а в цеху его уже нет

В начале 90-х я работал на большом металлургическом комбинате на Донбассе, куда меня распределили после железнодорожного института «начальником маневрового района с окладом 190 рублей и предоставлением отдельного жилья».

Работал сначала диспетчером, а потом начальником службы.

За послевоенную историю комбината я был третьим инженером по своей специальности, который «остался» после трёх лет обязательной отработки.

Дефицит кадров сказался на моём карьерном росте.

Младшие ИТР делили начальство на вечерников, заочников и таких, как я – дневников.

Все ожидали от меня каких-то прорывных идей – эти ожидания прямо витали в воздухе, и я пытался их оправдать – внедрял первые компьютеры и даже организовал обмен данными между ними, сначала на дискетах, а позднее по отдельному телефонному кабелю в операционной системе LINUX.

Когда распался СССР и появились таможни, выяснилось, что один из наших маневровых тепловозов застрял в ремонте на Урале и возвратить его никак не удавалось.

Тепловозоремонтный завод находился в городе Шадринск Курганской области, который вдруг оказался за рубежом.

Локомотивная бригада, посланная за тепловозом, вернулась ни с чем.

Требовались какие-то документы, нужно было утрясать вопрос оплаты за ремонт, который в бывшем СССР решался сам собой.

«Шадринск, Шадринск, алло, Шадринск, – кричал начальник депо в телефонную трубку, – Донбасс говорит, Украина».

«Алло, – надрывались в Шадринске, – Донбасс, слушаем, алло».

«Шадринск, у вас в капиталке наша шестёрка (ТГМ6). Когда выезжать, алло?»

«Алло, Донбасс, номер, какой номер?..»

Слышно было плохо.

– Позовите Иванова к телефону.

– Иванов вышел.

– Скажите, а в цеху его нет?

– Кого?

– А-в-ц-е-х-у-е-г-оооо-н-еееет?

– Овцехуев у нас вообще не работает…

Папка с телеграммами в Шадринск и ответами южно-уральских ремонтников росла.

Каждая оперативка в железнодорожном управлении начиналась с застрявшего тепловоза.

В рабочем парке комбината было 96 локомотивов – больше, чем в некоторых европейских странах и республиках СССР, но на этот отсутствующий тепловоз уже начинали списывать многие заводские беды.

О проблеме знали в Москве.

На всесоюзном селекторе, который пару лет после распада СССР ещё проводился, проблемы с подвозом железорудного сырья на криворожско-донецком бассейне стали связывать с ремонтами тепловозов.

Мне было 26 лет, я жил жизнью комбината и шире – мировой металлургии, читал специальные журналы и выписывал переводные книги по МБО через библиотеку комбината.

Однажды на оперативке я не выдержал и сказал: «Отправьте меня в Шадринск. Я пригоню тепловоз».

Ветераны строительства коммунизма – я был самым молодым начальником на комбинате – отвели глаза.

Смысл их взглядов я понял только через много лет.

В целом меня любили и считали, что я далеко пойду, но рваться в первые ряды было не принято, а я рвался.

Тогда в хаосе постсоветских 90-х я разгадал феномен Аркадия Гайдара, который в 17 лет командовал полком – он просто очень этого хотел…

Обязанности возвращать тепловозы из ремонта из-за границы не было ни в одной должностной инструкции. Да, и не могли наши тепловозы попадать за рубеж, ведь наша земля была везде, где гудели наши тепловозы.

Описанный здесь случай, вероятно, стал единственным в истории.

Самолётом АН24 я прилетел из Луганска, недавно переименованного Ворошиловграда, в Москву.

«Анку» трясло в полёте, но лайнеры тогда у нас не летали и я считал, что путешествую с предельным комфортом, а главное – быстро.

Всё было мне интересно и впервой.

Имея подробные инструкции от бывалых людей, я перебрался из Быково в другой аэропорт, кажется Внуково, и впервые в жизни огромным ИЛ86 с тремя рядами мягких кресел и двумя салонами вылетел в Свердловск.

Стоял декабрь 92-го.

На Донбассе было около нуля, в Москве лёгкий морозец, а в Свердловске минус 30.

Мы тогда замерзали, а на Урале было жарко даже внутри стеклянного нового здания аэропорта.

Топили везде с избытком.

Так далеко я никогда ещё не забирался и вообще России не знал.

Но мне ещё предстояло провести ночь в гостинице и день в поезде, который отправлялся завтра утром.

Свердловск поразил меня высотой сугробов на обочине дорог и высотой же разлапистых елей.

Ничего более величественного уральских лесов в своей жизни я не видел.

Зимой, в слепящем на солнце белом снегу до половины роста тёмно-зелёные громады уральских елей до сих пор стоят у меня перед глазами.

По дороге в гостиницу «Свердловск» я увидел дом Ипатьева, обнесённый временным деревянным забором, на котором белой краской было начертано: «Здесь жиды убили русского царя и его семью».

В моём советском паспорте была указана национальность, но администратор гостиницы не обратила на неё никакого внимания и я благополучно переночевал.

Вместе со мной селились кавказцы и немцы.

Я тогда ещё не привык к звукам немецкой речи и вздрагивал от неожиданности.

С одной стороны немецкий язык был мне знаком по военным фильмам и ассоциировался с овчарками, колонами пленных и колючей проволокой, но с другой стороны немецкий язык в обиходе похож на идиш, на котором между собой вполголоса иногда говорили старики в городке на Северской Украине, где я вырос.

На регистрации стояла табличка с ценами:

• Для граждан Российской Федерации;
• Для стран СНГ;
• Для стран бывшего СССР;
• Для граждан зарубежных стран.

Я пошёл по второй ценовой категории, хотя Украина не была полноправным членом СНГ.

Вспоминая эту табличку, я с тех пор с тревогой думаю о децентрализации Украины, идея которой много лет блуждает в нашей лесостепи как бесприютный странник.

В поезде было жарко. Вообще с тех пор Урал для меня означает обжигающий зимний мороз и такой же обжигающий жар в любом помещении.

Во все глаза я смотрел из окна вагона в надежде увидеть горы, но видел только бескрайние белые, занесённые снегом степи и тёмные дремучие леса на горизонте.

Вечером был в Шадринске. Нашёл крошечную гостиницу.

Заказать койку заранее в таких местах тогда было невозможно, и подобные мысли даже никого не посещали, но командировочных селили всегда.

В холле я ожёг ладонь о крашенную едко-синей краской чугунную батарею отопления тройной длины  – в ней была не тёплая вода, как я привык, а водяной пар.

Ранним утром пешком я пошёл на завод по протоптанным в глубоком снегу городским тропам. Направление мне указали в гостинице, а заблудиться мне не дали сугробы.

Снег, снег. Снег по колено, по пояс, по окна первых этажей. Белый, кристальный, слепящий. Снег повсюду. Чистый, белый – у нас на Донбассе он моментально чернеет, покрываясь металлургической или угольной пылью…

Через проходную я прошёл без пропуска, разбудив охрану командировочным удостоверением.

Прошёл через цех, где взаперти, словно грустные лошади-кентавры без всадников дремали несколько тепловозов и по стальным ступеням вознёсся в контору под крышей.

Очереди к начальнику цеха не было.

«С Украины, – обрадовалась секретарша, – я работала у вас вагоновожатой трамвая в Запорожье после техникума».

«Третий маршрут до речпорта Ленина?», – спросил я, подтверждая свою легенду и принадлежность к братскому народу, чем вызвал бурную реакцию единства.

«С Украины, – обрадовался начальник цеха лет 35-ти Владимир по памяти, – у нас один ваш работает. Позови хохла, – сказал он в трубку телефона, – с Украины приехали».

Пришёл пожилой ремонтник в каске родом, кажется, из Черкасс и стал рассказывать свою историю, вставляя украинские слова и радуясь моему суржику.

Люди заходили в кабинет, но или быстро исчезали или оставались навсегда.

Кое-кто только заглядывал, но казалось лишь с целью окинуть меня взглядом.

Ремонтная жизнь нетороплива. Металлург и машиностроитель отличаются как рыбак в открытом бушующем море и тот же рыбак на берегу.

Обедали в заводской столовой.

О тепловозе заговорили, когда зимняя ранняя тьма, пришедшая со Средиземного моря, накрыла ненавидимый прокуратором Шадринск.

От руки на листе А4 я написал в заявке на имя начальника цеха «оплату гарантируем».

«Украина, надо же теперь Украина!», – таращился на мои каракули Владимир.

«Пошли ко мне, посидим , – сказал Владимир, – посмотришь как я живу».

Он возражал, но по дороге я «взял» бутылку водки.

Мы поднялись в двухкомнатную квартиру в пятиэтажке.

«С Украины к нам», – сказал Владимир женщине в халате, которая сумела сдержать свою радость перед вечерним гостем с бутылкой.

«Проходите», – сказала женщина, напирая на О.

На балконе Владимир топором вырубил четверть кубического метра пельменей.

Весь его балкон доверху был залеплен сплошной пельменной массой без упаковки со следами начальной вырубки.

Уже не вспомню наших разговоров, но нет сомнений, что говорили мы о том же – распаде СССР и перспективах капитализма.

Под конец Владимир сказал: «Езжай спокойно. Тепловоз я отправлю, чай, не последний я человек в городе».

Через месяц после моего возвращения на Донбасс бригада пригнала тепловоз – так и вышло.

На обратном пути в Москве я стал жертвой мошенничества, почти грабежа.

Во Внуково на стоянке автобусов и такси ко мне подошёл человек вполне приличной наружности с двумя большими чемоданами.

На мне был китайский бартерный пуховик, который на комбинате мне выдали под зарплату, и ушанка из чёрного каракуля, с вставкой из норки – по тем временам солидный прикид.

«Браток, – сказал он, – я вижу ты командировочный. Из начальства? Посторожи».
Через десять минут он вернулся.

«Откуда, куда, как там у вас на Украине?», – завязался разговор, скреплённый взаимным доверием, ведь чемоданы остались при мне.

«В город, ребята. Довезу дёшево», – мимо прошёл таксист, не глядя в нашу сторону.

«Сейчас мы найдём ещё двух попутчиков и доедем до метро почти даром», – сказал мой доверитель и начал торговаться с водителем.

Тот упирался, но уступил ещё в цене.

Я опять остался с чемоданами, но ненадолго. Через пять минут мы уже неслись по трассе в город.

Первый раз моё сердце ёкнуло, когда я обнаружил, что сижу позади водителя, а дверь старенькой Жигули четвёрки с моей стороны закрыта наглухо – в ней не было даже ручки.

Предложили играть в карты. Игра была простая – у кого больше карта, тот выиграл.

Сначала без денег. Потом кто-то предложил играть на деньги, повышая ставки.

Мне дали выиграть пару тысяч рублей, но я уже всё понял, причём понял главное – грабить и убивать не будут, если я проиграю всё, что имею в бумажнике.

«У меня больше нет, – я показал пустой бумажник, где лежал только билет на самолёт, – оставьте на метро».

Они кинули мне четверной и растворились у метрополитена, как не бывало.

Если бы не моя привычка носить половину в носке я бы остался без денег, а так получил бесценный опыт по договорной цене.

Чтобы было понятно, жил я тогда не на зарплату, на которую прожить было невозможно.

Вместе с несколькими ИТР я участвовал теневом обмене неучтённых излишков проката чёрных металлов на свинину в окрестных колхозах.

Свинина уходила рабочим под запись на день зарплаты.

В мою задачу входила выемка учётной ведомости с номером вагона.

Вагон мы «выгоняли» один раз в месяц. Моя доля с вагона равнялась примерно годовой зарплате, но за эти деньги я «решал» многие вопросы для комбината.

Вчера, через 25 лет, я встретился с машинистом тепловоза с моего комбината, который приехал в Киев к дочери.

Мы говорил часа три. Он рассказывал мне о жизни в ЛНР, о том, что думают, чего ждут и на что надеются рабочие.

Об этой встрече мне нужно обязательно написать отдельно.

Вдруг мы стали вспоминать и оказалось, что он был в локомотивной бригаде – тогда ещё молодым помощником машиниста – которая пригнала тот тепловоз из Шадринска.

Так я вспомнил эту историю и решил её записать.

Что останется после нас?

Тепловоз давно списан. Наш комбинат, где меня вряд ли помнят, дымит одной домной из четырёх. Луганский аэропорт разрушен войной.

Только могучие ели качают лапами в обе стороны – в Европу и Азию.

И ещё вечные Уральские горы скалятся в небо – я так и не повидал их, но ещё не вечер, говорю – надеюсь повидать.