую, кровь сдавать, выпьют всю кровь, не иначе, не те, так другие, или даже ты сам, говорит свитхарт, гладя Пейна по волосам. Снялся с якоря наш поезд, теперь потуже затянуть пояс, и идти, вперед, с теми, кто по пути, с другими не спорить, ложиться спать до зубной боли, радость - во сне, да еще бы на дачу, пилить деревья, да сажать новые по весне. Быт прост, проще выеденной репы, проще пареного яйца, жизнь - террорист и партизан, без жалости, без конца, и Пейн ест свой суп а ля пейзан, с грибами, такой нам не снился с вами, делает его свитхарт, когда отрывается от вина и карт, она не такая, как другие, особенно когда ноги нагие, Пейн забывает про холод в ночи, когда приходит свитхарт, голая и молчит. Капает что-то на банковский счет, ба, да это же крыша течет, Пейн спешит к банкомату, снимать поскорей зарплату, да латать прорехи, куда уж ездить на бэхе, хотя ему предлагали, недорого, дизель, старый правда, Пейн ставки повысил и взял быка за рога, теперь ездит издалека, да все на своих двоих, потому и проза жизни вырастает в стих. Второй лучший друг Пейна - Гарри, нередко бывает в соседнем баре, и нет, чтобы вдвоем посидеть, каждый выбирает свою плеть, свою радость и свой путь, давай, Гарри, про боль забудь, но не забудь про Пейна, и не плачь, чай не барышня кисейна, а лучше иди, проспись, интернет - вот и вся жисть, раньше говорили маленькая, но это не так, она больше Пейна и Гарри, проглотит целиком, выплюнет, переварит, верней, переварит и сплюнет, но нечего распускать слюни, поезд тронулся, да какой там поезд, автобусный кадиллак, а поезд ушел, пока в голове был бардак. Дни летят, в автобусе даже вполголоса не говорят, не модно, только если передать за проезд, бог не выдаст, свинья не съест, да что там бог, что свинья, не смотри на Пейна, просто делай как я.
;

Пейн, проснись!
Работа не волк, но убивает коня, или лошадь, это как выпить никотина плошку. Время не ждет около пня, но это для Гарри и Пейна, а для некоторых оно - как для меня: короткий тяжелый вечер долгого трудного дня. Нейронные ветхие сети опутали, залили ноги в бетон, тащат вниз, если все это явь, Пейн, спи, если сон, проснись. Мгновенье стоит на плацу, словно летчики ками, ты ужасно, мгновенье, ну же, скорее, длись, ведь это добру нужно быть с увесистыми мозгами, а злу - без зубов, но жисть - красивая злая сказка без слов, только с музыкой, инфернальный банкет Шопена, этот праздник всегда с тобой, особенно, когда на одного гурьбой. Долго ломать всегда трудней, чем быстро рушить, кто сказал, что каждый день должен быть лучше, чем предыдущий? Выбирать себе крест, заводить счет в Похорон-Инвест пока рано, твердо верит Пейна мама, да и я хочу на Эльбрус, пойду, и через время вернусь, ведь что такое напор и натиск, как не цветущий на склонах каннабис, и что такое мышцы духа, как не рот, превращенный в ухо? Пойду домой, вторит ему Свитхарт. Куда, дом твой здесь. Да не домой, а домою, в смысле посуды горы, к вечеру ее столько, что придти Магомету впору, сотворить чудо, превратить воду в песок, вколоть орхидею в висок, да одеть в шафран, отправить танцевать на Красной, обезьяной, просветленнейшей из обезьян. Живет одним днем Пейн, самое большее - двумя, трудно бежать воде к подножью старого пня. А как известно, сидеть - себя убивать, ну-ка, Пейн, бегом к жене в кровать, детей перед сном убаюкай, да спи, не храпи, и будь добр, старайся не хрюкать. Но в соседней комнате уже притаились, ждут, трудности перевода, эта немая тоска, когда не знаешь собственного языка, как будто одел два разных носка - и по колено в воду. Спи уже, Пейн, и пусть тебе снятся четверо, идущие через Пенни Лейн. Или даже двенадцать, шагающие в ногу, скоро утро, снова из-под одеяла в дорогу, ставить себя в колею, Свитхарт шепчет в ухо "люблю", но Пейну нужно идти, пересекать чужие пути,  разбрасывать туфлями снег, срываться на бег - с рыси, немного, но все-таки крысить, прикидываясь электрольвом, громкоговорителем в сорок Ом. И вот она где - истинная бойня номер пять, вот колыбель для электрокошки - старший товарищ съедает все сам, опять, смахивая со стола крошки. Пейн шлифует гантельный диск, Гарри бьет кого-то ногой, Полли на санках катится вниз с толпой, все это просто сон, проснись!


Больной
Когда Пейн больной, он знает, что никому не нужен, даже Свитхарт, еще совсем немного, придет март, а за ним и май, скажете, так не бывает, но это не сложней, чем доказать теорему Ферма, а видели вы, как корабль обгоняет его собственная корма? Собаки по пояс в снегу бредут, верблюды лают, но упряжка идет, четвертый месяц не в счет, удивительно, что этого не понимают. Еще один друг Пейна ушел, сменил имя, семьи мимо, взял чужое, теперь живет на краю прибоя, а его родня, что вы думаете, накинулась на меня, будто я знаю, как дети растут и в кого вырастают, когда отцы бьют кулаком в лицо, детство по законам крысиной стаи - это вам не с балкона по голове яйцом. Яйцо зимой на вес золотое, на курином заводе не бывает простоев, если ты курица - несись, и не вздумай жаловаться на жисть, мигом станешь бедром и грудкой, ну ладно, сходи, покури на минутку, но не вздумай болеть, сразу пойдешь в следующую партию филе. Пейн больше не хочет видеть доктора, со справкой в жадной руке, его тошнит от священника, с раздвоенностью на языке. Он сам давно уже лечит все раны солью, душу заправляет кефиром, ведь душа - как балон с аэрозолем, поднес спичку - покойся с миром. Мир не так прост, как кажется, льется в ботинок снежная кашица, холодит шаг, даже Пейн попадает впросак, лежит и капает в нос пиносол, непростой выбор из двух зол, ведь можно закапать тизин, а нос-то один. С горлом проще, горлом заведует спирт, медицинский, восьмидесятипроцентный, после этого шею оборачивают брезентом и можно смело смотреть вперед, скоро тепло, витамин Де, двор зеленью занесет, выметет серость и монохром, дом завален всяким  хламом-добром, от добра уже некуда деться, построить камин - и всем этим вполне можно греться, когда снова грянет февраль, вот только Свитхарт всего этого жаль. Она почти всегда за добро, никогда за зло, тут Пейну не повезло, ни стул не выкинуть, ни диван, хорошо хоть избавились от фортепьян. Впрочем, Свитхарт - совершенная умница, когда б не она - вся квартира была бы уже на улице, и начался бы сплошной дзен, по причине отсутствия всего, кроме стен. А так осталась гитара с электроприводом, с этой расстаться сложней, поэтому Пейн пока молчит о ней, думает, верит, что еще не все захлопнуты двери, вера - подруга мечты, Пейн с ней отлично знаком, а ты?


В бытовой коме
Приходит время для Пейна продать коня. Лошади, думает он, не для меня, мне всегда по душе больше люди, самые добрые ездят на том маршруте, что идет через полночь, в центр, эта дорога для тех, кто устал от транспортных цен, для тех, кто хочет покоя, но утром снова мороз, снова труба зовет: по коням! Едет Пейн, в голове колом вопрос, слушает стук своего сердца, от себя и от тела некуда деться, тело - оно всегда с тобой, даже когда протрубят отбой. Да, трудно дышать в бытовой коме, каждый шаг дается с трудом, сыгранное на клавиатуре не вырубить топором, поле боя выжгло волю железом каленым, въелось в память не хуже, чем бриллиантовый зеленый - в капот, в последнее время Пейна несет, даже в снах у него бессонница и Гомер, а тугие паруса давно в трюме, Пейн возвращается в СССР, слагаемые не всегда сходятся в сумме, и теперь каждую ночь снится тайга, последний взгляд тающего снеговика, город будущего из шестого класса, длинная очередь в центрсберкассу, как вытягиваются злые лица старух, как стрекозы выслеживают пауков и мух, как ныряют в медуз с пирса, как в горах невозможно напиться, как тебе говорят, что ты стар, как, не попрощавшись, уходит последний дар, Пейн, ты понял, пора к друзьям, кони, бабы и воз - они будут всегда, нужно только решить, кто, когда и с кого спрыгнет, таких как Пейн даже среди барыг нет, да и среди перекупов поди-поищи, где еще вы найдете такие прыщи, такой противный вид и дурацкий взгляд, Пейн и сам себе бывает не рад, чего уж там про других, чу, на улице ветер стих, Пейну пора, он покрепче завязывает шнурки. Вот и проданы старые сани, куплен космический корабль, Пейн и свитхарт теперь и сами с усами, могут поехать в Агой, на худой конец - в Джиджихабль, хотя и сани были не слишком плохи, но взялись за них земляные блохи - те самые, что и нас приберут, если древние люди не врут. Приходит время и с ним конец всему, вот уже не гуляет ветер в дому, окна задраены наглухо пеной, приходит зиме весна на смену, птицы злобно орут за окном, господи, ведь это теперь мой дом, думает Пейн и клюет носом, и если мы его сейчас спросим, то он просто махнет рукой, теперь он совсем другой, и когда за окном сгущается южная тьма, главная его задача - не сойти с ума, ведь с ума сойти так легко, достаточно снять часы, повесить ключи и одеть трико.


Нет души
Когда ссорятся друзья, это как будто ссоришься ты сам - с собою, и вот так произошло с Пейном, не скрою, но он не стал выбирать из двух огней, греется у того и другого, пусть его не судят строго, друзей выбирать юноша волен, а когда зажат между судьбой и долей, между роком и предначертаньем, когда забыл, как пахнет татами, как смеются на весь вокзал, как говорят, что думают, в глаза, когда мир сузился до двух литров бензина, когда стартуешь в беге крысином, когда твоя община - она уже не в соседней пещере, она далеко онлайн, с друзьями уже не так обстоят дела. И вот она - настоящая драма, когда неинтересно, когда перестаешь понимать, слушаешь, а мыслям уже не тесно, когда мир не отец, а значит и жизнь - не мать, друг - не брат, и назад бы вернуться рад, да и это все будет не то, и вот он уже на горизонте, цирк шапито, этот грустный цирк одного актера, уже и море как море, горы как горы, не по плечу и не по колено, уже не ждешь от себя измены, разве что кроме все той же, обычной, которая глядит домовым сычем, мы избираем дороги, но наши дороги не избирают нас, в общем, в Пейне жар жизни угас, как сказали бы в былинное время, он просто душой остыл, теперь всем кажется улыбчивым и простым, а большего про него не скажет даже сам черт с лицом в ядерной саже, даже самый пронзительный экстрасенс, но может его еще развлекает секс? Нет, секс теперь тоже обычное дело, просто прижимает другое тело, любит и чувствует, что любим, хотя душой вполне невидим. А может у Пейна и вовсе нет души, нет, не было и не будет, тогда зря он мечтает о чуде, о новой чужой, незнакомой роли, о фотографии среди подсолнухов, в желтом подсолнечном поле, под солнцем, среди солнца, которое не греет, и такая жажда горлом владеет, что порою кажется, вот же она, душа и свет, и тут же снова к горлу походит обед, проглоченный на бегу, съеденный мышью на клавиатуре, переваренный за рулем, нет, Пейн, останови эти мысли, ведь мы сегодня не пьем. Да что там обманывать себя, Пейн никогда не был из тех ребят, из которых произошли Гарри и Полли, у него сухой обет, что ли, не хочется ему ни вина ни пива, ему бы чай из мелиссы, и борщ из крапивы, вот такой вот скучный глупец, неужели так будет всегда, а потом настанет конец? Да так и произойдет, а потом еще раз, наоборот, наступит конец всему, а потом так будет всегда, дух, а над ним носится вода...


Продавать мечту
И снова каждый норовит дать Пейну в морду, о, эта старинная тонкая мода, ведь издревле так повелось на Руси: не нравишься, получи, распишись, закуси! Сидит Пейн, не знает, что и думать, может, написать роман, повесть о Прекрасной Даме, однако, кто будет ее читать, не мы же с вами. Мы будем читать Гашека, Хармса и Кафку, или то, что, не глядя, возьмем на прилавке, ну да ладно про книги, кому они нужны, так? Пусть повторяет буквы очкастый чудак, мы их и так пока помним, для этого не нужно быть ни Митом Ромни, ни Львом Толстым, а нужно быть простым парнем, улыбчивым и простым, а Пейн, как вы знаете вполне улыбчив и прост, так и не научился применять свой рост, доставать воробышка и синицу в руке, журавль вообще теперь вдалеке, журавли давно презирают юг, им по душе больше запад, манит их свежий капустный запах, хоть там и не так тепло, зато дышится вольно, везде стекло, а также металл, напоминает берлинский ж.д. вокзал, здесь судьба гуманитария плачевна, и если ты не прекрасная царевна, а какой-нибудь старик Изергиль, то на горизонте полный штиль, впереди одиночества лет сто, остается работать на СТО, посреди бамперов и масляных пятен, вместо лица - ядерный кратер, масло въедается глубоко в голову, за каждым углом видно правду голую, как она справляет нужду. Когда Свитхарт в бешенстве, достается сначала коту, а потом иногда и кошке, иногда Пейну хочется жить в сторожке, на окраине пышного леса, переселиться в дупло, так его все здесь допекло, квартира высасывает все соки, а Пейну б гулять по влажной осоке, в росе, но разве не о том же мечтают все? Не о том, иначе всем всё было бы влом, лес извели бы на клееный брус. К Пейну явилась забытая грусть, продал он гитару и барабан, мечта ушла, растворилась, как пьяный дурман, как наркотический бред, вот она была, и вот ее нет, продавать мечту - не пирог с угрями, это как расстаются два любимых и любящих героя кино, как расстаются с другом детства, с юношеской любовью, как признавать, что все могло бы быть, и как теперь это забыть, выбросить саму возможность - как навсегда заварить меч в ножны, раздарить и сбрую и седло, вот так жизнь, вот свезло, так свезло, и живет Пейн дальше, жить да жить, усы в манной каше, мед в углу в трехлитровой банке, каждое утро вставать спозаранку и переводить, переводить жизнь в утиль, на горизонте вроде б не штиль, ну, по крайней мере, не полный, там пока еще ходят волны, по шкале Бофорта "умеренный, слабый", но это уже бытовые ухабы, жестокие шторма отгремели, все, кто умом не вышел, остались на мели, а с ними Пейн, вместо океана имеются баня, сауна и бассейн.


Банальность
Каждый ищет славы где может, некоторые даже лезут вон из кожи, другие только из кожи вон, с каждым днем вокруг все больше ворон и все больше черных, выжившие белые перекрасили перья, весна - пора всенедоверья, певчие птицы не прилетели, хоть и весна, Пейн и Свитхарт давно в постели, но каждому не до сна, каждый слушает, что за окном, а там разгружают дождь и слякоть, небо плюется редкой каплей, в общем все тихо, темно. Кто не вспомнил себя, тот теперь не у дел. Пейн первым полный стакан разглядел - там где были только осколки, везде, где бы он не был, он строил полки, сначала ставил на них книги, лекарства души, но теперь их выпили дворовые алкаши, остался один лишь запах книг, вдыхаешь и сразу умом старик, в предпоследней стадии маразма, когда-то ум заходил за разум, прятался в логический гроб, теперь режет вены парашютных строп, топит спасательный круг, как бы ты не был крут, и тебя стережет любовь за углом, добро - никнейм, украденный злом, больше всех радеет, кому все пофиг, хочешь добра? выпей-ка лучше кофе, тогда поймешь, что просто хотел сна, слава приходит, и сразу уходит весна. Банальность - подруга древнего хаоса, банальны даже Хорхе и Карлосы, и, конечно, банальны зрители и телеведущие, банальны говорящие и жующие, банальны полные пафоса речи, банальны накачанные плечи, банальны походы в Ашан, банальней откормленных обезьян, наглый взгляд до боли банален, банальны нервы, что крепче стали - банальностей тысячи, миллионы, их бодро несут по утрам почтальоны, транслируют в интернет-СМИ, что происходит, черт возьми? Пейн бьет по бокам хвостом, бок сводит от боли, Пейн, успокой себя постом, почитай фейсбук, постой на голове в поле. Тебе говорят, что без славы нельзя - верь. Посмотри на эти лохмотья, на протянутую к тебе дверь, на дверь, что всегда открыта, на пляшущие под столом копыта, на штору, дрожащую у окна, а где-то нежное тело треплет волна, дремлют ржавые лодки в степи, земной великан еще на цепи. Тихо шуршит последний свободный час, лучшее завтра - лучшая из прикрас.


Светлый мир
Привет, лучший сияющий мир, ты уже здесь, ты - в голове Свитхарт и Пейна, есть любовь, доброта есть, дом, голова и много идей в ней, дом как крепость, за стеной всеобщий джихад, человек человеку глаз выклюет, даже волк волку милей в сто крат, товарищ, дорожи своей тыквою! Волк не поймет наших законов жизни, любой волчонок в волчьей отчизне знает, что есть завтра и есть ещё, а жизнь и гибель - слишком общо. Скорей, пошли, в темноте, чуть дыша, баюкать нашего малыша, а рядом еще один, вырастет, будет себе господин, будет слушать внутренний голос, сначала будет немного холост, потом найдет свою свитхарт, мы же выйдем на финишный старт, в боку поселится мудрости бес, может быть, переедем в лес, будем жить бок о бок с волками, все же нам с ними лучше, чем им с нами, будем спасать жуков и ос, будем стричь овец и доить коз, хотя вряд ли, будем брать молоко в пакетах, в старом домике, у сельсовета, на соседней горе забыта лоза, от сока ее нарастает слеза, вам же скакать по траве и ловить у реки своих ребят, шлепать на пристань, хрюкать на поросят, что мирно лежат в тени, вот это будут дни!  Свет всего что в нас есть, мы отдадим вам, Пейн будет хороший тесть, а Свитхарт - добрая теща, у каждого будет своя роща, выращивай, не хочу, на ужин каждому по калачу, с маслом и с медом, может, немного вина, с пловом из медного казана, совсем чуть-чуть и самого доброго, лучшего, старого бордо, все остальное будет не то, вот это будет праздник, а сейчас спи, проказник, спи и ты, проказник второй, скоро уж мы зарастем корой, вам же еще баюкать своих, а пока спасибо за светлый стих!


Под голой луной
Перемещается Пейн по свету, смотрит на попы в аэропортах, попы летом полураздеты, и некоторые, да, ну просто ах, смотрит на коконы из чемоданов, на плачущих при посадке детей, на тех кто едет в южные страны, на тех, кто едет еще южней, на ценники в припортовых меню, на тех, кто не смотрит в зубы коню, человеческая масса течет мимо, в каждом своя чудесная жизнь, Лены, Артемы, Насти и Димы проходят рядом, только держись, калейдоскоп событий не так уродлив, как кажется на первый взгляд, приятно смотреть на довольных ролью, такие на взлете обычно спят, некоторые болтают с подругой, другие листают журнал, эта река ходит по кругу, и если ты дважды в нее вступал, то по почте приходит абонемент, теперь река всегда будет одной и той же, вечно, в любой момент, Пейн подставляет шею ветру, дует в горло, лишает слов, вот пошла еще одна в гетрах, и еще одна, одетая до трусов, ночь на высоте в десять тысяч лучше тысячи и одной, эту истину нужно высечь в камне сердца, под голой луной, тихо урчит карета такси, здесь смотрят в глаза, не плачь, не бойся и не проси, всегда говори "да" и "за", изредка говори "нет" и "потом", если не хочешь прослыть старым пнем, нынче соображают быстро, вздохи отменены вчера, мартини должно продаваться канистрами, иначе зачем нам нужны доктора, беги, Лола, то есть, Пейн, беги, не забудь только одеть сапоги, будет немного грязно, примерно по пояс, чу, это еще что за шум? Ага, это тот самый, внутренний голос, шепчет что-то в усталый ум, душевная близость нужна, спору нет, но на душе тем спокойней, чем дальше сидит сосед. свят, свят в небесах саваот, охнет тетя Маруся, тело укроется кожей гуся, спокойно, и это пройдет.

;
Доминантный ген
Пройдет несколько лет, забудет о прозе Пейн, а также о прозе.ру, забудет о том, как мечтал, на озере по утру, забудет, зачем жил и куда шел, зачем сплетал бесплотный жизненный шелк, не останется иллюзий, больше ни одной, кто-то останется в плюсе, но Пейн всегда был иной, чудак-человек из ниоткуда, идущий в никуда, впрочем, не будем скромничать, господа, всем нам есть что сказать о смысле, о значении и о драме, другой убивал себя в кабаке, пока Пейн убивал себя в храме. И почти убил, почти никого не осталось в высших реальностях собственной головы, если не считать выжившей жалости. Говорить всем "ты" - такая малость, но Пейн говорит - "вы". Когда изгнана муза - в окно стучится рассвет, муза была неразборчива, вчера у Пейна, завтра пригреет сосед. А сегодня Пейну ехать в ночь, жмуриться и зевать, в последнее время не успевает остыть гостиничная кровать, кому-то еще предстоит долгий путь домой, и когда он придет к своим, дорога над озером через мост растает, как серый дым. Выдержка - доминантный ген, говорят, что глаза - двери души, но глаза - засовы, нечто наподобие стен, железобетонный пошив. Иногда Пейн заходит в сеть - и да, спрут еще там, тот, что когда-то ходил за Пейном, на цыпочках, по пятам, вкрадчивый циник и словоблуд, он еще там, но к счастью для Пейна, уже не тут, старое помянет разве что Гарри, когда выйдет из пятничной заокеанской хмари, в грудь ползет горький удушливый кашель, полчаса на счастье - это не вашим, не нашим, то ли дело неделя-две, мечта для мюмзиков... тех самых... в мове.


Тысяча ли
В далеком краю, на острове, вернее, на полуострове, жил мальчик, нескладный, худой, любил травы, камни, часто страдал ерундой, химию любил и все, о чем читал в книгах, хотел когда-нибудь съездить в Ригу, о которой узнал от друга, который давно не друг, детская дружба - суровая и смешная наука, самая точная и быстрая из наук, вырос мальчик, из детства остались... две книги, про бабочек и про лес, застенчивость, тихая зависть, один друг, ставший спасателем МЧС, несколько шрамов, больное колено, родители вдалеке, горы, а в их отсутствии - стены, моря, стекающие к реке, теперь радость - когда не болит голова, убить суетливость трудней чем птицу, мысли разбросаны по углам, сойти с паровоза, чтобы напиться, не позволяет состояние котла, за утром приходит ночь, за ней бассейн, потом снова утро и снова ночь, что-то Пейн стал рассеян, все время теряет день. А то и год и три, говорят, что некоторые рождены с трагедией в крови, говорят, что где-то есть женщина, брюнетка с парой пышных лобных долей, прядет жизненный лот для каждого на земле, и даже те, кто вверху - некоторые рождены для бесконечной ночи, для ночи, следующей поутру, каждый вечер и каждое утро кто-то рождается, кто для радости, кто для беды, новые ходячие неурядицы, старухи, не вылезающие из воды, вконец истощили нервный бюджет, им давно пора на покой, но они говорят судьбе - нет! Апшифтинг наполняет сердце, а также карман, что бы теперь спросил Герцен, чья здесь вина? Мальчик на дальнем острове тает вдали, может его и не было, пути в тысячу ли? Второе, да и любое n+1-ое счастье - как палимпсест, ночь может быть без конца, но счастье - не wild west, это дикий восток, здесь нельзя убить всех, синица в небе, другая в ладонях, третья в прошлом, четвертая - в пустоте.

;
Новое дело
Больше не будет музыки мертвых, конвейер ссадин чужих встанет, осядет чужих катастроф едкая пыль. Новое дело светлым пятном зреет в жерле тоннеля, новый маяк у старого моря безбрежного завтра, бежит Пейн, едет в вечернюю тьму, везет капустную гирю, груду картофельных валунов, гальку печенья и шоколадные ветви, пиршество будет на славу, ведь слава – там, где любовь.  Меркнет надежда, потом разгорается вновь, каждый всполох ее татуировкой врезается в пеструю шкуру стены, неостановка - пробел, пауза перед полетом, где тот асфальт, что выдержит посадку резвой мечты? Пейн уж устал от простоты, снова будет он сложным и умным, как раньше, будто юным студентом, шагнет в подъездную муть, вырвет из сердца пробку, дробившую образы в дым, новая нить через утра туман приведет его к солнцу, тому, от которого режет глаза пусть, дрогнет и устыдиться в каждом вокруг грусть - гидра с горящим нутром, блеснет встречного бампера хром, клен смахнет росу пятерней, где ты проводишь жизнь, Пейн проведет зиму, летом отправиться вдаль, только накинет на мокрую спину летучего кресла вуаль, в пятках жила душа много дней, фокусник-миг вытащит душу из шляпы, у души были длинные серые уши, они больше не понадобятся, Пейн выйдет наружу, щелкнет железный браслет, звякнут ключи, часы говорят - времени тьма, а будет еще больше, время не кончится, даже тюрьма его не посадит в галошу, время теперь как собака, всегда прибегает назад, из самого дикого леса, куда не пошел бы Пейн всегда приходит он весел, веселость его не зла, в ней сила и ловкость африканского зверя, мощь быкокозла, в ней беззаботность и строгость спортсмена, расслабленность и ожиданье мяча. Жизнь, Пейн готов к твоему пасу, давай, он в самом центре поля стоит, раскрыв плечи, глубоко вдыхает морозный коктейль ноября.


Мизантропический стих
Каждый день напротив Пейна
возникает ниоткуда
человек из Абу-Даби,
или может из Бахрейна.
Вырос он в песках и джунглях,
Там, где ест друг друга каждый,
Варит в супе, жарит в углях,
Хомо сапенс кровожаждый.
Он кричит, что люди гады,
гады все и повсеместно.
Всё бы им нагадить страстно,
плюнуть в душу, срезать песню.
Не сказать, чтоб крокодилы,
Или игуанодоны
но приличные годзиллы
И последние г...ны.
Ищут нашей крови люди,
хоть и мы не обезьяны,
но они желают мук нам.
Вот пристал, как к ... банный...
Всё глядит поверх леновы,
хмурит брови, корчит рожи,
не дает сказать и слова,
с каждым днем все злей и строже.
К врачевателю психеи
записаться уже впору,
только Пейн все смотрит, верит:
нужно быть чуть-чуть добрее.
Да, по большей части гады,
Да, их гадство держит прочно,
Но... да что там, точно, гады,
Просто гады.
                Всё.
                И точка.


На острове доктора Моро
Безногие, безрукие и безликие собрались в рай, да и здесь поживут неплохо, доставай, товарищ, своё, наливай, скоро и Пейну все будет п..уй. Видел он весенний холод и море в дыму, теперь молчит на свои "почему", смотрит на Пейна из моря рыба, и говорит другой - что это у него с глазом и еще с левой ногой. Тунику рвет и молнии мечет злобный Зевес с утра, ведь снова Пейн в доброте замечен, в любви как никак вчера: все, что поймал и все, что нажил, он раздает - и дальше пашет. Ушли ноутбук, гитара и термос, велосипед, кровать, автокресло, скамейка для штанги, стул для кормежки, mp3, GPS, книги в лукошке, будут ненужные черви - неси, криком кричат из реки караси. Дела у Пейна не так хороши, скорее плохи, вчера у него все - плохиши, сегодня уже - скоморохи, купи коламбия, но не пикчерз, сдохни от комаров - вещает в голову производитель новых бесценных китайских штанов. Друзья готовы за Пейна и в ад и в рай, но вот на пляж поехать - езжай сам загорай, написать бы девушку - или нарисовать, чтоб была как живая и рядом - большую икеекровать, чтоб она сошла с рисунка и была во всем наяву, только будет это не раньше, чем Пейн и Свитхарт умрут, ведь они когда-то поклялись, клятва - это вам не в трусы заправлять шубу, целуй же, целуй же Пейн - милую Свитхарт в губы. Мужики, Пейн будет одним из вас, станет неотличим, будет одним из подлинных, настоящих, реальных мужчин. Будет это уже совсем скоро, превращенья не ждут, будет на острове доктора Моро еще один, наш Джумшут. Конечно, все к лучшему, привет, поколения восемь и девять икс, мы еще непременно встретимся, где-нибудь... на пересечении биссектрис.

2012 год.

Еще год, два.
Пейну казалось, ну вот еще год, два, но вот уже под камнями трава, уже лысеет его голова, уже дети-пичуги машут крылом. На школьном пороге давка, дурдом, там полным ходом постройка стены, родители, прочие родственники, опекуны ведут свои кирпичи. И те исчезают в пасти, в школьной печи, хочешь - кричи, хочешь – молчи, дети в погонах - радость людей в запасе. Потом Пейн снова куда-то едет, потом идет, цепляясь килем за дно, где-то вверху бредит сонная пряха, нервно крутит веретено, вечно боги с кем-нибудь судятся, что в теории - дает нам право судить, вся человеческая предыстория – сукровица, а кровь и плоть впереди. Лучше, конечно, плоть. Кровью и так почти все удобрено, смазано, не придерешься к небесному доброму мастеру, так что лучше, да, семья  и плоть, к тому же семья обязывает: прилюдно лишнего не молоть. Ну ладно, так еще года два, ну год, всем хочется что-то продать (да купить подлиннее нить)  - вот и Пейн продает, и суд ему - будет жить. А вот соседка выходит серее своей шали, где-то вверху у второй пряхи, скальпели замелькали, режется соседкина нить неровно, глаз уже не тот, третья пряха вовсе бросила ткать, взяла рубанок и долото: оттого люди снова выходят с заусеницами и  сучками, неоднородны и шероховаты, одни будто комья и камни, другие как лен и вата, легки и горючи, как манна быстрого приготовления, что посыпается с вышних корыт, Пейн отключается, и в отключке кашляет, задыхается, зубами хватает воздух, и смеется, смеется навзрыд.


Кино
Если бы у Пейна был настоящий враг, он пришел бы под утро, еще во сне, так – как приходит она ко мне, ломая все графики, сжигая пароли и явки, сгорая, но не от страсти – от страха и от душевной давки, ведь когда уходит страсть – приходит кино. И книги. Все превращается в водевиль, вот уже Пейн прощается, выпрыгивает в окно, ему еще не простили, но ему уже все равно… эх, самоложь и самообман, кресло приклеилось слишком сильно, стало одной заплатой для всех его ран, да и сам он из драных заплат (не зарплат), пару движений и все развалится, где-же хваленый успех, хоть бы глянуть в глазок, студентка хвалится, ей двадцать, у нее кафе, но она не знает главного – это уйдет. И он уйдет, и другой уйдет. И еще другой.  А может и хуже: он останется и придет кино, жизненный ералаш, Пейну срочно нужно в палатку, в шалаш, на шабаш, к ведьмам, гадалкам и прочим живущим без места, сегодня место очень переоценено, все играется в темпе Presto и выпрыгнуть не дано – все движется слишком быстро, похоже на выстрел во тьме. Если есть у тебя пара мгновений, пообещай мне – сидеть, опыт движения бесполезен, впрочем, у некоторых движение – это болезнь, они-то и делают мир, сочиняют песни, пилотируют вертолет, силой берут медали и женщин, сжигают жир, зачастую вместе. Когда Пейн под утро уснет – уснет кино и гитара, и полки, те, что он так долго мастерил, и тот спектакль, в котором играл он тупых, завистливых, злых громил – отправится в гараж, на распродажу, а в итоге на свалку, у Пейна есть два дня, он мог бы позвать друзей, вызвонить студентку или гадалку, или еще кого... но нет, это время прощелкано, Пейн ждет, смотрит кино, и в окно, хрустит позвоночник - сегодня чуть больше чем год назад, сверху, чуть выше, чем дождь и гроза, мойры крутят веретено.