Выводим в дамки

Алексей Кубрик* не народный поэт.
Но, если выставить на Стихире парочку его конформистских (или близких к тому) стихотворений, то их можно вывести в дамки.

&
В моих стихах твоей души
намного больше, чем моей.
В коробках спят карандаши,
как будто так они точней.
Ребенок учится читать:
Сегодня мама далеко.
Он любит петь и рисовать,
и пить живое молоко.
Поля в дыму. Леса в огне.
И пепел кружится, как снег.
И с сердцем трудно в тишине,
как будто это человек.

Вспышки и в начале, и в конце этих трёх строф на странице 15, но смещение фокусов,  в р е м е н н ы́ е  зазоры, глагольные рифмы... И в лад, и в склад и слегка невпопад.
Наш Алексей выдаёт шифровки позаковыристей.
На странице 64 находим три пассажа с эпиграфом:

                …исподволь косился…
                С. Гандлевский
Кофе сбегает — смотри не смотри.
Шорох его пространен,
делит внешнее изнутри,
точно бега тараканьи.
Был— кукарача, стал— таракан.
Мелкий помол вспухает.
Зёрна сбежали из разных стран.
Ситечко не помогает.
Пена не знает, что океан
лучшую пену глотает.

Надо очнуться. Вдруг не сбежит,
радужно отпузырится.
Выпьешь, почувствуешь: вечный жид
может не суетиться.
Вжиться в какой-нибудь переплёт.
Странничек имморталис
что-нибудь тёплое— подпоёт,
чтобы за ним не скитались,
чтобы врастая вещи в уют
медлили, как растенья…

Бедному Шлемилю** всё же дадут
встретиться с собственной тенью.

Для тех, кто любит абстрактную живопись (мёртвопись), его мовистские, но рифмованные (!) стансы, может, и ничего.
Кусочками они несут смысловой заряд. Как в калейдоскопе, объединяясь, они могут и создавать настроение. Некоторые пассажи обладают и эвокативностью, то есть заразительны графомански (в хорошем смысле).

Вот сплошная колонка на странице 60.

Бывают странные сближенья...
Ночь дорисует мотылька,
чтоб в зеркале без отраженья
мелькала мамина рука.

( Почему-то вспоминаются тусклые зеркала туринского палаццо Гарнери ... Наш поэт вводит образ мамы: это сразу располагает читателя.)

И дом, который молча снится
обрывками обычных фраз,
как перевёрнутая птица,—
скосил один открытый глаз.

(Но тут вот загадка-энигма: молча произносимые фразы или читаемые фразы, хм...
Но почему птица? Труба—ножки курчонка?)

Дождя никто не замечает.
Ещё немного—и насквозь.
Трамваи... Стёкла и трамваи.
Всё в стёклах. Зренья не нашлось.

(Вау! От одинокого поэта к коллективу, который мог бы и отреагировать на дождь, становящийся ливнем.
Но тут, откуда ни возьмись, несутся вытесненные из городов трамваи; они вообще всё остекляют. Но увидеть всю эту, то ли немую, то ли гремящую фильму, уже не дано. И со-зерцателей-читателей не находится в этом сновидении. Все ослепли.)

Ну и чё?
Что мы извлекаем из этого двенадцатистрочия? Ведь поэзия сопряжена с философией. Но вот что, мне как бы удалось схватить просодию, напевность, что ли... Я сымитировал:

Бывают странные сближенья...
В ночи вдруг высвечен полёт,
А это вовсе не уменье,
Скорей, насквозь, наоборот

И меня понесло в русле моих сиюминутных занятий:

Никто не вспоминает храмы,
для нас Филон*** и не филон;
лишь чередою сёстры... мамы...
и чей-то—мой, похоже, стон.

И сброшенный язык вернётся,
язык семьи, словцо, уклон...
Да, кулики в своём болотце
суть отражения времён.

Стоп! Хва!
Ни Алексей, ни редакторы не приводят отчества Кубрика. Мандельштаму говаривали: «Мозги у Вас еврейские» и соглашались с ним: «А стихи-то русские.»****
Вот и мне кажется, что камертоны наших с Кубриком ашкеназских мозгов и дают мне возможность подпевать ему, будь то на русском или на жидомасонском языке поэтов и эпигонов:

Исчезли кланы и скопленья,
в ночи вдруг мотыльковый гон...
Летяшки станут наважденьем,
сном, замурованным в бетон.

А вот 16-этажная колонка на стр. 23:

Куст скребётся в низкое окно.
Этот сон меня уже не помнит.
Входишь в воду, илистое дно
пузырится. В анфиладе комнат
пыль танцует сельский менуэт.
Звук вдали почти что вертикален —
это море и обратный свет,
что зелёным ангелом ужален.
— Мама, мама, что мы будем делать?
— Ничего, сыночек, ничего.
Я вот, представляешь, и без тела
как-то вижу облако Его.
Одевайся и сходи за хлебом…
Одеваюсь, даже ухожу.
Море улыбается, как небо.
Я его на ниточке держу.
На своих воскресных семинарах в молодёжной библиотеке на Преображенке Алексей так обрисовал сверхзадачу наших кропаний и потуг в области словесности: «Надо так, чтобы никто не мог понять, как это написано».
И ещё: «Нужна уникальность, повторить нельзя. Сам автор повторить не может. Времена суровые, много хороших поэтов... Если все тексты хороши, то это умная графомания.»

&
                Дочери Глафире
В стенах жеманные мыши.
В подвале наоборот.
По подоконнику с крыши
капает то же, что льет.
Я привыкаю к дыму.
Чем же еще дышать?
В городе даже спины
хочется не читать.
Вырастешь, станешь птицей
и прилетишь ко мне.
Будем с тобой кружиться,
вышагивать по стерне.
Грач и веселый ворон,
который из городских
стал по-весеннему черен
в доме совсем родных.

Согласно открытому мною принципу хайковитости текстов как мерилу качества стихов и известности поэта***** эти природоведенческие стансы вытягивают Алексея Кубрика ввысь.

На странице 27 стихотворение о красноухой черепахе, Аресе, далай-ламе и крысе по имени Фуфа кончается так:

Представляешь:
пустыня, дверь, а за нею бабочки рая...
Ну, так вот, этим бабочкам—привет от нашего всё.
Входит муж. Из тысячеоких сараев
ты не выберешь тот, в который вошёл Басё.

(И Татьяна Вольтская в «Новом мире» рифмует «всё» и «Басё». Видимо, и Пушкин, и Басё тянут на всё.)
Кубрик хотел бы умереть с условием—осознать, что он значит после смерти. (Зусяцкой хотелось бы очнуться и оглядеться, что удумали следующие люди за беззусные годы.)
Алексей напутствует юную поэтессу: «Вершиной любой этики является эстетика. Это культура. Маленькой девочкой будешь всегда. Ты живёшь, не пуская культуру в свой быт. Обыватель посылает культуру... Атака на мировую культуру нужна. И должна быть звукопись. Не дёргайся, бей насмерть! Очень сложным семантическим сдвигом <надо орудовать>.
Силлаботоника не уходит.
Русский язык более мощный, чем французский и английский.»
—А польский?
«Не знаю.»
Недаром он влияет на своих студентов в лицее и пользуется доверием, ведя мастер-классы:
«Лес—храм, когда в нём человек.
Пригов—это скорая помощь. Но украл у Льва Рубинштейна. Рубинштейн патологически умён. Но Айзенберг считает Пригова умнее.
Айзенберг из живущих выше всех. Айзенберг создаёт правительство и культура становится неуничтожимой. Кривулин рисковал всем. Маяковский уничтожил себя. Но есть Хлебников, Целан, Веденяпин...»
А, дивная музыка имён...
И в ней и рецензенты Кубрика Леонид Костюков с Олегом Дозморовым, который может так:

Желтый лист неродной пролетает, как фантик,
говорит мирозданию: стоп.
Это я-то и есть настоящий романтик,
несомненный безумец и сноб.
 
Разворачиваю, словно счастье, конфету
и швыряю под ноги листок.
Молодому пишу отношенье поэту:
я читаю тебя между строк.
 
Завещаю тебе эту мглу мирозданья,
умирания ласковый сон,
по периметру парка багровые зданья,
это «худи», рюкзак, капюшон.

Забери холодок и иронию эту,
этот фантик себе забери.
Этот ритм, не дарующий счастья поэту,
даже это, чуть слышно, «умри».
 
Даже это «живи», если сможешь, конечно,
разогнать молодое перо,
пока я выбирал: «неизбежно», «небрежно»
и бежал через парк на метро.

В конце книжки (страница 76) опять Кубрику чудятся трамваи:

Зачем так много и за что так мало
в трамваях по вспотевшему стеклу
следить за каплей рисовать овалы
свернуть за угол выйти на углу
сухая кровь скоблится на бумагу
сворачиваясь в крохотный кулёк
крошатся сны впечатывают влагу
и отпускают с болью на денёк
пожить не так не гулом многослойным
не школьным эхом с черепом в руках
а частым писком в дырочке обойной
пока в саду репейник не зачах
Ты помнишь деревянные трамваи
растущий снег туманящий луну
дочь вылепит из глины попугая
найдется лес проверит тишину
и в форточку поставит эту птицу
кто знал что все равно все улетит
и занавеска будет так клониться
как ей велел рассеянный Магритт
и человек в разрезанном пейзаже
поставит стул и больше ничего
достаточно чтоб помнили и даже
достаточно чтоб думали его

---
*)     Алексей Кубрик, Внимательный лес. Издательство Воймега, Москва, 2015
**)    Шлемиль ( Ш л е м и' э л ь ), кропала, пачкун, олух, дурак; персонаж еврейского фольклора. (Шелумиэль в еврейской библии.)
***)   Филон Александрийский, еврейский философ, писавший по-гречески во времена Иисуса и второго Храма. Филон попытался проникнуть в мозги довселенского Б-га и решил, что Б-г-архитектор заимел некий план, а уж потом выстроил наш столь медленно познаваемый человеком мир. Филон в своей удобной Александрии египетской уверился, что у Б-га были только благородные интенции. Отец-Создатель хотел лучшего. Так как Создатель такой хороший, Он не завидовал ареалам нейтральности в себе самом, поскольку нейтральность как хаотичность и бездушие могла стать и гармонией реальности—жизни, прекрасного города и экосистемы вокруг. Метаморфозы божества... И для избранных горожан-граждан так было, и есть. Цивилизация богатых, бедных и рабов... Филон был элитарным деятелем в борьбе прагвельфов (евреев, вернувшихся на реку Нил) и прагиббелинов (греков, заселивших плодородную дельту) и это, несомненно повлияло на его мироощущение.                Интересно отметить, что евреи ещё до разрушения Иотапаты (Йодфат), Масады и иерусалимского Храма не только обитали в междуречье Тигра и Евфрата, но и, подобно родственным финикийцам, расселились и обратили в приверженцев «пустого» Храма значительные группы населения на Кипре, на Джербе, в Кирене (современная Ливия), в Египте, Карии (Милет и Эфес) и выдвинулись на Аппенинский полуостров. Разыгрались целые побоища с греками, давно эллинизировавшими эти обширные территории. И настал разгром иудеев в Галилее и Иерусалиме, их восстания на полуостровах и островах Восточного Средиземноморья были подавлены римскими легионами. Грекам понадобились сотни лет, чтобы поддаться иудаизму в его христианской ипостаси. А евреи сумели сохранить раввинский иудаизм и свои поселения в Западном Средиземноморье...
****)  Н. Вайман, «Любовной лирики я никогда не знал...» Серебряный век: Мандельштам, Ахматова, Гиппиус, Мережковский. Издательство Аграф, Москва, 2015, с.160
*****) З. Вайман, Прищурившись по-японски, журнал «Арион», №4, 2001, с. 70