Мост через жизнь

Начало начал

      Стою на шатком дне манежа, раскачиваюсь, цепко хватаясь за холодные металлические его края. Смотрю так цепко, так неотрывно, словно если не буду смотреть – умру, на закрытую полустеклянную дверь в ясельную группу обычного детского сада. Я точно знаю: дверь тихонечко откроется, и в этот слишком страшный для меня мирок заглянет моя спасительница – бабушка.

     А пока здесь всё идет своим чередом: дети, влекомые еле пробуждающимися, но уже властными инстинктами жизни, неутомимо ползают вокруг меня, няня с воспитательницей деловито что-то обсуждают в своём взрослом, совершенно непоправимо взрослом уголке, и витают запахи пищеблока, знакомые каждому советскому и русскому ребёнку с этого самого коленопреклонённого детства.

    Но…мной руководил иной инстинкт, разрезающий мою душу на мелкие тряпичные кусочки острыми ножницами страха и боли. Очень простой инстинкт, преследующий всех животных и людей этого мира, а его составные части – страх, боль и любовь, живущие всегда в одном и том же месте тела – солнечном сплетении, властно напоминали о том, что он слишком живой и могучий, чтобы его игнорировать. Имя ему – выживание.

    Любовь. Страх. Боль. Я абсолютно в этом уверена, и уверенность эта светит лучами именно оттуда – из солнечного сплетения, где сейчас гнездится выросшая, окрепшая боль, и она же – любовь ко всем живущим и тем, кого я уже не вижу и не слышу, но все равно – живым. Эта неразлучная троица – Страх, Боль и Любовь – были со мной тогда, тридцать восемь лет назад, и они же со мной сейчас, в сорок лет – сильные и яркие. Живут сами по себе.

    Да пусть их! Мне нужно всего-то ничего: когда буду умирать, пусть Любовь останется со мной, избавив меня от нестерпимого одиночества, которое преследует всех во время  исполнения этого самого важного и последнего в жизни человека священнодействия – Смерти.

     Начало моей Жизни и моей Любви – в обычных серых оттенках ленинградского буднего дня, в ясельной группе с её неизменными атрибутами – детским плачем, металлическим холодом в моих цепких руках, шатким манежем и полустеклянной дверью, по ту сторону которой я постоянно, с каждым ударом своего сердца, ждала её, свою Любовь – бабушку. Я навсегда уверена, что она испытывала то же самое, ну, может, чуточку иначе, но одно и то же переживание: вот сейчас, через один удар сердца, через одну секунду, через один миг мы увидим друг друга, и снова настанет покой, снова придёт уверенность в том, что никто из нас никуда не исчез и мы снова вместе.

    Спустя три десятилетия всё повторится с неизменной точностью до наоборот: руки бабушки, из последних сил удерживающие металлический холод функциональной кровати отделения реанимации, страшный для каждого обитателя нашей планеты запах ужаса и боли и наша встреча. Всё теперь хорошо, мы успели, мы увидели друг друга, всё на своих излюбленных, привычных местах.

Первая любовь.

    Первая любовь очень похожа на весенний, звонко-хрустальный, весело искрящийся, быстрый и неутомимый ручеёк Жизни, который к середине солнечно-зелёных лет превращается в бурную, расцвеченную самыми различными эмоциями Реку. Она непременно должна быть именно такой – звонко-хрустальной, весенней.
    Если вас спросят о самой большой радости в жизни, вы сразу увидите именно её, хотя никому об этом не скажете. Знаю: не скажете. Проверьте. Я проверяла. Поэтому знаю. Мы всегда вспоминаем то, что нас научили вспоминать, и всегда делаем это безупречно: родителей, учителей, защитников-заступников, мальчиков-девочек. Только правду сказать страшно. Мне тоже страшно, как и всем.

    Да-да, как и всем. Для меня самой вот такое «как и всем» звучит очень странно: из бездонных глубин моего сознания всплывает вопрос: почему ты такая, как все? И за этим риторическим вопросом следует ярко и вульгарно разукрашенный ответ: нет, ты не такая, как все! И сопротивление бесполезно. Пятьдесят на пятьдесят. Банальная ничья. Я – точно такая же, как все, и я – совершенно другая, нежели вы. И ничего тут не поделаешь. Слежу только за тем, чтобы всегда было пятьдесят на пятьдесят и никогда – пятьдесят один на сорок девять. Психиатры утверждают, что последнее явление чревато манией величия или депрессией.

    Так вот я скажу правду: всем и всегда я отвечала, что моя первая любовь – родители и самый красивый мальчик в классе. Это первые пятьдесят. Однако всю жизнь я созерцала образ моей первой любви: поворот деревенской дороги, за которым взгляд безошибочно быстро схватывал в разные годы разного цвета небольшой дом, где меня ждала бабушка и её весёлая, светлая, подлинная радость. Бабушка снова видела своих внучек, снова яркими искрами, переливаясь, вспыхивал подлинный смысл её жизни: она снова нам нужна. Это – вторые пятьдесят.

    А затем разливалось-растекалось, искрилось-смеялось, пело-шептало самое настоящее счастье – лето, ибо всегда, испокон веков, русские люди исчисляли время своей жизни летами. Сколько лет удалось тебе прожить? С кем ты жила в это лето? С кем ты плакала в это лето? С кем прощалась? Когда я прихожу на кладбище, то задаю могилам один и тот же вопрос: а сколько лет?

    И снова первые пятьдесят: родители. Мама, папа! Вы сделали самое главное – научили меня жить, научили меня мыслить так, чтобы я умела охранять своё тело от преждевременного прихода смерти. А счастливой быть я научилась уже сама. О! Это уже вторые пятьдесят.

    Вот так всю жизнь – прыжки от желания никого не обидеть к желанию сказать то, что льётся из чаши переполненной души.

   Самый красивый мальчик в классе научил меня тому, что не все мальчишки, а впоследствии мужчины – изощрённые садисты или фашисты. Когда мне было одиннадцать лет, о садистах ещё мало кто говорил. Существовали только фашисты и преступники. Преступниками детей назвать сложно, а вот фашистами, ежедневно и маниакально доказывающими мне, что я – кривая, косая, ущербная, можно.

    Психологи считают, что это нормально. Инстинкты. Я согласна только потому, что мне повезло: среди всех этих малолетних маньяков оказался один, который, видимо, как и я, когда-то научился любить.

   И всё в этой первой любви было таким же, как и всегда: счастливое ожидание встреч и счастье, счастье, счастье, когда они случались. Встреча с таинственно-тёмной, пахнущей травами рекой, встреча с волнами ярко-жёлтой, почти горячей ржи, простирающейся до самого дальнего горизонта, как море, встреча с подлинной любовью бабушки и красивого мальчика – незабываемое счастье детства.

    Позднее, гораздо позднее, будут другие встречи – встречи наоборот, ввергающие в тёмную пучину иль глубину отчаяния, досады, злости. Они научат меня прощать, ибо такие встречи всегда похожи на айсберги: в той части, где его не видно – большая любовь, а видимая его часть – страх и боль. Такие знакомые мне составляющие Жизни.

Родители

   Какое это бездушное и официальное слово! К сожалению, приходится пользоваться всеми словами и вдобавок ко всему – любить их. Ээээ… нет! Не приходится! Слова, я вас люблю! Я с вами и вы, пожалуйста, не покидайте меня!

   Мама, я в твоей улыбке, в твоём смехе, в твоём гневе, в твоей судьбе, в твоей жизни. Ты – моя улыбка, мой смех, мой гнев, моя судьба и Моя Жизнь! И я не устану повторять: я есть ты, а ты есть я. Мы неразлучны, неразделимы, неотделимы друг от друга. Иначе не бывает. Иначе быть не может. Только ты на нашу человеческую обитель прилетела первой, поэтому у тебя все преимущества: у тебя вся моя мудрость, тебе все моё уважение, в твоих руках вся моя Жизнь.

    Любовь течёт сверху вниз. Всегда. Твоя любовь течёт ко мне. Если она перестаёт течь, я болею, страдаю и могу умереть. Моя сестра – тоже. Если ты прочитаешь эти строки, пожалуйста, посмотри на нас: мы – это ты сама. Если тебе что-то не нравится в нас, значит, это что-то тебе не нравится в тебе самой. А если человек не нравится сам себе, то любить он уже не может. А если не может любить, значит, он зовёт к себе беды, болезни и смерть. Там, где смерть, не дано разрешения жить, нет простого человеческого благословения, которое могут дать только родители. Значит, мам, твои дети будут болеть и медленно умирать.

   Поэтому, мам, у нас всё хорошо, никто ни в чём не виноват, ибо у каждого своя судьба, передаваемая из поколения в поколение; никто не может прыгнуть выше своей головы и возможностей; никто не может укусить свой локоть и никто не несёт ответственности за счастье и судьбу другого, даже если эти другие – твои дети. Тот, кто думает иначе,  лишает себя индивидуальности, красоты, покоя, умения творить и созерцать. Только я сама в ответе за свою судьбу и своё счастье. От тебя нужна самая малость: разрешение жить, разрешение действовать, разрешение любить того, кого я выберу сама, и – твоя безусловная любовь. Здоровая я, больная ли я, алкоголичка или трезвенница, бездарная или талантливая. Мне нужно твоё благословение. Пожалуйста!

    Папа! Срочно присоединяйся к маме! Благослови меня! Ничего страшного из этого не выйдет, я тебе обещаю. В конце концов, нам уже много лет, и мы не знаем, сколько осталось, и вообще неизвестно, скоро ли… долго ли!.. Какая разница, кто прав, кто виноват; кто святой, а кто нищий? Мы с тобой исчезнем с этой планеты, как исчезнут наши вещи, наши дома, память о нас. Это неизбежно. Так какая разница, какой у меня сейчас мужчина – бедный ли, богатый ли, умный ли, тупой ли, умеющий играть в шахматы или не умеющий? Какая разница, сколько у меня мужей, сколько  денег? Нам с тобой нужно благословить и отправить в долгое путешествие следующие поколения. Это наша задача. Мы этого не сможем сделать, если будем придираться к мелочам жизни, если ты не разрешишь мне быть хорошей, полной жизни, способной пользоваться её дарами. Благослови меня на всё это! Пожалуйста…

    Можно смело сказать: мои родители повсюду, они всегда и везде со мной, я ношу их в своем сознательно-бессознательно-надсознательном и не устану повторять: они – это я, а я – это они. Точно так же я продолжаюсь в своей дочери – в её сознательно-бессознательно-надсознательном, в её жизни, в её судьбе, и мне незачем её судить. Надеюсь, я найду в себе силы и возможности её благословить, выбери она для себя путь хороший или плохой. Любой путь – судьба, и мне нужно научиться уважать любую судьбу любого человека, не только своей дочери. Это первые пятьдесят. А теперь – вторые.

Мама и папа

         Мама! Ты меня любишь? Любишь ли ты меня? Любишь ли меня ты? От перестановки мест частей речи… да-да. Это всё, что я хотела, хочу и буду хотеть знать. Всегда. Повсюду. Во всех ипостасях времени. Знаешь, почему? Да всё очень просто: я всю жизнь старалась выполнять все твои заветы, все твои желания, быть хорошей, умной, первой, весёлой. И очень огорчалась, когда ты была мною недовольна.

       Может, в глубине души ты мной гордишься, но не даёшь мне расслабляться: иди и работай дальше. И я иду и работаю. И всё только ради одного и того же ответа на вопрос: ты меня любишь?

    Папа! Нравлюсь ли я тебе? Я тебе нравлюсь? Нравлюсь ли тебе я? Поиграем словами. Это всё, в чём мне всегда хотелось убедиться, на сто-двести-триста процентов.

       Я научилась сажать растения и ухаживать за ними. Узнала имена деревьев, которые нас окружают. Мне ведомо, какая глубина реки, оберегающей нашу деревню. Я чуточку умею играть в шахматы, слушаю рок-музыку, обожаю общаться с животными и ухаживать за ними. И всё это для тебя и ради тебя. Ради очень короткого и прямолинейного ответа: да.

    Мама и папа! Я буду продолжать это делать, даже если вас не будет со мной, даже если не будет возможности вас увидеть или услышать. До самого конца и после него – тоже.

Слово.

     До седьмого лета жизни слова от меня прятались, исчезали в пространстве-времени, растворялись в воздухе ещё до того, как были кем-то произнесены. Я слышала нечто диффузно-аморфное, призрачное, никак не связанное со звуками и образами, обычно возникающими в человеческой голове при их произношении. Туманные призраки мешали мне воспринимать себя такой, какой хотели меня видеть окружающие. Мне давали команду, а я её не выполняла, меня оценивали, а я никоим образом не могла воспользоваться подаренной оценкой.

      Полагаю, что мама скрыла от меня, как и от многих других, оскорбительный и принижающий её и всю нашу семью, диагноз – задержка психического развития. И было что скрывать, было.

    Для меня существовали только запахи, цвета, солнечный свет, трава и деревья, белые потолки и двери многочисленных казённых домов, ширина и высота, ускорение и замедление, и такое неспокойное, непостоянное, угрожающее тебя поглотить-утопить море человеческих эмоций.

    Как собака, как кошка, как недавно живущий телёнок, я подобострастно смотрела людям в глаза, улавливая тончайшие оттенки настроения. Уверяю вас, я понимаю животных, знаю секрет их выживания и ровных отношений с человеком: нервный взмах руки заставит хладнокровных рыбок спрятаться в укромный уголок аквариума, отсутствие хозяйского взгляда заставит собаку свернуться калачиком на своей подстилке и не мешать приносящей кому-то пользу хозяйской занятости.

    Думаю, для животных, так же, как и для меня когда-то, мир делился точно пополам: на хороших людей и плохих. А в самой середине жила я, не причисляя себя ни к тем, ни к другим. Такая непринадлежность давала мне право верно оценивать опасные и находить безопасные души среди разномастных их толп, с которыми мне доводилось встречаться. Так и по сей день: потребности в принадлежности я не ощущаю.

    Ничего не изменилось даже тогда, когда мне показали первую букву и попытались объяснить, что это – Аааааааа!  Она замечательно совпадала с моим требовательным и не терпящим игнорирования плачем. Ааааа! Истерика. Крик. Это легко.
 
   Согласные, видимо, так легко не пошли, ибо я помню только гласные.  Совершенно бессмысленно было показывать мне картинки – я, как воды и воздуха, ждала эмоций, и последние не заставляли себя долго ждать. Мама их испытывала во время занятий с моей душой в полной мере.

    Мееедленно, очень даже не торопясь, я научилась складывать из этих ааааа-эмоций слова. Далее процесс кодирования и раскодирования пошёл быстрее, так как моей учительнице был дан замечательный совет: читать вслух, и мама читала. Много, эмоционально, чётко, громко, интересно.

    Около года мы смеялись над бедной Мартышкой и её очками. Чуть поменьше переживали за всё знающих лесных героев Михаила Пришвина, и в один из множества прекрасных дней моей жизни я сама прочитала стихотворение Агнии Барто. Сама! Одна! Впоследствии и до сего дня я всегда, всё и повсюду читала сама. Очень надеюсь, что этот дар у меня будет жить до самого моего ухода. Наверное, тщетная надежда.

      Грамотность пришла позже, года через два после обретённой самостоятельности: я так же, квантовым скачком, обучилась другой кодировке – зрительной.

     Сначала звенели звуки-эмоции, после звучали буквы-слова-эмоции, а потом во всей своей красе ожили из небытия слова-эмоции-образы. Вот с ними-то, ожившими и живущими по сей день, пришла грамотность.

     На столе, на диване, под диваном и Бог ещё знает где, нашли свои места книги, большие и маленькие, длинные письма знакомым и незнакомым корреспондентам, да клочки линованной бумаги со стихотворными строчками.

     В этом я особенная, да. Слово для меня никогда не было началом сознательной жизни, движущей силой развития. Началом была Любовь, случайно пойманная мною. Безусловная. Инстинктивная. Любовь и Доверие.

    Мама, я тебя любила и доверяла тебе, и только поэтому нам с тобой удалось научиться читать. Ты открыла для почти ничего не слышащей и не понимающей семилетней девочки целый огромно-неисчерпаемый мир! Спасибо тебе, мама!
   
Бог – это ты!

      В большом красивом городе жила маленькая девочка. По утрам она ходила в школу, днём играла со сверстницами, а вечером гуляла со своим дедушкой по длинному широкому мосту, переброшенному через узенькую речушку да путаницу железнодорожных путей, по которым медленно ползли тяжёлые товарные поезда.
      С того места, где начинался мост, и до самой его середины дедушка рассказывал  интересные истории из своей жизни, а с середины и до самого конца моста делилась своими бедами и радостями девочка. 
      По дороге домой они молчали, думая каждый о своём. Дедушка переживал за больную бабушку, а девочка искала ответы на бесконечно-трудные вопросы, легко и просто возникающие из неведомого ей ниоткуда:
       - Почему кричала сегодня на меня учительница? Разве я виновата в том, что цифры меня не слушаются?
       - Зачем весь вечер вчера злился папа? Что страшного в том, что я забыла поставить грязную посуду в раковину?
       - Надо ли волноваться маме, если она не видит меня на горке? Кому я нужна и где могу заблудиться?
      - Стоило ли плакать бабушке из-за нашей ссоры по совершенно пустячному поводу? Я всего лишь маленькая девочка, а бабушка – взрослая, мудрая, добрая.
      - Кто позволил собаке справить нужду под моей кроватью? Правда, дома никого не было, и погулять с проказницей должна была я.
      - Где же боженька, которому каждое утро молится бабушка? Он совсем не помогает маленьким детям. Нам так трудно быть маленькими! Иногда мы совсем ничего не понимаем.
       И вот однажды, когда душа её сильно болела  от обиды на всех и вся, она набралась смелости и спросила у дедушки о том, о чём давно хотела спросить:
       - Дедушка, а кто такой Бог? Где он живёт на самом деле?
Дедушка замедлил шаг, минутку помолчал и тихо ответил:
       - Бог - это ты!
        Прошло три десятилетия. Город остался прежним. Мост по-прежнему тяжело нависает над узенькой речушкой да спутанными железнодорожными путями. Я, которая когда-то была девочкой, ещё здесь. И летают в серой питерской дымке прозрачные привидения - ответы на бесконечные детские вопросы:
       - Ты не любишь математику с её непослушными цифрами.
       -  Ты пообещала отцу поставить грязную посуду в раковину.
       -  Ты знала, что мама всегда волнуется, когда не знает, где ты гуляешь.
       -  Бабушка не хотела, чтобы ты её обижала. Иначе ты научишься обижать других, а они в ответ будут обижать тебя.
       - Ты не выгуляла вовремя собаку, которая никак не могла сама открыть входную дверь и выйти на улицу.
       - Только ты можешь помочь себе, в какой бы ситуации ни оказалась. Никто и никогда не спасёт тебя от скуки, обиды, зависти, ненависти, одиночества. Только ты.
       Дед, милый, бог – это ты, ты, ты! И отчётливо слышу ответ, прилетевший издалека:
       - И ты – тоже!
И все мы – боги!