Филип Ларкин - Утренняя серенада

В трудах весь день и полупьян к ночи.
Очнувшись в тихой мгле, вперяю взгляд
В тот час, когда забрезжат первые лучи.
Чтоб видеть, что глаза мне говорят:
Там смерть всё ближе, устали не зная,
Само мышление оневозможнив, но какая
Смерть, где и когда настигнет и меня?
Вопрос бессмыслен: а теперь и страх
Погибели, и превращенья в прах,
Мерцает, овладев, и ужас мой храня.

Сознанье слепнет, хотя любви и не дал я
Добра не сделал, мук совести там нет,
Немало времени истратил, но не зря,
Ведь жизнь лишь отнимает столько лет,
Чтобы лишиться ложных начинаний, никогда
Но во всеобщей пустоте и навсегда,
Становимся все ближе мы к исчезновенью
Ни там не находясь, ни здесь: нигде
Навеки растворяясь в пустоте,
Нет ничего страшнее и правдивее забвенья.

Тот страх особый, трюками своими, она,
Религия, пыталась в прошлом одолеть
Монументальная парча, что молью съедена
И для притворства создана, что мы обманем смерть,
Предмет, что лицемерно нам твердит: не след
Страшиться вещи той, которой в чувствах нет,
Ни запаха, ни вкуса, нельзя и осязать,
Она невидима, мыслить о ней нельзя,
И нечего любить иль с чем себя связать,
Наркоз, из коего нам нет пути назад.

Оно у самой кромки зрительного поля,
Мелкое, размытое пятно, чей стойкий холод
Стремления собой колеблет, подавляя волю.
И остановит ход вещей, лишь дай ей повод,
В неистовство приводит это осознанье
Мы пойманы в горнило страха, в наказанье
Отсутствие людей иль выпивки. И храбрость не в чести:
Могила
Ни одного из храбрецов не пощадила.
Кто стоек был или скулил - их ото смерти не спасти.

Свет проявляет комнаты былые очертанья.
Как шкаф, простые, который живо узнаём,
О невозможности сбежать всегда имели знанье,
Не в силах и признать того, что все умрем.
Меж тем, заискивают телефоны, зазвонить готовясь
В закрытых офисах, замысловато-равнодушный, весь
В аренду взятый мир с утра готовится к подъему.
Бессолнечное, небо белое, как глина.
И предстоит работа, что необходима.
И почтари, как доктора, снуют от дома к дому.


I work all day, and get half-drunk at night.
Waking at four to soundless dark, I stare.
In time the curtain-edges will grow light.
Till then I see what's really always there:
Unresting death, a whole day nearer now,
Making all thought impossible but how
And where and when I shall myself die.
Arid interrogation: yet the dread
Of dying, and being dead,
Flashes afresh to hold and horrify.
The mind blanks at the glare. Not in remorse
- The good not done, the love not given, time
Torn off unused - nor wretchedly because
An only life can take so long to climb
Clear of its wrong beginnings, and may never;
But at the total emptiness for ever,
The sure extinction that we travel to
And shall be lost in always. Not to be here,
Not to be anywhere,
And soon; nothing more terrible, nothing more true.

This is a special way of being afraid
No trick dispels. Religion used to try,
That vast, moth-eaten musical brocade
Created to pretend we never die,
And specious stuff that says No rational being
Can fear a thing it will not feel, not seeing
That this is what we fear - no sight, no sound,
No touch or taste or smell, nothing to think with,
Nothing to love or link with,
The anasthetic from which none come round.

And so it stays just on the edge of vision,
A small, unfocused blur, a standing chill
That slows each impulse down to indecision.
Most things may never happen: this one will,
And realisation of it rages out
In furnace-fear when we are caught without
People or drink. Courage is no good:
It means not scaring others. Being brave
Lets no one off the grave.
Death is no different whined at than withstood.

Slowly light strengthens, and the room takes shape.
It stands plain as a wardrobe, what we know,
Have always known, know that we can't escape,
Yet can't accept. One side will have to go.
Meanwhile telephones crouch, getting ready to ring
In locked-up offices, and all the uncaring
Intricate rented world begins to rouse.
The sky is white as clay, with no sun.
Work has to be done.
Postmen like doctors go from house to house.