Он, на излёте, зорче щурится и добрей...

* * *



Старый писатель лучше
знает своё ремесло.
Зря по стерне колючей
вьётся гадючье зло.
Он, на излёте, зорче
щурится и добрей.
Даром, что режет очи
волчий гиперборей.

Даром на плечи сядет
с кашлем про суть вещей
в Сергиевом Посаде
ворон, чернец, кащей.
Варвар умножит грека,
ибо и в русский год
чресел живое млеко
русло своё найдёт

и одолеет зимы -
те, где сто дней тоска
длится неодолимо
снизу - от стоп до виска...
Старый художник кровно
вынянчит полотно -
даром семигреховна
плоть, да и дно - темно.

Даром долбит подрамник
клювом вражина-вран.
Охрой помазанник, странник
в Божий вмалёван план. -
Он и нежней, и жёстче
крон и кармин возьмёт
из уходящей рощи,
ибо - чего уж проще:
скоро и сам уйдёт...





* * *



Стихосложенье, суть укачиванье боли,
с его лицензией на взлётное движенье,
крылом цепляет всякий раз, помимо воли,
столбцы осин или таблицы умноженья.
И жвал осы неудержимо-жадный скрежет
над снедью гусеницы, над осенним трупом
какой-то всклень единородной нотой брезжит,
дымком отечества над самоедским супом.

Но наваждение - сколь неизбывна всё же
потребность чувствовать своими те пейзажи,
где дождь-анафема - озноб костей и кожи,
где бездорожье лижет крыши экипажей!
Где столь же вечны - заунывны и бесслёзны -
те песнопения, что в избах вдоль дороги
дрожат-пульсируют, пустые пряча дёсны, -
о мокром, глиняном, но теплокровном Боге...